Текст книги "Царевна Нефрет (Том I)"
Автор книги: Василий Масютин
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Василий Масютин
ЦАРЕВНА НЕФРЕТ
Повесть в двух томах
Том I
Часть первая
БОРЬБА
– Теперь я окончательно убежден, дорогой Райт, что вы на ложном пути. Вы оставляете в стороне важные исследования и увлекаетесь обманчивым великолепием поверхностных форм…
Доводы Стакена настойчиво расширяли брешь в слабой обороне Райта.
«Дорогой Райт» – подобного обращения до сих пор не доводилось слышать доктору Роберту Райту, молодому египтологу и автору нескольких книг. Профессор Готгард Стакен – международная величина и непоколебимый авторитет в области египтологии – излагал свои выводы относительно новой книги Райта. В последнее время о Райте много говорили: Египет, недавние раскопки и все связанное с ними стали излюбленной темой бесед даже в салонах светских бездельников.
Стакен, тощий и прямой, как жердь, стоял за столом, заваленным книгами и рукописями. Он касался столешницы твердыми, словно алебастровыми ногтями и глухо отбивал такт своих слов. На затылке и с боков гладкий череп профессора был прикрыт тщательно приглаженными волосами. Его загнутый нос напоминал птичий клюв. Черные, блестящие глаза. Совсем как тот знаменитый сокол из Каирского музея. Таким глубоким был взгляд его бездонных – будто познавших вечность – глаз.
Райт стоял перед ним с уважительной, но одновременно упрямой миной, и в сравнении со своим престарелым учителем выглядел еще моложе, чем был в действительности. Продолговатое лицо говорило об английском происхождении. Твердый подбородок и резковатая складка губ не слишком соответствовали мягким чертам верхней части лица. В его глазах читалось противоборство человека не столько упорного, сколько своенравного. Наполовину женские, наполовину мужские свойства характера, бросавшиеся в глаза в его внешности с первого взгляда, придавали трудам Райта особое очарование.
«Дорогой Райт…» В этом обращении звучала покровительственная, самоуверенная нотка. Оно льстило Райту и вместе с тем настораживало его.
«Дорогой Райт!» – в критике книги он ощущал желание Стакена стереть личность, индивидуальность ученика, однако находил в этой критике и некое мучительное наслаждение, точно жертвовал собой ради неведомой, высшей цели. «Дорогой Райт» – звучало обезоруживающе и великодушно, как слово отца и властелина, привыкшего повелевать.
Относиться к книге, по мнению Райта, следовало совершенно иначе. Вот она, одетая в кожу, с золотым тисненым соколом на верхней крышке. Сколько незабываемых, волнующих, напряженных минут! Сколько радостных путешествий в подземелья египетского гения, чьи творения собраны в молчаливых музейных залах!
В нескольких метрах от Райта гудят за окнами авто, громыхает электрическая железная дорога, плывет поток людей, равнодушных к величественному прошлому. Его должны не попрекать, а хвалить за то, что он подарил этим тупым массам свою книгу. Стакен признавал, что труд его выстроен на солидной основе; но профессор был далек от теплого дыхания картин прошлого, что Райт оживил вместе со страданиями, любовью и мыслью египтян. Стакен не желал признавать ценность его книги, хотя Райт вложил в нее бесконечно много работы: сколько месяцев понадобилось, напрягая все силы, искать в манускриптах сведения о повседневной жизни Египта и составлять из разрозненных осколков полную ее картину.
И в благодарность за все это – только упреки…
Ногти Стакена глухо барабанили по столу, глаза смотрели пристально и неприязненно.
«Орел смотрит на солнце. Глаза Стакена все время глядят на великого Ра… Не слепнут… Кто такой Стакен? Птица или бог?..» Райт чувствовал, что его мысли рассеиваются, обращаются в ничто под этим взглядом. Ему пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы вновь обрести душевное равновесие.
– Мне очень жаль, господин профессор, что моя работа не нашла в вас сторонника. Выслушав ваши доводы, должен заявить, что не могу отречься от чего-либо из написанного. Я знаю, что правда на моей стороне, и это облегчает для меня тяжесть ваших упреков.
Стакен поджал губы, будто сдерживая смех. Райт был удивлен – ведь профессор никогда не смеялся.
