Текст книги "Я пришел дать вам волю"

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– Если она у тебя припадошная, то теперь и купаться в реке не моги? – сдержанно спросил Тимофей.

– Купаться!.. Он же, гаденыш такой, под их нырял! Купаться… Купайся он себе, чего его под баб понесло нырять? Ясное дело: испужать хотел, страмец.

– А ты чего это к гаду пришел жалиться? Рази ж гад тебя может понять? Гаденыш-то – от гада.

– И то, смотрю, – гады. Вся порода гадская – на ножах ходите, живорезы.

– Зачем нож?.. С крыльца-то я и так сумею тебя спустить, без ножа, – вконец обозлился Тимофей.

Поругались.

На прощанье Костька пригрозил:

– Я сам с имя управлюсь! Я им ходули-то повыдергаю!

– Это – как выйдет, – сказал Тимофей. – Спробуй.

Костька пробовал. Не вышло. Не смог.

Костька Миронов погиб вместе с Иваном Разиным в польском походе. Память о том роковом походе была свежа, сколь ни утекло времени, ныла и кровоточила раной под сердцем. И теперь видел Степан… Мучился проклятым видением: брата Ивана, головщика (предводителя казачьего отряда, полковника), и его есаулов, связанных, ведут к суковатой сосне. Иван шагал твердо, кривил в усмешке рот: никто не верил, что казаков повесят, и сам Иван не верил. Весь проступок казаков был в том, что они – по осени – послали горделивого князя Долгорукого к такой-то матери, развернулись и пошли назад – домой: зимой казаки не воевали. Так было всегда. Так делали все атаманы, участвовавшие в походах с царевым войском. Так поступил и Разин Иван. Князь Долгорукий догнал мятежный отряд, разоружил… А головщика принародно, среди бела дня, повел давить. Это было невероятно, поэтому никто не верил. Иван сам влез на скамью, ему надели на шею веревку… Только тут стали догадываться: это не нарочно, не попугать, это – казнь. Долгорукий был здесь же… Иван в последний момент с тревогой глянул на князя, спросил: «Ты что, сука?» Князь махнул рукой, скамью выбили из-под ног Ивана. Так было… И теперь Степан, как закроет глаза, видит страшную муку брата: бьется он в петле, извивается всем телом. И Степан скорей куда-нибудь уходил с глаз долой, чтоб не видели и его муку, какая отражалась на его лице. Вот уж чего ни в жизнь, видно, не позабыть!

«Славный царь!.. Славные бояре… Долгорукие: махнул белой рученькой – и нет казака. Во как!»

Степан стиснул зубы и весь напрягся от боли: боль лизнула сердце. Чтобы успокоиться, трижды сказал себе, не разжимая зубов: «Мгм, мгм, мгм», как если бы соглашался или уговаривал себя. И пошел в свой шатер на струге.

Долго еще гудел лагерь. Но все тише и тише становился этот гул, все глуше. Только самые крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали малые группы казаков, о чем-то невнятно беседующих. Храп стоял по всему берегу. Спали – где кто упал. Караульные оставались на местах и сменялись вовремя.

Вдруг среди ночи со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, забегали. Громко всплеснула вода: кого-то не то сбросили, не то сам кто-то сорвался. И еще раз отчаянно закричала молодая женщина…

Степан проснулся как от толчка. Вскочил, нашарил рукой саблю и как был в чулках, шароварах и нательной рубахе, так выскочил из шатра.

– Там чего-то, – сказал караульный, вглядываясь во тьму. – Не разберешь… Кого-то, однако, пришшучили. Вроде бабенку…

Степан, минуя зыбкую сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал. Он знал, кого прищучили – его персиянку, он узнал ее голос.

К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.

При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу… Кто-то там, на носу стружка, помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан; должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.

У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.

– Кто? – спросил Степан Черноярца. Его трясло.

– А дьявол его знает… темно, – ответил Иван. И незаметно сунул за пазуху пистоль.

– Дай пистоль, – сказал Степан.

– Нету.

Степан вырвал у него из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким сочным звуком – вода точно сглотнула его – упал, не долетев. Пловец, слышно, наддал.

