Текст книги "Новый сладостный стиль"

Автор книги: Василий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Когда Нору арестовали, она кричала агентам ФБР: «Да здравствует революция молодежи! – и только потом задергалась в истерике: – Где Дэнни?! Отдайте мне моего Дэнни!» Следствие почти сразу выяснило, что она не имеет к захвату банка никакого отношения, и ее выпустили. Вздулся, однако, немыслимый скандал в прессе: красивая первокурсница, дочь несравненной Риты О’Нийл и Стенли Корбаха, могущественного магната с Восточного побережья, имела тесные связи с группой вооруженных боевиков, лидер которой Дэниел Бартелм, по всей вероятности любовник мисс Корбах, был арестован на днях по обвинению в убийстве двух полицейских и ограблении банка, однако умудрился бежать из изолятора строгого режима.

Рита и Стенли немедленно прикатили к месту действия революционной драмы. Впервые после развода они смогли найти общий язык. Оба были потрясены прежде всего нищетой, в которой их любимый кид провел свой первый академический год. Оба без всякой договоренности были исключительно тактичны, оба симпатизировали Нориным идеям и сантиментам. «Тот, кто не был социалистом в восемнадцать лет, к тридцати годам станет сволочью», ну и прочие мудрости этого рода. Оба – Боже упаси, без всякого сговора – предложили Норе долгое заморское путешествие, чтобы на время исчезнуть из поля зрения правоохранительных органов, ну и по другим причинам. Оба называли ее в те дни ее детским прозвищем Хеджи, что значит Ежик.

Нора отвергла это предложение. Вместо путешествия она решила записаться на летний семестр и углубиться в археологию. «Это твое дело, Хеджи, – сказали родители. – Делай что хочешь. Мы любим тебя и уважаем твою независимость». В заключение Рита все-таки довела свою дочь до истерического хохота, сказав: «Ты прошла через огромное испытание, мое солнышко. Несмотря на все неприятности, эта история может стать базой для потрясающего кино. Почему бы тебе не подумать о продаже прав на фильм? Ты могла бы сама и сыграть свою роль в этом фильме об „умной молодежи“. Потрясающий проект, тебе не кажется?»

«Ты неисправима и восхитительна, Рита О’Нийл», – сказал присутствовавший при этом разговоре Стенли и поцеловал руку своей разведенке.

Конечно, Нора надеялась, что Дэнни еще вернется. Однажды ночью скрипнет наружная дверь с комариной сеткой, потом кто-то толкнет коленом во внутреннюю закрытую. Она бросится в темноте, сердце, заколотившись, разбалансирует все ее движения. Но вот она на его груди, упирается прямо в железный предмет пистолета. О мой любимый!

Месяцы, однако, шли, а мистер Бартелм не появлялся. Некоторые уцелевшие члены ячейки намекали ей, что агенты давно убили его, а потом распустили слух о бегстве. Не без оснований она подозревала, что эти члены жаждут занять место Дэнни в ее постели. Она без проволочек давала им ногой под зад, а сама углублялась в археологию. Надо отдать должное Дэнни, рядом с революционным пылом в нем жил пыл проникновения сквозь культурные слои планеты. У него были основательные знания по предмету и опыт работы в поле. Там, в египетском отделе Лувра, где они встретились, этот долговязый янки произвел на Нору впечатление именно спокойной преданностью своему поприщу; революционная горячка вспыхнула уже позже, в «Кафе Петуха».

После столь внезапно разыгравшейся безобразной драмы и исчезновения Дэнни Нора вспоминала, что лучшие моменты их совместной жизни были связаны с археологией. Забыв на время о «повестке дня», они тихо говорили, скажем, о разнице между Египтом и цивилизацией Междуречья. Шумерская и египетская концепции загробной жизни отличались друг от друга так же разительно, как спокойное течение Нила с его строго отмеренными разливами отличалось от хаотических мутных потоков Тигра и Евфрата. Египтяне среди своих величественных каменных сооружений как бы уже нашли гармонию вечной жизни. Ассирийцы и вавилоняне в их глинобитных домах, уничтожаемых на протяжении жизни одного поколения несколько раз непредсказуемыми наводнениями, верили скорее в ад, чем в рай. Дэнни говорил о Гильгамеше, как будто он его лично знал. Он говорил о космическом смысле археологии. Уходя в землю, человечество становится собранием космических объектов.

