Текст книги "Я пришел дать вам волю"

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Теперь князь замолк, не хотел больше ни возражать, ни спрашивать.

Когда расправились с ненавистными, сошли все на берег… Конные тоже послезали с коней. Раскинулись лагерем и держали совет. И круг решил: «Приступать Астрахань».

14

Рано утром, когда еще митрополит служил заутреню, прибежали в храм перепуганные караульные стрельцы.

– Что вы?

– Беда, святой отец! Стояли мы в карауле у Пречистенских ворот, и незадолго до света было нам чудо: отворилось небо и на город просыпались искры, как из печки. Много!..

– Сие видение извещает, что изольется на нас фиял гнева божия, – сказал митрополит. И поспешил к воеводе. В решающие и опасные минуты жизни трезвый старик верил больше сильному и умному – здесь, на земле. Беда только, что Прозоровский-то – и не сильный, и не умный – сыромятина, митрополит понимал это, но больше идти некуда.

– Беда, – вздохнул воевода, выслушав рассказ митрополита о чуде. – Господи, на тебя одного надежа. Укрепи город.

Вошел подьячий Алексеев.

– Слыхал чудо-то? – спросил его воевода.

Алексеев глянул на Прозоровского и покривился:

– Это чудо – не чудо. Вон чудо-то, на дворе. Вот это так чудо!

– Чего там? Кто? – вскинулся воевода.

– Стрельцы.

– Денег просют?

– Просют ли?!. Так не просют. За горло берут!

– Святой отец, я соберу, сколь могу, остальное добавь ты. Иначе несдобровать нам. – Воевода растерянно и с досадой смотрел на митрополита. – Давайте спасаться.

– Сколь надо-то? – спросил тот.

– Сколь есть, столь и надо. Вели и монастырю Троицкому не поскупиться – для ихнего же живота.

– Шестьсот рублев найду, – сказал митрополит. – Тыщи с две монастырь даст. Ты вперед дать хочешь? Надо дать.

– Надо, отец, ничего больше не выдумаешь. Как ни крути, а все – надо. А то сами возьмут. Чем остановим? Львова, как на грех, нету. Куда они задевались-то? Не беда ли с ими какая? Царица небесная, матушка!.. Тоску смертную чую. Говорил тада: не пускать Стеньку оружного! Нет, пустили…

– Да кто пустил-то? – обозлился Алексеев. – Все вместе и пустили. Пошли теперь друг на дружку валить…

– Платить, платить стрельцам, – отчаянно и горько говорил Прозоровский. – Сколь есть, все отдать. Все! Не жадовать. Один раз пожадовали…

– Только ты перед стрельцами-то не кажи такую спешку – с платой-то, – посоветовал митрополит. – Степенней будь, не суетися.

– Степенней… С голым-то задом много настепенничаешь.

…Стрельцы большой толпой стояли на площади пред приказной палатой. Кричали:

– Где воевода?! Пускай к нам выходит!

– Что нам служить без денег!

– Служить – ладно! На убой идти накладно.

– У нас ни денег, ни запасов нету, пропадать, что ли?!

– Пускай дает жалованье!

Вышел воевода, поздоровался со стрельцами. Стрельцы промолчали на приветствие.

– До этой самой поры, дети мои, – заговорил воевода, – казны великого государя ко мне не прислано…

– Пропадать, что ли?!

– Но я вам дам своего, сколь могу! Дастся вам из сокровищниц митрополита; Троицкий монастырь тоже поможет. Только уж вы не попустите взять нас богоотступнику и изменнику. Не давайтесь, братья и дети, на его изменническую прелесть, постойте доблестно и мужественно против его воровской силы, не щадя живота своего за святую соборную и апостольскую церкву, – и будет вам милость великого государя, какая вам и на ум не взойдет!

Хмурые, непроницаемо чужие лица стрельцов. Нет, это не опора в беде смертной, нет. Нечего и тешить себя понапрасну.

Воевода, митрополит, иностранцы-офицеры понимали это.

– Косподин… Иван Семьеновичш, – заговорил Бутлер от имени ближайших своих, стоявших тут же на крыльце. – Мы просит восфращать наш сфобода, который нам дан, когда мы пришель к этот берег. Мы толжен сполнять тругой прикасаний царский фелишество… Мы будет ехать Персия.

