Текст книги "Я пришел дать вам волю"
Автор книги: Василий Шукшин
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
3
Шли стругами вверх по Дону. И конники – берегом.
Всех обуяла хмельная радость. Безгранична была вера в новый поход, в счастье атамана, в удачу его.
Весна работала на земле. Могучая, веселая сила ее сулила скорое тепло, жизнь.
Степан ехал берегом.
В последние дни он приблизил к себе Федьку Шелудяка. Нравился ему этот совершенно лишенный страха и совести выкрест, калмык родом, отпетая голова, ночной работничек. Был он и правда редкий человек – по изворотливости, изобретательности ума, необыкновенной выносливости и терпению.
Федька ехал рядом со Степаном, дремал в седле: накануне крепко выпили, он не проспался. Опохмелиться атаман никому не дал. И сам тоже не опохмелился.
Степан чуть приотстал… И вдруг со всей силой огрел Федькиного коня плетью. Конь прыгнул, Федька чудом усидел в седле, как, скажи, прирос к коню, только голова болтанулась.
Степан засмеялся. Похвалил:
– Молодец.
– Э-э, батька!.. Меня с седла да с бабы только смерть сташшит, – похвалился Федька.
– Ну? – не поверил Степан.
– Ей-богу!
– А хошь, вышибу? На спор…
– Хочу. Поспать. Дай поспать, потом вышибешь.
Степан опять засмеялся, покачал головой:
– Иди в стружок отоспись.
Федька подстегнул коня и поскакал, веселый, к берегу.
Сзади атамана тронул подъехавший казак, сказал негромко:
– Батька, там беда у нас…
– Что? – встрепенулся Степан; улыбку его как ветром сдуло.
– Иван Черноярец казака срубил.
– Как? – Степан ошалело смотрел на казака, не мог понять.
– Совсем – напрочь, голова отлетела.
Степан резко дернул повод, разворачивая коня… Но увидел, что сам Иван едет к нему в окружении сотников и казаков. Вид у Ивана убитый.
Степан подождал, когда они подъедут, сказал коротко:
– Ехай за мной. – Подстегнул коня и поскакал в степь, в сторону от войска.
Иван поспевал за ним. Молчали.
Далеко отъехали… Степан осадил коня, подождал Ивана.
– Как вышло? – сразу спросил он есаула.
– Пьяные они… Полезли друг на дружку, до сабель дошло. Я унять хотел, он – на меня… Казак-то добрый. – Иван зачем-то глянул на свою правую руку, точно боялся увидеть на ней кровь казака.
– Кто?
– Макар Заика, хоперец.
– Ну?
– Ну и рубнул… Сам не знаю, как вышло. Не хотел. – Иван хмурился, не мог поднять головы.
Степан помолчал.
– А чего такой весь? – вдруг остервенело спросил он.
– Какой? – не понял Иван.
– Тебе не есаулом счас с таким видом, а назем выгребать из стайки! Впору слезьми реветь!..
– Жаль казака… Не хотел ведь. Чего ж мне, веселиться теперь?
– Ты эту жаль позабудь! Рубнул – рубнул, ну и все. А сопли распускать перед войском – это я тебе не дам. Ты – вож! Случись завтре: достанет меня стрелец какой-нибудь, кто все в руки возьмет? Кто, еслив есаулы мои хуже курей снулых? Надо про это думать или нет? Жалко? Ночь придет – пожалей. Один.
Помолчали.
– И мне жалко. В другое время я б тебя живого вместе с убитым закопал, – досказал Степан. – За казака.
Иван вздохнул:
– В другое время… В другое время я б сам поостерегся с саблей – черт подтолкнул. Казак-то добрый… я его знал хорошо. А тут как збесился: глаза красные, никого не видит… ажник жуть берет. Я уж с им и так и эдак – не слышит ничего и не видит. Ну, и вот… и вышло.
– Вперед за пьянством гляди хорошенько. Ни капли, ни росинки маковой на походе! Ехай с глаз долой и не показывайся такой. И казакам не кажись. Очухайся один где-нибудь.
Иван поскакал назад, Степан – в голову конницы.
