Текст книги "Шаговая улица"

Автор книги: Василий Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Ой! – рука портретиста дрогнула, и горячий кофе плеснул на голые ноги.

На холсте, вместо изображения Пирогова, уже почти родного и дорогого Николая Ивановича, всем известного бакенбардистого медика, красовался рыжий карлик с кованым сундучком.

Мотляр поставил чашку, взял шпатель и, сдирая еще не просохшую краску, провел жирную черту над головой карлика.

Карлик вздрогнул, схватился рукой за черту, как за гимнастическую перекладину, размахнулся сундучком, как противовесом, и выпрыгнул из картины на пол студии.

– Похоже на белую горячку. А ведь три года не пил. Неужели кодирование уже закончилось? – Мотляр судорожно сглотнул, наклонился и поскреб облитую кофе ногу.

– Еще не хватало, чтобы этот глюк заговорил.

И тут же рыжий человечек, так споро вылезший из картины, действительно заговорил.

– Что ж ты думаешь, я безгласен? Отнюдь нет. Разреши представиться. Мое имя на твоем языке созвучно следующему словосочетанию: Карлик Юрик Керосинин. – Гость поставил сундучок и принялся растирать поясницу.

– Так и называй меня впредь.

– Да, это, конечно, мне много что говорит! – Было непохоже, что карлик плод фантазии и расстроенного посталкогольного воображения – уж очень естественно он себя вел.

Художник пододвинул ногой трехногую табуретку и присел.

– Погоди, дай мне немного прийти в себя. Путь-то нелегкий был. – Карлик Юрик согнулся, потом быстро разогнулся и сел на свой сундучок.

Мотляр принялся разглядывать гостя.

Ростом Керосинин был около метра, а одет в красное трико с золотой расшивкой и фиолетовую курточку, отороченную беличьим мехом. Большую голову украшала копна кучерявых огненно-рыжих волос. Серые глаза под выступающими надбровными дугами, плавно переходящими в мужественные скулы, казалось, составляли единое целое с широким и плоским, утиным носом, раскладывавшимся шатром носогубной складки надо ртом. Подбородок делился на две части глубокой вертикальной бороздой.

В общем, гость очень походил на рыжеволосого, умудренного опытом и закаленного в боях, но миниатюрного викинга.

Художнику вдруг захотелось сидеть сейчас не в душной и пыльной, утренней мастерской, а где-нибудь на опушке дремучего леса, около в сумерках догорающего костра, рядом с большим деревом и слушать неспешные рассказы о рыцарях, дамах и королях.

– Дело в том, что я, как первосущность, родом из древнего рода нибелунгов, – немного отдохнув, начал рассказывать Карлик Юрик Керосинин, а Мотляр подумал: "Интуиция-то меня не подвела – нибелунги, сражения, мечи и латы, " и стал внимательно слушать.

– Давным-давно наше племя было многочисленно и владело множеством секретов бытия. А основным нашим занятием была добыча золота. Священного золота... И в этот металл мы вкладывали всю нашу мудрость.

– Как это "вкладывали в металл"? Не понимаю. – Мотляр отхлебнул кофе, а карлик покосился на чашку, вздохнул и продолжил.

– Ну, видишь ли, кроме материального мира существует еще мир творческий, где много значит симметрия стихий добра и зла. Они ведь распределены строго в соответствии с симметричной конструкцией сфер. И конструкция такова: Огонь-Вода-Земля-Металл-Дерево. Конечно, названия эти лишь относительно определяют сущность каждой из сфер. Огонь – игристость и искрометность. Вода плавность процесса. Металл – желанная жесткость. Дерево – стройность силовых струй. В каждой из сфер есть своя доля положительного и отрицательного, но в целом они уравновешивают друг друга... Впрочем, ты-то, как художник, это знаешь, или хотя бы интуитивно чувствуешь.

С почти механическим щелканьем карлик поскреб в глубине своей густой шевелюры.

– Понятно. Вода тушит огонь, металл рубит дерево. А Земля?

