Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 3. Ржаная песня"

Автор книги: Василий Песков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Космос – Волга – Москва

РЕПОРТАЖ ИЗ ВОЛЖСКОГО ГОРОДА И С БОРТА САМОЛЕТА ИЛ-18 № 75823

Вечером накануне отлета в Москву космонавты Андриян Николаев и Павел Попович пошли на Волгу. Дорога шла по густому саду. В траве лежали мокрые от росы белые яблоки. Яблоки скатились прямо на травяную дорожку. Андриян собрал несколько спелых яблок, подал провожавшим:

– Ах, как пахнут!

Дорожка спускалась к пологому песчаному берегу. Белые катера ожидают гостей.

Космонавты на Волге! Известие моментально облетело весь берег. Ребятишки бросили удочки. Купальщики поспешили на берег. Остановились женщины с ведрами, рыбак с корзиной рыбы. Какой-то милиционер, оставив службу на берегу, нарушая порядок, хочет протиснуться поближе к Николаеву и Поповичу.

Неужели это они – вот так просто с нами стоят, разговаривают! Им можно протянуть книжку, блокнот – хоть слово! Какой-то фотограф растерянно спрашивает, какую выдержку ставить. Наверняка у человека самая ответственная съемка в жизни. Он хочет не сплоховать. Берег обрастает людьми. Все хотят взглянуть, сказать хоть пару хороших слов, просто имя громко назвать.

– Андриян! Ты молодец, Андриян!..

– Павел! Хоть слово на этой открытке…

Тянутся руки с блокнотами, с книгами, с цветами. Четырехлетний мальчишка, окаменев от непонятного чувства и замешательства, растерянно держит букет. Их двое – букет один.

– Давай, сынок, любому, – выручает отец, – они дружные ребята, поделят!..

Космонавты садятся в катер, и кажется – аплодисменты относят катер на середину Волги.

Много видела славных людей русская Волга.

Этот предвечерний час 17 августа будет особым часом великой реки. Два сына Земли любуются Волгой. И река показала им всю русскую красоту. В сиреневой дымке тает прибрежный лес. Тихие волны бегут от катера и не добегают до берега – так широка Волга на этой равнине.

Эту реку двое людей видели сверху. Она виднелась тоненькой ниточкой на желтой равнине сжатых хлебов и массивов синего леса.

Сверху им не было видно, как в тихой воде отражаются звезды. Но они знали – звезды отражаются в Волге.

Глядя на истинную красоту, подобает молчать. Двое молчали. Андриян сказал:

– Я с детства знаю эти места… Волга…

А по берегу катилась большая новость: космонавты на Волге! Белый катер остановился у плеса, где собралась чуть ли не сотня рыбацких лодок.

– Ну, как клев?

Много рыбы осталось не пойманной в этот вечер. Серьезные, оснащенные до зубов рыбаки забыли про клев. Лодки, как магнитом, притянуло к катеру.

– Ну похвастайте чем-нибудь!

Какой-то удачливый парень в резиновой лодке хочет похвастаться, но лодка никак не снимается с якоря. Наконец, махнув рукой, парень вытащил из воды садок с рыбой:

– Ребята, возьмите! Ну возьмите же, осчастливьте человека! Свежая, только что из реки…

Андриян берет садок в руку, в нем трепыхаются десятка два крупных лещей.

– Ого, повезло вам… Но взять не можем. Это спортивная добыча. Завидую вашей удачи. Я ведь тоже удильщик заядлый…

Спутаны удочки, наверняка распугана рыба на плесе, потому что со всех сторон слышатся возгласы:

– Как здоровье?

– Молодцы, ребята!

– Хорошо, что приехали на нашу Волгу взглянуть!..

Даже с лодки кто-то пытается получить автограф. Павел и Андриян, подняв руки кверху, благодарят всех:

– Спасибо, спасибо!..

Обед на борту самолета. Речь идет об арбузах.

Катер с дорогими гостями Волга уносит дальше. Проплывают кварталы новых домов на берегу. Потом снова ветлы и тополя, палаточный город туристов. Там догадались, кто проплывает по Волге. Девочка лет четырнадцати, встряхнув мокрые волосы, плывет к катеру. Ей хочется так же, как космонавтам, поднять руки, поприветствовать. Но это не легко сделать плывущему человеку.