Обеспокоенные событием, его ждали Федор Сукнин, Ларька, Стырь, дед Любим. Убийство воина-казака своим же казаком – дело редкостное. Боялись за Ивана: если атаман некстати припомнит войсковой закон, есаул может поплатиться за казака головой. Случалось, хоронили в одной могиле обоих казаков – убитого и убийцу его, живого, при этом вовсе не разбирались, почему и как случилось убийство.
Степан налетел на есаулов:
– Был приказ: на походе в рот не брать?! Был или не был?
– Был, – откликнулся за всех Федор.
– Куда смотрите?! До дури уж допиваются!..
Молчание.
– Ивана не виню, рубнул верно. Вперед сам рубить буду и вам велю. Всем скажите! Пускай на себя пеняют.
Есаулы украдкой облегченно вздохнули – пронесло с Иваном.
– Макара схоронить по чести, – велел атаман. – И крест поставить.
* * *
На виду Паншина городка стали лагерем. Стояли двое суток, поджидая, когда подойдет со своими Чертоус; уговорились через посыльных встретиться здесь.
На третий день к вечеру на горизонте показались конные Васьки Уса.
Василий Родионович Ус (Чертоус) был к тому времени пожилым, понаторевшим военачальником, прошел две войны, поход под Москву… Поход был, правда, неудачный и горький – от Москвы казаки бежали, бросая по дороге приставших к ним мужиков, но неудача не сломила Василия, не остудила его страсть к войне и походам. Был он еще силен, горд, московский поход забыл.
Степану сказали про конных. Он вышел из шатра, тоже смотрел из-под руки. Он, пожалуй, волновался: охота было склонить славного Ваську с собой.
– Кто больше у его? – спросил у казаков.
– Больше из Вышнева Чира, – стал пояснять казак, ездивший нарочным к Василию, – голутьба. Запорожцы есть – с войны с им…
– Ты ездил к нему? – спросил Степан казака.
– Я.
– Как он?
– Ничо… Погляжу, говорит. Что, мол, за атаман, погляжу.
– Казаков принять хорошо, – велел Степан. И замолчал. Ждал. Должно свершиться важное: Ус поставит под верховную команду Разина свои казачьи отряды. Или – не поставит: Ус казак силен, молва про него на Дону добрая… Степан его не знал (дом Уса в Раздорах, да и там он бывает раз в год по обещанию – вечно в походах); его хорошо знал Сергей Кривой, дружок Уса. Сергей-то и рассказывал Степану про Василия. Сергей же сказал, что Ус – казак вовсе не глупый, но быковатый: заупрямится – с места не сдвинешь, но если изловчиться и захомутать его, – будет пахать.
Василий подъехал к группе Степана, остановился… Некоторое время спокойно, чуть насмешливо рассматривал казаков.
– Здорово, казаки-атаманы!
– Здорово! – ответили разинцы.
– Кто ж Стенька-то из вас?
Степан смолчал. Повернулся, пошел в шатер. Через некоторое время от него вышел Стырь и торжественно объявил:
– Атаман просит зайтить!
Василий, несколько огорошенный таким приемом, спешился, пошел в шатер. С ним вместе пошел еще один человек, не казачьего вида. Казаки – разинцы и пришлые, Уса, – молча смотрели на шатер: никто не ждал, что славные атаманы повстречаются так… странно.
– Чтой-то неласково ты меня стречаешь, – сказал Василий с усмешкой. – Аль видом я не вышел? Аль обиделся, что сразу в тебе атамана не узнал? Ты-то знаешь ли меня?
– Я тебя знаю, – успокоил Степан честолюбивого Уса, внимательно к нему приглядываясь. – Кто тебя не знает!
Поздоровались за руки.
– Сидай, – пригласил Степан.
– Дак мне чего своим-то сказать? Смутил ты меня, парень…
– Сказать, чтоб на постой разбивались. Эка, смутился!
Василий выглянул из шатра… И вернулся.
– Они у меня умные – сами сметили. Ты чего такой, Степушка? А?
– Какой?
– Какой-то – все приглядываисся ко мне… А слава шумит, что ты простецкий, погулять любишь… Врут? Тебе годов-то сколь?
– Сколь есть, все мои. Это кто? – Степан посмотрел на товарища Уса.
– Это мой думный дьяк, Матвей Иванов. Из мужиков… Башка! Завсегда при мне… Я его зову – думный дьяк.