Мотляр встал и задернул шторы – солнце уже поднялось над шпилем Ристалия, и яркие лучики разметили множество прямых тропок в пыльном воздухе студии. Переливчатая игра образовавшихся световых спиц отвлекала и мешала художнику слушать гостя.

– Земля есть организующее начало, центр симметрии. – Карлик Юрик Керосинин почесал пятерней затылок.

– Ведь Земля... Слушай, а у тебя не будет грамм двести керосина?

4

Пасмурным июньским днем Витя Пляскин бесцельно брел по безлюдному Полуактовому переулку.

Очень мелкие, совсем нечувствительные для кожи лица, капли дождя покрывали также прозрачными пупырышками несмачиваемую ткань темно-синей курточки, пошитой из купола старого солнцезащитного зонтика на уроке труда.

Курточка была мала, и голые Витины запястья сверкали розовыми несъемными браслетами, когда при каждом шаге длинные руки сами собой выписывали в воздухе дрожащие конуса...

"Вместо Седого теперь назначат нового директора...

Соколов был хороший.

Добрый и ласковый.

Теплый и уютный.

Особенно по понедельникам, когда после домашнего воскресного отдыха не пах полынью...

Зачем, ну, зачем, Седой раскладывал в интернате метелки этой противной травы?

Везде.

Везде.

Пыльные пересохшие стебли в углах всех комнат, между оконными рамами и на подоконниках, и даже в спортзале под матами...

Седой говорил, что для здоровья, и от паразитов очень помогает...

Такой ботаник-травник и любитель гербариев лучше бы разбросал разные сушеные цветочки.

А для запаха бы добавил петрушку.

Совсем не горькую...

Симпатичненькую петрушечку...

Но все равно с ним было очень, очень хорошо...

Правда!?..."

Соколов-Седой часто разговаривал с учениками. Немногие из умственно отсталых детей могли членораздельно и связно отвечать ему, беседы скорее напоминали монологи, но все ребята чувствовали, как при звуках голоса пожилого директора какие-то невидимые разноцветные ниточки начинают кружиться вокруг.

По мере продолжения разговора, ниточки переплетались, стягивались, и, в конце концов, тело ученика оказывалось сначала укутано, а потом спеленато теплой, нежной тканью.

Все проблемы и неприятности оказывались за пределами разноцветной, переливчато-радужной оболочки, и подопечные директора Имбецилия, обретя недостающую уверенность в своих силах, шаркая ногами в войлочных тапочках, уходили спокойные и умиротворенные...

"А какой еще будет новый директор?

Присланный страшным Отделочным Отделом...

А Седого уже никогда не будет рядом...

Уберут из вестибюля большие фанерные ящики со сменными тапочками на тесемках...

По праздникам отменят утренники с танцами под баян бородатого Бобика Хайтика...

Бобик Хайтик тоже хороший.

Он как половинка Седого.

Он лучший друг директора.

Или они вместе один друг из двух половинок?

Правда!?...

Утренники тоже хорошие...

На утреннике можно придумывать свой собственный танец.

Витюшин танец всегда был самый лучший.

И название хорошее.

Правда!?...

Танец Седого Кенгуру с Торчащим из Сумки Живота Гнутым Клювом Птицы Киви.

Или Кыви?..."

Витя Пляскин остановился.

Полуактовый переулок вывел ученика на небольшую, мощеную белым камнем площадь.

Сквозь катарактную пелену моросящего дождя Витя разглядел, что справа, темным зевом, обрамленным зарослями кустов, начинался другой переулок.

В левом дальнем углу почти квадратной площади располагалась полукруглая, ракушкообразная постройка, с запертыми железными дверями и матерчатой лентой-лозунгом под самой крышей.

Лозунг был стар и мокр, и, кроме большой белесой буквы, напоминающей одновременно и "К", и "Ч", ничего разобрать не представлялось возможным.

Большая сидящая скульптура из дерева занимала центр площади.

Прямо на Витю, были обращены ее слишком искусственные в отсутствие радужки, черные-пречерные зрачки безрадостных глаз.

Две бездонные точечные ямки на огромных белоснежных белках навыкате.

