Текст книги "За урожай (сборник)"

Автор книги: Василий Кузнецов

Соавторы: Тихон Тюричев,Виктор Савин,Яков Вохменцев,Александр Лозневой,Иннокентий Якимов,Николай Глебов,Александр Шмаков,Марк Гроссман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

К старикам подошел Гурьян. Вслух, громко, начал считать срубленные для быка свежие белые, блестящие на солнце венцы:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять... Ого!.. Идите-ка сюда, старики!.. Бусыгин, доставай-ка свой добрый табачишко с первой грядки от бани... Поди не курили еще?

Старики, стоявшие перед бревенчатым затором, переглянулись.

– А ведь и верно, ячменна кладь, про курево-то забыли, – сказал Яков Горшенин. – Что ж вы молчите, седые бороды?

– Я не курю, так мне и заботы нет о табаке, – сказал один из стариков, посмеиваясь.

– Покурить надо, старики, покурить, – с теплотой в голосе сказал Гурьян. – Вылезайте из воды.

– Правильно, покурить надо, – словно спохватился и Евсей Оглоблин, плавя к берегу придерживаемое им бревешко. – Шибко намокли, холодновато. Табак, он как шпирт согревает человека.

Когда старики расположились в кружок на гальках у воды и задымили, Гурьян, кивнув на сруб, сказал:

– Пожалуй, придется представлять вас к награждению за доблестный труд, смотрите какую домину сгрохали! Вам остается только венца три положить. Если поднажать, к вечеру оба сруба будут готовы, а там останется пустяк: закидать камнями, устроить настил – и мост готов. Кто поедет по мосту и станет удивляться: вот так еланцы, какой мост, будто по волшебству соорудили! Видать у них плотники хорошие... с характером. А с таким характером, мне кажется, старики, срубы мы сегодня поставим. Как вы думаете?

Бороды плотников обратились к солнцу. Оно давно уже перезалило за полдень и, пожалуй, часика через три, четыре начнет бороздить по вершинам гор, красить в кумач и золото серые шиханы, верхушки деревьев; побегут по небу, пробивая облака, солнечные стрелы, зардеются закатные зори.

– Не поспеть, – сказал Яков. – Поумаялись.

– Оно, быть может, поспели бы, кабы не вытаскивать из воды лес, – буркнул Бусыгин, – больно мешкотное это дело.

– Если бы ты подкинул нам маленько людей, – добавил Аристарх Малоземов, старик с длинной волнистой серебряной бородой.

– Есть, договорились, – сказал Гурьян. – Я подкину себя на выгрузку бревен.

Гурьян взял топор и шагнул в воду...

Команда Настасьи Обвинцевой высыпала из лесу перед сумерками, побрякивая топорами и пилами. И когда Гурьян поднялся из-под берега навстречу, Настя, выпятив грудь, отрапортовала, приложив руку к косынке:

– Товарищ начальник, честь имею доложить, задание выполнено, можете проверить: леса заготовили полностью на мост. Тагильцев считал... Давай знамя!

Женщины и девушки подошли к берегу. На обеих сторонах реки, точно избы без крыш и окон, стояли белые срубы, отражавшиеся в воде.

На смену только что угасшему солнцу, оставившему на небе густую малиновую зарю, на опушке леса запылали яркие костры, Гурьян ходил от костра к костру.

– Может домой кто хочет? – спрашивал он. – Могу отправить.

Все молчали. Девчата лукаво переглянулись.

– Имейте в виду, сегодня и ночь будем работать.

– Не испугаешь, – насмешливо сказала Настя, хлебая суп из солдатского котелка, поставленного в колени.

Люди поужинали, некоторые прикурили у костра.

– Отдохнули малость, товарищи? – спросил Гурьян.

– Только собираемся отдыхать, – сказала широколицая Раиса Щеколдина. – Нам бы сюда сейчас гармониста. Почему вы Стелькина не взяли? Парень в деревне баклуши бьет.

– Не плохо бы, конечно, взять сюда Стелькина, – сказал Гурьян. – Второпях забыли про него... Тебе охота, поди, с ним свидеться?

Деваха искренно, доверчиво кивнула головой.

– Охота.

– Скоро свидитесь, это от вас зависит: поплотнее поработаем, скорей домой пойдем... А ну, кто за то, чтобы завтра к вечеру кончить работу?

Девчата первые подняли руки.