– Это похоже на «Философию общего дела» Николая Федорова, – сказал Александр. – Только тот уходил еще подальше космоса. Он говорил, что главное дело человечества – это возвращение ушедших отцов. Возвращение их из запредельных пространств во плоти. Космос для него, похоже, был лишь пограничной сферой.

– Как ты сказал, Николас Федора? – Она на академический манер прищурилась в его сторону; ему даже показалось, что он видит у нее на носу очки. – Это русский? У нас такого философа не знают.

Он усмехнулся:

– У нас тоже, разве только в узких кругах, в самиздате.

– Ох уж эти ваши узкие круги!

– Откуда ты знаешь про наши узкие круги?

– Как откуда? От русских любовников, конечно. От кого еще женщина может что-нибудь узнать? В промежутках между траханьем любовники рассказывали об узких кругах и о самиздате, но почему-то никогда не упоминали этого философа.

Тем временем сумрак в комнате сгущался. Через два часа надо было ехать в аэропорт. Нора облокотилась на кучу подушек, достала сигареты с ночного столика. Александру казалось, что она временами бросает на него пытливые взгляды, как будто и в самом деле хочет узнать больше о Федорове.

– По Федорову, – сказал он, – Всемогущий Господь ждет от каждого поколения живых, то есть от «детей воздуха», что оно будет работать для воскрешения всех мертвых, то есть для возврата силами науки и технологии космических и эзотерических объектов к жизни, то есть в воздух. Это главная идея: преодоление вражды природы путем воскрешения отцов. Звездное небо говорит нам об отдаленных мирах, но больше оно говорит нам о грандиозном поиске «отцов» милостью Божьей.

– На тебя как на артиста он повлиял? – спросила она.

Он как-то странно замялся:

– Сначала да, но потом возникло какое-то сопротивление. У него есть мысли об искусстве, они мне чужды. Началом искусства Федоров считает молитву, что для меня бесспорно, если и танец считать молитвой. Но потом в его рассуждения почему-то входит идеология и даже что-то вроде текущей политики. Он разделяет искусство на «теоантропоургическое» и «антропоургическое». Первое заключается в открытии Бога через вертикальное, молитвенное положение, оно состоит в создании памятника умершему. Второе – это светское искусство, с одной стороны устрашающее, с другой чувственно-привлекающее. Молитву здесь заменяет выставка.

Она крепко провела ладонью по лбу и промолвила:

– Это верно.

Александр пожал плечами:

– Слишком верно на мой вкус. У искусства есть еще одна важная цель. Оно направлено против главной вражды, которая исходит не от природы, а от времени. Полное уничтожение приходит от бега мигов, а искусство пытается открутить назад, поймать неуловимое. До искусства все проваливалось в бездну, сейчас иной раз кажется, что хоть что-то да остается. В этом, быть может, и проявляется Святой Дух.

– Где достать эту книгу? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Я никогда не видел Федорова в виде книги. Это были просто пачки папиросной бумаги, которыми обменивались интеллигенты. Большевики вряд ли ее издадут: все-таки там говорится о таких вещах, перед которыми весь их диалектический материализм звучит, как детский лепет.

Он посмотрел на часы. Она проследила его взгляд:

– Да, надо одеваться. Отвернись!

Он хмыкнул. После тех форм близости, которым они только что предавались, такая вдруг стыдливость. Взгляд исподлобья. А, вот в чем дело, опять заманивает в свою ловушку. «Ну, что же ты мне не даешь спокойно одеться?» Медлительное, но все нарастающее разгорание.

– Ну, вот вы опять, сэр, – проговорила она, как бы пытаясь томной уловкой свалить на него то, в чем она сама была повинна. Он уже заметил, что она во время секса переходит на «вы», то есть использует «sir» и сослагательное наклонение глагола «will». – Вы же собирались слушать дальше откровения бедной Норы.

– Вам ничто не мешает, мэм, продолжать свой рассказ, – сказал он, начиная свое «опять».