– Пускай он пока там подумает. – Степан кивнул. – За шатром. Один. А мы погутарим…
– Я не помешаю, – скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей. Был он, в сравнении со своим атаманом, далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза – умные, все понимающие, с грустной усмешкой. И Степан тоже невольно на короткий миг засмотрелся в эти глаза…
– Свой человек, – сказал Ус. – Говори при ем смело.
– Добре, нам таких надо. Дай-ка нам с атаманом погутарить, – настоял Степан. – Выйди.
Матвеи вышел.
– Слыхал, чего я надумал? – прямо спросил Степан.
– Слыхал, – не сразу ответил Ус. – На Москву ийтить? Слыхал. Могу дорогу показать… Передний заднему дорога.
– Это по какой ты бежал-то? Плохая дорога. Мы другую найдем – надежней.
– Лихой атаман! – с притворным восхищением воскликнул Ус. – Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать, не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты – это хорошо, а вот еслив горяч, да с дуринкой, – это плохо. Не ходи тада на Москву – там таких с колокольни вниз головой спускают.
Степан улыбнулся криво и недобро.
– Крепко тебя там припужнули…
– Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?
– Видал. Высокая.
– Какую ж ты дорогу себе выбрал? – спросил Ус. – Или – наугад, по-вятски?
– Это как же – по-вятски? – не понял Степан.
– Наугад! И говорится – наугад.
Степан внимательно посмотрел на простодушного Василия Родионыча.
– Наугад – не знаю, не ходил. Я люблю – наудачу.
А в лагере в это время налаживались другие отношения – там не о чем было спорить. Там все ясно.
Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык – простой, без колючих зазубрин.
Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы… Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как и велел атаман.
Разинцы еще раньше принарядились – пускали пыль в глаза пришлым, кобенились – как же!
Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он «ходил» на Москву к царю.
– Он о так сидит на троне… Мишка, сядь.
– Да иди ты, – отказался Мишка, молодой казак.
– Где кум мой? – вспомнил Стырь. – Он тоже видал царя – покажет.
Дед Любим напялил на голову вывернутую наизнанку шапку, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо… Стал важный и придурковатый.
– Ну, где там эти казаки-то?! – спросил. – Давайте их суда, я с имя погутарю.
– Не так! – воскликнул Стырь. – Давай: ты из бани пришел.
– А-а!.. Добре. – Дед Любим стал отчаянно чесаться. – В баньку нешто сходить?..
– Ды ты уж пришел! – заорали зрители.
– А-а!.. Ну-к… Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью.
Поднесли «царю» сивухи. Он выпил.
– Ишшо.
– Будя.
– Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын?! Ты должон на коленках передо мной ползать. Давай горилки! – Дед изобразил капризное «царское» величие. – Хочу кварту горилки! Хочу кварту горилки!.. – Больше было похоже на то, как капризничает злой ребенок, а не царь.
Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул. Плюнул.
– Ах, хороша!.. Ну где там казаки-то?
В круг неторопливо вошел Стырь, тоже черт знает в чем – в каком-то непонятном балахоне. Тоже необыкновенно важный.
– Здоров, казак! – приветствовал его «царь». – Та чего эт в моем царстве шатаисся? Чего ты тут пронюхываешь у меня?
– Прикажи мне тоже дать сиухи, – подсказал Стырь.
– Э-э!.. – загудели зрители. – Вы тут упьетесь, пока покажете.
– Так надо, – сказал Стырь. – Перво-наперво вина подают.
– Правда, – поддержал Дед Любим. – Эй, бояры, где вы там, прихвостни? Дать казаку вина заморскыва.
Стырю подали чару вина. Он выпил.
– Ишшо. Я с дальней дороги – пристал.
– Дать ему! – велел «царь».
– Шевелись! – прикрикнул на «бояр» Стырь. – Царь велит!
Подали еще чару. Стырь выпил.
– Как доехал, казаченька? – ласково спросил «царь».
– Добре.
– А чего ты шатаисся по моему царству, мы желаем знать?
Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой. Стал полный дурак.
– Чего желаете знать?..
Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце – сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. Но велико и обаяние Разина, жестокое обаяние. Когда Степан хотел настоять на своем, он не искал слово помягче, он гвоздил словом. Он не скрывал раздражения. И это-то странным образом успокаивало людей: кто гневается, тот прав. Кто верит в себя, тот прав.
