Текст книги "Окно в природу"

Автор книги: Василий Песков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

За трюфелями…

Поговорим о грибах.

Съедобных в наших лесах примерно 1500. Однако по традиции и незнанию берут в лучшем случае грибов 20, в первую очередь боровики, рыжики, подосиновики, подберезовики, грузди, волнушки, лисички, опята. И есть еще «грибная бабушкина глушь», где признаются лишь белые и рыжики.

Времена, когда говорили «дешевле грибов…», давно миновали. Сейчас они не дешевы. Какой же из них наиболее ценен? Белый, скажут у нас. Но это потому только, что мало кому известен гриб трюфель, особенно черный трюфель, растущий во Франции, Италии и Швейцарии.

В самом названии гриба есть что-то французское – трюфель. У нас кондитеры с этим названием выпускают дорогие конфеты, похожие на темные клубеньки. Черный трюфель – сама драгоценность. Во Франции сборщики этих грибов за сезон (с осени по март месяц) когда-то получали доход, «равный стоимости трех коров». Сами они (сапожник ходит без сапог) этот деликатес даже и не пробовали, так дорого стоят грибы.

Достоинства трюфелей – отменный вкус и особенный аромат: «пара грибов наполняет комнату волнующим, будоражащим запахом».

По рисункам и описаниям черные трюфели похожи на темные шероховатые картофелины размером от грецкого ореха до апельсина. Растут грибы в сухой рыхлой нежирной известковой земле, под каштанами, буками, грабами, вязами, тополями, ореховыми кустами. Но более всего любят трюфели дуб. Во Франции эти грибы разводят, сажая на бедных бросовых землях плантации дуба. Трюфели – спутники этого дерева – появляются как награда за лесные посадки.

Грибы эти – подземные. Свое присутствие они выдают лишь малоприметным вздутием почвы. «Тихая охота» – поиск грибов – требует острого глаза, знания леса, навыков и некоторой доли удачи. Находить трюфели особенно трудно.

Опытные трюфелисты обнаруживают гриб по стае мушек, привлеченных соблазнительным запахом. Взлетели мушки – ищи вздутие почвы и осторожно раскапывай. Но этот способ мало добычлив. А нельзя ли к грибной охоте привлечь животных? Этот вопрос возник не случайно. Дикие обитатели леса – кабаны, лоси, белки и барсуки – охотно поедают грибы. Что касается кабанов, то, обладая исключительным обонянием, они чуют трюфель за пятьдесят метров. Кабаны раньше людей поспевают в дубравы и собирают в них двойной урожай – хрумкают желуди, заедая их трюфелями.

Домашние хрюшки кое-что из способностей своих предков порастеряли. Однако это далеко не тупые создания, какими кажутся в тесном хлеву. Это животные умные, чуткие. Приспособить их для охоты за трюфелями оказалось делом несложным. И в юго-восточной Франции сборщик грибов с поросенком – фигура обычная.

Готовят себе помощника грибники так. К свиноводу, приучающему поросят от рождения к запаху трюфелей, приходит опытный покупатель. Около загородки он осторожно кладет источающий запахи гриб. Какой поросенок первым подойдет к лакомству, того и купят. Цена в три раза выше, чем стоит поросенок обычный. Но игра стоит свеч. Немного дрессировки, и вот уже сборщица трюфелей идет на охоту.

На поводке – поросенок, за плечами или в руке торбочка, через плечо перекинута сумочка с кукурузой.

Свинья находит трюфели скоро и безошибочно. Ковырнула носом… но лакомый гриб на зуб ищейки не попадает – поводок дергают в сторону и дают поросенку щепоть кукурузы.

Пока он съедает эту подачку, хозяйка ножом с глубины примерно десяти сантиметров осторожно вырывает находку. Кое-кто, чтобы не рисковать драгоценностью, надевает поросенку намордник.

В Италии трюфели ищут с собаками. Щенка с раннего возраста приучают к тонкому запаху. Но собаки грибов не едят, при дрессировке рядом с грибом закапывают кусочек сыра. Находят трюфели, собака получает свою долю добычи.

Охота за грибами для нее – охота за сыром.