Она удивилась:

– Вы полагаете, что я могу продолжать рассказ о бедной Норе, когда вы вот так меня лягушкой под собой распластали?

Он был настойчив:

– Я должен все знать об этой бедняжке, которую так мучают мужчины!

Она стала продолжать.

В принципе, самая драматическая глава уже рассказана. Остались лишь рутинная академическая карьера да археологические экспедиции к Полумесяцу Плодородия. Четыре года назад Нора познакомилась на Кипре с бейрутским молодым человеком по имени Омар Мансур. Они отправились вместе в Париж и вдруг поженились.

– У них есть дети? – спросил он с некоторым нажимом.

– У нее есть десятилетний сын, он воспитывается в Швейцарии.

– Кто его отец? – Снова конвульсия ревности пронзила его тело от макушки до всех кончиков.

– Хотела бы Нора знать! – пробормотала она. – Может быть, какой-нибудь шофер из экспедиции.

Эта женщина определенно знает, как свести меня с ума!

– А как зовут мальчика?

– Она дала ему свое имя, он Бобби Корбах, с вашего позволения.

– Хотел бы я быть его отцом, – неожиданно для самого себя произнес он.

Она уронила лицо в подушки, ее кулаки то сжимались, то разжимались, тело ее трепетало, она старалась подавить вопль. Он между тем продолжал свою любовную тяжбу, и мысль о завершении оной не посещала ни его башку, ни его член.

– Простите, сэр, – прошептала она, задыхаясь. – Вы не могли бы рассмотреть возможность завершения этого сокрушительно долгого совокупления? Во-первых, вы можете опоздать к своему рейсу, а во-вторых, мое влагалище кровоточит, ай эм эфрейд.[132]132
  ...ай эм эфрейд... (от англ. I am afraid) – я боюсь, что...


[Закрыть] Неужели вы были, сэр, таким же мощным с другими женщинами, мэй ай аск?[133]133
  ...мэй ай аск? (от англ. may I ask?) – могу ли спросить?


[Закрыть]

– Совсем нет, – ответил он. – Редчайший феномен тому виной, мэдам. Я просто встретил мою женщину, и она перетряхнула все мои тайные уголки, очевидно. Кажется, я просто завершил мой подсознательный поиск женской половины моей онтологической сути, вот в чем дело. Я просто люблю вас всеми мельчайшими клетками моего тела и сознания, мэм.

Когда это все-таки пришло к концу, они оба взглянули на часы и увидели, что есть еще минут двадцать для невинной нежности. Она целовала и ласкала мокрый и скользкий склон его головы.

– Мой милый избранник, если бы ты знал, как я люблю тебя, но особенно почему-то твою лысую голову!

– Ты знаешь, я очень рано, еще в юности, начал быстро лысеть. Тому виной, как мне кажется, был один курьезный случай в моем подростковом возрасте. Я был чуть не убит внезапно обрушившейся мне прямо на голову, моя любимая, пудовой люстрой.

Она схватила его за руку, уставилась в глаза, как будто воочию увидела эту драму экзистенциализма, и потребовала подробного рассказа. Он с блуждающей улыбкой, на полусерьезе, рассказал, как сидел в столовой с учебником физики, будь он неладен, слушал увертюру к опере Кабалевского «Кола Брюньон», когда вдруг начисто вырубился из своей жизни.

Она дрожала.

– Да что с тобой, дарлинг? – испугался он.

– Это не люстра была, Саша, – впервые она назвала его русским уменьшительным, – неужели ты не понимаешь, что это кто-то сзади тебя хотел убить огромной палкой?

Он закричал, точнее, как бы взвыл. Теперь уже он уперся ей в глаза, словно хотел там увидеть то, что, очевидно, всегда держал в уголке подсознания: подходящего сзади с палкой Николая Ивановича Ижмайлова.

– Как ты могла увидеть эту большую палку? Ты – ясновидящая, что ли? – Он рассказал ей о той самшитовой палке. Небольшое затруднение вызвало слово «самшит», которое по-английски звучало, как «некоторое количество говна», но вдвоем они благополучно выбрались из этой языковой ловушки.