Не пощадил Степан старого казака: припомнил ему его паническое бегство из Москвы. Было так: Ус с ватагой военных охотников пошли на Москву просить, чтобы их употребили по назначению – они хотели воевать. Пошли, как на войну, – просить войны. Дорогой к ним пристали мужики. Эти, в глубине души, вовсе не так поняли поход на Москву – не просить пошли войны, а пошли воевать. Москва тоже поняла этот поход как наступление и выслала навстречу сильный отряд под командой Борятинского. Казаки бежали. Пешие мужики не могли убежать. Их убивали.
Это и припомнил Степан. Он говорил резко:
– Ты там мужиков бросил! Псу Борятинскому отдал неоружных людей на растерзанье… Вот как ты там хорошо ходил, той дорогой! И туда же опять зовешь?.. Бесстыдник.
– Тьфу!.. Дурак упорный! – Ус тоже злился. – Не приведи господи, но случится где-нибудь тебе в отступ ийтить – вот этой самой рукой, – Ус показал огромную ручищу, – подойду и по роже дам. А чего мне было делать? Заодно с мужиками ложиться? Это уж ты сам – наберешь мордвы-то, да чувашей, да ногайцев своих – с ими и подставляй лоб, кому хошь, хошь Борятинскому, хошь Долгорукому… Какой! Шибко уж памятливый – на чужую беду.
– Не лезь тада с советом, еслив свою беду не помнишь.
– Иван Болотников не дурней тебя был, а не поперся на Волгу.
– Вона! Спомнил…
– А чего же его забывать, добрый был вож… Дай бог побольше таких.
– Зато и пропал твой Иван.
– Пропал, да не за то. Вас ведь чего на Волгу-то тянет: один раз вышло там, вот и давай ишо… А с Волги тоже дорога на побег есть – Ермакова. – Ус поднялся, выглянул из шатра, позвал: – Матвей! Зайди к нам. Вот послушай, Степан, мужика – дошлый. Послушай, послушай, с лица не опадешь. Я его частенько слушаю.
Вошел Матвей.
– Там казачки-то… это… расходиться начинают, – сказал он и посмотрел на Степана. – Или – ничего, пускай?
– Гулять, что ль? Как же им не погулять? Не с татарвой стретились.
– Хорошее дело, – согласился Матвей. – Я к тому, что – размахнутся они счас широконько: знакомцев полно стрелось. А у вас тут, можеть, чего другое задумалось.
– У нас тут раскосяк вышел, – сказал Ус. – Не хочет Степан Тимофеич городками да весями ийтить, хочет – Волгой.
– Ну, я тебе то и говорил, – спокойно сказал Матвей. – Говорил я тебе: Степан Тимофеич будет склонять на Волгу.
– Да вот и растолкуйте вы мне, я в ум не возьму: пошто?
Степан с интересом слушал непонятный ему разговор. Мужик Матвей показался ему в самом деле умным. Очень понравилась его манера говорить: спокойно, негромко… На своем не настаивает, нет, но свое скажет. Глаза его понравились: грустные, умные, но и насмешливые. Интересный мужик.
– Раз: кто такой Степан Тимофеич? – стал рассуждать Матвей, адресуясь к Усу. – Донской казак. Правда, корнями-то он – самый что ни на есть расейский, но он забыл про то…
– Какой я расейский? Ты чего?
– Отец-то расейский. Воронежский. Мы так слыхали…
– Ну.
– Вот. Стало быть, есть ты донской казак, Степан Тимофеич. Как и ты, Василий Родионыч. Живется вам на Дону вольготно, поместники вас не гнут, шкур не снимают, жен, дочерей ваших не берут по ночам с постели – для услады себе. Вот… Спасибо великое вам, хоть привечаете у себя нашего брата. Да ведь и то – вся Расея на Дон не сбежит. А вы, как есть вы донские казаки, про свой Дон только и печалитесь. Поприжал вас маленько царь, вы – на дыбошки: не трожь вольного Дона! А то и невдомек: несдобровать и вашему вольному Дону. Он вот поуправится с мужиками да за вас примется. Уж поднялись, так подымайте за собой всю Расею. Вы на ногу легкие… Наш мужик пока раскачается, язви его в душу, да пока побежит себе кол выламывать – тут его сорок раз пристукнут. Ему бы – за кем-нибудь, он пойдет. А вы – эвон какие!.. За вами только и ходить. За кем же?