Существуют разновидности трюфелей. Одна из них (менее ароматные, чем черные) встречается в Карпатах, на Украине и по Кавказу. Белый, совсем уж похожий на клубни картофеля, трюфель растет в Подмосковье. В былые времена под названьем «обжорка» белый трюфель привозили в Москву из окрестностей Троице-Сергиевой Лавры. При дешевизне грибов «обжорка» в Охотном Ряду «кусалась». Как пишут, сбором этих грибов кормилось более двадцати деревень, расположенных к северу от Москвы.

После газетной заметки «По грибы с поросенком» я получил с десяток благоухающих посылок и бандеролей с грибами, похожими на картофелины. Из писем понял: грибы растут во многих местах серединной лесной России, есть люди, которые знают эти грибы. Но все находки были почти что случайными – три-четыре гриба, обнаруженных зорким глазом.

А уж поздней осенью в редакцию зашел энергичный пенсионер с рюкзаком.

– Приглашаю вас на охоту за трюфелями.

– А не поздно ли?

– Что вы! Я каждый год собираю даже по снегу.

День в октябре. В лесу безлюдно и тихо. Земля под ногами где чавкает, где хрустит. Заледеневшие на пне опята, прикоснешься – осыпаются, как стеклянные. Но сезон трюфелей не окончен.

– Вот он, голубчик! – Мой спутник широким длинным ножом поддевает плотный слой почвы и с глубины сантиметров в десять достает клубень, внешне очень похожий на картофелину, но более плотный, тяжелый. Собака получает награду – кусочек хлеба и снова срывается с места…

Василий Николаевич Романов, возможно, был последним в российских лесах искателем трюфелей старинным испытанным способом. Родился он под Загорском (нынешний Сергиев Посад) в семье лесника, и сбор трюфелей знаком ему с детства. Эти грибы всегда искали с собаками. Охота была сугубо мужским лесным делом.

Трюфели не бывают червивыми. В холодной воде они могут храниться, не портясь, несколько дней. Если скупщик почему-то запаздывал, грибы ели сами или везли на рынок в Загорск. Здешние монахи и духовенство хорошо знали ценность деликатеса – «не скоромные» трюфели были изысканным блюдом на монастырских столах во время постов.

По рассказам Василия Николаевича, уверенно искать грибы можно только с собакой. «В деревнях под Загорском держали раньше две-три собаки, натасканные по грибам», – сегодня шли на охоту с одной, завтра – с другой».

В старых поваренных книгах существует много рецептов приготовления трюфелей. Читая эти рецепты, проникаешься уважением к грибу – везде он ценим как редкий деликатес.

Не берусь сказать, что еда была ошеломляюще вкусной. Я предпочел бы трюфелям жареные маслята. Но ведь немало любителей! В прошлом – монахи и посетители дорогих ресторанов. Не сбросим со счетов и обитателей леса – барсуков, кротов, лосей, кабанов. Подземный гриб для всех – желанное лакомство.

Городок на Дубне

Талдом… Согласитесь, есть в этом звучном названии городка притягательная таинственность.

Далеко ли он, Талдом? Два часа езды от Москвы, прямо на север, с самого тихого из вокзалов – Савеловского. Но Талдом – это не только маленький городок (что-то среднее между городом и селом), это и край, необычный для московской земли по природному своему облику и по хозяйству тоже…0

После пологих увалов Клинско-Дмитровской гряды земля становится вдруг равниной, горизонт отодвигается. Леса и лески по равнине. Малые рощицы и одиночно стоящие деревца, подрумяненные осенью.

Но это не южная лесостепь. Низменное место. Повсюду блестит вода. Болота, болотца, малые бочаги, лужи. При дождливой осени картофельные поля похожи на рисовые чеки – вода между грядок, а на самих грядках лоснятся спинки обнаженных дождями клубней.

Поля тут изрезаны канавами и каналами. По ним торопливо бежит торфяная коричневая, как чай, вода. От воды всеми силами избавляются. Все равно ее много. Чуть с дороги – хлюпает под сапогами.

В лес без сапог пойти тут нельзя – то и дело на пути таинственно-темные бочаги и трясины. Тут почти нет характерного для соседней «дмитровской Швейцарии» краснолесья.