Левая рука изваяния опиралась на колено, а согнутая в двух локтях правая указательным пальцем касалась щеки...

А в это время глубоко под изваянием, в небольшой круглой комнатке лембой Катастрофный взялся за ручки старого перископа.

Рядом стоял лембой Ишача.

На щеке у Ишачи пламенело фосфоресцирующее оранжевое пятно в форме продолговатого яйца, а на шее висел кожаный мешочек.

В руках он сжимал большой микрофон и точеный деревянный пульт дистанционного управления с единственной красной кнопкой.

Перекрученные пружинки приборных проводов протянулись паутинками в полумраке помещения – их пересекающиеся пучки прятались в подвешенном к потолку полипе перископа.

– Ага, Ишача, вижу! Есть еще одна! По походке – явно бывшая минус первая. Давай-ка попробуем! – Катастрофный взял микрофон у Ишачи и дал отмашку рукой.

– Запускай Пимена!

Ишача нажал красную кнопку, а Катастрофный поднес ко рту микрофон...

Наверху, в постаменте статуи, что-то щелкнуло, со скрипом сомкнулись и разомкнулись веки гигантских очей, выпуклые белки изваяния запульсировали.

Набухшая от дождевой воды, деревянная рука с длинным указательным пальцем разогнулась и начала тянуться в сторону застывшего Вити Пляскина.

– Го-во-ри, быв-шая ми-нус пер-вая пози-ция, ку-да дела пер-га-мент?

По площади реверберацией растекся растянутый рык.

– Где сек-ретик с фор-мулой?

Казалось, что рычит каждый камень на мостовой, и под этот рык немой ученик Имбецилия вдруг почувствовал, что вот-вот заговорит.

И Витя Пляскин, уже начавший превращаться в Кикпляскина и возвращаться в минус первую позицию, как со стороны, услышал тонкий собственный голосок: "Бобик Хайтик и Седой сделали секретик во дворе Моргалия под левым корнем старого конского каштана, рядом с разветвлением".

5

– Керосина? Зачем тебе керосин?

Неожиданная просьба Карлика Юрика застала врасплох художника Мотляра. В ней не было ничего романтического.

– Каждый раз, попадая в ваш мир, я подвергаюсь страшной атаке вшей.

Карлик зачесался обеими руками.

– Вот уж, казалось бы, материализуешься в гигиенически чистом месте, а все равно через несколько минут эти чесуны появляются. Откуда только берутся! Хоть они сейчас примерно вдвое меньше по размеру, чем во времена нашего расцвета, но числом побольше их стало. И, все как одна, сразу на меня залезают! И кусают! Кошмар какой-то!

Мотляр вспомнил, что недавно прочитал нечто очень занимательное в одном журнале. Там весьма серьезно утверждалось, что по своему поведению вошь – одно из наидостойнейших и сверхразборчивых животных, поскольку нападает в первую очередь на людей благородных, честных и добрых.

В средневековой Швеции тонкий вкус вши даже использовали при выборе бургомистра. Сажали претендентов полукругом, в центре выпускали насекомое, и внимательно следили, к кому же оно поползет? Счастливцу впоследствии отдавали предпочтение. За долгие годы маленькая кровопийца никогда не ошибалась – все бургомистры, избранные таким странным способом, показали себя только с лучшей стороны.

Гость художника, безусловно, не походил на бургомистра, но и злое начало в нем явно отсутствовало. Несмотря на диспропорцию в воинственных чертах лица, карлик не производил отталкивающего впечатления, а, наоборот, располагал к себе.

– Керосин я в мастерской не держу. Есть скипидар и растворитель. Хочешь?

– Ох, давай скипидар, только точно двести грамм, – почти простонал уже безостановочно чешущийся карлик.

Мотляр достал со стеллажа бутылку, распечатал и, не найдя мерной посудины, налил пахучую живицу в граненый стакан, тютелька в тютельку двести грамм, с намерением потом перелить в какой-нибудь пузырек, более подходящий для необходимого гостю, как думал художник, наружного применения.