– Ты к чему это? – спросил Степан.
– Доном ийтить надо, Степан Тимофеич. Через Воронеж, Танбов, Тулу, Серпухов… Там мужика да посадских, черного люда, – густо. Вы под Москву-то пока дойдете – ба-альшое войско подведете. А Волгой – пошли с полтыщи с есаулами да с грамотками, – пускай подымаются да подваливают с той стороны. А там, глядишь, Новгород, да Ярославль, да Пошехонь с Вологдой из лесу вылезут – оно веселей дело-то будет! На Волге, знамо, хорошо – вольно. Опять же, погулять – где? На Волге. Там душу отвесть можно. А тут бы в самый раз: весь народишко раззудить!.. – Матвей заволновался, глаза его заблестели. – Ты скажи ему, да погромче – прикрикни: пошли! Сиднем засиделись, дьяволы! Волосьем заросли!.. По лесам-то с кистенем – черт вас когда ослобонит там, и детишков ваших. Они вон подрастают да следом за вами – в Петушки, купцов поджидать. Эх!..
– Ты чего ж, Матвей: на царя наметился? – спросил Степан, усмешливо прищурившись. – Ведь мы эдак, как ты советуешь-то, – все царство расейское вверх тормашками?..
– Пошто на царя?
Степан засмеялся:
– Напужался?.. Ну, так: вы – гости мои дорогие, я вас послушал, и будет. Пойдем Волгой.
– Пеняй на себя, Степан! – воскликнул Ус. – Баран самовольный. Силу собрал, а… Экий дурень! Пропадешь!
– Будешь со мной? – в упор спросил Степан.
– Куда ж я денусь?.. Ты тут теперь – царь и бог: не привязанный, а вижжать окол тебя буду. – Ус встал во весь огромный рост, хлопнул себя по бокам руками. – Золотая голова, а дурню досталась. Пошто уперся-то?
– Неохота сказывать.
– Это твоя первая большая промашка, Степан Тимофеич, – негромко, задумчиво и грустно сказал Матвей. – Дай бог, чтоб последняя. Ах, жаль какая!.. И ничего не сделаешь, правда.
В Черкасске домовитые казаки и старшина крепко задумались. За поход Стеньки они могли жестоко поплатиться, они понимали. Царь слал грамоты, царь требовал разузнать и обезопасить Разина – беспокоился. Но черт его обезопасит, Разина, если он пришел и сел, как в крепости, в своем Кагальнике, казаков не распустил… Иди обезопась его! Он сам кого хочешь обезопасит, да так, что – с головой вместе. Ждали весны: весной будет ясно, куда он пойдет. Может, теперь до турок попытаются добраться, тогда – с богом: там и лягут. Может, с калмыками или с крымцами сцепятся, тоже не страшно, даже хорошо: израсходуют силу в наскоках и утихнут. Старались еще зимой как-нибудь выведать, куда они подымутся по весне. Не могли выведать. Стенька грозил всем, а на кого точил потаенный нож, про то молчал. Даже пьяный не проговаривался. Гадали всяко – и так, и этак… Думали и так: не на Москву ли правда нацелился? Ждали весны. И вот подтвердились ужасные догадки: Разин пошел на Москву.
Особенно опечалились Корней Яковлев и Михайло Самаренин, войсковые атаманы. Корнею легко удавалась эта печальная игра; в душе он был доволен событиями.
Корней Яковлев, излишне грустный, как будто переболевший за эти дни, стукнулся в дверь дома Минаева Фрола. Из дома не откликнулись.
– Я, Фрол! – сказал Корней негромко.
Звякнул внутри засов. Фрол открыл дверь. Прошли молча в горницу.
В горнице сидел Михайло Самаренин. На столе вино, закуска… Домашних Фрола никого нету – услал, чтоб поговорить без помех.
– Дожили: середь бела дня – под запором, – сказал Самаренин, крупный казачина с красным обветренным лицом.
– Дожили, – вздохнул Корней, присаживаясь к столу. – Налей, Фрол.
– Долго он не нагуляет, – успокоил Фрол, наливая войсковому большую чарку. – Это ему не шахова земля – голову враз открутют. А то уж шибко скаковитые стали.
