Текст книги "Шаговая улица"

Автор книги: Василий Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Взрывной волной выбило все окна в школьной столовой на первом этаже. Тщетно толстая Тоня-буфетчица на следующий день пыталась вытащить осколки стекол из борща, сваренного на три дня, и сорок литров супа пришлось вылить на помойку. В школе неделю не было занятий, срезали снабжение, и сердобольная Тоня смогла угостить запаренных милиционеров и оперативников, приехавших разобраться в причинах странного взрыва автомобиля иностранной марки на школьном дворе, повлекшего гибель трех человек и двух птиц, лишь яичницей с ветчиной и пахнущим тряпками яблочным компотом.

12

– Кузя, взгляни на экран, – Мартын, не по годам рано лысеющий младший диспетчер полетов аэропорта "Внуково-2", резко повернулся вправо к своему пожилому напарнику, рыжеусому Олегу Кузьмину по кличке "Кузя".

– Ну, чего еще там у тебя? Вечно не можешь сам разобраться. Сколько учишь, учишь, а все без толку, все по пустякам дергаешь, – дожевывая бутерброд с большой котлетой и зеленоватой долькой помидора, эта кулинарная вольность называлась почему-то в служебном буфете древним словом "питербургер", Кузя, скрипнув коленями, встал со своего рабочего места, снял наушники и ларингофоны, и, продолжая ворчать набитым ртом, не спеша, направился к Мартыну.

– Посмотри, вот три точки на радарном опозновании. Идут треугольником точно по глиссаде. Две, что поменьше, в линию впереди большой, поперек ее движения. Но позывных-то нет, не регистрируются. Что делать-то? – Мартын с остервенением крутил ручку настройки.

– Ну, ты, Март, даешь. Как первый день работаешь. Компьютерный анализатор объектов тебе на что дан? А? Расстояние ведь подходящее, – Кузины голые пальцы, поросшие на морщинистых фалангах пушком невесомых светлых волосков, быстро забегали по клавиатуре.

Экран мигнул зеленью, потом затемнился, потом из его центра разбежались разноцветной крупой искорки-иглы, и, наконец, он раскрылся объемным изображением, пройдя через стадию сухопарой электронной бабочки радужных цветов.

– Сам ведь мог все сделать. Вон вчера показывал свою коллекцию перстов, рассказывал, сколько зарплат на них просадил. Все покупаешь и покупаешь, а в работе жалеешь использовать. Тебе же облегчение было бы. Небось, только бабцов перстами приманиваешь. Залысел вон с середки уже, хоть и двадцати пяти нет, а все выставляешься и выпендриваешься перед юбками. Если не владеешь скоростной работой на мониторе, то надел бы парочку перстиков подешевле и вперед, быстренько вошел бы в систему опознавания. Даром что ли... – Кузя осекся, потому что изображение, толчками увеличивающееся на экране монитора, становилось все более и более странным.

На фоне неорганизованной пены кучевых облаков с голубыми неровными прогалинами чистого неба сначала проявились две темные пунктирные линии: верхняя, состоящая из пяти прямоугольников, и нижняя, в которой два маленьких круга опережали три больших.

По мере набора супермонитором четкости, происходившего плавными цветовыми накатами – естественная цветовая гамма, потом попеременные, зелено-сине-красные паузы, опять натуральное сочетание красок, можно было разобрать все больше деталей общей картины. Стало ясно, что верхний пунктирный ряд это затемненные окна, большие нижние круги – пневматические резиновые колеса, два из которых примыкали вплотную друг к другу, а передние малые круги – две птицы.

Слегка покачиваясь и периодически отражая прорывающиеся сквозь прорехи в облаках лучи солнца поверхностями капота и багажника, большой плоский белый автомобиль летел в небе вслед за двумя огромными взъерошенными воронами.

Сзади, в по осеннему холодных, голубых и неровных полыньях облаков, он оставлял стойкие плотные пастельные полосы следов; казалось, что две птицы, медленно взмахивающие крыльями впереди машины, невидимыми нитями поддерживают нежную объемную структуру этих линий. Первоначально темные пунктирные штрихи не оформившегося изображения следов по мере складывания мозаичной целостности картины перешли в прерывистые трассы, чем-то сходные с широкой меловой линией.