Но Мотляр замешкался, а маленький суровый мужчина стремительно подскочил к столу и залпом опорожнил стакан.

– Ну, ничего себе! Ты и керосин так же хлещешь? – спросил ошеломленный хозяин.

Карлик Юрик утвердительно кивнул.

– Это самый эффективный способ избавиться от назойливых насекомых. Мы, нибелунги, отличаемся очень большой скоростью обмена веществ. Скипидар, а лучше керосин, моментально оказывается в крови, проникает изнутри к основаниям волосков, на которых держатся вши, и они бегут, не выдержав запаха.

Рыжий гость перестал чесаться. Теперь он задумчиво вращал глазами, словно прислушиваясь к быстрой циркуляции внутренних соков своего необычного организма.

Очень скоро недолгая задумчивость была прервана еще одной прозаической просьбой.

Гость попросил хлебушка.

Закусив кусочком бородинского, с которого предварительно обтряс весь тмин, Карлик Юрик, теперь уже без сомнения – Керосинин, продолжил свой монолог.

– Так вот, возвращаясь к мудрости в металле. Нибелунги добывали не просто золото. Дракон Фафни был смертельно ранен в бою с Зигфридом. Истекая кровью, он все-таки смог немного пролететь. А капли его волшебной крови падали на землю и впитывались почвой... Впоследствии из них образовались слитки драгоценного металла, способного аккумулировать творческую энергию... Вот его-то мы и добывали. Потом, для пробы свойств, из небольшой части волшебного золота было отлито знаменитое кольцо...

– Так это все была правда? Они существовали? Зигфрид, Фафни, кольцо нибелунгов и золото Рейна? – удивился Мотляр и задал вопрос, который интересовал его с тех самых пор, когда он впервые в семнадцатилетнем возрасте прочитал саги.

– А валькирии тоже были? Вот бы увидеть хоть одну!

В свое время художник начал пить именно из-за валькирий.

Несколько лет подряд он пытался нарисовать деву-воительницу. Пробовал разные техники: и офорт, и гравюру, и свинцовый карандаш, и пастель, и масло, и даже ненавистную еще со студенческих лет акварель, но удовлетворяющего собственный вкус варианта так и не создал.

Необходима была истинная, неподдельная валькирия.

Чужие протообразы и суррогаты творческой фантазии не годились – слишком высока была планка, намеченная для себя Мотляром.

Только настоящая натура, как казалось портретисту, могла бы помочь.

Но, конечно же, натуру взять было неоткуда.

Наступил кризис, мир распался на множество несопоставимых кусков, в каждом из которых Мотляр тщетно искал деву-воительницу.

Справляться же с давлением каждого жизненного осколка, в конце концов, без дополнительной энергии стало очень трудно, и он жестоко запил на несколько лет.

А что было делать? Лишь туманная алкогольная завеса могла закрыть мозаичный мир, такой пустой без валькирий...

Потом художник долго лечился методом кодирования и вроде бы забылся. Да и временная соразмеренность жизни, обусловленная работой в комбинате, приглушила желание нарисовать истинную валькирию.

Но вот: странный визит непонятного карлика – разговор о сагах, – Мотляр почувствовал, как его опять охватывает полузабытая страсть к недоступной цели и сопутствующая ей вселенская тоска...

– Не торопись. До валькирий мы с тобой еще доберемся... Голова что-то побаливает. Все-таки скипидар пожестче будет, чем старый добрый керосин... Карлик Юрик потер виски.

– Знаешь, Мотляр, самый лучший керосин я пил у братьев Райт в американском городке Дейтон. Тогда, в 1903 году, они готовили к запуску первый самолет с двигателем внутреннего сгорания и испытывали разные типы горючего. Я как раз у них в мастерской материализовался из чертежа... Эх, какой очистки керосин был у них! Прелесть! Ни головной боли, ни ломоты в суставах! И ровно через пятнадцать секунд ни одной вши, я время засекал!... Братья Райт славные ребята оказались, а сестра их такая стерва! Приняла меня за древнего индейского духа и весь бок чечевичной похлебкой ошпарила!