– Пошел ты к дьяволу, – негромко сказал воевода. – Утекать собрался? – И повернулся к Бутлеру: – Подождать надо, капитан! Служба царю теперь здесь будет. Здеся! Вот. Успеете в Персию.

– Почшему? Мы толшен Персия…

– Вот тут будет и Персия, и Турция, и… черт с рогами. Нельзя нас оставлять. Нельзя! Нехорошо это! Не по-божески!

– Быть беде, – сам себе сказал митрополит. – Крысы побежали. Ну, держись, Астрахань! Это вам не Заруцкий, это сам сатана идет. Пресвятая Матерь Божья, укрепи хоть этих людишек, дай силы, царица небесная, матушка. Надо стоять!

Созвав духовенство, митрополит устроил крестный ход вокруг всего Белогорода. Вышло торжественно и печально; все понимали: беда неминуча, старались с душой.

Впереди несли икону Божьей Матери; прекрасный лик Матери, прижавшей к себе младенца, вселял в души людей святой ужас далекой казни на горе.

Обходили кругом стену.

Всякий раз, как шествие доходило до ворот, свершалось молебствие.

Прозоровский с военными осматривали городские укрепления. Обошли также стены, осмотрели пушки, развели по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, с бердышами, с рогатинами, расставили пушкарей, затинщиков при затинных пищалях; при всех воротах поставили воротников. Чтобы пресечь всякое сообщение города с внешним миром, велели завалить все ворота кирпичом.

На стенах толклись не только стрельцы, пушкари и затинщики, а и посадские тоже – кто с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или копьем, а иные с камнями. Наносили вороха дров, наливали в большие котлы воду – чтобы потом, во время штурма, кипятить ее и из котлов прямо лить сверху на штурмующих.

Однако большого оживления незаметно; с тревогой и с большим интересом посматривают со стены вдаль.

– Только не боитесь, ребятушки! – подбадривал воевода. – Ничего они с нами не сделают. Посидим, самое большое, с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь к Москве подъежжают…

– А где ж князь Семен-то? – спрашивали воеводу. – Какие вести-то от его?

– Князь Семен… Он придет! Гонцов на Москву мы надежных послали, резвых – скоро добегут. Постойте, детушки, за царя и церкву святую, не дайте своровать вору – царь и господь не оставют вас.

* * *

Войско Разина стало на урочище Жареные Бугры – в ночь изготовились штурмовать Астрахань.

А уж и кралась ночь, темнело.

Степан был спокоен, весел даже, странен… Костров не велел зажигать, ходил впотьмах с есаулами среди казаков и стрельцов, негромко говорил:

– Ну, ну… Страшновато, ребяты. Кому ишо страшно?

Из тьмы откликались – весело тоже, негромко:

– Да ну уж, батька!.. Чего?

– А стены-то? Чего… Подушками, что ль, оттуда кидаться будут? Это вы… не храбритесь пока: можно гриб съисть.

– Бог даст, батька!..

– Бог даст, ребятушки, бог даст… Оно и обмирать загодя – негоже, правда. Знамо, стены высокие, но мы лазить умеем. Так?

То ли понимал Степан, что надо ему вот так вот походить среди своих, поговорить, то ли вовсе не думал о том, а хотелось самому подать голос, и только, послушать, как станут откликаться, но очень вовремя он затеял этот обход, очень это вышло хорошо, нужно. Голос у Степана грубый, сильный, а когда он не орет, не злится, голос его – родной, умный, милый даже… Он вроде все подсмеивается, но слышно, что – любя, открыто, без никакого потайного обидного умысла. Красивый голос, вся душа его в нем – большая, сильная. Где душа с перевивом, там голос непростой, плетеный, там тоже бывает красиво, но всегда подозрительно. Только бесхитростная душа слышится в голосе ясно и просто.

– Ну, все готово? – спросил Степан есаулов, когда вовсе стемнело. Они стояли кучкой на краю лобастого бугра; снизу, из мокрой долины, тянуло сыростью; мирно квакала лягушня.

– Готово.

– Ночка-то подгодила… – Степан помолчал, подышал вольно волглым воздухом болотца. И стал рассказывать свой замысел.

Говорили все тихо, спокойно.

– Мы с тобой, Иван, пойдем Болдинской протокой, Федор с Васильем прямо полезут. Из протоки мы свернем в Черепаху…

– Углядеть ее, Черепаху-то, – сказал Иван.