Нора вдруг обняла его то ли как мать, то ли как старшая сестра:

– У меня раньше никогда этого не было ни с кем. Иногда мне кажется, что я без слов читаю тебя, читаю даже то, чего ты сам в себе не прочтешь.

Ну, хорошо, это все кончилось, а через час и их встреча подошла к концу в аэропорту «Даллас». Посадка на «Юнайтед»

уже началась. В толпе Нора заметила группу знакомых мужчин и женщин, которые бросали на влюбленных исключительно любопытные взгляды.

– Тут народ из «Пинкертона», физики и генетики, – сказала Нора. – Хочешь познакомиться?

Физиков и генетиков по каким-то причинам пожирало безумное любопытство, они приближались.

– Привет, ребята! Я просто провожаю моего приятеля, – сказала им бойко Нора. – Знакомьтесь, Алекс Корбах, знаменитый театральный режиссер из Москвы!

– О, московский театр! – с уважением вздохнул ученый народ.

– Простите, ребята, нам нужен момент интима, – тем же тоном сказала Нора.

Физиков и генетиков дважды не надо было упрашивать, они немедленно отступили с сияющими от удовлетворенного любопытства лицами.

Что может быть прекраснее влюбленного лица Норы и ее фигурки в твидовом пиджачке и с шарфиком через плечо, что может быть грустнее, чем разлука?

– До следующего воскресенья, – сказал он, а сам не мог даже представить, что сможет без нее прожить семь дней недели.

– Неужели приедешь? – прошептала она.

– Можешь не сомневаться.

С некоторым напряжением она задала вопрос, который давно уже вертелся у нее на языке:

– Саша, а деньги у тебя есть?

Он пошутил:

– Ты знаешь хоть одного Корбаха без денег?

Так на этой не очень-то удачной шутке они и расстались.

4. Союз богатых

Плывя над облаками с востока на запад, он выиграл несколько часов и в результате умудрился даже немного поспать в отеле «Кадиллак». Утром брился, предвкушая, как из «Колониал» позвонит Норе в «Пинкертон». Потом вкушал ее сандвичи, которые она уложила для него в небольшую панамовскую сумочку: испанская почти черная ветчина, переложенная бельгийским эндивием, лососина с корнишонами, в общем лучше, чем у «Католических братьев». Пока ел, несколько раз поцеловал сумочку. С этой сумочкой через плечо он был похож вчера на обычного пассажира, а не просто на идиота. Там внутри было что-то еще, кроме сандвичей. Копнув, обнаружил две первоклассные рубашки, по всей вероятности, из гардероба мистера Мансура. Следующий раз надо будет проявить к нему побольше непредвзятости. Впрочем, может быть, и он позаимствовал для своей блонды дюжину трусиков из гардероба супруги. Так что мы квиты, Омар, обойдемся без непредвзятости. Еще глубже копнув, он нашел пятьсот долларов смятыми бумажками. Сунула в последний момент, грабанула весь «кэш»,[134]134
  ...кэш ... (от англ. cash) – наличные.


[Закрыть] который был в доме. Богачки вроде Норы Мансур с чистоганом не ходят. Впрочем, это может вызвать неожиданные трудности. Нечем заплатить жиголо за хорошую трахтовку. Не чек же выписывать какому-то ебарю. Гад, сказал он себе, вы настоящая свинья, Александр Яковлевич, не можете не обосрать все вокруг, даже ваше собственное счастье, ублюдок и перверт, не могущий оценить человеческую любовь и женскую склонность защитить любимого.

И все-таки, сказал он себе с конвульсивным выражением лица, гротескно отражающимся в чайнике, и все-таки ты не можешь принять от нее помощь, не можешь дать ни малейшего шанса подумать, пусть против воли, что она помогает вялому русскому невротику за его эротику. Снова чувство полной беспомощности охватило его. Если я хочу ее видеть каждую неделю, мне не избежать раскрытия моей жалкой жизни, то есть полного унижения.

Угнетенный и затуманенный этими мыслями, Александр отправился утром на работу. Все было кончено, от молодости ничего не осталось, да и любовь была под безжалостными вопросами со стороны всего, что попадалось на пути его дребезжащей машины: пальм, небоскребов Сенчюри-сити, рекламных щитов с их шаловливой абракадаброй. Он не знал, разумеется – как и мы не знали до предыдущей страницы, – что с каждой милей он приближался к новому повороту своей американской судьбы.