– При чем здесь братья Райт? Что ты там делал? – Художника немного раздражало постоянное отвлечение рассказчика на сопутствующие темы.

– Оберегал я, понимаешь? Оберегал потомков валькирий! Ничего бы братья Райт не придумали, если бы родословная их семьи не восходила к способной летать Брунхильде! – Юрик наклонился, обхватил обеими руками голову и стал раскачиваться.

– Как мне все надоело! Тысячелетия подряд встревать в жизнь людей! Удивлять и пугать их, наталкиваться на полное непонимание, тупость и серость! Испытывать невыносимые вечные чесоточные муки! Ведь керосин всего-то ничего тому назад появился, гораздо позже насекомых... Эх, если бы не долг перед Совокупным Бо всех нибелунгов...

Глядя на собеседника, Мотляр почувствовал, что раздражение сменяется жалостью к несчастному маленькому мужчинке, выполнявшему, очевидно, какую-то нужную и ответственную работу.

Ведь не глюк! Ведь не зря же он появился здесь! Опять же, про валькирий много знает...

Художник решил чем-нибудь подбодрить гостя.

– Слушай, достанем авиационный керосин. Сверхчистый, для военных самолетов. Я генерала из авиачасти рисовал, он не откажет. У меня есть полулитровая фляжка, нальем туда, будешь все время с собой носить. Гляди, вон она стоит за коробкой с красками. Пока фляжка пустая, но сегодня завтра ее наполним первоклассным керосином. Чуть что – приложишься – буль-буль – и горя нет!

– Правда-правда? – Карлик Юрик Керосинин положил руки на колени, поднял голову и часто-часто заморгал.

– Конечно. Ты лучше успокойся и расскажи все по порядку.

– Добрейшей ты души человек, Мотляр! Авиационный керосин – это вещь! Карлик достал кусок ветхой клетчатой шотландки и вытер лицо.

Затем, привстав, он открыл сундучок и аккуратно вынул оттуда двурогий золотой шлем.

После того, как головной убор плотно охватил рыжую шевелюру, сходство гостя с миниатюрным викингом увеличилось.

– Да, Мотляр, все было в стародавние времена... Зигфрид сражался с Фафни, Брунхильда спорила с Кримхильдой, в тенистых лесах можно было встретить праздных эльфов, в пещерах и рудниках нибелунги совершенствовали мастерство... Позже люди приукрасили истинные события вымышленными деталями, добавили кое-что от себя, и появились саги. Эх, саги, саги! Сколько в вас пустой породы, сколько шлаков неправды!... Я не буду вдаваться в подробности, важно лишь то, что после неудачного опыта с волшебным кольцом основная часть золота Фафни не исчезла в водах могучего Рейна. Досужие домыслы, плод человеческой фантазии, сказки, воспетые поэтами! На самом деле нибелунги в строжайшей тайне переправили драгоценные слитки на северо-восток, в глухие озерные края. Там, на лесистом острове, из него был отлит Ледовый Цеппелин, составлена мудрая формула, облеченная Главным Мастером Йоком в простые слова, и наложено заклятие.

– Цеппелин? Дирижабль, что ли?

– Ха-ха-ха! Да, это опять очередное языковое совпадение! Как с моим именем... Хотя, с виду он и вправду отдаленно напоминает небольшой дирижабль, или, скорее, большое яйцо, которое стоит на остром конце. Холодное на ощупь, потому что поглощает... Видишь ли, Мотляр, сфера Металла – чувствительный проводник, тонко связанный с творческой энергией человека. А в Ледовый Цеппелин мы вложили самоорганизующее начало тварной силы всех искусств. Он стал как бы мостиком-провожатым из предвечного в вечное. Музыка, живопись, литература и даже техника – в общем, все прекрасное, созданное человечеством, было сотворено с участием Ледового Цеппелина. В пространстве и времени он сам находит место, где должно родиться нечто стоящее, настраивается на энергетические волны, и, моментально оценив будущность, в случае высокой вероятности ценности создаваемого, начинает поглощать хаотическое начало любого произведения, так часто мешающее создателю. Тем самым, подправляя руку автора, предостерегая от растворения творческого замысла в первозданной пустоте, колыбели Тьмы и сил Зла, Ледовый Цеппелин переводит и проводит итог творчества в Высшие Сферы, в разряд шедевров... Перед тем, как срок существования нибелунгов истек, наш последний подарок людям был спрятан в шахте. Укрытый от нескромных взглядов, он все время безостановочно работал. В цивилизациях Востока, Древней Греции и Рима, во времена Ренессанса и в Новое Время рождались произведения, вошедшие в Вечность. Их разноплеменные авторы и представить не могли, что помимо собственного таланта, им незримо помогал Ледовый Цеппелин, сделанный из холодящего золота Фафни. И беда настанет, когда Цеппелин начнет греться...