И уже совсем забавная встреча была на середине реки с пароходом «Герцен». На палубе кто-то крикнул: «Космонавты!» Моментально от неравномерной тяжести «Герцен» накренился на правый борт. Капитану надо бы вразумлять пассажиров. Но где там! Пожилой капитан, перегнувшись через перила капитанского мостика, сам машет руками, что-то кричит. Шум радостных голосов тонет в шуме воды. Четыре поднятые вверх руки отвечают целому лесу рук.

На берегу, у края большого сада, где приютился «космический домик», возвращения космонавтов ожидала река людей. Опять улыбки, счастливые возгласы, чувашская и украинская речь, автографы, рукопожатия. Недлинная дорога к дому растянулась почти на час. Люди не хотели отпускать двух любимцев.

Опять тихие дорожки в саду, яблоки на траве, на тонких согнувшихся ветках. Андриян дотянулся рукой. Захрустело сочное яблоко.

– Сколько всего на Земле…

Остановились, чтобы сверху, с горы, поглядеть на воду, на синюю даль. Все взволнованы прогулкой и этим вечерним видом на Волгу.

– Спеть бы сейчас. Жаль, надо поберечь голос – завтра докладывать, – сказал Павел. – Во всю мочь хочется спеть… Волга…

* * *

А утром Волга и волжский город провожали космонавтов. В большой комнате с уже известным читателям бильярдом собрались все, кто пришел пожать руку Николаеву и Поповичу.

Космонавты спустились по деревянной лестнице. Веселые, подтянутые, счастливые.

…Быстро запоминаются хорошие лица. Явись сейчас эти двое людей в любом уголке Земли – их сразу узнают. Это Николаев. Это Попович. Украинец и чуваш. Оба коммунисты. Оба вырастали в нелегкое время, на картошке и хлебе. А выросли богатырями. Таких нельзя не любить.

Космонавты принимают подарки, обнимают людей, жмут руки. Начальник политотдела Приволжского управления «Аэрофлота» Виктор Александрович Карпов вручает космонавтам авиационные значки за налет километров.

– Вы, Андриян Григорьевич, налетали три миллиона, вам – три значка…

– А это, Павел Романович, вам – за ваши миллионы…

– А это примите от нас, – говорят космонавты. Они дарят гостям большие фотографии, где сняты вместе четверо звездных братьев.

У домика вырастает толпа. Трое ребятишек озабоченно протискиваются к центру, чтобы вручить дядям-космонавтам цветы. И букеты цветов, и сами мальчишки оказываются на сильных руках дядей из космоса. Для фоторепортеров это была минута «пик»…

* * *

Десять часов тридцать минут. Длинная вереница машин движется к аэродрому. В первой машине, потонувшей в букетах цветов, космонавты. За ними в машинах провожающие и журналисты.

Очень солнечный день. Самолеты на аэродроме сверкают глыбами белого льда. Море людей. Улыбки, возгласы, поднятые кверху платки и фуражки. Космонавты поднимаются по ковровому трапу, но долго не могут взойти. Их на ходу обнимают, море людей просит задержаться хоть на минуту. Если бы не четкая программа дня, не энергичные жесты генерала из самолета, двое людей долго не смогли бы покинуть гостеприимный город.

11 часов 30 минут. Самолет Ил-18 № 75823 выруливает на взлетную полосу. Космонавты расположились в салоне. Подписывают журналистам фотографии, смотрят газеты. Экипаж самолета поздравляет космонавтов с Днем Воздушного флота, дарит им две красивые модели туполевского самолета.

– Спасибо, друзья, – говорит Павел, – и вас с праздником! С нашим праздником летчиков…

– Прошу всех надеть привязные ремни, – это голос проводницы Шуры Мельниковой.

– У нас в космосе без ремней получалось, – улыбается Андриян, – но тут повинуемся. Дисциплина есть дисциплина.

Смущенная девушка раздает нам конфеты. Космонавты тоже берут леденцы. Шутки насчет космоса и леденцов. На высоте 6 тысяч метров состоялась двадцатиминутная «пресс-конференция». Космонавты садятся рядом на кресла и на двадцать минут отдаются нам в руки. Стрекочут кинокамеры, горят яркие лампы. Космонавты отвечают на наши вопросы.