– Пошли вперед, кто знает… он нам мигнет огоньком.

– Ну?

– Из Черепахи мы с Иваном заплывем в Кривушу, там не промажем, там я знаю, и мы окажемся с полуденной стороны городка: нас там не ждут. А вы, Василий, Федор, как подступите к стене, то молчите пока. А как услышите наш «нечай», валите с шумом. Где-нибудь да перемахнем… Раньше нас только не лезьте: надо со всех сторон оглушить. С богом, ребяты! Возьмем городок, вот увидите.

15

Тягучую тишину ночи раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские; казаки пошли на приступ.

– Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно! – громко говорил воевода, окруженный стрелецкими головами, дворянами, детьми боярскими, подьячими и приказными. – Дерзайте! – повторял воевода, облекаясь в панцирь. – Ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать, доблестно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великих наград за малое терпение. Если теперь не постоим за великого государя, то всех нас постигнет безвременная смерть. Но кто хочет, в надежде на бога, получить блага и наслаждения со всеми святыми, тот пострадает с нами в эту ночь и в это время, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина…

Это смахивало у воеводы на длинную молитву. Его плохо слушали; вооружались кто как, кто чем. Воеводе подвели коня, крытого попоной. Он не сел, пошел пешком к стене. Коня зачем-то повели следом.

– Дерзайте, дети! – повторял воевода.

– Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже и до смерти, – как-то очень уж спокойно откликнулся голова стрелецкий Иван Красулин.

– Куда он ударил, разбойник? – спросил его воевода.

– На Вознесенские вороты.

– Туда, детушки! Дерзайте!

Трубили трубы к бою, звонили колокола; там и здесь слышалась стрельба, и нарастал зловещий шум начавшегося штурма.

– И ночь-то выбрали воровскую. Ни зги не видать… Жгите хоть смолье, что ли! – велел воевода.

– Смолья! – подхватили во тьме разные голоса.

У Вознесенских ворот была стрельба с обеих сторон, но не особенно густая. Казаки за стеной больше орали, чем лезли на стену, хоть и корячились с лестницами; лестницы отталкивали со стены рогатинами.

– Да суда ли он ударил-то?! – крикнул Михайло Прозоровский брату. – Обманули ведь нас! Да растудыт твою!.. – Младший Прозоровский чуть не плакал. – Обманули! Обманули ведь нас!..

– А куда же? Куда ударил? – растерялся старший Прозоровский.

– А там что за шум?!

– Где?! – тоже закричал зло первый воевода.

– Да там-то, там-то вон!.. Эх!.. Как детей малых!..

Судьба города решалась там, куда показывал младший Прозоровский, – в южной части. Там астраханцы подавали руки казакам и пересаживали через стены. Там местами шло братание.

Один упрямый пушкарь – то ли не разобравшись, что к чему, то ли из преданности тупой – гремел и гремел из своей пушки подошвенного боя в толпу под стеной. Туда к нему устремились несколько стрельцов, и пушка смолкла: пушкаря прикончили возле пушки.

– В город, братцы! – кричали весело. – Вали!

– Любо эдак-то городки брать! Хх-эх!..

– А где батька-то? В городе?

– На месте батька! Вали!..

Но у Вознесенских ворот продолжалась пальба, и теперь уж бесперебойная, яростная. Казаки упорно лезли на стену, на них лили кипяток, забрасывали камнями, осыпали пулями, они все лезли. Лестницы не успевали отпихивать.

Вдруг в самом городе пять раз подряд выстрелила вестовая пушка (ее «голос» знали все), и со всех сторон послышалось заполошное:

– Ясак! Ясак! – То был крик о пощаде, кричали астраханцы.

Город сдавался.

– Обманули! – заплакал молодой Прозоровский. – Там уж пустили их! А здесь глаза отводют. Эх!..

– Сдаю город! – громко закричал стрелецкий голова Красулин. – Давай, как говорили!..

Это был не крик отчаяния, а – так все и поняли – сигнал к избиению начальных людей. Только воевода, охваченный жаром схватки и обозленный изменой, не понимал, что творится рядом с ним.

– Стойте, ребятушки! – кричал воевода. – Стойте насмерть! Сражайтесь мужественно с изменниками; за то получите милость от великого государя здесь, в земном житии, а скончавшихся в брани ожидают вечные блага вместе с Христовыми мучениками!..