Первое, что он увидел тем утром в «Колониал», был сверкающий новенький «линкольн таункар», из которого высовывалась такая же сияющая, хоть и не новая, физиономия его чикано-друга Габриеля Лианоза:

– Нравится моя машина, эй, ты, Факко-вульфо?

– Где ты ее экспроприировал, Заппатиста-твою-налево? – поинтересовался Александр. Он уже давно начал замечать, что корпулентный на какой-то крабий манер бывший музыкант начал щеголять разными шикарными предметами длительного пользования: то это пиджак из змеиной кожи, то ботиночки из крокодильей.

Надо сказать, что Корбах за последнее время порядком сдружился с мексиканцем. Он казался ему воплощением латиноамериканского «магического реализма». Неуклюжий танец под тубу, эта маскировка народного притворства, казалось, вечно приплясывал в его лживых рыжих глазах, в обильной растительности лица, в большущих лапах акушера и пекаря. Габриель и в самом деле любил выпечь хлеб или выпростать в воздушную среду младенца из растянувшихся родовых путей своей жены, то есть из своих собственных родовых путей.

Нередко после общей смены они заваливались в «Ля Кукарачу» и угощались там, в саду, бараньими котлетами и кучей всевозможных перцев, сдабривая это дело галлонами холодной «Короны», от которой Габи все больше брюхатился, а Алекс все больше тощал. В последнее время мистер Заппатиста-твою-налево не позволял своему другу мистеру Факко-вульфо участвовать в расчете. Отстегивая доллары, он обнажал кустарники своих запястий, с которых свисали золотые браслеты и цепочки.

Александр засунул голову в пахнущий богатством автомобиль и сказал:

– Слушай, Габи, я влюблен, мне нужны деньги.

– Что она, не дает тебе без денег? – поинтересовался сеньор Лианоза.

– В этом роде, – кивнул Александр. – Я вижу, ты в последнее время разбогател; поделись секретом, как ты делаешь деньги?

Мексиканец некоторое время молча смотрел на русского, в глазах у него уже начинали разгораться вольфрамовые проволочки, эти предшественники крестьянских революций, но вдруг они погасли, и он разразился добродушным, хоть и не очень-то пасторальным хохотом:

– Ты и в самом деле заторчал на какой-то жопо-единице. Слушай, Габи Лианоза тебе ничего не может сказать, но как один человек искусства другому он может тебе посоветовать: задай тот же самый вопрос Араму.

Арам Тер-Айвазян по-прежнему сидел на высокой табуретке в кассовом боксе. Как всегда или еще больше, чем всегда, он был чрезвычайно серьезен и сдержан, ни дать ни взять член армянского кабинета в изгнании. Уже на подходе Алекс заметил то, на что раньше не обращал внимания: дымчатые очки «Порше», галстук «Версаче», часы «Картье». С таким добром человек сидит за кассой паркинга! Черт возьми, я тоже хочу в этот странный клуб богатых, и уж со мной-то Араму нужно поделиться секретом, ведь мы с ним немало водки выпили!

– Слушай, Арам, мне нужно сделать побольше башлей. Ты не можешь меня рекомендовать тем, кто знает, как это делается?

Арам был редким типом армянина: черная, как уголь, шевелюра и светлые устричные глаза. От корбаховского вопроса устрицы съежились, как будто под брызгами лимонного сока.

– А ты знаешь, что это опасно?

Корбах молча кивнул. Устрицы расширились и даже как бы подернулись перламутровой пленочкой дружелюбия.

– О’кей, друг, после полудня я тебя представлю важным людям, которые могут рассмотреть твою просьбу. Или могут не рассмотреть тебя в упор.

Душным дымчатым полднем – калифорнийское проклятье, ветер «Санта-Анна» начал свое внесезонное представление – Алекс и Арам прибыли в лос-анджелесский даунтаун, эту кучку небоскребов, торчащих из моря безархитектурных низких построек. Лифт одного из этих небоскребов поднял их на тридцать восьмой этаж. Упругий ковер, двери с медными ручками и табличками. На одной из них с неслыханно скромным достоинством значилось «Хорнхуф[135]135
  ...Хорнхуф... (от англ. horn – рог и hoof – копыто) – Рого-копытский.