– Вы упрямы, господин доктор. Я серьезно побаиваюсь, что вы можете встать на опасный путь…
И совсем другим, официальным тоном добавил:
– Будьте добры, просмотрите завтра тот ящик с папирусами. Прочитайте тексты. Ждите меня в полдень.
Вновь стук ногтей по столу – сигнал окончания разговора. Легкий кивок головой – и Райт вынужден был попрощаться с профессором. Уходя, он вспомнил школьные годы и чувство облегчения после удачного ответа на вопрос учителя. Стакен опустился в кресло и сразу утратил строгую осанку. Он пожелтел и словно состарился на глазах – стал похож на человека, чье обессиленное тело наконец с удовольствием заняло спокойное и удобное положение.
*
По возвращении Райт уже не смог продолжить работу, прерванную беседой со Стакеном. Он разбирал надпись на пьедестале статуэтки, но продвигался с невыносимой медлительностью. Куда-то подевались внезапные озарения, обычно посещавшие его во время подобной работы. Звонок возвестил закрытие музея и даровал Райту свободу… Он собрал свои записи и торопливей, чем обычно, направился к выходу.
*
У ворот музея Райт увидел знакомое авто и за спущенным оконным стеклом лицо своей невесты. Оживленно замахала перчатка. Сегодня Райта не обрадовала эта встреча. Мария или, как он называл ее – Мэри – тоже посягала на его свободу. Он знал ее год, – и с месяц как был ее женихом. Имелась некая связь между положением жениха и теперешним смятением, но она ускользала от Райта. Его беспокоило какое-то совершенно постороннее, чуждое ощущение.
Но чувство недовольства продлилось лишь миг. Он сбежал по ступеням и сел в пахнущее духами авто. Садясь, увидел в дверях музея Стакена. Профессор держал под мышкой трость, натягивал перчатки и безразлично смотрел из-под старомодной шляпы с широкими полями. Райт откинулся, нырнул в выложенные подушками глубины машины.
Мэри прильнула к жениху. Ее ласковость мигом растопила дурное настроение Райта. Он весело поглядел на невесту: на ее свежее юное личико, коротко остриженные волосы и кончик нахального носика. Все остальное скрывалось под шляпкой. Мэри, будто почувствовав его взгляд, повернула голову.
«Как странно… – думал Райт, – когда она смотрит на меня, как сейчас, возникает впечатление, что она пришла из неведомой призрачной дали и принесла с собой что-то давно забытое и утраченное». Перед ним светилось ясное и безмятежное личико красивой девушки. На губах Мэри заиграла улыбка. Райт наклонился и поцеловал их.
– Стакен решил прочитать мне лекцию. Ему не нравится моя книга. Он совсем покрылся пылью и плесенью, напоминает мумию. Но я не намерен его слушать! Пускай и дальше воскрешает египетскую историю, а я буду оживлять людей Древнего Египта. Тебе скучно? Да, все это не очень интересно… Зато после свадьбы поедем в Каир. Увидишь Египет; тогда поймешь, почему я так полюбил этот край.
По правде говоря, у Мэри были другие планы. Египет не привлекал ее: она понимала, что путешествие будет отнюдь не развлекательным. Она предпочла бы французскую Ривьеру или Италию. На худой конец, было бы неплохо остаться в Германии, поехать на море… Но она была теперь невестой – приходилось думать о совместной жизни с Райтом и семейной гармонии, пытаясь примирить свои предпочтения с привычками и желаниями будущего мужа.
– Я с радостью поеду с тобой… – Ее глаза смотрели нежно и покорно. Райт поймал ее влюбленный взгляд… Что значит после этого Стакен! Как смешны эти претенденты на его свободу! Райт с уверенностью почувствовал свое право и силу, и недавние сомнения показались ему никчемными и детскими.
*
Дома Райта ждал пакет. Издатель прислал ему рецензии на книгу. Сам автор не ожидал такого успеха. Среди вырезок он нашел письмо на английском. Интересовались условиями перевода. Достаточно приятно… Какой-то респектабельный английский журнал. В нем отчет о заседании научного общества. Книгу Райта сочли событием. Такое мнение высказал не кто иной, как прославленный Пикок. В целом – полная победа. Райт знал, что Пикок был единственным египтологом, авторитет которого признавал Стакен. Отзывы критиков свидетельствовали, что Райт не останется одиноким в борьбе. А борьба представлялась ему неминуемой.