– Слушай-ка, ты сказал "срок существования нибелунгов истек". Куда же они делись? – Мотляр задал вопрос, полагая, что по ответу можно будет косвенно узнать и о судьбе валькирий.

Художник немного стыдился своей безумной профессиональной страсти к девам-воительницам, но желание, пробужденное появлением гостя, все настойчивее заявляло о себе.

– Каждый нибелунг состоял из скрепленных частиц Бо и Ки. Сочетание этих драхм-частиц придавало нам жизненную индивидуальность и, вообще, все то, чем мы славились. Но, в отличие от валькирий, также состоявших из похожих частиц, нибелунги были лишены способности размножаться. А время совместного контакта Бо и Ки хоть и достаточно долго, но ограничено. Наступил тот самый срок, когда частицы естества большинства нибелунгов начали отделяться друг от друга и уходить в надсферы. Нет, смерти в вашем понимании не было, а происходило быстрое истончение телесной оболочки. Нибелунг, в конце концов, растворялся в утреннем тумане. И с валькириями происходило то же самое, но они оставили детей. Им было даровано право на потомков...

– Значит, я могу встретить где-нибудь много раз "пра-пра" внучку валькирии! – не смог скрыть свою радость Мотляр.

– Да, конечно, в этом-то все и дело. – Карлик Юрик подошел к окну, приподнял уголок шторы и посмотрел на улицу.

– А настоящего нибелунга ты уже не встретишь никогда.

– Интересно, а как же ты сам?

– Моя первосущность есть квинтэссенция Совокупного Бо, временно скрепленного малой толикой Совокупного Ки. – Произнеся эту фразу, Керосинин гордо вскинул голову и повернулся к Мотляру.

– Главный Мастер Йок... Впрочем, он не совсем нибелунг... Так вот, Мастер Йок сумел наладить обратную связь надсфер и Ледового Цеппелина. Он также создал тонкую перемычку между вашим и творческим мирами. Когда возникает опасность для Ледового Цеппелина, то я под действием мощи протуберанца Совокупного Бо, энергетическим сгустком пройдя через узкий коридор Мастера Йока, материализуюсь в вашем мире... Например, тот же случай с братьями Райт. Эманация их творческой энергии была настолько сильна, что Цеппелин не мог справиться с потоком хаоса и начал греться. Пришлось мне тогда материализоваться и подсказать одержимым братьям, как усовершенствовать систему управления в воздухе и каким образом стабилизировать летательный аппарат в полете и при маневрах. Появился шедевр техники, самолет, изобретение которого круто изменило историю человечества... Ну, а Цеппелин восстановил свой нормальный тепловой баланс... Совсем недавно в надсферы поступил сигнал о новой опасности. Некто со злым умыслом завладел Ледовым Цеппелином. Это настолько серьезно, что я могу один не справиться, и велика вероятность появления еще и Совокупного Ки с добавкой Бо. Мне в подмогу... Вот, пожалуй, и все.

– А валькирии-то причем? – Мотляр прихлебнул уже остывший кофе.

Юрик погладил себя по боку и проговорил скороговоркой: "без девушки, не достигшей двадцати лет, прямого потомка валькирии, некто никак не сможет реализовать свой злой умысел".

6

Дезидерий, дождавшись лазейки в плотном потоке транспорта, перебежал на другую сторону Шаговой улицы.