Честно признаться: так волновались, что никаких серьезных вопросов задать не сумели. Был дружеский разговор. Павел Попович, расставив руки, показывал, как человек плавает в невесомости. Андриян рассказал, насколько мельче из космоса виднелась бы проплывшая под нами дорога.

– А звук в кабине космического корабля такой же, как здесь?

– Да. Ведь кабина вместе с воздухом – частица нашего земного мира.

Вопрос Андрияну:

– Кому из людей в этот торжественный день вы хотели бы сказать человеческое спасибо за все, что имеете в жизни?

– Много хороших людей учат нас жить. Я благодарен в первую очередь матери. Она воспитывала в нашей семье уважение к людям, к труду, к земле… Многим обязан брату Ивану, друзьям по космической учебе. Все люди обязаны друг другу чем-нибудь очень хорошим. – Андриян теребит лоскуток бумаги: – Какие еще вопросы?

– Первая ваша профессия?

– Лесовод.

– Оставила ли эта профессия след в вашей душе? Любите ли вы природу?

– Да. Очень.

В это время Павел Попович прошел в кабину к летчикам. Он сказал, что хочет «тряхнуть стариной», подержать штурвал самолета. Над Ульяновском Попович принял на борт телеграмму: «Весь Ульяновск вас сердечно приветствует!»

– Большое спасибо. Спасибо! – повторил в микрофон Павел. – Спасибо городу Ленина!..

Потом за штурвал садится Андриян Николаев. Он расспрашивает летчиков о делах, о новых машинах, смотрит вниз через стекла на квадраты полей. Он тоже принимает радиограмму, на этот раз из Москвы: «Андрияну Николаеву, Павлу Поповичу. Ждем с нетерпением. По поручению Москвы газета «Вечерняя Москва».

Время завтрака. Завтракают журналисты, завтракают космонавты. Особым спросом пользуются арбузы и виноград.

– Два самолета сейчас идут в Москву, – говорит командир корабля, – наш самолет и самолет Никиты Сергеевича Хрущева с юга.

Все ближе Москва. Генерал Николай Петрович Каманин просит журналистов не заглядывать больше в салон. Космонавтам надо сосредоточиться, отдохнуть перед рапортом…

13 часов 21 минута. Все приникают к иллюминаторам. Необыкновенное зрелище. Рядом с большим самолетом в четком строю идут истребители. По два у крыльев и три чуть сзади.

Идут ровно, будто по нитке. Хорошо видны лица летчиков в шлемах.

– Наши ребята! – Павел и Андриян машут руками и улыбаются. – Наши ребята!

Летим над Москвой. Красная площадь, красная от лозунгов и знамен. Реки людей на улицах. Высота 400 метров. Все хорошо видно на ожидающей героев Земле.

Земля. Рулим к вокзалу, к трибуне, к красной дорожке, к гостеприимному берегу москвичей. В иллюминаторы хорошо видны распахнутые объятия Москвы. Люди вдоль красной дорожки, люди на вышках, на балконах и крышах домов.

Журналисты с длинными трубами объективов. Зенитки, готовые для салюта. Портреты Ленина, портреты космонавтов, флаги и пионерские гал

стуки, цветы. Загорелое лицо Хрущева на трибуне. Рядом с ним старик Попович поглаживает чумацкие усы, рядом две матери концами платков вытирают слезы.

Цветы, улыбки, торжественный марш.

Двое людей в салоне заметно взволнованы. Они пожимают нам руки и направляются к двери.

Сейчас высокий трап спустит их на красную дорожку. Всего семьдесят красных метров отделяют людей от объятия главы государства и матерей. Андриян смотрит в иллюминатор:

– Мама, Никита Сергеевич, наши ребята. Все тут, все идет отлично!

Два человека шагнули навстречу объятиям.

Один из снимков, сделанных в кабине Ил-18. Андриян за штурвалом.

_{Фото автора. 19 августа 1962 г.}

Дезертир

В воронежской «Коммуне» я прочитал заметку под названием «Заживо погребенный». В сорок втором году человек дезертировал из армии.

Двадцать лет человек прятался на чердаке, совсем недавно спустился на землю и назвал свое имя: Тонких Николай.

Степное село Битюг-Матреновка. Гуси на зеленых широких улицах. Трактор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свеклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы – окна еще в известке. Ведра с краской, доски, груды кирпича.