– Слушай, это же Белый Мел Линкольна! – Олег Кузьмин даже забыл проглотить очередной кусок бутерброда, и хлебная корка сверкала золотистыми вкраплениями желтизны в его приоткрытом рту.

– Вот уж не думал, что увижу его когда-нибудь. Так вот он какой. Лепота, да и только! Ну, тебе, новичку, повезло. Двадцатый год работаю, сколько слышал от старослужащих о Белом Меле Линкольна, а вижу в первый раз. Белый Мел Линкольна появляется всего лишь раз в году на одном единственном мониторе слежения из всех существующих во всех земных аэропортах. А ведь он приносит счастье. По рассказам стариков, увидевший Белый Мел Линкольна всю остальную жизнь живет беззаботно и счастливо. Но никто не знает, когда и где он появится в следующий раз.

– А ты мне никогда про эту штуку не говорил, – Мартын почувствовал, что его пальцы, все еще судорожно сжимавшие ручку радарной настройки, онемели, и, вздохнув, он отпустил принадлежность прибора и скрестил руки на груди.

– Пожалуйста, расскажи, Кузя, будь другом. Что это такое "Белый Мел Линкольна"?

– Как бы тебе получше объяснить? Это почти как Летучий Голландец. Помнишь эту мрачную средневековую морскую легенду о корабле с ходячими мертвяками на борту? А Белый Мел Линкольна это как бы Голландец в правильном зеркале: он появляется не на море, а в небе, приносит не горе, а мир и покой в душу. Смотри, Март, внимательно, такое бывает очень редко. Поди, определи, где он появится в следующий раз! Ох, повезло, так повезло! Загадывай желание, дурило, – не отрываясь от изображения на экране, старший диспетчер дожевал и проглотил пищу.

А в это время из динамиков системы мультимедиа в компьютере слежения зазвучала музыка. Трудно было определить инструмент, из которого извлекались эти странные, промежуточные между ксилофонными и металлофонными, пунктирные звуки, своими штрихами проявлявшиеся в вагнеровских густых струях, а паузами соответствующие шипучему веселящему моцартовому напитку. Оба диспетчера, и старый, и молодой, словно облаченные в скафандры гармонично меняющихся мелодий, ненадолго замерли.

– Кхе-хе-хе! Да, славный музон, – первым очнулся кашлем Кузя.

Он еще раз интенсивно откашлялся и продолжил рассказ под угасающие мелодичные звуки.

– Слушай дальше. История эта произошла лет тридцать тому назад в ближней области и самой матушке-столице. В городе, в районе Шаговой улицы, работала учительница, звали ее Аида Николаевна. А в областном поселке жил один молодой и везучий купец. Преуспевал, поскольку вовремя понял, что нашему народу в трудное время помочь может, и первым у нас начал заниматься перстофикацией. Да-да, все твои моднейшие перстики и перстишки от него пошли. И вот, однажды утром он вышел из дома, чтобы отправиться на службу. То раннее осеннее утро было необычно тем, что ветреной ночью выпал снег. Снег припорошил и обдал солью сухую пепельную дворовую грязь, закрыл редкими веерными щепотками многочисленные, бессистемно подсохшие щупальца пережившей лето травы...

ПЕРВАЯ ФУГА
Предтеча с баяном

Последние всплески затухающих звуковых знаков трамвая донеслись от Моста, и на секунду стало тихо, а потом сквозь толстую корку асфальта в подошвы ткнулся внезапно возникший гул и, протиснувшись сквозь ноги, как через две тесные норы, распался и завис равно звучными густыми комками глубоко внутри тел Громоздкого и Дезидерия, продолжавших вечером во вторник сидеть около дома Семь-Девять по Шаговой улице.

– Опять на Самолетке чего-то тачают. – Громоздкий отхлебнул из стаканчика.

– Хорошо, если ненадолго, а то в сентябре целую неделю гудело. Я тогда лабать не мог, а Мотляр малевать. У меня чуть гастроли не накрылись, а он заказ в срок не сдал.

Мотляр – это художник, близкий приятель Громоздкого и Дезидерия, чья мастерская расположена на крыше дома Семь-Девять.