Райт обладал решимостью молодости, позволявшей ему пренебрегать общепринятыми взглядами и выступать с позиций необъяснимой уверенности, продиктованной внутренней убежденностью. Стакен был исследователем. То, что научный мир считал плодом его гения, являлось на самом деле экстрактом исследований. Любой его вывод можно было доказать, сославшись на источники и убедившись в их достоверности. Утверждения Райта не всегда поддавались проверке, но лишь потому, что люди, подобные Стакену, знали далеко не все. Доказательства со временем появятся. То, что писал Райт, основывалось на самом истинном из источников, и этим источником был его вездесущий дух, не признававший преград между прошлым и настоящим. В своей книге Райт рисовал египтянина на фоне образа жизни последнего – египтянина, способного творить такие чудеса, как статуя богини Мут[2]2
…Мут – Также Маут, Моут, древнеегипетская богиня-мать, входившая в фиванскую триаду, чьи аспекты менялись на протяжении египетской истории. Изначально олицетворение первичных космических вод, позднее богиня-творец и т. д.
[Закрыть] в Каире, бесподобный маленький торс в лондонском University College[3]3
…бесподобный маленький торс в лондонском University College – Очевидно, небольшая поврежденная скульптура из Амарны, хранящаяся в современном Музее египетской археологии им. Питри в Университетском коллеге Лондона; ее иногда называют «торсом принцессы» или «торсом Нефертити».
[Закрыть], флорентийский портрет, который ничем не уступает головке Монны Лизы[4]4
…флорентийский портрет, который ничем не уступает головке Монны Лизы – В оригинале «флорентийская голова». Вероятно, автор имеет в виду фаюмский портрет из Археологического музея Флоренции.
[Закрыть] и прочие достойные восхищения произведения вечного искусства, что до сих побуждают к творческому труду, как бы ни хотелось современникам избежать их влияния. Объяснение этих чудес надо искать не в магических и обрядовых текстах, а в самом жизненном ритме Египта и его необычайного, художественно одаренного народа.
Сегодня, барабаня твердыми ногтями по столу, Стакен критиковал Райта: подумать только, доктор осмелился выдвинуть единый, общий закон для любовных песен и сакральной скульптуры. Стакен считал подобное покушение на обрядовую строгость египетской скульптуры едва ли не святотатством. Но разве создать такую скульптуру, как маленький торс из University College – не то же самое, что сложить молитву? И разве тело Мэри нельзя считать знаком преклонения перед Неведомым, разве ее глаза, расплывающиеся в розовой дымке лица – не молитва Всевышнему?
На столе вырезки, журнал, письма… «Вот доказательство, что мою правду разделяют и другие, что и они верят в Бога, которому я молюсь… Профессор Стакен! Я был вашим учеником. Теперь я сам стал учителем. Наши истины различны и наши дороги расходятся…»
*
Когда Райт засыпал после дня, проведенного над письмами и книгами, перед ним снова встало непоколебимо самоуверенное лицо Стакена. Он вспомнил, как учитель обрел над ним власть, роняя во внимательно притихшем лекционном зале размеренные, строгие слова. Каждое из этих слов западало в душу. Стакен словно наполнял душу лучшего ученика частью своей души, словно очерчивал вокруг него магический словесный круг, дабы уберечь Райта от грозивших ему искушений и оградить питомца от поисков собственной правды.
Теперь глаза Стакена смотрели на Райта издалека, из тех сфер, откуда до Райта дошло сознание двойственности нашей жизни. Ему казалось, что минувший день окончательно избавил его от опасности подчиниться воздействию Стакена. Последние следы растерянности исчезли, когда он представил себе тело Мэри – тело статуэтки из University College.
*
В девять утра Райт сидел за библиотечным столом и сортировал манускрипты для Стакена. Договоры, хроники, гимны – в одну стопку. В другую – всевозможное барахло: хотя оно не заключало в себе ничего нового, Стакен имел обыкновение тщательно просматривать такие документы.