– Тут он работает, – сказал директор.

Я присел на доски. Шесть человек убирают кирпич, пять носят доски, трое сгребают мусор, трое готовят парты. Наверное, тот высокий, в фуфайке? Но высокий макает палец в желтую краску и ставит веселую метку на щеку девушке-маляру. Смех, суматоха. Нет, это не он…

Сели перекусить. Кружком – девчонки, кружком – ребята, и еще один круг – люди постарше.

Кладут на желтые доски красные помидоры, кидают в сторону яичную скорлупу. Один человек не сел в круг. Достал из мешочка хлеб, сало, огурцы. Раза два бросил взгляд в мою сторону. Отвернулся. Потом лег на спину, положил под голову руки и стал глядеть на низкие осенние облака.

Я подошел ближе к рабочим, поздоровался.

Он первый из всех торопливо ответил: «Здравствуйте!», и принялся за кирпичи.

– Тонких? – кивнул я прорабу.

– Да. Старается, но устает. Час работает, а потом ляжет, руки под голову, как неживой…

Вечером я разыскал хату на самом краю села. Дверь открыла женщина лет семидесяти.

Руки в муке, на столе тесто для пирогов. Взгляд негостеприимный, но голос заискивающий:

– Сейчас позову Николая…

Разговор односложный: «да», «нет», «конечно, жалею»… Руки сложены на коленях, землистое лицо вздрагивает, бесцветные глаза слезятся.

Приходит отец. На стену рядом с иконами вешает вожжи.

– Ну что, Николай, теперь молчать нечего. Теперь отвечать надо…

Николай курит одну за другой сигареты. Говорить ему по-прежнему трудно, но слово за словом я узнаю всю трагедию человека-труса.

Сначала боялся смерти. Потом боялся кары. Потом боялся жизни.

В сорок втором, когда полыхал Воронеж, когда немцы рванулись к Волге, с холщевыми сумками за плечами из Битюг-Матреновки в Липецк шла группа ребят. Невеселое было шествие. Дома остались невесты, матери, а немцы вот-вот нагрянут. Парни спешили к месту, где люди получали винтовки, а потом садились в теплушки и отправлялись к Волге.

А он испугался. Он бросил друзей, глухими тропками пошел назад, к дому. В подсолнухах дождался полуночи и, озираясь, постучал в хату у Битюга.

Мать сжала его в объятиях:

– Сынок… Живой, здоровый. Никому не отдам… Один раз живем…

Так начались эти страшные двадцать лет жизни возле печной трубы. От Волги шли письма. Между прочим, ребята писали: «Колька Тонких куда-то исчез…» В Битюг-Матреновке возле хаты у речки кое-кто по ночам видел странную тень. Пошел слух по селу: дезертир…

Однажды утром в селе услыхали горькие причитания. Плакала мать Николая. В черном платке она стояла в конце огорода у могильного холмика. Белел свежий дубовый крест, горела свечка в руке.

– Коля, голубчик ты мой…

Собрались люди.

– Прибежал хворый. Метался в жару… Ни полслова, ни слова… Умер. Колюшка!..

Сидя на чердаке, сын слушал материнские причитания, в узкую щель видел людей в конце огорода над «его могилой».

С неделю поговорили, погоревали в селе.

У матери постеснялись спросить: почему не на кладбище схоронила? Трудный был год.

Горе редкий дом обходило, поэтому быстро забыли одинокий холмик на огороде. И только «усопший» в чердачную щель каждый день видел свою могилу.

Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих, как близнецы. Наперечет известные звуки: это мать доит корову… это сестра повесила на стенку портфель… это скребется мышь… это червяк точит стропила… При каждом новом и незнакомом звуке человек у трубы вздрагивал, сжимался в комок.

На чердаке в сорок втором мать раскинула полушубок. Двадцать лет человек пролежал на старой овчине.

Я прошу Николая вместе полезть на чердак. Он нехотя поднимается.

Шаткая лестница. Двадцать лет изо дня в день по утрам на чердак поднимались ведерко и сверток с харчами. С чердака мать снимала ведро с нечистотами. Полумрак. Фонариком освещаю снопы соломы, липкую паутину, полушубок с вытертой шерстью…

Чем жил человек? Он признается: все было заполнено страхом. Всего боялся. Чужие шаги, незнакомый голос, автомобиль завернул почему-то к реке: «За мной?»