А сам Громоздкий был виолончелистом, жил в том же доме, и работал четвертым пультом в симфоническом оркестре. Для поддержания гибкости пальцев он ежедневно по два часа проводил наедине со своим инструментом.

– Зусман пилит.

Музыкант опустил закатанные рукава рубашки.

– И фрухтянка уже не греет. А башли кончились.

Дезидерий тоже почувствовал, что стало прохладней, – ночь плавно сменила вечер.

Глубинный гул Самолетки прекратился, синхронно уступив место желтому пунктиру фонарей, зажегшихся на всем протяжении Шаговой улицы: от Сюповия и до Моста.

На противоположной стороне проезжей части, там, где за небольшим парком, равносторонним распластанным треугольником на фоне проявленных агонизирующим закатом темно-алых пятен кучевых облаков, в рассеянных отблесках света фонарей сгущалась крыша здания Ристалия, проявились скульптуры лошадей: квадрига в броске, остановленном возницей, и два ветреных иноходца по бокам.

За спинами друзей зажглись Глаза Босха.

В бледно-голубом искусственном свете над плечом Дезидерия расположилось восковое ухо Святого Иеронима.

Пузатая рыба, привязанная к палке Святого Христофора, хвостом вниз застыла за Громоздким.

На первом этаже дома Семь-Девять размещался художественный музей, и в его окнах-витринах, как в прямоугольных глазницах, регулярно выставляли огромные копии фрагментов картин Иеронима Босха.

– Ребятки, а у вас неплохая компания. Может и покурить найдется?

Перед сидящими на штакетнике стоял дедок в тапочках на босу ногу.

– Ух, откуда это ты взялся? – удивился Дезидерий.

Было совершенно непонятно (вот она, родная улица, лоскутным одеялом, где отчетлива видна каждая заплаточка – дом, подъезд, окно, пешеход, автомобиль, трамвай – расстелилась перед приятелями; вот она, Шаговая, полностью просматривается от дома Дезидерия и до подъезда Громоздкого), как сумел к ним подойти незамеченным субъект с большой седой бородой, бутылочными глазами под густыми бровями, одетый в мятые брюки-галифе и распахнутый длинный плащ на полуголый торс, в майке-безрукавке, с белой капитанской фуражкой на голове.

Одной рукой подошедший дед придерживал расчехленный баян.

– Так вы же беседовали между собой. А я в тапочках тихонечко хожу. Вот и не заметили, как я с той стороны тишайше подошел. – И дед махнул рукой в сторону Плоховского переулка, откуда, сверкая проблесковым маячком, как раз выезжала машина скорой помощи.

Плоховский переулок начинался между домом Семь-Девять и соседним домом, где жил Дезидерий. Теснимый с одной стороны кооперативными гаражами, а с другой – забором больничного комплекса "Крестокрасные Дебри", переулок вел от Шаговой улицы к Самолетке.

– На, кури в удовольствие. – Дезидерий достал мятую сигарету. – А звать-то тебя как?

– Для вас, ребятки, я пока Боб Хайт. И звездный знак мой пока лишь Близнецы... – Старик достал кремень и трут, высек искру, обметанными лихорадкой губами раздул огонек, прикурил и жадно затянулся.

– Эх-ха, хорош табачок... Я в Моргалии сторожем работаю. Это в Крестокрасных Дебрях, где глаза лечат от красноты и частого моргания... А еще я очень люблю на баяне для детишек играть. Никогда с ним не расстаюсь.

Мимо компании, загребая ногами, прошлепал молодой человек. В свете уличных фонарей можно было разглядеть, что лицо его искажено бессмысленной улыбкой, изо рта текут слюни, а на черной майке сзади написано белым странное слово "Скирлы".

– Этого-то знаете? Мой первый клиент. Теперь в Соколовской спецшколе учится, – громким шепотом прошелестел Боб Хайт, наклонившись к ребятам.

– Кочумай, дед, байки лить. Ты чего? Форин, что ли? Какой твой клиент, к лешему? Это ж Витя Пляскин, дурачок наш. Его все на Шаговой знают. Кикимору ему в дышло. – Громоздкий сложил руки замком на груди.