– Я.

– Мы все!

– А как Настя? – спросил Гурьян.

– Голосую!

– А вы, старики?

Павел Бусыгин, толковавший с бородачами о политике, отмахиваясь сказал:

– Нас не спрашивай, нам все едино, когда домой итти, завтра ли, послезавтра ли, – и продолжал. – Так вот, сказывают, из этой из самой атомной бомбы можно столько электричества наделать, что хватит весь мир осветить, все, какие есть в мире машины вертеть, транваи пускать, никаких дров не потребуется, а они, гады, ею хотят людей изничтожить, вот ведь до чего звери! Ну чисто свиньи!

– Настя, подымай свою команду, – сказал Гурьян. – Давайте поработаем немножко еще, сейчас как раз не жарко.

– Куда в такую темь?

– Какая сейчас работа? – послышались недовольные голоса.

– Будет светло, девчата! Разложим костры, станем быки набивать камнем... Давайте, давайте, поднимайтесь, голубушки, что мы тут в лесу зря время проводить будем.

– А спать когда?

– Хлеб нужен Еланьке, хлеб нужен всему советскому народу. Сейчас сев, дорог каждый день, каждый час, надо завозить семена, заканчивать сев, а Еланька отрезана от полей...

Обгоняя людей, он спустился под кручу берега и поджег валежник, приготовленный для костров. Четыре огненных копны запылали на отмелях неподалеку от срубов, озарив ярким светом берег, неспокойную воду, людей.

Из настила старого моста были перекинуты мостки через реку; сколочены и приставлены к срубам трапы. Люди разбились на две группы. Гурьян и Тагильцев, с ломами в руках, встали на разломку слоистого, потрескавшегося от дождей и ветров камня, – один на правом берегу, другой на левом. Остальные выкроились вряд между карьерами и срубами и по цепочке, из рук руки передавали тяжелые камни, глухо загукавшие в срубах.

Сначала дело шло медленно, камни выскальзывали из рук, грозя отдавить ноги, люди отскакивали в сторону, поднимали и предавали булыжины с большой осторожностью. Постепенно все стали привыкать к непривычной работе, увереннее и ловчее подхватывать камни и передавать их по цепи. Кто-то высоким грудным голосом запел:

 
Погляжу на небеса,
Там землетрясенье.
Не видала милого
Третье воскресенье.
 

– Врешь, вчера видела! – вставил старик Бусыгин словцо и запел сам, передразнивая девичий голос:

 
У меня милашка есть
Страм по улице провесть.
Рот до самых до ушей,
Хоть завязочки пришей.
 

Девчата загрохотали смехом.

– Ну и смехотур ты, дядя Паша!

И запели хором:

 
У моего у милого,
Аккуратненький носок,
Восемь курочек усядутся,
Девятый – петушок.
 

Песня перекинулась на другую сторону речки:

 
Поглянуть пойду в лесок,
Выйду на еланочку,
Не заглядывайтесь девки,
На моево Ваничку.
 

Пели уже все, по обе стороны реки, пересыпая частушки веселым говором и смехом, не замечая, как по живым транспортерам скользят и с грохотом сваливаются в срубы камни, вытесняя воду. В свете костров, поддерживаемых Сережей Серебряковым, лица людей сияют. А над людьми, над кострами, над лесами и горами стоит глухая звездная ночь. Поднявшийся от речки туман запутался в кустах и ветвях деревьев. В лесу тишина и даже филин, любитель поухать в такую пору, молчит, обескураженный песнями и шумом у Глухой пади.

Гурьян заглянул в срубы, посмотрели и остальные колхозники. Груды камней громоздились чуть не до верху.

– Может, пошабашим на этом, оставим до утра? – спросил он.

– Нет, давайте закончим, немного осталось.

– Зачем оставлять на завтра? Совсем не к чему.

– Завтра опять трудно будет браться за камень .

– Все равно нащекотало руки, к одному уж.

И снова под песню заработали, подавая камни на верх в золотистые венцы. Яркие костры спорили с ночью, а утром их победил сероватый рассвет.

Закончив работу, люди вымыли горячие руки и, не разводя костров, около опушки бора попадали на мягкий пушистый мох.

Проснулся Гурьян одним из первых. Солнце было уже высоко над лесом, щедро разливало тепло, серебрило темнозеленую густую хвою сосен, прошлогоднюю ветошь трав и свежую изумрудную зелень, пробивавшуюся на солнцепеке. От тепла, от солнца от дыхания нежившейся земли над лесными далями в междугорьях стояло над землей весеннее голубоватое марево.