– Далеко, – сказал Иван, послушав всплески на реке.

Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху, Иван остановил:

– Ты что, сдурел? Он выплывет – и в кусты, а там его до второго Христа искать будешь. Он уж у берега почти…

Подошла сзади княжна, стала говорить что-то, показывать за борт. Потащила Степана к борту… Говорила быстро-быстро, так быстро, что Степан не понимал, хоть много знал по-персидски – мог бы в другое время понять.

– Чего? – не понимал он. – Кто там? Ты скажи мне, кто та-ам вон!.. – Степан повернул ее лицом к реке, показал. – Там-то кто?!

– Ге!.. – воскликнул Иван. – Старушку-то он, наверно, того – скинул! Он старуху туда? – спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер. – Ну да! – крикнул оттуда. – Старушку торнул – нету. – Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: – Ну-ка, кто там?! Спрыгни, пошарь старушку.

Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:

– Вот она!

– Живая? – спросил Иван.

– Кого тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого – вся башка в крове, липкая.

Степан мучительно соображал, кто тот пловец. Кто же это?

– Фролка! – сказал он. – Вот кто.

– Минаев? – изумился Черноярец. – Господь с тобой, Степан!.. Да ты что?

– Ну-ка… как тебя? – перегнулся Степан через борт, где шарился караульный.

– Пашка Хоперский, – откликнулся тот.

– Дуй до Фрола Минаева. Позови суда. Скорей!

– А эту-то куда?

– Оттолкни – пусть домой плывет, – велел Черноярец.

Княжна, догадавшись о чем-то, забеспокоилась, тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтоб старуху подняли.

– Иди отсуда! – зашипел тот и замахнулся. – Тебя бы туда надо… змею черную. – Ивану как кто на ухо шепнул – вдруг понял он: Степан прав в своей догадке.

Караульный побежал к есаульскому стругу.

– Потеряли есаула, – горько вздохнул Иван. Он теперь вовсе не сомневался, что это был фрол Минаев, бабский угодник, падкий на эту сладость. И знал, что Фрол – от атаманова гнева – двинет далеко теперь. Если совсем не скроется с глаз долой. Какую дурь спорол есаул!

– На дне морском найду, гада, – сказал Степан. – Живому ему не быть.

Черноярцу до смерти жалко было Фрола. В таком загуле, конечно, что-нибудь да должно случиться, но потерять такого есаула… Из-за кого! Было бы хоть из-за кого.

– Можеть, она его сама сблазнила, – сказал он. – Чего горячку-то пороть?

– Я видел, как он на ее смотрит.

– Прокидаемся так есаулами, – не отступал Иван.

– Срублю Фрола! – рявкнул Степан. – Сказал: срублю – срублю! Не встревай.

– Руби! – тоже повысил голос Иван. – А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет! И я глядел – у меня тоже глаза во лбу.

Степан уставился на него… Помолчал несколько и сказал просительно, но глубоко неукротимо:

– Не наводи на грех, Иван. Добром говорю…

– Черт бешеный, – негромко сказал Иван. И пошел со струга.

По дороге встретил посыльного: тот возвращался с есаульского струга. Иван остановил его, спросил обреченно:

– Ну?

– Нету Фрола, – сказал посыльный. И хотел бежать дальше – сказать атаману.

– Погоди, – остановил Иван. Подумал, но ничего не придумал, махнул рукой. – Тьфу!.. Иди. – Он хотел выдумать какой-нибудь увертливый ход, но тут же и понял, что все без толку: случилось то, что случилось, никуда от этого не уйдешь. Хорошо, хоть Фрол вовремя дал тягу – несдобровать бы ему этой же ночью.

Иван еще постоял… И пошел будить стариков: Стыря и расстригу. Что-то такое ему все-таки влетело в лоб.

Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу, когда вошли Стырь и Ивашка Поп. Они еще не проспались как следует; их покачивало. Но что им надо делать, они знали.

– На огонек, батька, – сказал притвора Поп, старик блудливый, трусоватый, но одаренный краснобай и гуляка.

– Сидай, – пригласил Степан.