Короткие фразы. Дышащая ароматом древности любовная история. Райт начал углубляться в текст. Он не мог оторваться и забыл о прочих, еще не разобранных документах из присланной Стакеном обширной подборки, которой профессор придавал большое значение.
Нефрет. Кто она? Безвестная предтеча Сапфо[5]5
…Сапфо – Сапфо (Сафо, ок. 630 – ок. 570 д. н. э.) – выдающаяся древнегреческая поэтесса, прославившаяся своей любовной лирикой.
[Закрыть], диктовавшая услужливому секретарю фрагменты какого-то поэтического повествования об исполненных тоски встречах, волнениях, надеждах. Строфы падают, как сорванные дрожащей рукой лепестки цветка: египтянка надеется прочитать на этих лепестках свою судьбу, получить ответ на вопрос мятущегося сердца.
От милого я вышла[6]6
От милого я вышла… – Отрывки из «Начала прекрасных и радостных песен сестры, когда она возвращается с луга». Пер. B. Потаповой.
[Закрыть],
И сердце замирает
При мысли о его любви.
И яства сладкие —
Мне соли солоней
И вина сладкие —
Гусиной желчи горше.
Лишь поцелуй его
Живителен для сердца.
Что я нашла, Амон,
Мне сохрани навеки!
Ласточки я слышу голос:
«Брезжит свет, пора в дорогу!»
Птица, не сердись,
Не брани меня!
Милый у себя в опочивальне.
Радуется сердце.
Говорю я другу: «Не уйду!»
И рука моя – в его руке.
Для прогулок выбираем оба
Уголок уединенный сада.
Стала я счастливейшей из женщин.
Сердца моего не ранит милый.
Это даже не повествование, а ряд намеков, от которых начинает бурлить кровь. Отрывочные записи в дневнике. Вспышка искры, еще не ставшей пламенем. Страх ожидания. Обещания перед свиданием. Гимн любви, что еще не овладела предметом, по которому тоскует. Любовь еще не увенчана наслаждением своей жертвы.
Имя Нефрет – однозвучно с египетским обозначением красоты. В любви звучит душа, в песне дрожат струны. Имя сладостное, бесконечно близкое. Райту кажется, что оно воцарилось в его душе с той минуты, когда звук «Нефрет» восстало из тьмы небытия после долгих и таинственных блужданий, и теперь его земная жизнь наполнилась им и придала ему смысл.
*
Двенадцать ударов. Округлые, полнозвучные – удары в то же время будто медлят – как если бы часы, висящие в углу, издавали их с трудом. С последним ударом в библиотеку входит Стакен.
Вчерашнее возбуждение Райта, его твердая вера в победу мгновенно исчезают. Пронзительный и непроницаемый взор учителя вновь подавляет его. Как птица в клетке, его душа мечется и бьется, не находя выхода. «Моя книга, мой путь, Мэри… они где-то там… но тут… взгляд засушенного старца, уже протянувшего руку к папирусам».
Всплывает воспоминание из школьных времен: именно так преподаватель грозно указывает на «ослиный мост»[7]7
…«ослиный мост» – В нем. Eselsbrücke (букв. «ослиный мост») – шпаргалка, также мнемотехнический прием для облегчения запоминания.
[Закрыть], неловко оброненный к его ногам.
Стакен прижал ладонью папирус. Уголки сомкнутых губ дрогнули в усмешке: «Господин доктор! Не откажитесь занести все это ко мне».
Его пожелтевшая рука совершила над столом и рукописями повелительное движение.
Райт, чувствуя на своей спине взгляд Стакена, направился к кабинету со скромной медной табличкой: «Директор Стакен». Заскрипел ключ в замке – Стакен опередил Райта и распахнул дверь: «Прошу, господин доктор».
Райт, как и вчера, стоит перед столом директора. Стакен уселся в кресло. На сей раз он не кажется страшным. Опустил руки со сцепленными пальцами на манускрипты:
– Кажется, я оторвал вас от работы, дорогой Райт.
(«Дорогой? Теперь я не поддамся», – подумал Райт, будто проснувшись и ощутив волю к сопротивлению).
– Этот отрывок вас заинтересовал. Не пришло ли вам в голову, что я хотел вас испытать?