Осинник, березняк, ельники, черный ольшаник. И всюду темные свечи рогоза – верный признак очередного болота.

Деревни на возвышениях, еле заметных для глаза. Названия их характерны: Квашонки, Мокряги, Остров…

И есть у этой близкой к Волге низменности своя низина – таинственная, непролазная, опасная для новичка, как амазонские джунгли. Глядишь с равнины – низина подернута синей дымкой, и дальний край ее в синеве исчезает. Это пойма главной здешней реки Дубны. Отважно тут ходят лишь лоси да кабаны. И прилетают с полей сюда на ночлег журавли.

Городок стоит посередине «мокрых земель». С одной стороны районным пограничьем служит ему Дубна, с другой – канал Москва – Волга. Кроме Талдома, есть в этом крае, названном Пришвиным «московским Полесьем», еще два города: Вербилки и Запрудня. В одном делают исстари знаменитый на всю Россию фарфор, в другом ранее делали аптечные пузырьки и ламповые стекла. На Талдом, административную столицу, эти два периферийных, но современных по облику города смотрят со снисходительностью: «Деревня…»

Когда городу стукнуло триста, большим миром событие это замечено не было. Но талдомчане дату достойно отметили. Районная газета пошевелила не только историю самого городка, но и окрестностей, с которыми Талдом был связан особым образом. Краеведы вспомнили родословную едва ли не каждой из деревенек, по расспросам и документам установили. Чем жили их предки: что брали с земли, чем промышляли, как одевались, что ели, как веселились, какими бывали в горе.

От здешних краеведов я узнал, что уголок этот до начала прошлого века не знал бань – «мылись в печке, хорошо ее накаляли, выгребали угли, стлали солому и лезли в печь с шайкой воды и березовым веником». Самовары тут появились впервые в 1875 году. Пользовались ими немногие.

Чаепитие из самовара, да еще и «китайского чая», считалось почти грехом. Самовар хранили в мешке и доставали его только по праздникам.

Тут дольше, чем где-либо еще, сохранилась языческая вера в бога Ярилу. Верили также в этом водяном краю в домовых, русалок, леших, кикимор. «От холеры деревни опахивали, запрягая в соху шесть голых девок». Снопы, не просыхавшие в поле, сушили в овинах, разводя небезопасный для соломы огонь. Из-за обилия вод талдовчане имели прозвище «лягушатники». Всякой дичи, грибов и ягод была тут прорва. Что касается земли пахотной, то она прокормить население не могла. Развивались тут разные промыслы.

В бумагах Талдом впервые упомянут в 1677 году: «деревня о семи дворах». Полтораста лет спустя – все та же деревня, лежавшая на пути с Волги в Москву. Через Талдом из Калязина, Кашина, Углича и обратно шли потоки товаров. К ним в Талдоме присоединяли свои изделия здешние древоделы, башмачники, вальщики, скорняки.

Отмена крепостного права и «мокрое безземелье» дали промыслам новый толчок, и под влиянием близко лежащих Кимр, где издревле промышляли шитьем сапог, талдомская округа взялась башмачничать. Да так споро, с такой энергией, что к концу XIX века, вздумай Талдом обзавестись гербом, на нем были бы башмак с шилом и с сапожным молотком.

Шили башмаки в деревнях. А в Талдом, раз в неделю на базар и раз в год на громадную ярмарку, пешком и на подводах доставляли товар – главным образом женские башмаки. В Талдом съезжались купцы со всей России, здешней обувкой снабжались Поволжье, Урал, Сибирь, Средняя Азия, Архангельск, Новгород, Вологда. Пик производства – 10 миллионов пар обуви. Цифра значительная. Если учесть: не фабрика, а кустари на дому шили обувку простую и прихотливо-изысканную. Женщины в доме кроили обувку, мужчины шили. Судьба тут рожденного человека определялась с детства – каждый становился башмачником. «Отделяя сына, отец ничего не давал ему, кроме сапожного инструмента. Будешь жить – будешь шить, что надо, и наживешь».

Талдом был нешуточной столицей башмачного края, селом, известным на многих торговых путях государства.