– Вста-вай, подъем! – скомандовал Гурьян.

На седых мхах, расшитых вечнозеленым брусничником, закопошились люди, садились, обращаясь заспанными лицами к солнцу, потягивались сладко, вставали и шли к речке умываться, разжигали костры, подвешивая над ними запотевшие котелки, ведра, чайники.

И пока готовился завтрак, не теряя время взялись за ошкуровку леса для настила, перекинули бревна через быки.

К вечеру мост был готов. Старики, с Яковом Горшениным во главе, навели на нем перила и на высоком шесте водрузили флаг полученный вчера от Горшенина Настей Обвинцевой. Флаг ярко заалел на голубизне неба и, распластавшись на ветру, затрепетал, захлопал.

Тимофей Тагильцев завел свой трактор и въехал на новый мост под бурные рукоплескания и крики ура. Сережа Серебряков закусив губу, молча стоял в стороне, поглядывая на свою опрокинутую машину.

Чтобы поставить на гусеницы сережкин трактор, колхозникам опять пришлось лезти в воду поднимать его. Но это было уже полбеды. Окрыленные успехом люди дружно забрели в воду, подсунули под трактор толстые жерди, а под них – бревна и налегли на ваги животом и грудью: машина дрогнула, качнулась и встала на гусеницы, выкинув на берега тяжелые волны. Затем притащили трос, закрепили его одним концом за сережин трактор а другим за тимофеевский. Серебряков сел за руль и поглядывал исподлобья на бугор, где Тагильцев готовился к пуску своей машины. Наконец, Тагильцев тронулся. Постепенно натягивался трос. Трактор в воде встрепенулся и, замутив воду, медленно по-полз на берег.

Поздно вечером мост опустел. Трепетал флаг, точно салютуя уходящим тракторам и возвращающимся с песнями домой людям, И словно в ответ поющим из-за речки с далеких полян доносился, нарастая, густой ровный спокойный рокот работающих моторов.

Н. ГЛЕБОВ

ФЕДОР ИВАНОВИЧ

Стояла ранняя весна. Лошадь с трудом тащила тяжелые сани по грязному тракту, оставляя за собой ровный след полозьев. Местами удавалось свернуть в обочину, где лежал еще рыхлый снег. И тогда сани скользили легко и свободно. Примостившись удобно к передку, колхозный кузнец Федор Иванович Сараев поправил съехавшую на глаза шапку, улыбнулся и не спеша вынул кисет. Свертывая узловатыми пальцами цыгарку, он по-хозяйски смотрел на лежавшие по сторонам дороги поля.

На высоких местах от земли поднимался легкий пар. В низинах, возле березовых колков, блестели стекла талой воды. Приближался полдень. Яркие лучи ласково грели застывшую за зиму землю. Казалось, поля отдыхали от зимней стужи, нежились в трепетной дымке мартовского дня, впитывая в себя благодатное тепло.

Вид родных полей, веселый говорок ручья, шумный крик грачей в ближайшей роще радовали кузнеца. Заметив среди побуревшей травы только что вышедший из земли подорожник, Федор Иванович бубнил покровительственно:

– Вылазь, брат, вылазь, набирай силу, вишь, солнышко как греет. Благодать! Скоро сеять будем.

За мостиком, перекинутым через овражек, по бокам которого еле заметно покачивались набухшие вербы, кузнец свернул с тракта на проселочную дорогу. Здесь, куда ни кинь взглядом, лежало широкое ровное поле, вспаханное под зябь. Федор Иванович соскочил с саней. Придерживаясь одной рукой за передок, он другой прикрыл глаза от солнца и внимательно посмотрел на поле.

«Bo-время, с осени продисковали», – подумал он и, опустившись в сани, задумался.

Еще осенью об этом поле был у кузнеца крупный разговор с бригадиром тракторной бригады Иваном Клевакиным. Дело было так. Проезжая на дальний стан мимо пахоты, Федор Иванович заметил, что пласт то стоял ребром, то горбился, а в одном месте тракторист просто почиркал по земле лемехами и оставил большой участок с огрехами.