В это время сзади подбежали первые казаки. И началось избиение, жестокое, при огнях.

Младший Прозоровский ринулся с саблей навстречу казакам, но тотчас был убит наповал выстрелом из пищали в лицо.

Дворяне и приказные одни бросились наутек, другие сплотились вокруг воеводы, отбивались. Однако дело их было безнадежно: наседали и казаки и стрельцы. И стали еще прыгать сверху, со стены, казаки Уса: они сбили преграду на стене и сигали вниз, где кипела рукопашная и полосовались саблями.

– В Кремль! – велел воевода. – В Кремль пробивайтесь!

Но его ударом копья в бок свалил Иван Красулин, голова стрелецкий, пробившийся к нему с несколькими стрельцами.

На Красулина кинулись было дворяне, но казаки быстро взяли его в свои ряды и сильно потеснили приказных, дворян и немногих верных стрельцов. Прибывало казаков все больше и больше.

В суматохе не заметили, как верный холоп поднял воеводу и вынес из свалки еле живого. Было еще одно спасение – Кремль, туда и пятились, отбиваясь, наиболее отважные дети боярские, дворяне и военные иностранцы: в Кремле можно было запереться.

Но уже немного оставалось и их, наиболее отважных и преданных, когда появился Степан. Он был весь в горячке боя – потный, всклокоченный, скорый. Прихрамывал: прострелили на южной стене ногу, мякоть.

– В Кремль! – тоже велел он. – Скорей, пока там не заперлись! Иван, останься – добей этих. В Кремль! К утру надо весь городок взять. Не остывайте!

И повел большую часть казаков к Кремлю.

Стреляли по всему городу. Во многих местах горело, тушить пожары никто не думал. Сопротивление оказывали отдельные отряды стрельцов, отрезанные друг от друга, не зная положения в городе, слыша только стрельбу. Бой длился всю ночь, то затихая, то вспыхивая где-нибудь с новой силой, особенно возле каменных домов и церквей.

…Воеводу положили на ковер в соборной церкви в Кремле. Он стонал.

Фрол Дура, пятидесятник конных стрельцов, стал в дверях храма с готовностью умереть, но не пустить казаков.

Прибежал митрополит. Склонился над воеводой, заплакал…

– Причаститься бы, – с трудом сказал воевода. – Все, святой отец. Одолел вор… Кара. Причасти… умираю. Скажи государю: стоял… Причасти, ради Христа!..

– Причащу, причащу, батюшка ты мой, – плакал митрополит. – Не вор одолел, изменники одолели. За грехи наши наказывает нас господь. За прегрешения наши…

Начали сбегаться в храм приказные, стрелецкие начальники, купцы, дворяне, матери с детьми, девицы боярские, дрожавшие за свою честь… Сгрудились все у иконы Пресвятой Богородицы, молились. Стон, причет, слезы заполнили весь храм под купол; в пустой гулкой темени – высоко и жутко – вскрикивали, бормотали голоса.

Дверной проем храма, кроме дубовой двери, заделывался еще железной решеткой. Храбрый Фрол стоял у входа с ножом, истерично всех успокаивал и, вдохновляя себя, ругал казаков и Стеньку Разина.

Еще прибежали несколько дворян – последние. Закрылись, навесили на крюки тяжелую решетку… Последних вбежавших спрашивали:

– Вошли?

– Где они?

– Вошли… Через Житный и Пречистенские вороты. Пречистенские вырубили. Все посадские к вору перекинулись, стрельцы изменили… Город горит. Светопреставленье!..

В дверь (деревянную) забарабанили снаружи. Потом начали бить чем-то тяжелым, наверно бревном. Дверь затрещала и рухнула. Теперь сдерживала только решетка. Через решетку с улицы стали кричать, чтоб открылись, и стали стрелять. Остро запахло пороховой гарью.

Ужас смертный охватил осажденных. Молились. Выли. Крик рвался из церкви, как огонь. В церковь неистово ломились, били бревном в кованую решетку, отскакивали от встречных выстрелов; трое казаков упало.

Решетка под ударами сорвалась с крюков, с грохотом обрушилась внутрь храма на каменный пол.

Фрола Дуру, изрубили на месте.

Воеводу подняли, вынесли на улицу и положили на земле под колокольней. Дворян, купцов, стрельцов – всех, кроме детей, стариков и женщин, вязали, выводили из храма и сажали рядком под колокольню же.