– Эххе, – вздохнул Стырь. – Какой я сон видал, Тимофеич!.. – И этот тоже пошел заходить издалека. Его не раз подсылали смирить атаманов гнев на милость. Иногда ему это удавалось. Степан любил старика (Стырь и отец Разина, Тимофей, были земляки – из-под Воронежа), уважал старого воина, но поблажек никаких не давал, Стырь даже обижался. «Ты только об мертвых сокрушаисся! – брякнул ему один раз Стырь. – Что потом кости-то жалеть? Ты лучше меня живого приветь». Степан помрачнел на это, но ничего сразу не сказал. Потом уж, много позже, вроде мимоходом, спросил: «Ты со зла это? Или правда так думаешь?» А Стырь и думать забыл, не сразу и понял, о чем говорит атаман. «Да что мертвецов только жалею», – напомнил Степан. И пытливо смотрел в глаза старику. Стырь не растерялся, а кинулся далеко и туманно рассуждать, что он так, конечно, не думает, но порой ему кажется… Степан не дослушал, махнул с досадой: «Чего выворачиваться-то начал? Я тебя виню, что ли? Я же не виню». Но мысль эта – что он не жалеет товарищей, а жалеет, только когда их убьют, – эта колючая мысль застряла занозой, и Степан нет-нет, а невзначай пытал то одного, то другого. «Конешно, атаман у вас злой, никого не жалеет… Так, видно?» Нет, так не думали. Но, кто посмелей, не скрывали и того, как думают. Иван Черноярец, когда Степан допек его такими намеками, сказал напрямки: «Да пошто злой? Дурак бываешь, это правда, ты и сам про то знаешь, а злой… Не знаю. Не лезь ко мне, Степан, с такими делами, я тут тебе не помогу: не умею. Да и сам-то… не задумывайся шибко – злой, не злой… Какой есть». Нет, не понимал Иван, как это важно душе. Интересно бы с Фролом Минаевым поговорить, но тут Степан сам не давал себе ходу. Что-то тут останавливало. Может, то, что Степан постоянно чувствовал: не до конца искренен с ним Фрол, нараспашку здесь не будет, не выйдет… Что-то таил Фрол, завидовал, что ли, другу – его воинскому счастью, атаманству его, – что-то такое с неких пор постоянно стояло между ними. А теперь с этой княжной… Не знали старики, Поп со Стырем, никто не знал, только Степан знал: не тронет он Фрола. Именно потому и не тронет, что – непросто между ними. Другого тронул бы, а Фрола почему-то нельзя. А почему нельзя, это и Степан не понимал, не мог как-то понять, но только знал, что – нельзя из-за девки.

– Ну? – спросил Степан. – Сон, говоришь?

– Чудной такой сон!.. – вскинулся было Стырь, но Степан осадил:

– Запомни: старухе расскажешь. Чего поднялись-то? Иван небось разбудил?

– Иван, – сознался Стырь. – Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов – раз-два, и нету.

– А Фрол?.. – спросил Степан. – Фрол добрый был есаул. Мне его жалко. Иван, он, знамо, добрый есаул, но Фрол… У Фрола ведь и голова была.

– А пошто – «был», батька? – спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.

– Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь… От такой черт заморочит голову, и правда дурнем исделаесся. Нету больше Фролки. – Степан как будто даже рад был сообщить старикам эту печальную новость. И еще он злорадствовал, что старики с Черноярцем вместе так просто и глупо повели эту игру «в уговоры», так беспомощно и бестолково. А то уж больно все умные да хитрые, прямо не подкопаешься ни под кого – такие все умные и хитрые.

– А где ж он? – все простодушничал Поп.

– Пропал. Так мне его жалко!.. Ни за что пропал.

– Ну, можа, ишо не пропал?

– Пропал, пропал. Добрый был есаул.

Помолчали все трое. Степан представил, как мокрый Фрол лежит теперь где-то под кустом… Как он все же насмелился на такое дело, с княжной-то! Это удивляло Степана. То ли пьяный был в дымину, то ли взбесился вовсе. Как же он мог подумать, что ему это сойдет с рук? Ну, Фрол!.. Ну, поганец! Интересно, чего ты сейчас лежишь думаешь своей головой? Но вот что, пожалуй, не менее удивительно: когда давеча стали гадать, кто мог покуситься на княжну, о первом, о ком подумал Степан, – о Фроле. И это тоже удивляло, и безрассудство Фролкино удивляло. Он же осторожный человек. Что же с ним случилось?