Местные купцы держали башмачника в кулаке, не давая ему разогнуться, передохнуть, сами же сказочно богатели. Были в этом селе торговые воротилы с миллионными прибылями. Их вкусом, а главным образом коммерческими потребностями определялась застройка села. Дома, возведенные в годы башмачного бума, не износились, служат Талдому и поныне. Сохранилась площадь, где бурлили всероссийские башмачные ярмарки, целы лабазы, амбары, склады. В музее можно увидеть обувку тех лет и конуру кустаря, где сидел он у керосиновой лампы, поглядывая на окно соседа: «У него еще свет, мне тоже ложиться рано». «Обувка больше любит прикосновение руки, чем машины», – сказал мне старый мастер и не удивился, когда я сказал, что у знаменитой фирмы «Адидас» 82 процента ручной работы – «качество того требует».

Часа два посидел я в тот приезд с сапожниками, наблюдал, как на колодках обретает форму совсем недурная обувка.

Постукивая молотками, словоохотливые мастера рассказали мне много всего любопытного о тайнах башмачного производства.

Угождая заказчику или по озорству шили обувку с оглушительным скрипом, скаредному или капризному клали под стельку щетину «для беспокойства ноги». В целом обувка считалась сносной, хотя шили ее, разумеется, с разным старанием. Были «лепилы» – «абы побольше, двадцать пар выгоняли в неделю». Были «художники» – мастера добросовестные.

С одним из них встретился я тогда, несколько десятков лет назад. Узнал в артели адрес старого мастера. Застал его за сапожным столом, хотя старику без трех девяносто.

Пожаловался: «Глаза… Целый башмак шить уже не возьмусь. А починить – отчего же!» И стал Иван Сергеевич Гусев рассказывать о своей жизни.

Отец его, как чеховский Ванька Жуков, был отдан в ученье сапожнику. Домой он написал о своей учебе: «Батюшка, забери, Христа ради! Не хочу быть сапожником». Но стал им. И своего сына отдал в ученики. Был сын сапожником семьдесят пять лет.

– Не утомила сидячая жизнь?

– Нет! – старик весело разогнулся. – Дело есть дело! Глаза вот… Когда уж сильно начинают слезиться. Беру гармошку. Вот она у меня…

Из деревянного сундучка с ременной ручкой извлечена была старая, много всего повидавшая гармонь, сработанная в молодости ее хозяина кустарем тоже где-нибудь в Шуе или, может быть, в Туле.

У каждого края обязательно есть знатные люди. Талдом ими не обделен. Имена их узнаешь, зайдя в музей, разместившийся в старом купеческом доме. Три – особо заметные, все принадлежат литераторам: Салтыков-Щедрин, Пришвин, Сергей Клычков. Два первых имени в пояснении не нуждаются. О третьем я слышал впервые. Поэт? Наверное, местная знаменитость – где не пишут стихов!

Оказалось, поэт масштаба не талдомского – российского! Поэт настоящий, большой. Глаза немного усталые глядят с фотографии. Родился в семье сапожника в 1889 году. Был известен, признан, любим. Есенинские мотивы в стихах.

Два Сергея – рязанский и этот, талдомский, – были дружны. Встречались тут, в деревне Дубровки. Сергей талдомский был постарше Есенина и, можно думать, влиял на него. Родство душ несомненное.

Еще с одного портрета в музее смотрит охотник Пришвин. Он родился в российском подстепье. Но, уже будучи бородатым, приехал в талдомские края «в поисках себя». Было это в 1923 году. Пленила Пришвина самобытность этих мест, глушь, нетронутая природа, непроходимые леса и болота, кишевшие дичью. Он тут охотился за всем: за боровыми и болотными птицами, за метким словом, за интересной мыслью, за умным собеседником. Жил он вначале в Дубровках, в доме Сергея Клычкова, потом переехал в деревню Костино – в самую гущу башмачного промысла. Он до тонкостей изучил этот промысел, и тот, кто хотел бы прочесть подробней об этом талдомском феномене, должен в собрании пришвинских сочинений отыскать любопытные очерки «Башмаки».