– Тут подождите пока, – говорили им. Никого не били, особенно даже и не злобились.

– А что с нами делать будут? – спросили, кто посмелей, из горестного ряда под колокольней. Но и кто спросил, и кто молчал, с ненавистью и скорбью глядя на победителей, знали, догадывались, что с ними сделают.

– Ждите, – опять сказали им.

– А что сделают-то? – извязался один купец с темными выпученными глазами.

– Ждите! Прилип как банный лист… Блинами кормить будут.

Ждали Степана.

Светало. Бой утихал. Только в отдельных местах города слышались еще стрельба и крики.

С восходом солнца в Кремле появился Степан. Хромая, скоро прошел к колокольне, остановился над лежащим воеводой… Степан был грязный, без шапки, кафтан в нескольких местах прожжен, испачкан известкой и кровью. Злой, возбужденный; глаза льдисто блестят, смотрят пристально, с большим интересом.

Суд не сулил пощады.

– Здоров, боярин! – сказал Степан, сказал не злорадствуя, – как если бы ему было все равно, кто перед ним… Или – очень уж некогда атаману – ждут важные дела, не до воеводы; запомнил Степан, как поносил и лаял его воевода здесь же, на этом дворе, прошлой осенью.

Прозоровский глянул на него снизу, стиснул зубы от боли, гнева и бессилия и отвернулся.

– Тебе передавали, что я приду? – спросил Степан. – Я пришел. Как поживает шуба моя?

Из храма вышел митрополит… Увидев атамана, пошел к нему.

– Атаман, пожалей ранетого…

– Убрать! – велел Степан, глянув коротко на митрополита.

Митрополита взяли под руки и повели опять в храм.

– Разбойники! – закричал митрополит. – Как смеете касаться меня?! Анчихристы! Прочь руки!..

– Иди, отче, не блажи. Не до тебя.

– Прочь руки! – кричал крутой старик и хотел даже оттолкнуть от себя молодых и здоровых, но не смог. В дверях ему слегка дали по затылку и втолкнули в храм. У входа стали два казака.

– Принесите боярину шубу, – велел Степан. – Ему холодно. Знобит боярина. Нашу шубу – даровую от войска, не спутайте.

Доброхоты из приказных побежали за шубой.

Большая толпа астраханцев, затаив дыхание, следила за атаманом. Вот она, жуткая, желанная пора расплаты. Вот он, суд беспощадный. Вот он – воевода всесильный, поверженный, не страшный больше… Да прольется кровь! Да захлебнется он ею, собака, и пусть треснут его глаза – от ужаса, что такая пришла смерть: на виду у всех.

И Разин был бы не Разин, если бы сейчас хоть на миг задумался: как решить судьбу ненавистного воеводы, за то ненавистного, что жрал в этой жизни сладко, спал мягко, повелевал и не заботился.

Принесли шубу. Ту самую, что выклянчил воевода у Степана. Степан и хотел ту самую. Спектакль с шубой надо было доиграть тоже при всех – последнее представление, и конец.

– Стань, боярин… – Степан помог Прозоровскому подняться. – От так… От какие мы хорошие, послушные. Болит? Болит брюхо у нашего боярина. Это кто же ширнул нашему боярину в брюхо-то? Ая-яй!.. Надевай-ка, боярин, шубу. – Степан с помощью казаков силой напялил на Прозоровского шубу. – Вот какие мы нарядные стали! Вот славно!.. Ну-ка, пойдем со мной, боярин. Пойдем мы с тобой высоко-высоко! Ну-ка, ножкой – раз!.. Пошли! Пошли мы с боярином, пошли, пошли… Высоко пойдем!

Степан повел Прозоровского на колокольню. Странно: атаман никогда не изобретал смерти врагам, а тут затеял непростое что-то, представление какое-то.

Огромная толпа в тишине следила – медленно поднимала глаза выше, выше, выше…

Степан и воевода показались наверху, где колокола. Постояли немного, глядя вниз, на народ. И снизу тоже смотрели на них…

Степан сказал что-то на ухо воеводе, похоже, спросил что-то. Слабый, нелепо нарядный воевода отрицательно – брезгливо, показалось снизу, – мотнул головой. Степан резко качнулся и толкнул плечом воеводу вниз.