Никто, кроме матери, отца и сестер, не знал о чердачном жильце. Иногда к нему поднимался соседский кот. Круглые глаза горели зелеными фонарями. Увидев человека, фонари пропадали. А человеку много ночей от страха снились кошмары.

Человек-тень. Двадцать лет он не видел солнца. Теперь вечерами он часто смотрит, как солнце катится к горизонту…

В потемках начал слепнуть. От голубого неба, если заглянуть в щелку, болели глаза. Зато слух, как у зверя, обострился.

Не помнит, в какую по счету весну услышал он возле хаты сдержанный шепот. Их было двое. Шептались всю ночь. И всю ночь он просидел на коленях, приложив ухо к щели. Весь день потом колотилось сердце от страха и любопытства: придут – не придут?

Двое не знали, как чутко на чердаке слушают их поцелуи. Им нравились заросли лозняка и ромашек у крайнего дома, и они приходили все лето, почти каждую ночь. И каждую ночь он сидел на коленях у щели. Потом двое перестали ходить. Он ждал неделю и не сдержался, спросил:

– Тут двое ходили…

– Поженились на Покров, – сказала мать.

В то утро вместе с едой мать подала ему крест и сказала: «Надо молиться».

Зимою ночами, когда от мороза глухо трескался лед на реке, человек не выдерживал, спускался в хату, на печку. Однажды в такую ночь постучался потерявший дорогу геодезист. Пока мать объяснялась через закрытую дверь, сын кошкой метнулся на чердак и всю ночь продрожал.

Летом в темные часы между зорями человек спускался к земле. Озираясь, он обходил вокруг хаты, трогал руками подсолнухи, прикладывал ладони к остывающим после дневной жары тыквам. Человек сливался с ночью, а чуть светало – скрипела лестница на чердак. И снова, лежа на вонючей овчине, он наблюдал, как медленно белый червяк грызет осиновые стропила. «Я завидовал тем ребятам, которые не вернулись.

Я думал: им хорошо, лежат спокойно, им носят цветы, их помнят. А я… Зачем?.. Много раз трогал руками веревку. Минута – и все. Кому я нужен? Но жутко. Это – конец. А живем один раз…»

Человек начинал вдруг рыдать… В чердачном люке появлялось лицо матери:

– Услышат… Люди услышат, сынок! Ты помолись…

Как-то ночью он открыл старый сундк. Перебирая в коробке железные бляхи и пуговицы, обнаружил два рыболовных крючка. Сколько воспоминаний разбудили два рыболовных крючка!

На чердаке он закрыл глаза и нажимал пальцем на воротник острия, пока не показалась капелька светлой крови. Забывшись, он увидел себя мальчишкой, белоголовым и резвым. Босой бежит на Битюг. Ноги обжигает роса. Останавливается на секунду: надо разбудить Ваську.

В то утро с Васькой Ивановым, глядя на поплавки, они говорили о самолетах. Вместе с Васькой в сорок втором шли в Липецк. Васька после войны вернулся, как говорит сестренка, с двумя орденами. У Васьки жена, четверо ребятишек.

Васька теперь комбайнер, зовут его, конечно, Василий Никитич… Человек открывает глаза и видит вытертый полушубок, паутину и пыльный луч.

…В тот день он жадно ждал темноты. Завернув в тряпицу крючки, выполз на луг, подкрался к лошади, выдернул пучок волос из хвоста.

Три дня не спеша, с наслаждением плел леску, прилаживал крючок. Ногтями разгреб землю на огороде и ощупью, разминая комочки земли, набрал в ладонь червяков. Он тщательно готовился. Он загадал: если на леске четное число узлов, – значит, не все еще потеряно. Число было четным. Он бодро спустился по лестнице и, слившись с ночью, пошел к Битюгу.

Он не узнал Битюга.

Дрожащими руками, цепенея от непонятного чувства, размотал леску, неловко забросил в темную воду и стал ждать. Ослабевшие глаза не видели поплавка. Подтянув леску, обнаружил поплавок у самого берега, его прибило течением. Он снова забросил. Глаза опять не видели поплавка, только звезды, как чешуя, рябили в глазах. Он бросил удочку и тихо поплелся к дому…

Часто думал: «Спущусь к людям, расскажу все». Боялся. Уже не кары за трусость боялся. Он знал: народ простил его трусость. Он боялся жизни. Все пугало: и громкий человеческий смех, и песни во время покоса над Битюгом, и грохот комбайна, на котором ездил по спелой ржи Васька. «Что скажу людям? Что буду делать? Профессии никакой. Я даже говорить разучился».