Еще один трамвай протренькал по рельсам.

Рядом с Ристалием включились прожекторы, шесть объемных лошадей на крыше (квадрига и иноходцы) воссоединились с плоской седьмой – краем световой луч попал и на венчающий шпиль флюгер в виде устремившегося в небо скакуна.

– Насчет лешего, а особенно про кикимор вы, ребятки, поосторожней. – Глаза деда засверкали из-под бровей. – Всуе не поминайте... Очень плохая компания... Что вы, в сущности, о кикиморах-то знаете?

– Ну, они на болотах живут. Раз. Зеленые и пищат по ночам. Два. Пугают. Три. Фольклорный персонаж, в общем.

– Ха-ха-ха! Было б смешно, коль не так грустно.

Боб Хайт зябко поежился, запахнул полы плаща, присел рядом с Громоздким на штакетник и аккуратно поставил баян на колени.

– Какой фольклор? Они существуют, понимаете? На самом деле! Кикиморы – это дети, загубленные матерями в утробе или сразу по рождению. Знаете ли вы, что они все равно растут?

Старик опять перешел на шепот, и сигаретный дым из его рта густо пах полынью.

– Неприкаянные эти дети дичают, живут в лесах и по болотам, путаются с лембоями, бабаями, мавками и русалками, и накануне Иванова дня балуют с путниками, озоруют с охотниками и рыбаками. Но не это суть главное. Кикиморы низшая, в соответствии с табелем о рангах, градация прислуги темной силы. В редкие времена, обычно на третий лунный день между первым и вторым полуночными часами, они принимают вид, доступный человеческому зрению. Только тогда кикимор можно поймать и рассмотреть.

– Откуда ты все взял? Бредятина какая-то. Вымыслы. Завязывай...

– Э-э, нет не бредятина, не вымыслы! У меня-то как раз и практика была.

– Мозги паришь. Головка не бобо? Не фони. Ты, дед, точно сказок перечитал. Небось, в либрии дешевых книжек накупил. Фуфло это все... – Громоздкий махнул в сторону дома Дезидерия.

Там на первом этаже размещались четыре магазина: либрий, где торговали разнообразными книгами, шузетная с голенастым медным сапогом над входом, молочный, откуда всегда доносились запахи сырокопченых колбас, и гематогенная с нарисованными россыпями больших голубых таблеток на закрашенных белым витринах.

– В книгах, конечно, про кикимор писано. И не только в сказочных... Время у меня в Моргалии всегда есть свободное – они там, только когда яркое солнце светит, работают со своими оптическими приборами – а вечерами тишина, ну, я и читаю во время смены разное... В либрии-то букинистический отдел очень хорош! Я там раньше почти каждый свободный день по два часа проводил. Да... И как-то раз совершенно случайно попался мне томик, где про всяких заложных покойников было. Ну, прочитал и прочитал, интересно, что с того? Текучка потом заела, за делами так бы все читаное и забылось, если б в следующую смену, через две на третью ночь тогда работал, не пришел ко мне Соколов...

– Сам Седой, что ли? Директор красной школы? Из Полуактового переулка? спросил Дезидерий.

Если пройти вдоль Шаговой улицы от дома Дезидерия, пересечь Плоховский переулок, миновать остающийся справа гигантский девятиэтажный дом Семь-Девять и следующий за ним арочный Визионавий, где показывают кино, а на фасаде белеют маски с грустными и смеющимися дырками вместо ртов, то выйдешь как раз к Т-образному перекрестку. Здесь, на другой стороне Шаговой улицы (перекладинка Т), находится всем известный Гастрономий, неиссякаемый источник дешевой фрухтянки. Напротив него, на стороне наблюдателя, ножкой той же буквы отходит Полуактовый переулок, в глубине которого справа, напротив тридцать девятой средней школы, сквозь деревья просматривается здание из красного кирпича с оцинкованной крышей.

Это Имбецилий – специальная школа, в которой учатся умственно отсталые дети, такие как Витя Пляскин.

Говорят, что два независимых пешехода, один из которых идет по Плоховскому, а другой по Полуактовому, в конце концов, сойдутся вместе где-то в районе Самолетки.