– От я тебе одну сказку скажу, – заговорил Стырь. – Сказывал мне ее мой дед. Жил на свете один добрый человек…

Степан встал, начал ходить в раздумье.

– Посеял тот человек пашеницу… Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет – любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет – сердце петухом поет. Подходит страда…

– Я твою сказку знаю, дед, – прервал Степан. – Слушай, какую я тебе скажу. – Он трезво и серьезно посмотрел на стариков.

– А ну. Я люблю сказки. Больше всего – про чертей: отчаянные, мать их!.. А ну – сказку? – оживился Стырь.

– Жили на свете тоже добрые люди…

– Кхм. Так.

– Хорошо жили, вольно. Делали, что хотели. А потом им сказали: «Больше вам воли нету». И стали их всяко теснить. И жизнь их… стала плохая. – Степан посмотрел на стариков, невольно усмехнулся, видя, как озадачил он их своей притчей.

– И вся сказка?

– Что этим людям делать? – весело и значительно спросил Степан.

– Кто тебе такую сказку сказал? – поинтересовался Стырь.

– Один человек… Я теперь вас спрашиваю: как им быть-то?

– Вот спроси того человека: он знает, как быть. Кто затевает такие сказки, тот и должон знать, как быть. Припрет, так отгадаешь, как быть. Мы вон с отцом с твоим доразу отгадали, когда прижало-то. А как тот человек советует?

– Хорошая сказка, – в раздумье молвил Поп. – Жалко, конца не знаешь.

– Вот думаю: какой бы ей конец приделать? Славный надо конец. А? – Степан вызывающе и с нахальной веселостью посмотрел опять на Стыря. С некоторых пор он изводил старика зловещей выдумкой: будто Стырь подговаривает атамана «поднять на нож» царевы города по Волге – Астрахань, Царицын, Самару… К этой шутейной выдумке относились по-разному. Стырь злился и скоморошничал в ответ: «Не Самару, а уж Москву тада!» Иван Черноярец недоумевал. Фрол Минаев внимательно приглядывался к Степану, когда тот затевал странную перебранку со стариком, Ларька Тимофеев хоть скалился, но тоже с интересом и серьезно взглядывал на атамана – этим казалось, что в этой опасной шутке есть – не шутка. Но никогда об этом не говорили – ни атаман, ни есаулы. – Что молчишь-то? – спросил Степан. – Надо ж сказке конец приделать?

– Делай, – откликнулся Стырь, чувствуя, что атаман вознамерился опять позубоскалить. – Какой я тебе советчик?

– Кто же мне советчик тада, еслив не ты? Да не Поп вон… Вы много видали, много думали…

– Нашел думных! – воскликнул Стырь. – Мы те надумаем… Я вот думаю: где бы нам теперь сиушки раздобыть? У тебя нету?

– Нету, – серьезно сказал Степан. – Чего приперлись? Фрола выручать? Рази так делают, как он?

– Он спьяну, батька. Сдурел, – осторожно повел было расстрига Поп. – Ударило в голову…

– Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет, – отрезал Степан.

– Брось, Тимофеич, – серьезно сказал Стырь. – Серчай ты на меня не серчай, скажу: не дело и ты ведешь. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо – от греха подальше. А за ее ишо и выкуп хороший дадут. За ее да за брата ейного надо…

– Ладно! – обозлился Степан. – Явились тут… апостолы. Сами пьяные ишо, проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.

«Апостолы» замолкли. Иван Поп, тот и вовсе заспешил к выходу – подталкивал Стыря.

– Идите спать, – уже мягче сказал Степан. – А то… сны какие-то принялись тут рассказывать… Делать нечего.

Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне – одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.

– А ты, Иване, догадлив: голову за пазушку положил, – с сердцем сказал Стырь. – Чего же язык проглотил, когда я про девку-то заикнулся? То – «надо присоветовать ему», а то онемел сразу. И присоветовал бы – самое время.