– Ему-то открутют – дьявол с ей, об ей давно уж топор тоскует. У меня об своей душа болит. – Корней выпил, крякнул, пососал ус… – Свою жалко, вот беда.
– Чего слышно? – спросил Михайло, искренне озабоченный.
– Стал у Паншина, Ваську ждет. Ты говоришь – открутют… У его уж счас – тыщ с пять, да тот приведет… Возьми их! Сами открутют кому хошь. Беда, братцы мои, атаманы, беда. Больше беда могет быть… – Корней оглянулся на дверь горницы.
– Никого нету, – сказал Фрол.
– Письма перехватили от гетмана да от Серика к Стеньке.
У Фрола и Михайлы вытянулись лица.
– Чего пишут?
– Дорошенко не склонился, а Серик, козел чубатый, спрашивает, где бы, в каком урочище им сойтиться. Казак тот, с письмами, разлысил лоб в Черкасской – не знал, что Стенька ушел, мы вытряхнули того казачка… Во куда невод завел!
– Верно, собирался он писать к Серку и к Дорошенке, – сказал Фрол. – В Астрахани собирался. Эт-то хужее дело…
– Вот какая моя дума: надо опробовать повернуть Стеньку на крымцев. Поедешь ты, Фрол. Скажешь…
– Ты что?! – испугался Фрол.
– Не тронет он тебя. Полный раздор с нами чинить ему тоже не с руки: он не дурак – оставлять за спиной обиженных. А поедешь ты от всех нас. Возьмешь письмо Петра Дорошенко. Сериково письмо я в печь бросил. Ехать надо сразу – успеть до Васьки. Надо, надо, ребяты… Надо хоть показать: чего-то да делали мы тут, а то совсем уж… смотрим только. Спросют ведь!
– Не мне бы… Не поверит он мне.
– Тебе-то как раз и поверит, – сказал Михайло. – Тут ведь – не только письмо передать, а поговорить с им…
– Слышно, мол, стало: крымцы грозят походом. Они правда-то не налетели бы, узнают наши поганые дела, – сказал еще Корней. – Не приведи господи: вовсе не отбиться будет.
– Эх, не мне бы! Подумайте. Не боюсь, а – будет ли толк? Побаиваюсь, конечно, но… постановим, поеду. Только подумайте: мне ли? – Фрол тревожно и вопросительно смотрел на атаманов.
– Тебе, ты с им в дружках ходил. Сулился же он не тронуть тебя. Поговори душевно… Хоть бы он, черт бешеный, на Крым повернул. Подтолкнуть бы его, пока он один-то… Ты, Михайло, собирайся в Москву: надо и об своих головах подумать. Все скажешь, как есть: ничего, мол, не могли поделать. Прибери себе казаков – и с богом. Без огласки.
Все трое посидели в молчании.
– Он когда на Москву-то задумал, где? – спросил Корней Фрола.
– А черт его знает! Его рази поймешь? Думаю, как Астрахань прошли оттуда, он окреп. Те губошлепы-то пропустили… Он и вошел в охотку. Царя, говорит, за бороду отдеру разок…
– Разок надо бы, – неожиданно сказал Корней. – Не худо бы… Только шумом городка не срубить. Славный он казак, Стенька… Жалко мне его. Пропадет.
– Тут, как ты говоришь, самая пора себя пожалеть, – заметил Самаренин. – А то выходит: он ногой в стремя, а мы – головой в пень.
* * *
Поздно вечером Фрол Минаев и с ним два казака выехали вдогон Разину. Побежали сразу резво. Фрол доверился судьбе… На всякий случай надо, конечно, держать ухо востро, но в глубине души он не верил, что Степан поднимет на него руку. Напротив, может, именно он, Фрол, отведет беду с Дона. В Крым или на калмыков Фрол и сам бы еще разок сходил со Степаном… Но не на царя. От этого похода, кроме беды, ждать нечего. Может, и удастся отговорить Стеньку… Жалко его, правда.