Якобы в месте смычки переулков есть небольшая площадь со статуей и проходная в секретный подземный завод.

Говорят, что на заводе раньше делали секретные самолеты, а теперь только изредка испытывают мощные двигатели, отчего вся Шаговая начинает гудеть нутряным шумом.

Но это только говорят, ведь в те далекие глубины ни Громоздкий, ни Дезидерий еще пока не забирались...

Часть 2
СИНКЛИТ ОРЕШОНКОВА

Озеро

1

На Северо-западе месяц апрель – время, когда на покрытых отяжелевшим снегом полях начинают проступать подошвы прогалин, и вселенский фотограф приступает к испытанию проявочным раствором изрядно пожеванной мартом зимней бумаги земли. Но особенный проявитель его способен выявлять лишь два цвета на постепенно теряющем девственную белизну фоне – раскрываются изумрудно-зеленые и черно-пегие следы беспорядочных сельскохозяйственных оргий осени. Под слоисто восходящими потоками воздуха в фотованночке все шире и шире проступают озимые посадки и унавоженные пашни.

В начале апреля ели в лесу начинают проваливаться, собирая вокруг себя жесткий валик шершавого снега. Накануне все было укутано равнотолстым пуховым одеялом, а на утро после ночной оттепели каждое хвойное дерево стоит вечнозеленой свечой в ямке-кратере маленького холодного вулкана. Позже, стекающая с веток вода прогрызает в толще неправильных овалов стенок никогда не бывавших раскаленными жерл многочисленные извилистые ходики с сахарными перемычками внутри, а снаружи кое-где затемненные вкраплениями переживших холода и птичий голод разнообразных остатков семян, плодов и ягод. Потом кратеры омыляются под юношески безалаберным солнцем, опадают в угловатых промоинах, быстро уплощаются и переходят в вечно жаждущие влагу прогалины. Образовавшиеся мокрые заплаты прелой листвы жадно съедают близлежащий перекристаллизованный снег, и остатками зимней тоски он остается лежать лишь в низинках и под особенно разлапистыми елями.

Лед на водоемах становится пористо-крупчатым, и в ветреных местах, где снеговая корка тонка или отсутствует, приобретает слюдяную мутность. Появляются одинокие лужи, они неравномерно растут, словно колонии каких-то гигантских микробов, находят друг друга, сливаются, и вот уже остатки льдин неприкаянными разросшимися фишками малопонятной игры го медленно плавают по водному полю, почти готовому для новой партии бесконечного в своем повторении поединка.

Все замирает в полусонном сезонном междувременьи, и стороннему наблюдателю, случайно оказавшемуся у полусвободной граничной кромки суши и воды, кажется, что вот-вот дадут сигнальный знак, призывающий к началу партии.

Звук выстрела невидимыми шарами прокатился по биллиардному сукну озерной поверхности, нырнул в низинку на другом берегу, отразился от частокола крестов с вензелями и плит с пятиконечными звездами, покрытых серебрянкой, протиснулся сквозь многочисленные копьистые ограды и ослабленным гулом вернулся к стрелявшему.

То старик Пехтерин где-то за прибрежными кустами стрельбой отметил девять часов утра и конец сторожевой смены.

Ровно посередине недолгого возвратного пути звука выстрела от берега к берегу, на широкой озерной протоке, была заякорена старая лодка-плоскодонка. Словно опершись на весло, опущенное в воду, в ней стоял человек в брезентовой штормовке и ботфортах, образованных опущенными чуть ниже колен болотными сапогами. Он вздрогнул и начал вытаскивать весло из воды.

Длиннохвостой запятой с телом, похожим на глубокий завиток морской раковины, мгновенным водоворотом сбежала вода с резко вынутого весла, и деревянная лопасть очистилась. Гриша Орешонков проводил взглядом кружевную ленту пены и короткий выводок белых пузырьков, исчезнувших под лодкой, сел на шершавую скамью, подтянул якорь и вставил весла в уключины. Ладони сжали влажное дерево ручек. Первый гребок, сопровождаемый пронзительным скрипом чуть ржавого металла в трубках-пазах, дался с трудом. Лодка тронулась рывком.