– Боюся, – просто сказал расстрига. – Зачем, думаю, на свою руку топор ронять?

– Э-э… да ты из этих, правда-то, из думных? – съехидничал Стырь.

Расстрига вздохнул. Помолчал и сказал с грустью:

– Был когда-то и во мне молодца клок – выдрали.

На берегу их ждал Иван Черноярец.

– Ну? – спросил есаул; он надеялся на стариков.

– Отойдет, – пообещал Стырь. – Весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит – дай бог ноги. Потом ничего – отходил. И у этого ухватки такие же. Вылитый дед Разя.

– Оглобля – куда ни шло, – заметил Черноярец. – Этот чего похуже хватает.

– Лют сердцем, правда. А вот Иван у их был – девка красная! Вот кого я любил! И этого люблю, но… боюся, – признался и Стырь. – Не поймешь никак, что у его на уме.

– Извести ее, что ли, гадину? – размышлял вслух есаул. – Насыпать ей чего-нибудь?..

– Не, Иван, то грех. Что ты! – чуть не в один голос сказали старики.

– С ей хуже грех! «Грех»… Мы из-за ее есаула вон потеряли – вот грех-то!

– Нет – грех страшенный: травить человека, – стояли на своем старики; особенно расстрига взволновался. – Грех это великий. Лучше так убить.

– Убей так-то! – воскликнул есаул. – На словах-то вы все храбрые…

– Посмотрим. Домой он ее, что ли, повезет? Там Алена без нас ей голову открутит. Где Фрол-то? – спросил Стырь.

– Вон, у огня сидит. Сушится. Как завтра-то быть? – Черноярец был в большом затруднении. – Ума не приложу.

– Пошли к Фролу, – сказал Поп. – Чего-нибудь придумаем.

– Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забыл, чего-то хотел сказать тебе, Иван… – Стырь придержал есаула, потер ладошкой лоб. – Чего я хотел сказать-то?

– Ну? – недовольно сказал есаул. – Чего?

– А-а!.. Спомнил: пошли выпьем по чарочке! Прямо из головы вылетело. С вечера же ишо помнил…

– Чтой-то, Стырь, худой ты становисся, – заметил Черноярец. – Такие дела забываешь… Стареешь?

– Я? Нисколь. Кто тебе сказал?

– Стареешь. – Есаул любовно хлопнул старика по загривку. – Ты рази такой был? Я же помню…

– Старею, Ваня. Осталось мне выпить на этом свете всего… двадцать бочек вина. – Стырь сказал это с наигранной грустью, даже сморкнулся как-то печально.

– Сгоришь к черту.

– Не сгорю! – распрямился Стырь. – Я хоть и старый, да старого замеса, не вам чета. Случись я давеча заместо Фрола, у меня бы осечки не было. Вы только башкой берете, а мы, как яички, – со всех сторон круглые. Хоть поставь нас, хоть положь – мы все на боку. Так-то, паря.

– Что-то надо с ей делать, – опять вспомнил Черноярец княжну. – На Дону ей делать нечего. Куда?!

Он был не злой человек, Иван Черноярец, но святое воинство для него – истинно святое, на том он стоял, за то и любили его в войске, и уважали.

Трое свернули от берега в сторону дальнего костра, возле которого сушился Фрол Минаев. С того берега его перевез в лодке Черноярец.

Где-то во тьме невнятно пели двое:

 
Ох,
Бедный еж!
Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?..
 

«Бедный еж» нашел наконец родную душу.

ПРАЗДНИК, которого так ждали казаки, отшумел. И славно! Так и было всегда. А как же, если не так? Где есть одна крайность – немыслимое терпение, стойкость, смертельная готовность к подвигу и к жертве, там обязательно есть другая – прямо противоположная. Ведь и Разин не был бы Разин, если бы почему-то – по каким-то там важным военачальным соображениям – не благословил казаков на широкую гульбу. Никаких иных, самых что ни на есть важных соображений! Так русский человек отдыхает – весь, душой и телом. Завтра будут иные дела. Будет день – будет пища. Это на Руси давно сказали.

6

Утро занялось светлое.