Райт как раз подумал, что Стакен мог намеренно подсунуть ему папирус со стихами.
– Пикок вас хвалит. Вы должны радоваться, что обзавелись таким защитником.
Райт почувствовал, что краснеет от радости. Он словно ощутил, как раньше, свежий порыв ветра. Может быть, Стакен уже прочитал отчет о заседании общества…
– Пикок мне написал, – с этими словами Стакен достал из нагрудного кармана письмо. – Он передает мне свои поздравления… – в его голосе прозвучала явная ирония, – и называет ваши представления о египетском мировоззрении смелыми. Но он определенно ими захвачен. Тем не менее, вы переходите в область опасных фантазий, вы предаетесь мечтаниям, вы впадаете в соблазн и пытаетесь воскресить людей древности, пренебрегая при этом единственно достоверным путем строго научных исследований…
Райт не сдержал нетерпеливого движения.
– Вы слишком смелы, дорогой Райт. Я не могу не сказать вам этого. Вчера я критиковал вас, а сегодня решительно предостерегаю: вы чересчур легкомысленны.
Пальцы Стакена шевельнулись, губы сжались.
– Вы упорядочили все документы, господин доктор? Будьте любезны вас заняться ими сегодня, так как завтра я попрошу вас просмотреть папирусы в моем кабинете.
У Стакена довольное лицо, глаза прикрыты ресницами.
– Надеюсь, что различия во взглядах не скажутся на наших искренних и дружеских отношениях.
И подает через стол руку Райту, который мечтает только об одном – как можно скорее разорвать новые путы.
*
Райт возвращается к своей работе в чрезвычайном волнении. Волевым усилием заставляет себя думать о другом.
«Не переутомился ли я за эти месяцы непомерного труда в музее и дома?» – спрашивает себя Райт. Свидания с Мэри были для него лишь кратким отдыхом и не прерывали умственной работы. Он механически улыбался, произносил вежливые слова, сопровождал Мэри на концерты и в театр, но всюду видел одни образы прошлого, что становились все более отчетливыми.
Близящаяся свадьба виделась ему обязанностью, от которой нужно побыстрее избавиться. «Я уеду и проведу несколько месяцев вдали от Стакена. Он мне только мешает… Тогда и отдохну».
*
Вечером Мэри была нежна. Ландсберг, ее отец, заглянул ненадолго:
– Рад вашим успехам, господин Райт. Молодежь нынче движется вперед быстрее нас, стариков… Вы годитесь по возрасту мне в сыновья, а уже дошли до вершины. Как же я измучился, прежде чем добился сегодняшнего положения!
Сколько потрачено сил, сколько умственной работы!.. Однако на нас никто не обращает внимания, никто о нас не говорит.
Ландсберг был очень честолюбив: он радовался как ребенок, когда какое-нибудь иллюстрированное журнальное приложение печатало по случаю его юбилея – вероятно, не бескорыстно – фотографию юбиляра. Невесть в который раз он завел рассказ о некоторых этапах своей карьеры. Начинал он рассыльным, а в настоящий момент являлся директором ряда предприятий. Далеко не все объяснялось его дарованиями – Ландсберг о многом умалчивал. Выговорился, закурил сигару, посмотрелся в зеркало, поправил галстук. Размахивая руками, вышел из дома, чтобы вернуться поздно ночью.
Мэри ждала от Райта ответных проявлений нежности. Но Райт вертел в руках свой эмалированный портсигар и говорил:
– Стакен постарел и сделался скучен, засох, ведет себя как царек. Все его боятся, в музее мертвечина, как в гробу. Он даже слышать не хочет о временных выставках, на которых можно было бы систематически представить различные страницы древности. Но что толку в скучной, как сам Стакен, постоянной экспозиции, расположенной в хронологическом порядке? Музеи что-то стоят только тогда, когда не утрачивают связи с жизнью, не напоминают кладбища, где мы сбрасываем в кучу все, что для жизни непригодно.
– Роберт! Я хотела тебя попросить… Приходя ко мне, постарайся забыть о музее. Когда ты так говоришь, мне начинает казаться, что я больше никому не нужна и меня тоже посадили за стекло в музейную витрину.