[Закрыть] и Бендер, лимитед». Поразительно красивая секретарша щедро улыбнулась посетителям.

– Хелло, Нэтали, – сказал Арам. – Мистер Хорнхуф нас ждет.

– Пожалуйста, присаживайтесь, джентльмены, – последовал чудеснейший ответ. Она пробормотала что-то мягкое и нежное в свою коммуникационную щель, потом встала и пошла к двери босса. Походка была само совершенство, просто-напросто ненавязчивая демонстрация всего самого великолепного.

Сквозь приоткрывшуюся дверь Корбах услышал знакомый голос, вопящий в телефонную трубку с такой дивной российской прогорклостью:

– А ты пошли его на хуй, Семен! Пусть сосет, манда чучмекская! – Мистер Хорнхуф оказался не кем иным, как активистом советского комсомола Тихомиром Буревятниковым.

Тих теперь витал над каньонами Лос-Анджелеса в роли некоего процветающего птеродактиля. Оторвался от совдепского рая и вот торчу, торчу неплохо, мужики! Лошадиная морда была покрыта теннисным загаром, общая картина впечатляла почти дейнековским тридцатых годов здоровьем, вот, правда, пальцы слегка дрожали из-за употребления разных сортов виски. После первой инвестиции, сделанной через ответсотрудника Завхозова, Энский, чрезвычайно довольный, стал посылать на счет Хорнхуфа электронные переводы Бог знает откуда – то из Гонконга, то из Макао – и быстро довел баланс до семизначных цифр. Активно используя щедрые вливания родины, Тих расширил и свой собственный специфический бизнес, доходы от которого, естественно, находились под другой крышей. Дружба дружбой, красная сволочь, а табачок врозь!

– Эх, ребята, как я рад вас видеть! – сказал Тихомир с хорошей советской задушевностью. – Помните, как в прошлом году-то гудели, вы двое, я, Стаська Бутлеров! Такой выработался настоящий тим спирит![136]136
  ...тим спирит (от англ. team spirit) – командный дух.


[Закрыть] Как ты, Сашок, когда-то пел, «нас много в нашей четверке»! Забыл? А я вот помню, некоторые вещи не забываются, бадди![137]137
  ...бадди (от англ. buddy) – дружище, приятель.


[Закрыть] И вот всего лишь за год эка нас разбросало! Нет, братцы, что-то мы все-таки теряем в этом мире чистогана! – Нашвыряв тут комсомольских восклицательных знаков, Тихомир умолк, как бы предлагая теперь изложить, за чем пришли. В глазах его и впрямь читалось страдание.

– Слушай, Тих, Саше деньги нужны, – сказал Арам.

– Сколько? – радостно воскликнул Буревятников. Он открыл ящик стола, со странным каким-то осуждением покачал головой, захлопнул ящик, взялся за чековую книжку, расписался, рванул листок, перебросил Корбаху. – Сумму проставишь сам!

– Ты меня не понял, Тих, – сказал Александр. – Я не хочу брать в долг без отдачи. Я просто хочу зарабатывать так, как Арам, как Габриель Лианоза, как другие ребята в гараже, не знаю уж кто.

– А вот это ты зря, Сашок, – печально проговорил Тихомир. – Тебе не нужно лезть в это дело. Тобой интересуются, постоянно тебя мониторят. Нет, Арамчик, нам нужно Сашу Корбаха в стороне держать, как декабристы Пушкина. Зачем тебе, Саша, такие опасности?

Саша вдруг вдохновился и встал:

– Эх, Тих, я не Пушкин, Тих, не дворянин, а просто шут, мой дорогой! Есть сходство по части семитской крови, он эфиоп, а я еврей-ашкенази, но все-таки меня не надо беречь. Дети мои, Арам, Тих, и ты, отсутствующий Бутлеров, знайте, что не алчность меня толкает в погоню за дензнаками, но любовь! В жизни моей, в небесах над этой страной, разворачивается для меня спектакль последнего вдохновения, и, если я его упущу, мне позор!

– Как излагает! – воскликнул мистер Хорнхуф.