– Вспахали тяп-ляп, – сердился тогда кузнец и, не утерпев, снова соскочил с саней, привязал лошадь и зашагал по полю. Пнул всердцах пласт. Тот перевалился, обнажив бледные побеги сорняков. Федор Иванович покачал головой.

«Вылезут проклятые, – подумал он о сорняках, – весной сил возьмут. Надо будет сказать Якову Сергеевичу, председателю, – решил он. – Разве это работа?»

«Ивану Клевакину только бы скорее сводку дать в район, чтобы не ругали, – размышлял Федор Иванович, – да и полевод тоже хорош. Нет, чтобы посмотреть, как пашут – носится со своим блокнотом на коне, как угорелый, и не видит сверху... А зяби-то разлежаться надо. Работнички! – Федор Иванович всердцах даже выругался и, заложив руки за спину, поспешно зашагал к лошади. На стан приехал сердитый. Распряг коня и, стреножив, пустил его за колок. Кузнец зашел в помещение и, взяв газету, сел на лавку.

«...Хорошая ранняя подготовка зяби – залог получения высокого урожая», – прочел он и аккуратно сложил газетный лист.

«Покажу полеводу, а заодно и Клевакину, – решил Федор Иванович и, просмотрев журналы, вышел из помещения. Председатель с полеводом были на току. Кузнец подошел к куче зерна и, разглядывая крупную тяжеловесную пшеницу, стал перекатывать зерна на ладони.

– Хлеб добрый!

Увидев председателя колхоза, он сказал ему:

– Вот что, Яков Сергеевич, догляду у тебя мало за бригадой Клевакина.

– А что? – спросил тот.

– Третье поле под зябь плохо вспахано. Дисковать надо. А то весной сорняков не оберешься. Известно ведь, если зябь плохая – не жди урожая.

– Хорошо передам полеводу, – согласился тот.

Прошло недели две. Федору Ивановичу нужно было опять ехать по делу мимо третьего поля. Пласты торчали попрежнему и из-под них выпирала, разрастаясь, трава. На огрехах, среди побуревших сорняков и стерни, висели серебристые нити паутинок и шмыгали бойкие полевки.

– Ведь сказано было. Придется на общем собрании поговорить. – Федор Иванович в тот же день вернулся домой рано. Вечером должно быть собрание. Поужинав, кузнец направился в клуб. Народ там уже собрался. Федор Иванович сел поближе к стене.

Собрание открыл председатель. Слушали доклад о подготовке к весеннему севу. Федор Иванович, как и все колхозники, ловил каждое слово докладчика, в душе старого кузнеца росла гордость за достигнутые колхозом успехи.

Вместе с этим Федор Иванович знал, что много нужно еще сделать для того, чтобы колхоз жил богаче. То, что выросло поголовье скота и сбор зерна перевалил за довоенный уровень, выросли доходы – это хорошо, но вот огрехи еще есть, – это плохо!

– Есть, товарищи, вопросы?

– Есть! – Кузнец поднялся.

– Почему третье поле до сих пор не продисковано?

– Мой недогляд, – ответил председатель, густо краснея. – Понадеялся на полевода. Думал, сделает.

– Хорошо. Но мы еще прений не открывали, – заметил сидевший в первом ряду счетовод.

– Пусть говорит, – сказал председатель, разыскивая глазами Клевакина.

– Прения прениями, а человеку дайте сказать, – послышалось в зале.

– Так вот, – кузнец пригладил бороду. – Для того чтобы вырастить такой урожай, надо посмотреть, все ли у нас готово?

– Правильно! Правильно! – зашумело собрание.

– И землю готовить заранее, – продолжал Федор Иванович. – Весна – она не ждет. Она год кормит. Понимать надо. Ты, Яков Сергеевич, заставь завтра же Ивана Клевакина диски с боронами пустить на третье поле. – Кузнец в упор посмотрел на председателя.

Толстенький, кругленький, широколицый Клевакин, подпрыгнув, словно на пружинах, вдруг заговорил, не попросив слова, с самой задней скамейки:

– Вы, Федор Иванович, не очень на нас нападайте, сорняки на полях не мы, трактористы, развели... И, если уж на то пошло, нет у нас в инструкции такого параграфа, чтоб с осени зябь боронить и культивировать.