Здесь начинался небольшой парк. В центре него сквозь просветы между деревьями можно было разглядеть скульптурную группу из двух коней, оседланных взъерошенными мальчиками, а чуть дальше желтели гигантские цилиндры колонн Ристалия.

Дезидерий не стал заходить в парк, а повернул направо и вдоль плотной шеренги квадратно остриженных кустов, направился по тротуару в сторону Гастрономия.

Там, слева, напротив Визионавия, не доходя ста метров до магазина, стоял пятиэтажный трехподъездный дом Ланы и Яны.

Давно и слишком долго, почти непереносимо долго и невыносимо давно, Дезидерий не встречался с Ланой...

Пару месяцев назад он познакомился с ней на трамвайной остановке

Тот майский день был ветреный и холодный. Недалеко от молочного, почему-то на некоторое время лишенного колбасного запаха (санитарный выходной?), в ожидании экипажа с железными колесами стояло несколько человек.

Только-только зацвела черемуха, растущая в изобилии на территории Крестокрасных Дебрей, и терпкий сладковатый запах, плотно упакованный воздушными струями, незаметно проникал в пространство-трубу Шаговой улицы, и словно законсервированный ненадолго, только до первого трамвая, застывал нераспознаваемым над головами.

Но в какой-то момент, эти еще непрочувствованные облачка упакованного запаха, напоровшись на веером сыпавшиеся с трамвайных дуг голубые искры, раскрывались, и из них на людей выплескивался волнующе ускользающий аромат черемухи.

Запах был настолько силен, что на несколько секунд перекрывал густые бензиновые выхлопы бестолково снующих насекомообразных автомобилей. Он толчками проникал внутрь, заставлял поднимать голову, озираться по сторонам и вдруг обнаруживать в окружающем мире какие-то новые яркие нюансы.

Для каждого это была своя собственная деталь действительности, виденная много раз, ставшая уже обыденной, но под действием флюидов распустившейся черемухи вдруг приобретшая необычный, выпуклый статус, отграничивавший и выделявший ее среди себе подобных.

Усталая женщина с роговым гребнем в седых волосах подобрала под кососимметричной сварной стойкой, обозначавшей остановку, мятый трамвайный билетик, разгладила его и долго с удивлением рассматривала, беззвучно шевеля губами.

Черноусый молодой человек в джинсах заинтересовался сверхтонкой структурой красочного покрытия на фонарном столбе, и даже понюхал серую чешуйку, предварительно аккуратно отколупнув ее.

Две школьницы гладили по жестким надкрыльям неведомо откуда взявшегося, вялого от голода, жука-хруща.

А Дезидерий вдруг обнаружил, что девушка перед ним наполовину одета в черные бабочки.

Ее вельветовые брюки, в точности соответствующие цветом своего фона кремовой блузке, были сплошь покрыты изящными контурами кружевнокрылых летуний, похожих на капустниц в негативном фотографическом изображении. Стаи нарисованных бабочек, как на водопое, теснились у пояса сзади, на кокетке и накладных карманах, потом выстраивались в шеренги и волнами спускались по обтянутым бедрам вниз, образуя концентрические окружности в нижней трети ног.

Девушка переступила с ноги на ногу, – ветер взметнул невесомые волосы, от затылка к плечам побежали задорные светлые бурунчики, – и Дезидерию показалось, что две чернокрылые бабочки – одна с левого кармана, а другая с отстроченной кокетки – вздрогнули маленькими брюшками, встряхнулись и медленно отделились от ткани.

Полет их был недолог – первая спланировала Дезидерию на грудь и исчезла, а вторая растворилась в складках его рубашки на животе.

– Девушка, зачем Вы сорите бабочками на улице? – Дезидерий чуть наклонился вперед.

Она обернулась.

Занавеска желто-прозрачных волос откинулась, открылось веснушчатое поле щек, и на нем, словно на экране, перед Дезидерием возникли два глаза с удивительными радужками.