– Это из поэзии? – суховато осведомился Тер-Айвазян.

Александр определенно умел разговаривать с комсомольским активом. Рогокопытский взволнованно встал, зашагал по своему офису, украшенному шелковолокнистой копией Ван-Гога. «Где-то по большому счету я тебя хорошо понимаю, Саша!» Он подошел к большому окну, сквозь голубоватое стекло которого на многие-многие мили просматривалась калифорнийская пустыня. Некоторое время стоял молча, потом мощно потянулся всем телом. Словно беглый огонь взвода страшно прохрустели его сочленения. «Ох, как хочется пробиться! – взмыл голос Буревятникова. – Пробиться сквозь все эти стекла и полететь, полететь, полететь!»

В тот вечер с хорошим воровским авансом в кармане Александр завернул в «Первое Дно». Вот он снова перед тобой, эффект относительности времени. Столько всего с ним произошло за два месяца после драки, а здесь царит все та же атмосфера медлительной захмелки; все тянется без конца, а время проносится незамеченным. Скука – самый алчный пожиратель минут. Любовь – сильнейший борец за их процветание.

Он вошел и сразу получил приветственный жест пианиста от уха в его сторону. Как и два месяца назад, тот прогуливал вдоль клавиш десять своих пальцев и пел с хрипотцой что-то жалобное в адрес «бэби». Бернадетта в этот раз сидела у угла бара, так что можно было видеть ее августейший профиль и под башней зачесанных вверх волос отменное ухо, напоминающее пакетбот Его Величества короля Георга, плывущий с хорошими новостями в «новые страны». Матт Шурофф сидел рядом, мускулы его еще больше укрупнились, причем на левой руке сильнее, чем на правой, что производило некоторый дисбаланс в мизансцене. Гигант трудового народа, впрочем, недурно гармонировал с двумя политическими беженцами, генералом Пью, чья ручка, по обыкновению, словно чайка витала над похожим на скат ядерной подлодки бедром Бернадетты, и Бруно Касторциусом, похожим, как всегда, на мешок бумажного утиля, выставленного на «рисайклинг». Группу привычно завершал Мел О’Масси, сама прохлада в костюменции от Сакса-что-с-Пятой, и он, по традиции, сидел в двух футах от других, как бы не совсем с ними, хотя все «Первое Дно» прекрасно знало, что молодой специалист с трепетом только и ждет, когда к нему повернется неотразимая управдомша. Вся эта пятерка представляла собой идеальную композицию поп-арта, и в этот тихий час могло показаться, что складки их одежды пропитаны скульптурной смазкой, что приобщает тленную шваль к вечности.

«Смотрите, кто пришел!» – возгласил бартендер Фрэнки, и два его подручных Кит и Киф зааплодировали. «Лавски, детка моя! – Бернадетта повернулась к АЯ с изяществом морской львицы. – Двойную „столи“ для нашего Лавски!» Бартендер поставил перед ним стакан уже реабилитированной советской табуретовки. «Я знал, что он вернется! – Гигант дальних перевозок как-то мгновенно расквасился: должно быть, раскаяние все эти два месяца не давало ему покоя. Все зашевелились, давая Лавски пройти поближе к пышащему дружбой и лаской корпусу Бернадетты. Мел О’Масси показывал максимум своих эмоций, похлопывая блудного сына по плечу. Генерал Пью был воплощением нежности. Он мягко поглаживал область печени Александра и даже поцеловал его в область челюсти. Бруно вынул из кармана нечто действительно очень для него родное, целый хотдог с щедрой нашлепкой из горчицы и маринованных огурчиков. Передавая этот предмет Лавски, он как бы демонстрировал неувядающую солидарность восточноевропейского антикоммунизма. Все были счастливы: Лавски вернулся!

Сейчас видно, что они не хотели убить меня той ночью, думал АЯ. Они просто хотели проучить проклятую Россию, вот и все. Сделать больно, но не убивать, конечно. Сломать челюсть, пару ребер, вот и все. Люди, в общем-то, добродушны. Они могут и ошибиться, выбирая мишень для своего гнева.