После тяжкой угарной ночи распахнулась ширь вольная, чистая. Клубился туман.

Собиралось посольство в Астрахань.

Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна сидела нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры с похмелья: Степан не дал опохмелиться, а упрашивать бесполезно – не даст, знали.

Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов. Хотели перво-наперво пустить астраханцам пыль в глаза: удивить богатством, дорогим оружием.

– Князька-то взяли?! – кричал Иван. – Как он там?

– Ничего! Харю ему маленько спортил батька вчера, а так ничего, веселый!

– Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?! (Знамена.)

– Взяли!.. А сколь брать-то?

– Тимофеич, сколь прапоров брать? На каждый стружок?

Степан подумал.

– Десять.

– Десять! – крикнул Иван. – Поисправней выберите!

Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса были шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Снасти тоже из шелка. Двенадцать стружков, точно стая белогрудых лебедей, покачивались у берега, готовые отвалить.

К Степану подошел Стырь (казаки подослали).

– Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать… – начал было он.

– Нет, – кратко ответствовал Степан. – Гребцам можно по чарке. Иван!..

– О!

– Гребцам по чарке! Больше никому!

– Добре! – Пасмурное настроение атамана тяготило Ивана, но он старался делать вид, что все хорошо. Ничего. Дело делается, чего еще? Первый есаул нарочно бодрил себя и других.

Гребцы оживились, услышав про чарку. Посмотрели на есаулов весело.

Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана… Подсел к одному смуглому гребцу.

– Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил? – ласково спросил он. – Когда тебя к березе-то привязали…

– Помню, диду. А чарку не отдам. – Васька сплюнул за борт горькую слюну. – Я лучше ишо раз к березе стану…

– Пошто? Ты же как огурчик сидишь! А у меня калган счас треснет. Помру, наверно. Неужель тебе не жалко? А? Васьк…

– У меня у самого… – заговорил было смуглый Васька, но Стырь притиснулся к нему ближе, чуть не обнял, и горячо зашептал, обдавая вонючим перегаром:

– Погоди-ка. Давай такой уговор: ты мне счас отдаешь свою вшивую чарку, а дома поедем в Черкасск к Мирону Чорному – сватать за тебя его девку…

– Я про ту девку ни сном ни духом, – изумился Васька. – Я ее в глаза не видал. Ты что?

– Увидишь. Он мне кумом доводится, Мирон-то. А девка у его – не девка, клад. Крестница моя. Ну? А вино у Мирона – ты небось слышал?.. Ты спроси у любого тут: «Что за вино у Мирона?» – тебе скажут. Мы там будем три недели гулять…

В группе, где есаулы, шел негромкий разговор. Свои дела.

– Он где счас-то?

– В тальнике где-то, Иван сховал.

– Ну, он хучь добрался до ее?

– Не успел.

– Жалко. Страдать, дак хоть уж знать, за что.

– Иван подговаривает уморить ее как-нибудь…

– Как?.. Догадается ведь. Вперед надо было. Теперь – сразу к нам кинется. Нет, тут всем тада несдобровать.

– Мда-а… От сучка-то! Сгубила казака.

– Да он, Фрол-то, тоже… ни одну бабенку так не пропустит.

– Заглядывался он на ее, я давно замечал. А тут, видно, перебрал вчерась… Не утерпел.

Есаулы приняли близко к сердцу несчастье своего товарища. Жалко было Фрола. Люто возненавидели красавицу княжну. Только двое из них оставались спокойными, не принимали участия в пустом разговоре: Ларька Тимофеев и Федор Сукнин. Эти двое придумали, как избавиться от княжны. Придумал Ларька.

Этот казак с голубыми ласковыми глазами любил Степана особой любовью и предан атаману совсем не так, как преданы все, кто идет за ним, за его удачей. Он хотел, чтобы атаман – был атаман всецело, чтобы вокруг атамана все никло и трепетало, и тогда, за такого атамана, он, не задумываясь, положил бы голову. Тут он не знал удержу. И когда он видел, как Степана что-нибудь уклоняет с избранного пути, он искренне страдал. Он готов был изрубить человека, который нехорошо повлиял на атамана, готов был сам ползать на брюхе перед атаманом – чтоб все видели и чтоб все тоже ползали, – лишь бы величился любимый «вож» и благословлялось удачей его дело. Если он, к примеру, страшился гнева атамана, то редко-редко страшился на самом деле – больше показывал, что страшится. Он не боялся, он любил, и если бы он когда-нибудь понял, что атаман совсем сбился с пути истинного, он лучше убил бы его ножом в спину, чем своими глазами видеть, как обожаемый идол поклонился и скоро упадет.