Райт взглянул на Мэри. Ее губы сложились в обиженную детскую гримаску, но тон был не детский: в нем звучала своеобразная властность.
– Прости меня. В последнее время я немного встревожен. Я нуждаюсь в отдыхе… нам хорошо бы поскорее куда-нибудь уехать.
– Нет, ускорить свадьбу невозможно. Даже если дом будет готов раньше, до начала октября об этом нечего и думать.
Мэри все распланировала заранее.
– У меня будут трудности с отпуском, Стакен…
– Не понимаю, почему ты так цепляешься за музей. По-моему, наше состояние вполне позволяет нам отказаться от твоих заработков. В конце концов, ты же сам говорил, что книги принесут тебе хорошие гонорары, – поспешила поправиться Мэри, стараясь подчеркнуть материальную независимость Райта.
*
«Может, она и права, – размышлял Райт, вернувшись домой. – С музеем меня ничего не связывает, кроме привычки…» Но в то же время он чувствовал, что эта привычка проникла в него, как яд, что он каждодневно, как в воздухе для дыхания, нуждался в музейном собрании, должен был видеть вокруг себя все эти предметы. Глазам, что останавливались на древностях небрежно, из пустого любопытства, они и впрямь представлялись скучными, но Райт ощущал, что сроднился с ними, и перед ним они доверчиво раскрывали свой поначалу сокрытый смысл. Возможно, ценность их была различна, но все без исключения заслуживали внимания.
И все-таки все это были только частицы великого целого – проглоченного временем Египта Осириса. Его тело распалось на тысячи фрагментов, хранившихся во всех музеях мира.
Все здесь было конечным, все преходящим. Райт с горечью ощущал свои сомнения, пусть они и были лишь минутными. Ни под каким предлогом он не мог отречься от внутренней связи с музеем.
Это пренебрежительное равнодушие Мэри… Музей и Мэри – два непримиримых соперника. Стакен, Египет и современность. Умирающий Запад – страна заката – Аменти – обитель усопших. Где жизнь? – Здесь, в умирающем мире, или в Египте – вечно юной стране чудесных видений, стране бессмертной красоты? Бесконечная змея гремящих авто, грохот поездов над головой, шум подземных железных дорог… Ряды серых, однообразных, скучных домов, блестящая толща асфальта, серое небо – все серое и черное, освещенное холодным электрическим светом…
Райт видел иные линии, иные пропорции. Он мечтал о другом темпе движения. Праздничной царской мантией накрывал суетливое мельтешение современной жизни.
Царственный Египет! Прадед всех наших знаний! Учитель незабвенной мудрости и красоты…
*
«Мэри попрощалась со мной несколько холодно, – подумал Райт, открывая дверь своей квартиры. – Чуть дольше обычного задержала руку в моей и сказала: „Сегодня ты не нашел для меня ни единого нежного слова“. Должно быть, намекала, что хотела бы видеть меня таким, как вчера. Стремится влиять, как Стакен?» Но разве сам он, Райт, не изменил Египту, которому издавна отдал душу? Мэри была данью современному миру. Мир этот ненасытно пожирал его жизнь, скрывавшую под пеленой быта бессмертное «я». Да, череда впечатлений повседневности поневоле втягивала его в свою карусель.
Во сне Райт увидел Стакена: тот стоял на другом конце узкого моста, перекинутого над широкой рекой. Райт хотел перейти на другой берег, но перед ним высилась недвижная, как из камня высеченная фигура, преграждавшая путь. Он обязан был перебраться на ту сторону – чувствовал, что пропадет, если не сумеет миновать Стакена. А если Стакен не пропустит его, придется искать другую дорогу. И вот он подавляет отвращение и страх, протискивается мимо холодного тела Стакена и оказывается на другом берегу, очистившийся и совершенно прозрачный. Он не видит своего тела, но ощущает каждую жилку. Сквозь Стакена, который вырастает перед ним, словно громадное здание, он видит позади, на покинутом берегу, Мэри и еще каких-то неизвестных людей. Все они зовут его, потом садятся в длинную череду авто и уезжают извивающейся змеей.