Держа его в своих руках, Бернадетта воскликнула: «Эй, да ты, кажется, влюблен, нахал! Ребята, наш Лавски влюблен! Его член не реагирует на мои молочные железы! Признайся, Лавски, ты переутомлен любовным траханьем!» Пианист Генри в этот момент бравурно заиграл в его честь «Примаверу» Вивальди в его собственной, конечно, интерпретации, с адресом все-таки к «бэби». Лавски, также известный как Саша Корбах, положил на стойку три сотенных бумаги и сказал, что он покупает дринк всякому, кто захочет выпить в пределах этой суммы. «Слушай, Лавски, – доверительно, почти шепотом сказал ему Матт, – мы тут все охуенно соскучились по твоей „системе Станиславского“.

Александр, которого уже, что называется, повело, начал всей компании, а потом и всему бару показывать технику перевоплощения на примерах. Ну, скажем, самое легкое, президент Рейган. Надо выловить у него какую-нибудь главную штучку. Всем известно, что он в прошлом актер кино, поэтому всегда смотрит, даже когда и не смотрит, откуда на него в данный момент направлена кинокамера. Ну, почти как дзэн-буддист, что всегда пытается понять, откуда на него смотрят глаза Бога. У Ронни с его Богом, то есть с камерой, особые отношения. Он всегда озабочен тем, правильно ли выглядит. Ему всегда хочется причесаться, увы, он не всегда может это сделать.

Другое дело товарищ Брежнев. Передо мной человек, который всегда боится, как бы у него что-нибудь не вывалилось. Вот смотрите, пьяные гады, как я, Брежнев, иду на трибуну читать приветствие ленинским профсоюзам и все время боюсь, как бы что-нибудь не вывалилось через штанину. «Вот вы, тоуахыщы, хохочете, а уэд это большая челоуэческая трахэдиа».

Так он лицедействовал под общий хохот «Первого Дна» и с каждой новой порцией гнусной влаги находил все новые нюансы в системе перевоплощений. Ну прям-таки Джонни Керсон, орали завсегдатаи. Между тем Бернадетта требовала, чтобы он перевоплотился в женщину. Ну что ж, изволь, сестричка! Перед вами, почтеннейшие лэдис (он, впрочем, сказал «блэдис», но этот нюанс не был замечен даже местным знатоком русского языка Касторциусом) и джентльмены (он, впрочем, сказал «жантильомы», но этот изыск был непонятен даже ему самому), перед вами воплощение археологически хорошо известного типа женщины-с-хвостом. Этот тип в исторические времена воплощался в образы императриц, вы знаете, олухи, о чем я говорю. Он прошелся величественно, чуть выпячивая зад и подталкивая вверх левую грудь, которая, как многим было известно, отвисала больше, чем правая. Потом он откинул за спину и запустил в перманентное струящееся движение то ли хвост, то ли гриву, то ли некий волосяной шлейф, льющийся за императрицей от затылка до пят.

«Я умираю от ревности, – сказал Матт Шурофф, – и все-таки восхищаюсь этим сукиным сыном Лавски». Бернадетта хохотала: «Жаль, что этот сукин сын обожрался любовью, я бы по-царски его наградила сегодня за эту работу!»

Страна огромных возможностей, что и говорить! Никогда не нужно опускать руки в отчаянии. Вставая утром, сразу ищи, откуда на тебя сияет улыбка Фортуны. Еще вчера ты был нищ до полной замшелости, вдруг клик-клик – и ты присоединяешься к преступной шайке, и твой карман уже упакован баксами. Это отнюдь не мешает тебе изображать из себя богемного артиста перед твоей любимой, тем более что вас разделяют три с половиной тысячи миль, а ваши круги имеют меньше шансов пересечься, чем волки и дельфины.

Итак, сорокачетырехлетний А.Я.Корбах, бывший лидер московского театра, бард и всесторонний, хоть и возмутительный, актер-каботен, стал одним из немалочисленной армии калифорнийских наркощипачей и пребывал таковым от ноября восемьдесят третьего, когда он вернулся после своего первого трансконтинентального свидания, до ноября восемьдесят шестого, когда он на ночном дежурстве протянул пакетик с кокаином долговязому малому, чей галстук, словно сорока, трепетал под порывами пустынного ветра.