Темный, почти черный, кантик окружал по кругу светло-коричневые основания секторов, отделявшихся друг от друга чуть видными голубоватыми прожилками. Направленные в центр острия секторов были изумрудными и, сливаясь вокруг зрачка, образовывали третий цветной слой. И все слои сложно раскрашенной радужки как бы дышали кольцевой пульсацией, меняя свою площадь и частично переходя друг в друга, а голубые радиусы-границы секторов периодически изгибались под действием сложных внутренних колебаний...

Позже Дезидерий узнал, что, когда Лана сердится, то центральный слой радужки захватывает все переливчатое пространство, и глаза становятся изумрудно-зелеными.

А если у хозяйки было хорошее настроение, то от зелени в глазах оставалась лишь узенькая полосочка, сравнимая по размеру с внешним черным кантиком...

– Мои бабочки всегда со мной. – Лана улыбнулась.

И тогда и девушка, и молодой человек почувствовали, что черемуха цветет совсем не где-то там, за домами, в неухоженном парке Крестокрасных Дебрей, а здесь, рядом, в быстро сокращающемся до минимума, почему-то и вдруг ставшим очень маленьким и общим, кусочке атмосферы между ними. И невидимые, но прочнее стали, ветки, усыпанные белыми цветками, моментально сплелись в виртуальную сеть.

И Дезидерий, и Лана, не сопротивляясь, отдались появившимся путам. Они оба попались...

Потом были частые и долгие вечерние прогулки по окрестностям Шаговой с возвращением всегда по Мосту, вдоль серебристых в ночи трамвайных путей, и Лана крепко держалась за раскачивающуюся длинную полу куртки Дезидерия, а он при каждом шаге ощущал маленький теплый кулачок у бедра, и какая-то, до тех пор не проявлявшая себя ничем, а теперь ставшая сверхчувствительной, мышца глубоко прогревалась от ритмичных прикосновений, и разбегались от нее внутрь тела юркие мурашки, и скапливались где-то под копчиком, и превращались в живые россыпи тех самых, бархатисто-черных, бабочек с вельветовых джинсов, и бесконечные их караваны растекались по всему телу суперприятной слабостью, но не сразу, а позже, сразу после неизбежного расставания.

Каждый раз было и жаль, что прогулка уже закончена, что вот уже и Гастрономий, а за ним дом Ланы, и подъезд, и надо расставаться, и, в то же время, Дезидерию хотелось больше и больше, чаще и чаще, отдаваться накатам всеобъемлющей слабости разлуки, но и ее действие резко прерывалось, уступая плацдарм последействию одиночества; и тогда, только тогда, рождалось не реализуемое желание – физической близости между ними не было, да и не должно было быть, но желание в болезненной кричащей немоте жило, и бесцельно томило, и непонятно куда звало, и настойчиво давило изнутри так, что Дезидерий даже иногда пугался: уж, не наркомания ли это? какая-то неизвестная психическая форма? – ведь опять и опять тянет идти рядом с Ланой, говорить ни о чем, ощущая мягкие толчки бедром – явная зависимость, ведь переходящая в острую загрудинную боль тоска после расставания – типичная ломка по свидетельствам испытавших...

Лана жила в квартире на первом этаже.

Когда-то они здесь обитали вместе с отцом, начальником строительства, но, как она рассказывала Дезидерию, после аварии на стройке, что-то там связанное с неожиданно упавшим башенным подъемным краном, он бросил работу и переехал в другой город. Изредка Лана получала короткие письма и маленькие посылочки с шоколадными конфетами.

И однокомнатную квартиру она теперь делила со своей близкой подругой Яной.

Яна была черноволосой и кареглазой, училась в техникуме, и даже летом по вечерам готовила домашние задания, в чем, собственно, и была причина долгих вечерних прогулок Ланы и Дезидерия – подруге нельзя было мешать...

Уже три дня как Дезидерий не видел Лану. Тщетно все это время он ждал по вечерам в условленном месте около касс Визионавия.

На четвертый день Дезидерий не выдержал и решил зайти к Лане домой...

Вот, наконец, и нужный дом.

Центральный подъезд обдал Дезидерия консервированной теплой сыростью и кошачьим запахом.