Воевода грянулся на камни площади и не копнулся. В шубе. Только из кармана шубы выкатилась серебряная денежка и, подскакивая на камнях, с легким звоном покатилась… Прокатилась, подпрыгнула последний раз, звякнула и успокоилась – легла и стала смотреть светлым круглым оком в синее небо.

Степан пошел вниз.

Начался короткий суд над «лучшими» людьми города – дворянами, купцами, стрелецкими начальниками, приказными кляузниками… Тут – никаких изобретательств. Степан шел вдоль ряда сидящих, спрашивал:

– Кто?

– Тарасов Лука, подьячий приказу…

Степан делал жест рукой – рубить. Следовавшие за ним исполнительные казаки рубили тут же.

– Кто?

– Сукманов Иван Семенов, гостем во граде… Из Москвы…

Жест рукой. Сзади сильный резкий удар с придыхом:

– Кхэк!

– Кто?

– Не скажу, вор, душегубец, раз…

– Ы-ык! Молодой, а жиру!.. Боров.

– Кто?

– Подневольный, батюшка. Крестьянин, с Самары, с приказу, с гумагами послан…

Люди вокруг жадно слушали, как отвечают из ряда под колокольней, не пропускали ни одного слова.

– Врет! – крикнули из толпы, когда заговорил самарец. – С Самары, только не крестьянин, а с приказа, и суда в приказ прислан… Лиходей!

– Кхэк!.. – махнул казак, голова самарского приказного со стуком, с жутким коротким стуком, точно уронили деревянную посудину с квасом, упала к ногам самарца.

Некоторых Степан узнавал.

– А-а, подьячий! А зовут как, забыл…

– Алексей Алексеев, батюшка…

– За ребро, на крюк.

– Батюшка!.. Атаман, богу вечно молить буду, и за детей твоих… Сжалься, батюшка! Можеть, и тебя когда за нас помилуют…

Подьячего уволокли к стене.

– Где хоронить, батька? – спросили Степана.

– В монастыре. Всех в одну братскую.

– И воеводу?

– Всех. По-божески – с панихидой. Жены и дети… пусть схоронют и отпоют в церкви. Баб в городе не трогать. – Степан строго поглядел на казаков, еще раз сказал: – Сильничать баб не велю! Только – полюбовно.

На площадь перед приказной палатой сносили всякого рода «дела», списки, выписи, грамоты… Еще один суд – над бумагами. Этот суд атаман творил вдохновенно, безудержно.

– Вали!.. В гробину их!.. – Степан успел хватить «зелена вина»; он не переоделся с ночи, ни минуты еще не имел покоя, ни разу не присел, но сила его, казалось, только теперь начала кидать его, поднимать, раскручивать во все стороны. Он не мог сладить с ней. – Все?

– Все батька!

– Запаляй!

Костер празднично запылал; и мерещилось в этом веселом огне – конец всякому бессовестному житью, всякому надругательству и чванству и – начало жизни иной, праведной и доброй. Как ждут, так и выдумывают.

– Звони! – заорал Степан. – Во все колокола!.. Весело, чтоб плясать можно. Бего-ом! Все плясать будем!

Зазвонили с одной колокольни, с другой, с третьей… Скоро все звонницы Кремля и Белого города названивали нечто небывало веселое, шальное, громоздкое. Пугающие удары «музыки», срываясь с высоты, гулко сшибались, рушились на людей, вызывая странный зуд в душе: охота было сделать несуразное, дерзкое – охота прыгать, орать… и драться.

Степан сорвал шапку, хлопнул оземь и первый пошел вокруг костра. То был пляс и не пляс – что-то вызывающе-дикое, нагое: так выламываются из круга и плюют на все.

– Ходи! – заорал он. – Тю!.. Ох, плясала да пристала, сяла на скамеечку. Ненароком придавила свою канареечку! Не сбавляй!.. Вколачивай!

К атаману подстраивались сзади казаки и тоже плясали: притопывали, приседали, свистели, ухали по-бабьи… Наладился развеселый древний круг. Подбегали из толпы астраханцы, кто посмелей, тоже плясали, тоже чесалось.

Черными испуганными птицами кружили в воздухе обгоревшие клочки бумаг; звонили вовсю колокола; плясали казаки и астраханцы, разжигали себя больше и больше.