Третьим из знаменитых людей этого края был Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин – знаменитый сатирик. Представления о болотах природных у него связаны с беспросветной трясиной человеческой жизни: «Все ужасы вековой кабалы я видел в их наготе». Родители знаменитого сына России были матерыми беспощадными крепостниками, сын же вырос борцом с народным горем. Родительский дом вспоминал без радости. И родичей тоже. «Господа Головлевы» – это господа Салтыковы. Но отчий край – это была родина. И будущий сатирик понимал это. И талдомцы понимают. В центре городка стоит памятник хмурому человеку, на кладбище сохранился памятник его отцу – Евграфу Васильевичу Салтыкову: «Житие его в сём мире было 74 года, 4 месяца, 25 дней, 8 с половиной часов». Еще одна строчка – обращение к проходящему тут: «Присядь… Сорви былиночку и вспомни о судьбе…»

И несколько слов о журавлях, гнездящихся в болотистых дебрях возле Дубны. В начале октября журавлиная стая пополняется прилетевшими с разных концов молодыми и старыми птицами. Они пасутся на полях и ночуют в зарослях возле реки. Старые птицы заканчивают обучение молодых перед трудным путешествием. И наступает утро прощания с гостеприимным местом – журавли улетают, чтобы вернуться весною на родину. «Они знают, где расположен Талдом», – сказал мне один из жителей старинного городка.

Утро в бору

Если в октябре придется вам ехать из Москвы в Воронеж и если поезд случайно остановится где-то за Усманью, вы услышите песню осеннего леса.

Но скорый поезд идет без лесных остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов…

Пропели вторые петухи. Пьем холодное молоко. Осматриваемся. Не забыто ли что-нибудь. Бинокль, фотокамера, кнут, плащ… Егерь тушит свет, снимает с горелки ламповое стекло. Обжигаясь, заворачивает его в газету. На мой вопросительный взгляд улыбается: «Увидишь…»

Лошадь уже запряжена. Садимся на упругое, колючее сено. Туман. Гаснет последний огонек в окне. Лесная избушка сливается с темнотой.

Каким чудом угадывает лошадь дорогу? Черные стволы сосен обступают нас справа, слева, сзади. Изредка понукая лошадь, молчим, не в силах побороть дремоту. Тишина. Тяжелый стук капель по листьям. Крик ночной птицы.

Телега идет неслышно. Осень до краев засыпала колею сыроватыми мягкими листьями. Едем как по перине. Но кое-где колеса начинают неистово прыгать – кабаны изрыли дорогу. Звери, носившие в старину название вепри, находятся где-то рядом, возможно, слышат шорох наших колес.

«Ву-ву-ву-у-у!..»

– Сова, – говорит егерь и понукает лошадь. Мы ждем не этого звука…

Наконец егерь отыскивает в темноте мою руку:

– Слышите?

«У-о-го-о!..»

От этого звука у древнего охотника вздрагивали, наверное, мускулы, и он прикладывал стрелу к тетиве.

– Сколько их тут, в заповеднике?

– Точно не знаю, – говорит лесник…

Зверей приходится теперь считать и беречь. Беречь, чтобы слышать вот этот звук, заставляющий замереть и слушать…

«У-о-го-о!..»

Это большой сильный олень ищет в осеннем лесу соперника, призывает сразиться. Есть ли ему соперник?

«У-о-го-о!..»

Есть! Еще один, еще… Мы оказались в центре лесной переклички. К сухой груше привязываем лошадь и, стараясь не потерять друг друга в посветлевшем тумане, осторожно идем на зов…

Поляна в сыроватом, истоптанном копытами лесу. Запах мускуса и опавших листьев. Ни одна ветка не должна хрустнуть. Обезумевший от возбуждения зверь может и не услышать, но осторожная самка уйдет, а за ней уйдет и жених.

– Смотри, смотри!.. – щиплет за руку лесник.

В сорока шагах роет копытом землю олень. Вот он закинул кверху ветвистую ношу на голове, напряг покрытую седыми космами шею:

«У-о-го-о!..»