Со вторым синхронным взмахом рук скрип стал тише, но появились новые звуки: под ногами, за тонкой перегородкой днища, стали раздаваться царапанья и шорохи, переходящие в протяжные вздохи и всхлипы. Гладь воды, оплодотворившись движением, породила множество невидимых, но задиристых, мелких наждачных кругов, они, проявляясь лишь звуком, принялись цеплять и скрести неровности корпуса, и лодке стало больно. Но все-таки, через терпение, она смогла двигаться равномерно и размеренно.

Ветер, час назад бередивший плоскими натеками волн поверхность озера, окончательно стих.

В ста метрах от лодки, посередине островка прошлогоднего тростника, за рыхлой плоскостью одинокой раскисшей льдины, торчала полусгнившая коряга проверенный ориентир для причаливания в нужном месте. Гриша держал направление так, чтобы махристая от ветхости верхушка коряги и якорная проушина в центре кормы постоянно находились друг против друга. Прочерчивая лопастями весел дуги в освежающем воздухе, аккуратно опуская их в воду и с выверенным усилием отталкиваясь от темной глади, он греб не более пятнадцати минут.

Стенания под ногами оборвались на полутоне, скрип убираемых весел совпал с мягким толчком, и лодка уткнулась носом в край лоскутного одеяла берега, покрытого увядающими заплатами апрельского слежавшегося снега и кое-где окантованного еще не растворившимися остатками льдин. Гриша встал, развернулся и, размашисто перешагивая через поперечные скамьи, прошел вперед. Перемахнув через борт, он ступил на землю и зашагал к покосившемуся забору, нависавшему неровным козырьком над полоской размякшей весенней суши.

Вокруг было тихо и безлюдно. Зимой и ранней весной в пригородной деревне Рудины пустовали почти все дома. Здесь жили дачники-садоводы.

Вдоль забора шла тропинка, а на ней, прислоненные друг к другу, стояли два дорожных велосипеда. Гриша положил руку на руль ярко-красной, более новой, машины и замешкался.

"Ну, уж нет! Сегодня я наконец-то освободился – возьму батин."

Брошенный велосипед, звякнув, упал плашмя на тропинку, а обшарпанное седло второй машины, скрипнув, приняло тяжесть седока. Опираясь носком правой ноги о землю, Гриша поместил левый сапог на педали и нажал. Заднее колесо чиркнуло стертым протектором по пропитанной влагой почве, оставив косой, сходный с лезвием ятагана, шрам на коричневой глине, и, сделав бесполезную четверть оборота, вовлекло в движение пассивное переднее колесо. Преодолевая вязкое сопротивление, потихоньку разгоняясь, Гриша поехал вдоль берега.

"Трик-чикт-трак, трик-чикт-чикт, трик-чикт-трак, " шлепала по верхушкам зубьев шестеренок плохо натянутая велосипедная цепь.

Почти освободившееся от сплошного ледового покрова озеро вроде бы не было глубоким. Сейчас, в апреле, каждая прошлогодняя тростинка была окружена конусом из снега и льда, что создавало впечатление многочисленных отмелей пометок подводной тверди. А в конце лета, когда пласты воды зацветали и обсеменялась многочисленными мелкими плавучими водорослями, образующими переплетения мелких ниточек бус вокруг колеблемого ветром шуршащего тростника, нарушающего прерывистым дерганьем водный покой, дно в водоеме исчезало. Оно распадалось на отдельные крупинки и полностью переходило во всепроницающую взвесь, образуя бурый слоистый бульон. И всегда утром: бриллианты росы на береговой траве, темная амальгама поверхности сквозь клубы тумана на границе воздуха и воды, а ниже – манящий уход в зыбкую вечность растворения. В летнее время года даже слой зачерпнутой, пахнущей тиной, озерной воды приобретал отрицательную оптическую сгущенность, и рассматриваемые под ним морщинистые ладони со складками линий судьбы отдалялись, уменьшались, дробились и медленно уплывали во временно-пространственно-подводное путешествие, подчиняясь волшебному действию множественных крупинок-линз мутноватой жидкости. Манящая сила озерной воды, влекущий зов пресноводной бездны.