– Ходи! – кричал Степан. Сам он «ходил» серьезно, вколачивая ногой… Странная торжественность была на его лице – какая-то болезненная, точно он после мучительного долгого заточения глядел на солнце. – Накаляй!.. Вколачивай – тут бояры ходили… Тут и спляшем!

Плясали: Ус, Мишка Ярославов, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, дед Любим, Семка Резаный, татарчонок, Шелудяк, Фрол Разин, Кондрат – все. Свистели, орали.

Видно, жила в крови этих людей, горела языческая искорка – то был, конечно, праздник: сожжение отвратительного, ненавистного, злого идола – бумаг. Люди радовались.

Степан увидел в толпе Матвея Иванова, поманил рукой к себе. Матвей подошел. Степан втолкнул его в круг:

– Ходи!.. Покажь ухватку, Рязань. Мешком солнышко ловили, блинами тюрьму конопатили… Ходи, Рязань!

Матвей с удовольствием пошел, смешно семеня ногами, и подпрыгивая, и взмахивая руками. Огрызнулся со смехом:

– Гляди, батька, а то я про донцов… тоже знаю!

Костер догорал.

Догадливый Иван Красулин катил на круг бочку с вином.

– Эге!.. Добре, – похвалил Степан. – Выпьем, казаченьки!

Улюлюкающий, свистящий, бесовский круг распался.

Выбили в бочке дно; подходили, черпали чем попало – пили.

Астраханцы завистливо ухмылялись.

– Всем вина! – велел Степан. – Что ж стоите? А ну – в подвалы! Все забирайте! У воеводы, у митрополита – у всех! Дуваньте поровну, не обижайте друг дружку! Кого обидют, мне сказывайте! Баб не трогать!

– Дай дороги, черти дремучие! – раздался вдруг чей-то звонкий, веселый голос. Народ расступился, но все еще никого не видно. – Шире грязь, назем плывет! – звенел тот же голос, а никого нет. И вдруг увидели: по узкому проходу, образовавшемуся в толпе, прыгает, опираясь руками о землю, человек. Веселый молодой парень, крепкий, красивый, с глазами ясного цвета. Ноги есть, но высохшие, маленькие, а прыгает ловко, податливо, скорей пешего. Астраханцы знали шумного калеку, почтительно и со смехом расступались. Тот подпрыгал к Разину, смело посмотрел снизу и смело заговорил:

– Атаман!.. Рассуди меня, батюшка, с митрополитом.

– Ты кто? – спросил Степан.

– Алешка Сокол. Богомаз. С митрополитом у нас раздор…

– Так. Чего ж митрополит?

– Иконки мои не берет! – Алешка стал доставать из-за пазухи иконки в ладонь величиной, достал несколько…

Степан взял одну, посмотрел.

– Ну?..

– Не велит покупать у меня! – воскликнул Алешка.

– Пошто?

– А спроси его? Кто там? – Алешка показал снизу на иконку, которую Степан держал в руках.

– Где? – не понял Степан.

– На иконке-то.

– Тут?.. Не знаю.

– Исус! Вот. Так он говорит: нехороший Исус!

– Чем же он нехороший? Исус как Исус… Похожий, я видал таких.

– Во! Он, говорит, недобрый у тебя, злой. Где же он злой?! Вели ему, батюшка, покупать у меня. Мне исть нечего.

Матвей взял у Алешки иконку, тоже стал разглядывать. Усмехнулся.

– Чего ты? – спросил его Степан.

– Ничего… – Матвей качнул головой, опять усмехнулся и сказал непонятно: – Ай да митрополит! Злой, говорит?

– Как тебе Исус? – спросил Степан, недовольный, что Матвей не говорит прямо.

– Хороший Исус. Он такой и есть. Я б тоже такого намазал, если б умел, – сказал Матвей, возвращая богомазу иконку. – Строгий Исус. Привередничает митрополит…

Степану показалось, что это большая и горькая обида, которую нанесли калеке. Опять от мстительного чувства вспухли и натянулись все его жилы.

– Где митрополит? – спросил он.

– В храме.

– Пошли, Алешка, к ему. Счас он нам ответит, чем ему твой Исус не глянется.

Они пошли. Степан скоро пошагал своим тяжелым, хромающим шагом, чуть не побежал, но спохватился и сбавил. Алешка прыгал рядом… Торопился. Рассыпал иконки, остановился, стал наскоро подбирать их и совать за пазуху. И все что-то рассказывал атаману – звенел его чистый, юношеский голос. Степан ждал и взглядывал в нетерпении на храм.