Фрол родился и вырос в станице Зимовейской, где родился и Степан, вместе они ходили на богомолье в Соловки… И тогда-то, в переход с Дона на Москву, случился со Степаном большой и позорный грех, про который до сих пор знали только они двое – Степан и Фрол. Было им по двадцать шесть лет, но Степан шел в Соловки второй раз. Ехали с ними все больше старые казаки, израненные в сражениях, много грабившие на веку, – ехали замаливать грехи. Молодые, вроде Стеньки и Фрола, ходили в Соловки то ли по обету, как ходил Стенька в первый раз (обещал умирающему отцу сходить помолиться казачьему святому Зосиме), то ли по настоянию здравых еще, обычно пожилых родичей, желавших своим родным помощи божьей и судьбы милостивой. А заодно и за них бы, стариков, отдать поклон… То ли молодые сами, своей волей просили на кругу разрешения сходить в далекий монастырь – не сиделось дома, охота было посмотреть мир большой, это поощрялось, круг решал отпускать.
В тот раз Стенька ехал своей волей. Фрола послал на богомолье дед его, Авдей Минаев, который на старости лет сильно ударился в бога, но сам был уже не ходок, и потому в Соловки поехал внук Фрол. Не без удовольствия, надо сказать.
Неподалеку от Воронежа, в деревне, остановились на постой. Остановились у крепкого старика; дом у старика большой, на отшибе, ближе к лесу. Дед по вековой традиции своего рода бортничал (собирал дикий мед), у него всегда останавливались казаки с Дона: где мед, там медовуха, где медовуха, там казаки. Да и старик был очень свойский: если не разбойник, то с душой разбойника: немногословный, верный слову, на первом месте – товарищ, потом все. В прошлый раз Стенька со станицей останавливались у него же. Но с тех пор в доме старика случились изменения: убило лесиной его сына, Мотьку. Осталась со стариком невестка, чернобровая Аганя, баба огромная, красивая и приветливая. Казаки сразу смекнули, что Аганя тут – и за хозяйку, и за жену сильного старика (старухи у него давно не было), но вида не подали.
Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала… Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел… И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил:
– Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то… такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь.
– Ладно, – ответил Стенька. – Я не малолеток.
– Гляди! – еще сказал Ермил серьезно. – Не было бы беды.
– Ладно.
Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились… Утром Стенька сказался больным.
– Чего такое? – спросил Ермил.
– Поясница чего-то… разломило всего. Полежать надо.
Казаки переглянулись между собой.
– Пускай полежит, – молвил могучий старик хозяин. – Я его травкой здесь отхожу. Я знаю, что это за болесть.
Фрол, улучив минуту, сунулся к Стеньке:
– Чего ты задумал?
– Молчи.
– Отравит он тебя, Стенька… Или пришибет ночью. Поедем.
– Молчи, – опять сказал Стенька.
Казаки уехали.
Стенька догнал их через два дня… Много не распространялся. Сказал только:
– Полегчало. Прошла спина…
– Как лечил-то? – заулыбались казаки. – Втирал? Али как?
– Это – кто кому втирал, надо спросить. Оборотистый казак, Стенька… Старик-то ничего? Облапошили?
– Они ушли, – непонятно сказал Стенька. – Вместе: и старик, и…
– Куда? – удивились казаки.
– Совсем. В лес куда-то. Старик заприметил чего-то и… ушел. И Аганьку увел с собой. Вместе ушли.
– Э-э… Ну да: что он, смотреть будет? Знамо, уведет пока – от греха подальше.
– Ну вот, взял согнал людей… Жили, никому не мешали, нет, явился… король-королевич. Надо было!
Поругали Стеньку. И поехали дальше.
Стенька, однако, долго был сам не свой: молчал, думал о чем-то, как видно, тревожном. Казаки его же и отговаривать принялись от печальных мыслей:
– Чего ж теперь? Старик не пропадет – весь лес его. А ее увести надо, конешно: когда-никогда она взбесится.
– Не горюй, Стенька. А видать, присохло сердчишко-то? Эх ты…
Только в монастыре догадались казаки, что у Стеньки на душе какая-то мгла: старики так не молились за все свои грехи, как взялся молить бога Степан – коленопреклонно, неистово.
Фрол опять было к Стеньке:
– Чего с тобой? Где уж так нагрешил-то? Лоб разобьешь…
– Молчи, – только и сказал тогда Степан.
А на обратном пути, проезжая опять ту деревню, Степан отстал с Фролом и показал неприметный бугорок в лесу…
– Вон они лежат, Аганька со своим стариком.
У Фрола глаза полезли на лоб.
– Убил?!