– Нет в инструкции, – гневно, волнуясь, ответил Федор Иванович и, вынув из кармана газету, подошел к бригадиру тракторной бригады, потрясая газетными листами перед его побагровевшим лицом, – а совесть у тебя есть?.. Ты почитай, что здесь написано: хорошая зябь – залог урожая... А сорная зябь – это что по-твоему? Ты пойми: инструкции раз на много лет пишутся, а землю каждый год засевать надо, да так, чтоб хлеба нынче больше получить, чем в прошлом и позапрошлом году... Ты это смекни!

Окончательно сконфуженный Клевакин хотел возражать. Но все смотрели на него с таким обидным удивлением, что он сконфузился и сел на место. Федор Иванович передал газету полеводу и сказал:

– Твоя газетка, из бригады... Возьми, пригодится, – и обращаясь снова к председателю, повторил:

– Заставь, Яков Сергеевич, завтра же Ивана Клевакина диски с боронами пустить на третье поле.

– Хорошо. Проверю сам, – ответил тот.

– Добро, – сказал кузнец и сел на место.

Собрание продолжалось. В тот вечер колхозники долго и придирчиво обсуждали вопрос о подготовке к севу. И вот сейчас весной, проезжая мимо третьего поля, кузнец радовался.

– Семена добрые, землю обработали хорошо, ремонт закончен, народ дружный. Урожай будет, – решил он и подстегнул коня.

М. ЦЫБЕНКО

ВРАГ

В самый разгар молотьбы у Захара Кузьмича Звягина заболел глаз. Должно быть попала соринка, когда возился у молотилки.

Никогда за свои шестьдесят лет не болел старик, крепок был, как кремень, а тут, поди ж ты, разнесло глаз так, что приходится ехать в больницу. Свои лекари и примочки и капли хорошие предлагали. Но бригадир авторитетно, как приговор, объявил:

– Нет, Захар Кузьмич, как ни трудно без тебя, а нужно ехать в больницу. Потому, что глаз это тонкая штука.

Хоть и знали за бригадиром слабость – преувеличивать, но при взгляде на запухший глаз Звягина все вдруг настойчиво стали просить его поехать в больницу.

– Да возвращайся скорее, Захар Кузьмич, – просили в бригаде.

– Да уж нужен ты нам, ой как нужен, – сказал бригадир.

Захара Кузьмича колхозники звали просто – наш монтажник.

Кто-то сказал такое слово, и оно быстро прижилось и стало всем понятным. Колхозный монтажник – это человек, который всем приходит на помощь. Всюду: в поле, в кузнице, в бригадном стану слышен торопливый, слегка охрипший от долгого курения говорок Захара Кузьмича. Нужно составить сцеп борон для трактора: Захар Кузьмич тут как тут, неправильно отремонтированы плуги – зовут Захара Кузьмича, не работает автомат у сеялки – опять же быстрее всех наладит Захар Кузьмич. В войну, когда в колхозе работали больше женщины да подростки, специальность Захара Кузьмича была самой ходкой.

Везде в бригадах – он желанный гость. Ведь каждый норовит норму побольше выгнать. Иной своих сил не жалеет. В перерыв в самый бы раз отдохнуть, да нужно войца переменить у ярма, или барки переделать у запряжки лошадей. Кузьмич все сделает в точности, как нужно, только скажите. На что уж бригадир тракторной бригады – самый большой знаток машин на селе, и тот не обходится без совета и помощи Захара Кузьмича.

Девки, так те, как сороки, возле Кузьмича, так ласково стрекочут: «Уж ты, Захар Кузьмич, миленький сделай то-то, сделай это». А он только кивает своей широкой окладистой бородой, да попыхивает своей неизменной трубкой и от любой работы не отказывается.

И вот все это надо было оставить, чтобы ехать лечить глаз.

– Там в селе из складов грузит в город хлеб этот, как его, Кошкин, – сказал бригадир, – с ним и поедешь. А до села вот выпряжем лошадь из соломотаски и довезем.

– Ну что ты, Петро Иванович, в такое горячее времячко лошадь занимать, дойду и пешком.

Сколько ни просил бригадир, наотрез отказался Звягин от лошади.

От молотильного тока до села километров шесть. Захар Кузьмич бодро зашагал напрямик через поля. Несмотря на боль в глазу, он чувствовал себя хорошо. Теплый ветер дул в лицо свежим запахом скошенных хлебов. Румяный закат заливал бескрайние нивы розовым блеском.