Может быть, впервые это произошло в девятое его лето, в полузатопленном сарае? Вот кстати и он, появился углом из-за поворота, справа по ходу движения.

"Триик-чиикт, триик-чиикт-таам, триик-чиикт", – изменилось соло велосипедной цепи, отражаемое не струганными доскам сарая. Темные пятна часто замелькали в глазах – деревянная стена почти касалась хромированного руля велосипеда, а в неусыпном оке озера – круглом зеркальце, плотно прикрученном рядом с резиновой рукоятью, лениво плескалось слоистое время, перемешивая свои настоящие и прошлые пласты.

2

В солнечный августовский полдень, устроившись в сарае лицом к полуканаве-полуяме, вырытой по форме лодки и до краев заполненной водой, Гриша читал книгу.

За редкой обрешеткой из сосновых досок плескалась озерная вода, ослабевшие волны вялыми размытыми полукружьями проникали внутрь под просмоленной поперечной балкой, преодолевали полосы солнечных бликов и гасли в опилках у самых ног. Прислонясь спиной к березовой поленнице, разделявшей внутреннее пространство сарая на две неравные части, он наслаждался прохладой, полностью скрытый со стороны входа желтоватыми торцами дров.

Убаюкивающе стрекотали цикады, и то был единственный звук, нарушавший тишину. Вдруг цикады оборвали свою журчащую мелодию, и нежное женское "мур-хи, мур-мур-хи-хи", перемежаемое ровным мужским "бур-бур-бур", заполнило паузу. Хлопнула дверь.

– Так значит, ты хочешь взять с сентября еще полставки? Гриша обмер: "Батя! Сейчас он меня увидит и надерет уши! Летнюю контрольную по алгебре припомнит".

– И кто ж даст такое указание? А? На каком основании? А?

– Иван Герасимович, но вы же все можете! Вы же добрый! Наташке ведь помогли. Хи-хи-хи! – Мария, секретарша главврача из больницы, в которой батя заведовал хозяйством, полушептала, словно ей тяжело было дышать в промежутках между словами, и придыхание сковывало ее смех.

– Могу-то я могу. Но хочу ли я? А, Машек? – За поленницей змеиной шкуркой зашуршала ткань. – А с Наталией тож был другой расклад. Она человек благодарный. Много радости мне доставила. Э-эх-ма! А вот ты, Машуня, глазки-вишенки, поблагодаришь?

– Ну, Иван Герасимович, ну не надо так сразу! Хи-хи-хи!

– А чего ж резину тянуть? Сентябрь-то на носу. Торопиться надобно. Ты погляди-ка лучше, Машек, что тут у меня в сумочке припасено! – Затренькала открываемая молния.

Гриша очень хотелось самому быть владельцем объемистой замечательной потертой кожаной сумки с широкой серебристой молнией и большими карманами внахлест. Так здорово было бы ходить с ней в школу! Пашка Котляков из параллельного обзавидовался бы! Но батя был непреклонен в отказе, и все бухтел о важных документах, которые ни в коем случае нельзя мять.

– Ой, шампаньское! Холодненькое! А это что такое? Хи-хи-хи! Матрасик надувной! Хи-хи-хи! Какой симпатичненький! В цветочках весь.

– А вот и бокальчики! И матрасик сейчас надуем, а ты наливай шипучку. Звякнуло стекло, опять зашуршала ткань, и Гришиного лба что-то коснулось. Он посмотрел вверх и увидел засаленный воротник батиного плаща, перекинутого через поленницу. Сзади раздалось мерное пыхтение Орешонкова-старшего, надувающего матрас, хлопнула открываемая бутылка, и пробка, перелетев через дрова, упала в воду перед Гришей, забрызгав книгу, лежащую на коленях.

"Только бы они не заглянули сюда! Только бы не встретиться с ними!"