К ним подошел Матвей; он тоже вознамерился пойти с атаманом.

– Ты, мол, обиженный, потому мажешь его такого! – рассказывал Алешка. – А я говорю: да ты что? Без ума, что ли, бьесся? Что это я на него обиженный? Он, что ли, ноги мне отнял?

– Степан Тимофеич, возьми меня с собой, – попросил Матвей. – Мне охота послухать, чего митрополит станет говорить.

– Пошли, – разрешил Степан.

Алешка собрал иконки. Пошли втроем. Вошли в храм.

Митрополит молился перед иконой Божьей Матери. На коленях. Увидев грозного атамана, вдруг поднялся с колен, поднял руку, как для проклятия…

– Анчихрист!.. Душегубец! Земля не примет тебя, врага господня! Смерти не предаст… – Митрополит, длинный, седой и суровый, сам внушал трепет и почтение.

– Молчи, козел! Пошто иконки Алешкины не велишь брать? – спросил Степан, меряясь со старцем гневным взглядом.

– Какие иконки? – Митрополит посмотрел на Алешку.

– Алешкины иконки! – повысил голос Степан.

– Мои иконки! – смело тоже заорал Алешка.

– Ах, ябеда ты убогая! – воскликнул изумленный митрополит. – К кому пошел жалиться-то? К анчихристу! Он сам его растоптал, бога-то… А ты к ему же и жалиться! Ты вглядись: анчихрист! Вглядись! – Старик прямо показал на Разина. – Вглядись: огонь-то в глазах… свет-то в глазах – зеленый! – Митрополит все показывал на Степана и говорил громко, почти кричал. – Разуй его – там копытья!..

– Отвечай! – Степан подступил к митрополиту. – Чем плохой Исус? Скажи нам, чем плохой?! – Степан тоже закричал, невольно защищаясь, сбивая старца с высоты, которую тот обрел вдруг с этим «анчихристом» и рукой своей устрашающей.

– Охальник! На кого голос высишь?! – сказал Иосиф. – Есть ли крест на тебе? Есть ли крест?

Степан болезненно сморщился, резко крутнулся и пошел от митрополита. Сел на табурет и смотрел оттуда пристально, неотступно. Он растерялся.

– Чем плохой Исус, святой отче? – спросил Матвей. – Ты не гневайся, а скажи толком.

Митрополит опять возвысил торжественно голос:

– Господь бог милосердный отдал сына своего на смерть и муки… Злой он у тебя! – вдруг как-то даже с визгом, резко сказал он Алешке. – И не ходи, и не жалься. Не дам бога хулить! Исус учил добру и вере. А этот кому верит? – Митрополит выхватил у Алешки иконку и ткнул ею ему в лицо. – Этому впору нож в руки да воровать на Волгу. С им вон, – Иосиф показал на Степана. – Живо сговорятся…

Степан вскочил и пошел из храма.

– Ну, зря ты так, святой отец, – сказал Матвей. – Смерти, что ль, хочешь себе?

– Рука не подымется у злодея…

– У тебя язык подымается, подымется и рука. Чего разошелся-то?

– Да вот ведь… во грех ввел! – Митрополит в сердцах ударил Алешку иконкой по голове и повернулся к Богородице: – Господи, прости меня, раба грешного, прости меня, матушка-Богородица… Заступись, Пресвятая Дева, образумь разбойников!

Алешка почесал голову; он тоже сник и испугался.

– Злой… А сам-то не злой?

– Выведете из терпения!..

Тут в храм стремительно вошел Степан… Вел с собой Семку Резаного.

– Кого тут добру учили? – запально спросил он, опять подступая к митрополиту. – Кто тут милосердный? Ты? Ну-ка глянь суда! – Сгреб митрополита за грудки и подтащил к Семке. – Открой рот, Семка. Гляди!.. Гляди, сучий сын! Где так делают?! Можеть, у тебя в палатах? Ну, милосердный козел?! – Степан крепко встряхнул Иосифа. – Всю Русь на карачки поставили с вашими молитвами, в гробину вас, в три господа бога мать!.. Мужику голос подать не моги – вы тут как тут, рясы вонючие! Молись Алешкиному Исусу! – Степан выхватил из-за пояса пистоль. – Молись! Алешка, подставь ему свово Исуса.