Вскоре Захар Кузьмич перешел засеянное рожью поле и очутился перед нескошенной еще пшеницей. Точно переговариваясь. тихо шуршали колосья и под легким ветерком колыхались, как волны большого озера.

Прямо пойти – много пшеницы истопчешь, обходить – далеко. Захар Кузьмич стал искать дорожку-проезд и видит: свежий след телеги идет с засеянного поля прямо в пшеницу. Старый колхозник возмутился.

– Какой чорт поторопился ехать напрямик, – вслух выругался дед и пошел следом.

Но пройдя до середины поля, он вдруг остановился, испуганный и потрясенный: скрытые густой пшеницей, лежали пять туго набитых зерном мешков. На одном из них, у самого днища, синела наспех пришитая грубыми нитками заплата. Лежал он в глубокой разъемной борозде незавязанный, и по жирной земле были рассыпаны тучные, добротные зерна, как видно, семенной ржи.

– Вот так притча! – только и мог сказать Кузьмич и быстро зашагал в село.

Из-за пригорка в сумерках вынырнула подвода. Приглядевшись, Захар Кузьмич узнал в сидящем на двуколке Ивана Кошкина – учетчика тракторной бригады.

Этот высокий, долговязый парень, с ленивой в развалку походкой считался в деревне женихом внучки Звягина, девятнадцатилетней дочери убитого на фронте старшего сына. Про себя дед считал Ивана Кошкина вертопрахом и не одобрял выбор внучки.

– Такое дело, – запыхавшись, сказал Звягин Ивану Кошкину, – гони скорее к председателю. Нашел я в пшенице уворованный хлеб. Пять мешков.

– Ну-у! Целых пять мешков?

– Да, вот в этой полосе, как пойдешь по этому следу.

– Но председателя дома нет. Да и я тороплюсь в бригаду, – сказал Иван Кошкин. – Может так вот сделаем. Я доеду до тока, скажу бригадиру, чтобы дал кого-нибудь в помощь. А ты, дед, тем временем дойдешь до села. Тут осталось только через речку перейти. Найдешь какую-нибудь подводу или кого-нибудь из правленцев, а я тем временем приеду с бригадиром.

Звягин согласился. Только когда исчезла двуколка Кошкина, он подумал: «Вряд ли найти свободную подводу в селе во время уборки, не обойдется дело без председателя».

Долго проискал Захар Кузьмич подводу. Пришлось временно разгрузить одну из подвод Игната Кошкина, погруженных для отправки в город и с ним вместе и понятым от сельсовета поехать в поле. Поля уж окончательно оделись в темноту. Однако место Захар Кузьмич запомнил хорошо и быстро его нашел. Вот и примятая пшеница. Даже часть рассыпанных зерен нашел Захар Кузьмич. Но мешков не оказалось.

– Должно быть, Иван твой с бригадиром вперед поспели, – сказал Захар Кузьмич Игнату Кошкину. – Замешкались мы в деревне. Время-то много прошло.

По большаку послышался стук телеги и вскоре из темноты вынырнули Иван Кошкин с бригадиром.

– Ну, где тут уворованные мешки, Кузьмич? – спросил, подходя, бригадир.

– Да вы-то разве не увезли их?

– Здрасте, пожалуйста! Мы только приехали.

– Заезжал я в тракторную бригаду, Захар Кузьмич. Нужно было оставить банку с автолом, – объяснил Иван Кошкин, а уж оттуда, что есть духу в бригаду.

– Эх, тетеря, проворонил воров, – обругал ни к кому не обращаясь дед.

– Да может быть тебе просто показалось, Захар Кузьмич, – сказал бригадир и улыбнулся в темноте, – может пошутил, дед, а?

– Что ты, Петро, скажешь такое. Да вот еще и место тепленькое от мешков. И вот горсть рассыпанной ржи.

– Сроду не было такого в колхозе, – недоверчиво почесал за ухом бригадир. Иван Кошкин ходил взад и вперед, словно потерял иголку.

– Да не топчи ты хоть пшеницу, чорт, – крикнул Звягин, чуть не плача от того, что ему не верят.

Понятой сельсовета, чернобородый, подстриженный в скобку мужик, сказал:

– Обождем до света, Захар Кузьмич, а утром я еще сгоняю сюда с милиционером.

* * *

Но и утренние поиски не привели ни к чему. Огорченный Захар Кузьмич в который раз рассказывал подробности этого происшествия, сидя на возу с Игнатом Кошкиным.