Сегодня утром Ларька открылся Федору: он придумал, как умертвить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разрешалось входить ее брату, молодому гордому князьку, и он иногда – редко – заходил. Пусть он войдет к сестре в шатер и задушит ее подушкой. За это Ларька – клятвенное слово! – сам возьмется освободить его из неволи. Здесь – Астрахань, здесь легко спрятать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу. Объяснение простое: князек отомстил атаману за обиду. У косоглазых так бывает.

Федор изумился такой простоте.

– Да задушит ли? Сестра ведь…

– Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил… Только боится, что обману, не выручу.

– А выручишь?

– Не знаю. Можа, выручу. Это – потом, надо сперва эту чернявочку задавить. Как думаешь? Надо ведь!..

– Давай, – после некоторого раздумья сказал Федор.

Так они порешили сегодня утром.

– А куда он ее счас-то повез? – продолжали негромко беседовать есаулы. – Зачем? Перед воеводами, что ли, выхвалиться?

– Черт его знает… Нарядил!

Посмотрели на княжну. Княжна грустила по няньке своей, которую решил этой ночью Фрол Минаев. Няньку так и не вытащили из воды – оттолкнули плыть.

Подошел Стырь. Судя по глазам, он уломал Ваську.

– Ну? – спросили его из есаульской группы.

– Не велел, казачки, – весело сказал Стырь. – Ни в какую. Всяко пробовал. Уж и так и эдак подкатывался… Нет! Ничего, потерпите, ребяты. А то правда – на такое дело едем…

– А ты где-то уж урвал! – с завистью сказал Мишка Ярославов. – Ишь как разговорился. Тут на свет белый глядеть неохота, а он ишо тараторит… Урвал?

– Урвал, – сознался Стырь. – Хлопец один должок отдал.

– Кто б мне тоже должок отдал! – вздохнул Мишка.

– Потерпите, – благодушно посоветовал Стырь. – Вот побываем у воеводы, потом уж разговеемся.

Тем временем Степан махнул рукой.

А минутой раньше он же, Степан, пока есаулы разговаривали между собой, велел сказать Ивану Черноярцу, чтоб он ссадил на берег молодого князька, которого тоже готовили с собой в посольство. Иван с недоумением поглядел с соседнего струга на Степана… Тот кивнул головой, подтверждая, что – да, ссади. Иван свел нарядного князя и отдал казакам, которые оставались. Зачем так сделал атаман, Иван не понял. И никто не понял. Потом уж, позже, многие догадались: чтобы князь не знал о горькой участи своей сестры и нигде бы не рассказывал, что ему довелось видеть.

Головной струг, а за ним остальные выплыли из Болды в Волгу. Сразу набрали хороший ход.

Степан сидел в той же позе, привалившись боком к борту, посасывал трубку. Изредка взглядывал на есаулов. Видел, что – шушукаются. И уж знал, зна-ал, какие они там разговоры ведут.

Княжна сидела одна. Она даже похудела за эту ночь.

Есаулы всё разговаривали. В сторону атамана не смотрели.

А Степан уже неотступно смотрел на них… И взгляд его стал нехороший – внимательный. Он вздохнул. И вдруг вскочил и, шагая через нашестья, быстро пошел к ним. Есаулы невольно поднялись навстречу. Лазарь Тимофеев потрогал саблю…

– Прячете Фрола! – тихо закричал Степан, хватая первого попавшегося за грудки. Им оказался Федор Сукнин. Степан толкнул его. Тот споткнулся сзади о нашестье, грохнулся. – В гробину вашу, в кровь!.. – Еще один есаул полетел от сильного толчка, Мишка. – Жалко Фрола? А я вам кто?!. Я атаман или затычка?! Мной помыкать можно?! Собаки!.. Шепчетесь тут?!.