Огромная жизнь проплывала за чердаком большими белыми самолетами, красным комбайном Васьки, смехом мальчишек, плеском рыбы на Битюге. Сестра приносила с собой звучные и непонятные слова: «целина», «спутник», «телевизор», «космонавты», «ракета» «атомный ледокол»… Это была уже совсем незнакомая жизнь. Два шага от дома при солнце – и все: он будет частицею жизни. Боялся.

Вспомнил, как однажды выбирали из подвала картошку. В темноте на картошке выросли длинные белые нити. На солнце нити пожухли и превратились в серую пыль. Он часто вспоминал белые нити. Его знали восемнадцатилетним парнем, теперь ему тридцать восемь. Он ослаб и разучился говорить. За двадцать лет он прочел задачник по арифметике для третьего класса и каждый год по многу раз перечитывал книжки по географии, «про пустыню, про Крым, про Германию, про слонов, про Ленинград, про оленей и белых медведей». Он не знает ни одной песни, и петь ему не хотелось. Он не знает улыбок, ни поцелуев, не знает настоящего вкуса хлеба, потому что вкус этот знают только те, кто работает. Он ненавидел себя.

Он завидовал тем, кто не вернулся от Волги. Двадцать лет он видел свою могилу. Могила сровнялась с землей. Он знал: люди его забыли…

Он курит сигарету за сигаретой. Желтые руки сложены на коленях, глаза слезятся и смотрят под ноги. Отец чинит старую сбрую, мать месит тесто.

– Анна Александровна, вы понимаете, что произошло с вашим сыном?

– А что! Он никого не убил… Бог не всем одинаково отмерил…

У матери было семь дочерей и один сын.

Мать хотела счастья своему Кольке. И вот оно, это счастье… «Не пожелаю самому злому врагу», – говорит сын.

В семье хорошо помнят конец войны. Вернулся отец. Сын слышал: он обнимает мать, сестер. Потом все утихло, и заскрипела лестница на чердак. Обняв сына, старый солдат заплакал.

– Слезай… Люди умеют прощать…

Сын промолчал.

– Замолчи, – вмешалась мать. – Все богом дано, от судьбы не уйдешь…

Родитель бушевал с неделю, грозился сам пойти в сельсовет, но так и не хватило мужества у солдата. Смирился, спрятал в сундук медаль и стал подавать на чердак хлеб и чашку со щами.

Шестнадцать лет кормил дезертира! Взбунтовался совсем недавно:

– Что ж получается! Ты отца должен кормить, а я до сих пор ведро принимаю… Слезай!

Сын ткнул отца сапогом, и тот загремел с лестницы… А через два дня огородами к сельсовету пришел никому не знакомый человек.

– Чей, откуда?..

Молчит. Потом сказал:

– Тонких сын…

Никто не помнил сына Тонких. Потом вспомнили о могиле. Позвали мать.

– Нет, не мой. Мой умер…

Потом выяснилось: странный человек действительно Николай Тонких.

Вот и вся трагическая и жалкая судьба дезертира. Он живет теперь среди нас. Он ходит в кино и мечтает о женитьбе и сам зарабатывает свой хлеб. Он устает на работе, избегает людей. Спит он по-прежнему на чердаке: «Никак не привыкну к избе…» Вечерами, перед тем как полезть на чердак, он долго стоит во дворе, провожает закат.

Трусость в тяжкий для Родины час требует наказания. Но у кого поднялась бы сейчас рука на жалкого человека, пережившего семь тысяч дней страха, наказавшего себя сверх всякой меры. Он и теперь говорит: «Живем один раз». Но он сам понимает, как беспощадны для него эти слова. Двадцать золотых лет зачеркнуто в жизни.

И теперь что за жизнь. Не всякий подает руку. А когда идет по селу, острый слух ловит шепот:

– Дезертир…

Презрение людей – самое тяжкое наказание для человека. А живем один раз.

_{Фото автора. С. Битюг-Матреновка Воронежской области.}

_{16 сентября 1962 г.}