*
В кабинете Стакена Райта ждут папирусы. Они сложены на одном углу стола – все вперемешку: договоры, хроники, гимны… Ничего нового. Опять те же отчеты, инвентарные списки, рецепты… что дальше, дальше?
Записей Нефрет здесь нет. Неужели ее история действительно так живо заинтересовала Стакена? Райт неохотно принялся за работу. Ему трудно было сосредоточиться на манускриптах: исчезнувший папирус по-прежнему приковывал к себе все мысли.
Стакен не пришел. Служитель положил на стол директора какой-то конверт.
– Профессор Стакен скоро будет?
– Господин директор вчера сказали, что сегодня ведь день будут отсутствовать.
– Благодарю.
Полный уважения голос служителя, набожно произнесенные слова «господин директор» и сопровождавшие их почтительные телодвижения были призваны вызвать священный трепет.
«Куда мог подеваться папирус Нефрет?» – раздумывал Райт, записывая прочитанное. Тексты были скучные. Стакен будет копаться в них, как золотоискатель в песке. Райт подошел к столу Стакена, заваленному бумагами и книгами. Рядом с чернильницей – шаром из хрустального стекла – лежало увеличительное стекло и старомодные очки. Райт притронулся к разбросанным листам, думая о том, куда мог запропаститься папирус.
– Добрый день, дорогой доктор. Как работается? – услышал он голос Стакена. Глаза профессора иронично поблескивали, пальцы скрючились.
Стакен проверяет перевод Райта, а тот чувствует, как покраснело его лицо.
– Вы можете, дорогой Райт, взирать на эти скучные гимны немного свысока, но каждый новый папирус объясняет нам таинственный мир, истолковывает отношение тогдашних людей к Творцу. Разве с такой точки зрения не безразлично, каковы были отношения между людьми? В гимнах мы находим непревзойденную мудрость. Не в любовных писаниях, отражающих лишь случайные порывы телесной жажды, но в страстной тоске по Всевышнему проявляется дух. Земные желания сковывают нас. Неужели вы не верите, что дыхание божье, одушевляющее тленную земную оболочку, способно пробуждать любовный огонь? Мы живем только нашими грубыми органами чувств и только ими пытаемся постичь основы гармонии вселенной…
Слова падали, как оловянные капли. Пальцы барабанили по столу, будто отбивая знаки препинания.
*
Какое-то проклятое ярмо на шее… словно на ней покоятся каменные когти Сфинкса. Райт чувствовал каменный взор Стакена, остановившийся на нем и его книге. Он готов был провалиться под землю, стать невидимым, только бы скрыться от этого взгляда. Иероглифы на папирусе начали дрожать, вытягиваться, менять форму.
«Ты божественное Естество – одно, единое, всетворящее. Ты создал все живое, из слез Твоих глаз восстал род человеческий, из слова уст Твоих – Божество».
«И сердце замирает
при мысли о его любви…»
Строки, что остались в памяти Райта, звучали как обращенный к нему призыв. В нем проснулось что-то похожее на сожаление. Он видел в воображении письмо, написанное в далеком прошлом, полное любви и надежд. Сколько в нем нежности, а за ней потаенный упрек. Зов, на который он не умел ответить. Райт перебирал воспоминания. Чем объяснить это чувство? Возможно ли такое? Его рука потянулась к жилетному карману, пальцы нащупали небрежно смятый клочок бумаги. Мэри писала наспех: рано утром, еще до его прихода, она заезжала в музей, Райта не застала и просит непременно зайти к ней в пять. «В пять» трижды подчеркнуто. Это было невозможно: в пять Райта ждал издатель. Он позвонил Мэри и сообщил, что не сможет прийти.
Нет, дело в другом: не этот отказ терзал его теперь.
*
Стакен читал, торжественно повышая голос:
«Живи во веки веков[8]8
Живи во веки веков… – Здесь и ниже в переводе использованы фрагменты из т. наз. «Большого гимна Атону», найденного в гробнице древнеегипетского сановника (позднее предпоследнего фараона XVIII династии) Эйе, приближенного Эхнатона. Пер. М. Коростовцева.
[Закрыть], Бог единственный, нет другого, кроме тебя! Ты сотворил землю по желанию сердца своего, о, Владыка мироздания… Ты в сердце моем».
– Не прекрасно ли, дорогой Райт?