Игнат Кошкин, сухой и жилистый мужик, с выпуклыми, непрерывно бегающими глазами, слушал молча, кивая и поддакивая. Челюсти его непрестанно двигались, будто он что-то жевал. На заостренном подбородке, выбритом второпях тупой бритвой торчала редкая щетина. Старенький пиджак на нем казался одетым с чужого плеча.

– Двойной вред это, украсть семена, недосеять, – рассуждал Захар Кузьмич, – настоящий хлебороб никогда не украдет семена. Не иначе это проезжих подлецов дело.

– Не иначе, – коротко соглашался Игнат.

Захар Кузьмич смачно сплюнул и вновь заправил табаком трубку. Глаз за ночь еще больше распух и, чувствуя боль, старик изредка поправлял повязку.

Проезжая через село, Захар Кузьмич и Игнат Кошкин выпили водки в столовой. После чего Звягин окончательно настроился на добродушно-философский лад.

– Хороший народ у нас, Игнат. Этих пакостей никогда не бывало. А уж в работе дружны, как муравьи, сам, поди, видел.

Захар Кузьмич даже прослезился от умиления.

Солнце палило нещадно, и Захар Кузьмич сбросил надетый специально для поездки в город новый в серую полоску пиджак, засучил широкие рукава белой исподней рубахи. Кони бежали мелкой рысцой, выбивая жирную пыль, лениво оседающую на придорожный бурьян.

Сухая августовская степь дышала в лицо терпким запахом полыни.

Игнат Кошкин сидел насупившись, только поддакивая Звягину. А Захар Кузьмич разговорился. Чуть ли не весь колхоз перебрал дед, каждому дал характеристику. У каждого нашел столько достоинств, что они с лихвой покрывали недостаток и изъяны.

Знакомство Звягина с Игнатом Кошкиным произошло вот так же два года тому назад. Захар Кузьмич одно время работал возчиком зерна. Они встретились дорогой, выпили вместе рюмочку, другую и потекла беседа. Игнат, по всему видно, был помоложе Звягина лет на пятнадцать, но казался старше своих лет. Волосы его неопределенно-грязного цвета блестели, как напомаженные, и сам он после изрядной порции водки весь словно расплылся и заблестел.

– Слушаю тебя, Захар Кузьмич, и думаю – райская жизнь у вас в колхозе. Вот бы пожить так. – И он длинно и нудно стал жаловаться на порядки в своем колхозе. Приехали они недавно С сыном издалека сюда на восток, в степь, где привольные места, необозримые земельные просторы и острая нехватка в людях.

– Да и попали в такое место, где все вразлад, порядку нет. Так и перебиваемся с хлеба на квас – рассказывал Кошкин и так тогда разжалобил Захара Кузьмича, что тот прослезился и стал настойчиво приглашать Игната к себе в колхоз, обещаясь, замолвить словечко перед колхозниками.

Через некоторое время Игнат Кошкин с сыном и Захар Кузьмич Звягин жили рядом, усадьба к усадьбе. Колхоз наделил Игната огородом по Уставу после того, как сын Игната вступил в колхоз и сразу устроился учетчиком в тракторной бригаде.

Кошкины быстро стали обзаводиться хозяйством. Сам Игнат вступать в колхоз почему-то медлил, ссылаясь на старость и нездоровье. Захар Кузьмич удивлялся этому и значительно охладел к Кошкиным. А однажды высказался напрямик.

– Знаешь, Игнат. Я вроде как твой шеф. Не подводи меня. Живешь ты в колхозе, а не колхозник.

После этого разговора вступил Игнат в колхоз, но попросил, по нездоровью, легкую работу.

...На виду у города покормили лошадей и вновь запрягли: Захар Кузьмич торопился успеть в больницу.

– Пока я буду сдавать зерно, – сказал Кошкин, – ты успеешь побывать у врача. Я заеду за тобой.

– Так может быть я и сам дойду до элеватора?

– Нет, жди в больнице. Мне все одно нужно в город проехать, – ответил Игнат.

Стали переезжать через глубокий овраг, вымытый бурными весенними потоками. Желтый песок на дне оврага лоснился, словно спелое зерно на току.

Спрыгнув с телеги, Игнат Кошкин повел передние телеги на подъем, а Захар Кузьмич стал присматривать за задними.

На взгорье мешки на одном возу сдвинулись в сторону и Захар Кузьмич бросился на ходу поправлять их.