Гриша раскрыл пошире рот, чтобы носовым сопением (проклятые гланды!) не привлекать внимание нежданных гостей, и опустил голову ниже, стараясь еще и вжать ее поглубже в плечи, но лучше бы было совсем съежиться в махонький комочек и зарыться в мягкие опилки. Однако можно было лишь клониться ниже и ниже, пока нос почти не уткнулся в книжные страницы, приобретшие леопардовую пятнистость. Среди исчезающих капель воды Гриша разглядел жучки букв, за поленницей частый женский хохот приобрел ритмичность и частично переходил в стон "хи-ааа-хи, о-о, хи-ааа-хи, о-о", печатные гусеницы-слова закружились, почувствовав новый ритм, сплетаясь с начальными цифрами... в год 6606 Гюрята Рогович, новгородский воевода, послал отрока своего в Печору, в землю Югорскую для сбора дани... "ааах-оо, Иван, аах-оо, Герасимович, ааах-оо, не торопитесь, ааах-оо"... и добрел отрок тот до гор великих, высотой до неба у луки на пресном море, и стоял клик громкий и говор пронзительный там... "угу, кисонька, сейчас"... и секли гору ту изнутри люди, стремясь высечься из нее, но лишь малое оконце в горе той, и оттуда говорили, и не понятен был язык их... "ааах-о-ох, хорошо-ох, ааах-о-ох, вспотели, ааах-о-ох, миленький, ааах-о-ох, Иван Герасимо-о-ох"... показывали люди те на железо и махали руками, прося железа; и хотели нож или секиру, суля вместо того меха... и кисловатый запах заполнил сарай, тот самый запах, который часто распространялся зимними вечерами от бати, плетущего у жаркой батареи сеть, он всегда заранее готовился к летней рыбалке; и пахучий воздух проник в мирную озерную воду перед Гришей, они взаимодополнили друг друга, сдетонировали от опасной близости, и бурый бульон вошел в мальчика тугой спиралью: Гриша погрузился не телом, но чувствами во взвесь без конца и края, нырнул.

В первую очередь глубоководное давление выключило его ненужный, лишний и даже вредный в тот момент, внешний слух, однако тут же в полную силу заработало внутреннее ухо, теперь сверхзначимое; а затем – заскребли корявыми пальцами странноватые люди изнутри слюдяное окошко барабанной перепонки. И прерывисто задышал отрок, бежавший сквозь непроходимые чащи в самоедских краях (какая там дань! унести бы ноги!), через голубые снега, минуя глубокие пропасти с незамерзающими источниками... и обессиленный отрок в Новгороде, и вопрошает у Гюряты, что случилось с ним?... но не узнал ответа в тот раз Гриша Орешонков так неожиданно, резким выныриванием, к нему вернулись внешний слух и наружное зрение, исчезнувшие было в растворении: сосновый сарай, кучки опилок на земляном полу, местами скрученная береста на дровах и зазывной плеск воды в яме для лодки.

– Вот черт! Молния в сумке сломалась! Ну ладно, Мария, пойдем так. Толчок захлопнутой двери Гриша ощутил через дрова поясницей.

Опять самозабвенная цикадная песнь доносилась из-за стен сарая, и зыбкие солнечные полосы добровольно гибли рассеиванием в зацветшей воде, и не было плаща на поленнице, и ушли нежданные суетливые гости, а Орешонков-младший все сидел, прижав стриженый затылок к дровам, с "Повестью временных лет" на коленях, и левой рукой поглаживал теплую древесину. В тот жаркий час ему и хотелось, и не хотелось, чтобы спасительная немая сила высохших березовых чушек перешла в него и, дав ответ, защитила в будущем. Помощь дерева против всепроницающей влаги. Волокнистый мускул поддержки. Но, в то же время, там, за полосками волн, в бусинках узора зацветшей воды, скрывалось нечто, что манило непонятой негой неизвестности и звало еле слышными словами-всплесками: "Брось! Оторвись! Не закрывайся скорлупой! Не надо дерева! Лети к нам, и будет вместе хорошо".

Однажды в сентябре, теплым, сырым и пахучим вечером, придя после прогулки домой, Гриша застал маму в слезах. Ирина Вячеславовна сидела за столом на кухне напротив набычившегося Ивана Герасимовича и утирала слезы уголком передника. Гриша тихонько прошел к себе в комнату, лег на продавленную кушетку, и долго перед сном слушал быстрый мамин говор, в котором рассыпались многочисленные "подлецы", "позоры" и "паскудники" вперемежку с "похотливыми безобразниками", "загубленными младенцами" и "доигравшимися распутниками".