«Лишь поцелуй его
Живителен для сердца».
Слова всплыли в памяти Райта, углубив его беспокойство и тоску. А Стакен, словно читая заклинание или загадывая древнюю загадку, все повторял:
«Ты единственный, ты восходишь в образе своем, ты живой и великий, Владыка всего, Владыка неба и Владыка земли, руки наши протянуты к тебе, мы прославляем тебя».
Стакен замолчал и Райт отвернулся. Стакен сидел с чуть откинутой назад головой и выпрямленными руками, как Сфинкс. Его настороженные глаза были полуприкрыты темными ресницами. «Чертовщина какая-то», – промелькнуло в голове у Райта. Ему хотелось что-то сказать Стакену, во что бы то ни стало развеять эти зловещие чары.
– Как прекрасно, – шептали влажные губы Стакена.
– Да, это божественно, – против воли подтвердил Райт и тотчас почувствовал неискренность своих слов. Он пришел в себя:
– Извините, господин профессор… Я должен просить вас позволить мне отдохнуть несколько дней. Я чувствую себя неважно.
*
Райт и впрямь чувствовал, что переживает кризис. Что-то застряло в сознании, раскололо мысли. У него не осталось сил связывать воедино прошлое и настоящее. Привычный интерес к прошлому обрел высшее значение. Современность перестала его интересовать: он находил в ней все больше сомнительных, непонятных и скучных черт. Райт бежал настоящего и все глубже погружался в прошлое, а оно раскрывалось новыми гранями, обретало новое содержание. Требование Стакена основываться на строгих исследованиях отступало перед картинами, навеянными не научными данными, а духовным порывом. Они были ближе к тому, что именуется художественным вдохновением.
Мэри… Это нежное, мягкое, такое впечатлительное создание превратилось в мелочную, угловатую, наглую женщину. Она чужда и непонятна ему, она совсем неинтересной породы.
Райт написал Стакену. Ему потребуется более продолжительный отпуск: нужно основательно поправить здоровье. Но вместо заботы о здоровье Райт начал приводить в порядок вырезки из журналов, которые множились на его столе наряду с проспектами новых изданий. Приходили и письма с предложениями от издателей, заинтересованных в его новых книгах и статьях – имя и перо доктора Райта стали хорошей рекламой.
Страница летела за страницей – складывалась новая книга. Райт работал до поздней ночи. Он позволил течению унести себя к вымечтанной новой пристани, далекой от современной жизни. Течение убаюкивало его – он забывал ненужную, гнетущую повседневность.
Мэри застала Райта в рассеянности, но не заметила, как отдалился он от реальности, поскольку сама была слишком поглощена мыслями об интерьерах их будущего дома. Он поцеловал ее без всякого волнения. Мэри была немного обеспокоена и хотела на ком-то за что-то отыграться. К счастью, не на Райте.
В музее Стакен забрал со стола Райта рукописи, которые должен был прочитать ассистент: неразгаданные загадки гимнов, неустанное стремление древнего духа к познанию вечной божественной мудрости.
*
Пришло томительное лето, мало настраивавшее на работу. Райт, как и раньше, честно ездил в музей. В автобусе видел те же скучные лица, позы и жесты, те же накрашенные губы, напудренные носы и угловатые ручки зонтов.
Глубокая музейная тишина. Внимательный взгляд Стакена. Обычное место у окна. Гора рукописей все не уменьшалась. Стакен больше не раздражал его: Райт не замечал профессора. Стакен был неизбежен, как смерть.
Они редко разговаривали друг с другом. Сдавая работу, он даже не ждал оценки Стакена. Знал, что исправлять там нечего. Все и так было ясно. Профессор, очарованный скоростью работы помощника, разбрасывал по столу листки текстов, на которых писал комментарии. Стакен до сих пор не рассказал Райту о своей быстро продвигавшейся книге; он собирался назвать ее «Религия Египта» и указать на титульном листе две фамилии – свою и Райта. Райт же умалчивал о том, что во время короткого отпуска начал писать книгу под названием «Египетская женщина». Он понимал, что такое заглавие, вероятно, не совсем подходит для научной монографии – но читателей тема заинтересует не меньше, чем его самого.