Противник отозвался, но медлит. В ярости олень уже в который раз бросается на куст бересклета. Фонтаном летит из-под копыт земля. На бересклете нет уже мелких веток, но олень все разбегается и бьет воображаемого соперника…

Из осинника появляются наконец два безмолвных молодых рогаля. «Старик» в ярости бросается, но молодые трусливо попятились в чащу. Опять бой с бересклетом…

И вот наконец треск сучьев – два сильных противника встретились… Равной силы соперники. Об этих минутах нельзя писать без восторга. В книгах и на полотнах многие видели эту картину: склоненные с раздутыми ноздрями головы, нацеленные вперед рога… Сухой треск. Еще. Два великана расходятся, грозятся, пугают друг друга. Опять сухие удары рогов…

Три самки тут же невозмутимо щиплют траву. С сожалением гляжу на бесполезный фотоаппарат – мало света в лесу…

Не выдержал схватку пришелец. Он вдруг раздумал драться, поднял голову, прислушался. Наблюдавшая битву сойка уронила из клюва желудь и подняла отчаянный крик. Самки тотчас же шмыгнули в лес. За ними, ломая ветки, величаво прошел победитель. Его противник постоял на поляне с минуту, показал нам седую бородатую шею, царственную голову и, не переставая трубить, скрылся в осиннике.

Пока мы разыскивали лошадь, егерь рассказывал, сколько раз находил окровавленные, пронзенные рогами туши не успевших увернуться противников.

– А бывает, сплетутся рогами и погибают оба от жажды и голода…

В пору осенних свадеб олень не ест. Только воду пополам с грязью да случайные грибы находили в желудках убитых самцов. С первыми заморозками идет олень на поляну своей первой любви и тут, вытаптывая землю, зовет соперников.

– Ну как, понравилась схватка?

Я кивнул головой, но показал на фотоаппарат – нужен был снимок.

– До девяти будут реветь, а потом пойдут в пойму. Попробуем подстеречь на проходе.

Лесник поставил меня за куст, а сам спрятался в соснах.

Он развернул газету и поднес к губам ламповое стекло.

«У-о-го-о!..»

Киваю головой: «Великолепно!» С трех сторон сразу же приняли вызов. Но мы умолкли, ждем. Когда туман хоть немного рассеется. Сейчас он сплошным молоком заполняет пространство между дубами.

Минут двадцать шел к нам «противник». Наконец на просеке показалась ветвистая голова. Егерь еще раз протрубил.

Олень подошел ближе и остановился, не видя соперника. При первом щелчке аппарата он вздрогнул, а когда я стал переводить пленку, понял опасность, повернулся, но не побежал, а с достоинством прошагал в чащу. Таким же образом вели себя и еще два драчуна, вызванных нами на просеку. Потом прямо на нас вышли две испуганные чем-то самки, они замерли на секунду и галопом бросились в чащу…

В девять часов все утихло. Тенькали только синицы. Голосом, похожим на олений, прокричал вдалеке паровоз.

– Едут люди… – не то с завистью, не то с сожалением сказал егерь.

Мы сели в телегу и тихо тронулись по мягкой колее к дому.

– Завтра мороз будет, – по каким-то признакам определил лесник. – Олени любят мороз. Их, поглядели бы! Ревет, а у него дух из ноздрей!..

Я подумал: как хорошо, что рядом с большим городом и дорогами сохранился остров нетронутой, вечно радующей человека природы!

Когда-то очень давно на Среднем Дону олени жили. Потом их извели охотники и исчезновение лесов. После революции в леса севернее Воронежа было выпущено несколько оленей, привезенных из Германии для царских охотников. На воле звери постепенно размножились и вместе с лосями, пришедшими с севера, и бобрами стали основой созданного заповедника.

Число оленей росло, и к 70-м годам прошлого века их стало более полутора тысяч голов. Стало ясно: прокормить такое стадо заповедник не сможет. Оленей стали расселять по соседним лесам, да и сами животные стали искать кормные места. Стратегию «держать животных возможно большим числом» надо было пересматривать. Но, как это бывает часто, перестарались, новую стратегию «помогали» проводить волки и браконьеры. Теперь в заповеднике осталось пятьдесят оленей. Считают, численность их надо довести до четырех сотен. Поправить ситуацию можно, в стране сейчас более трех тысяч оленей – «воронежские». Но надо бережней относиться к тому, что осталось…