– Сперва поманила, дура, потом орать начала… Старик где-то подслушивал. Прибежал с топором. Можеть, уговорились раньше… Сами, наверно, убить хотели.
– Зачем?
– Не знаю. – Степан слегка все-таки щадил свою совесть. – Я так подумал. Повисла на руке… а этот с топором. Пришлось обоих…
– Бабу-то!.. Как же, Стенька?
– Ну, как?! – обозлился Степан. – Как мужика, так и бабу.
Бабу зарубить – большой грех. Можно зашибить кулаком, утопить… Но срубить саблей – грех. Как ребенка приспать. Оттого и мучился Степан, и молился, и злился. До сей поры об этом никто не знал, только Фрол. Тем тяжелей была Степану его измена. Грех молодости может всплыть и навредить.
В раннюю рань к лагерю разинцев подскакали трое конных; караульный спросил, кто такие.
– Аль не узнал, Кондрат? – откликнулся один с коня.
– Тю!.. Фрол?
– Где батька?
– А вон в шатре.
Фрол тронул коня… Трое вершных стали осторожно пробираться между спящими, направляясь к шатру.
Кондрат постоял, посмотрел вслед им… И вдруг его резануло какое-то недоброе предчувствие.
– Фрол! – окликнул он. – А ну, погодь.
– Чего? – Фрол остановился, подождал Кондрата.
– Ты зачем до батьки?
– Письмо ему. С Украйны, от Дорошенки.
– Покажь.
– Да ты что, бог с тобой! Кондрат!..
– Покажь, – заупрямился Кондрат.
Фрол достал письмо, подал Кондрату. Тот взял его и пошел в шатер.
– Скажи: мне надо с им погутарить! – сказал Фрол.
– Скажу.
Кондрат вошел в шатер.
И почти сразу из шатра вышел Степан – босиком, в шароварах, взлохмаченный и припухший со сна и с тяжкого хмеля.
– Здорово, Фрол.
– Здорово, Степан…
– Чего не заходишь?
Смотрели друг на друга внимательно, напряженно.
– Письмо. От Петра Дорошенки.
– Ты заходи! Заходи – выпьем хоть… А то вишь я какой?
Фрол, умный, дальновидный Фрол, мучительно колебался.
– Не склоняется Петро…
Степан понимал, что происходит с Фролом, какие собаки рвут его сердце – Фрол боится, и боится показать, что боится, и хочет, правда, поговорить, и все-таки боится.
– Да шут с им, с Петром. Я и не надеялся шибко-то, ты же знаешь, – непринужденно сказал Степан. – Заходи, погутарим.
Фрол незаметно, как ему казалось, зыркнул глазами по сторонам: лагерь спал.
Степан отметил этот его настороженный волчий огляд.
– Я от Серка жду. От Ивана. Заходи, – еще сказал Степан и пошел в шатер. Шел нарочито беспечным шагом. Рознял вход, вошел в шатер. Не оглянулся.
Фрол остался на коне.
– Пронька, – тихо сказал он молодому казаку, – иди передом.
Пронька не понял. Смотрел на есаула.
– Иди! – сдавленным от волнения и злости голосом сказал Фрол. – А я погляжу…
Пронька слез с коня, пошел в шатер. Фрол остался на коне, стерег глазами вход.
Фрол хорошо знал Степана. Случилось так, как он, наверно, ждал: нервы Степана напряглись до предела, он не выдержал: заслышав шаги казака, стремительно вышагнул навстречу ему с перначом в руке. Обнаружив хитрость друга-врага, замер на мгновение… Выронил пернач. Но было поздно…
Фрол разворачивал коня.
– Погоди, Фрол! – громко вскрикнул Степан. – Фрол!..
Фрол ударил коня плетью… Казак, который оставался на коне, тоже развернулся… Выбежавший на крик атамана Кондрат приложился было к ружью…
– Не надо, – сказал Степан. Подбежал к свободному коню, прыгнул.
И началась гонка.
…Вылетели из пределов лагеря, ударились в степь.
Конь под Степаном оказался молодой; помаленьку расстояние между двумя впереди и третьим сзади стало сокращаться. Видя это, казак Фрола отвалил в сторону – от беды.
– Фрол!.. Я же неоружный! – крикнул Степан.
Фрол оглянулся и подстегнул коня.