Вдруг глаза его расширились и он раскрыл рот от удивления. Рука, занесенная для поправки мешков, так и осталась в воздухе. Перед ним лежал знакомый мешок с синей в белых крапинках заплаткой, пришитой на скорую руку. Сквозь грубое самотканное полотно отчетливо видно было, что мешок загружен рожью. В неплотную свежую завязку просыпались ржаные зерна.

От переднего воза торопливой трусцой бежал Кошкин:

– Что, не выпали ли мешки на переезде? – запыхавшись спросил он. Но взгляд его был тревожным, блудливые глаза напряженно бегали по мешкам, по телеге, по лицу Захара Кузьмича, который стоял выпрямившись, как судья перед оглашением приговора.

– Та-а-к, – медленно протянул Захар Кузьмич. – А что мы везли сдавать, Игнат, пшеницу или рожь?

– Пшеницу.

– А откуда у тебя этот мешок с рожью. Да тут кажется и не один такой, пять их должно быть – Захар Кузьмич быстро связал в единую нить все обстоятельства: озимые сеяла тракторная бригада, где учетчиком Иван Кошкин. Семена украли, свалили до темноты в пшеницу. Пока Звягин в село ходил, рожь увезли, пользуясь темнотой. Ночью погрузили на воза по одному-два мешка.

– Каких пять мешков? Что ты городишь, – запальчиво крикнул, наконец, Игнат Кошкин. Лицо его сделалось злобным, глазах сверкнул холодный, звериный огонек.

Захар Кузьмич отступил от него и сказал:

– Не будем в прятки играть, Игнат. Не дури, коли попался, – он потряс в воздухе увесистым кулаком. – Мокрого места не оставлю, Игнат, если до этого дойдет. Садись, езжай!

По дороге снуют автомашины и пешеходы. Белесая пыль медленно расплывается в знойном воздухе, сливаясь с жарким дыханием города. Рыжие крыши домов окутаны сизым туманом. Захар Кузьмич и Кошкин ехали молча, на виду у элеватора. Кошкин, согнувшийся и поникший, сидел впереди воза, а Звягин на самом заднем мешке.

Кошкин обернулся. Лицо такое ласковое, заискивающее, голос кроткий, просящий.

– Попутал грех, Захар Кузьмич, прости.

– Не имею права прощать.

– Сдам вон зерно и концы в воду. Все зависит от тебя Кузьмич.

– Не имею права.

– Что хошь требуй, отдам.

– Я не продаюсь.

– Что ты, Кузьмич, милый, я не думал тебя покупать. Вижу – не такой ты человек. Я только прошу простить. В первый раз это.

– Я и так взял на себя много. Протащил тебя в нашу колхозную семью. Сватами чуть не стали.

Со стороны казалось: мирно беседуют два старика, сидя на возу, и только вблизи было заметно возбуждение на лицах обоих.

– Что ж ты в милицию меня сдашь сейчас, Захар Кузьмич.

– Да вот думаю, Игнат, что мне сделать с тобой. Стыд-то и для меня большой на мою седую голову. Перед всем миром стыдно, словно я украл то зерно.

Подъехали к элеватору. На глаза попался свой колхозник, сдающий хлеб.

– Вместе поедем обратно, – крикнул ему Захар Кузьмич.

Кони стояли, пофыркивая. Белая пена на их крупах медленно высыхала. Звягин и Кошкин отошли за забор.

– Вот что, Кошкин, – спокойно сказал Захар Кузьмич, – и себя не хочется мне пачкать в этом деле и жалость у меня большая к человеку. – Лицо Игната напряженно вытянулось, в глазах засверкала надежда.

– Решил я никому ничего не говорить, – словно вдруг решившись, сказал Звягин.

– Милый... по гроб буду помнить. Клянусь жить честным трудом, молиться буду за тебя, – произнес срывающимся голосом Кошкин.

– Постой, не за что меня благодарить. Нехорошее дело я делаю, что прощаю тебе.

Игнат замолчал.

– Условия мои будут такие, – продолжал Захар Кузьмич. Рожь ворованную ты повезешь обратно домой. Твой паршивец знает, где недосеяна норма. Больше всего это меня беспокоит, что недоданы земле семена. Так вот в тех местах и досеете.

– Но ведь все узнают, Захар Кузьмич, пойдут разговоры.