Двое успели выхватить сабли – вскочивший Федор и Ларька. Федор прямо пошел на Степана, Ларька оказался сбоку и тоже двинулся к атаману.

– А-а, – вдруг вовсе тихо, как-то даже радостно сказал Степан, и в руке его сверкнул косой белый огонь. – Ну?..

Никто не заметил, как выхватил саблю подоспевший Иван Черноярец; увидели только, он махнул рукой… Тонкий, короткий звяк, и сабля Федора Сукнина перелетела через борт и булькнула в воду: Иван вышиб ее у Федора. И он же заслонил Федора и оказался перед Степаном. Федора оттолкнул дальше казак Мишка Ярославов, ибо Федор, очутившись без сабли, засуетился рукой у пояса, где пистоль.

– Миротворец, – тихо и вкрадчиво сказал Степан. – Ну?.. Спас атамана? Спас? – И шел на Ивана, страшный, белый; губы его покривились обидой, тряслись, он никак не мог ими улыбнуться.

– Уймись, шальной! – крикнул Иван. – Что ты делаешь?

– Ать! – Степан резко качнулся вбок… И Ларька чудом уцелел – увернулся. Все же концом сабли Степан черкнул Ларьку по руке. – На-ка!..

В момент, когда Степан повернулся к Ларьке, Иван кинулся на Степана, растопырив руки, – хотел схватить. Степан с нечеловеческой быстротой нырнул ему под руку и подставил ногу. Иван упал, но сабли не выронил, крутнулся лежа, поднял саблю, чтоб заслониться ею от неминучей смерти. Но сабля атамана уже взлетела над ним…

– Пропал, казаче! – крикнул Степан Черноярцу.

В этот момент грянул выстрел. Степан с силой всадил саблю в дно стружка на четверть от Ивановой головы. Только после этого повернулся на выстрел.

– Кто стрелил?

– Я, – сказал Иван Аверкиев. – Хотел…

– Куда метил? В руку?

– В саблю, батька. Святой крест, в саблю. Хотел выбить.

Степан сел на лавку, сплюнул за борт.

– Ну, повоевали, и будет. – Ядовитая, злая тоска, которая с утра ела сердце, схлынула. Легко стало. – Рассказывайте, чего вы тут шептались?

Случившееся произошло с такой быстротой, что не все сразу опомнились. Отовсюду, со всех стругов, на атамана во все глаза смотрели казаки. Атаман махнул им – гребите.

– Садись, – пригласил Степан есаулов. Он даже повеселел – так легко сделалось на душе. – Ларька, покажь руку. Как мы ее там?.. На атамана – с саблей! Бесстыдник.

– Что я, рубить, что ль, стал бы?

– Показывай руку. А что б ты стал? Причесывать?

– Плашмя бы достал – чтоб руку отсушить.

– Показывай рану. Я те отсушу… Нашелся!

Ларька, морщась от боли, стянул рукав кафтана, разорвал рубашку… Подошел к Степану. Тот оглядел рану. Рана была незначительная, даже до кости не достало.

– Память, Ларька: не крадься сбоку. Ходи теперь с зарубкой…

– Ты сдурел, Степан, – с упреком сказал Иван. – Так можно заикой сделаться. Чего взбесился-то?

– Ты хоть зараньше сказывай: буду пужать, – попросил Стырь. – А то я чуть в штаны не наделал.

– Будет про это, – сказал Степан. Помолчал… Посмотрел на реку, на безоблачное небо, промолвил, вроде как с сожалением: – Ясно-то как!.. Господи! Конец лету. – Глянул на есаулов, остался недоволен: – Ну, пошли глаза пялить! Вёдро, говорю, стоит! Стало быть, хорошо! И нечего глаза пялить…

Есаулы молчали. Таким они своего атамана еще не видели: на глазах двоился – то ужас внушал, то жалость.

Степан поднялся, пошел в нос струга. На ходу легко взял княжну, поднял и кинул в воду. Она даже не успела вскрикнуть. Степан прошел дальше, в самый нос, позвал: