Текст книги "Заметки на полях (СИ)"

Автор книги: Василий Криптонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

16

Свою попаданческую одиссею я начал как-то неправильно. Катю зафрахтовал, Коле указкой чуть глотку не пробил, Грише накостылял, как взрослому. У меня сложилось обманчивое впечатление, будто я обладаю какими-то сверхъестественными попаданческими способностями, благодаря которым буду с лёгкостью выходить из любых ситуаций.

Коля, Рыба и ещё какой-то хрен с утраченной фамилией довольно быстро и доходчиво объяснили мне, что это немножко не так. Правда очень быстро – им пяти минут хватило. Сначала потолкали меня у подъезда: «Слышь, ты чё, не слышь, а ты слышь или не слышь, чё, а чё?» – как-то так. Потом предложили отскочить за бункер. Я вежливо послал всю компанию на х*й, мотивировав это тем, что меня мама домой ждёт. Отмазка была такая себе – мне двинули в живот и потащили силой.

И вот уже там, за бункером, где не так давно мы с Гошей курили, а зимой будем прыгать в сугробы (а хрена нам ещё без интернета делать целую зиму? Книжек столько читать – глаза вытекут), мне дали п**ды. Обстоятельно. Вдумчиво. Тщательно.

Первые пару секунд я пытался драться, но потом меня повалили и просто пинали ногами. Тут-то я и начал постигать дзен. Лицо закрыл, половые органы тоже постарался обезопасить – как-никак мне сейчас добавляли козырей в споре с Аней, и обидно было бы заодно лишиться рабочего инструмента – но внутренне вдруг резко успокоился.

Когда побои закончились и пацаны, пересмеиваясь и поздравляя друг друга с успешным завершением проекта, пошли восвояси, я приподнялся на локте и, глядя им вслед, сказал до обидного спокойным голосом:

– Рыбин – тебе п**дец, ты в курсе, да? Тебе, Игнатьев, кстати, тоже.

Они обернулись. На лицах было написано вулканическое недоумение. Не полагалось мне сейчас так разговаривать. Наверное, плакать надо было. А мне хрена плакать-то? Я в двадцать восемь лет спьяну толпу панков петухами обозвал, вот там было – да. Они мне даже не дали пояснить шутку со значением слова «punk». Без чувства юмора, в общем, ребята оказались.

– Чё ты сказал? – Это Коля пискнул.

Я, кряхтя, встал. Больно, блин. Ну и поваляли меня неплохо, шмотки стирать придётся. Ах ты ж, бл*дь, куртку порвали. Вот уроды!

– Дебилы! – проворчал я и сплюнул. Красным сплюнул. Всё-таки по морде прилетело не единожды. – Вы вообще не шарите, да? Я психопат, нестабильный, к мозгоправу катаюсь, чуть в окно не прыгнул. Нашли время сводить счёты! Сейчас я приду домой, и с меня спросят. Если вы наивно полагаете, что я с радостью е**ну себе на тарелку новую порцию говна – подумайте ещё раз. Рыбин, Игнатьев и какой-то ещё один хрен… В общем, вы за это будете отвечать.

– Да я тебя… – Коля рванулся ко мне, но Рыбин его придержал за плечо. Сам шагнул вперёд, сунул руку в карман.

– Слышь, я не понял, – понизив голос, сказал он. – Ты чё, красный, что ли?

«Красными» у нас называли тех негодяев, которые доносили на тех, от кого получали п**ды. Откуда пошло – понятия не имею. Может, от коммунистов.

– Надо было сразу такими вещами интересоваться, – развёл я руками. – Подойти и спросить: «Сёма, а вот если мы тебя отп**дим, ты напишешь на нас заявление? Нас папы и мамы за это ремнями отхерачат по жопам?». А я бы сказал: «Ну разумеется, а как может быть иначе!». Что ты на меня смотришь так, будто сейчас обсерешься, Рыба? Бери пример с Гриши – вот пацан правильно вопросы решает. Ни одного удара, а на целых две недели мне жизнь испортил. Цивилизованно надо, а не вот это вот всё. – Тут я опять сплюнул кровью и сматерился. – Хоть бы рожу не трогали, дауньё безмозглое. Бить не умеют, разговаривать не умеют, убивать боятся… На кой хер вы вообще живёте, недоделки?

Тут Рыба вынул из кармана нож-«бабочку» и ловким движением его раскрыл. Волнистое лезвие хищно уставилось мне в живот.

– Я тебя сейчас похороню тут, слышь, – прошипел он.

– Другой разговор. – Я рванул молнию на куртке, широко развёл полы в стороны и шагнул навстречу. – Сердце слева. Между рёбрами смекнёшь, куда бить? Ударишь в живот – я сразу не сдохну. Ты перессышься, как сучка, и убежишь, а я доползу до ближайшего телефона и позвоню ни х*я не в скорую, а твоему будущему арендодателю.

Тут я блефовал. Потому что, чисто гипотетически, Рыба мог ударить мне в печень, и тут уж я никуда не поползу. Хорошо, если под себя навалить успею заживо.

Моя стратегия отработала на две трети. Игнатьев и безымянный гопник струхнули, поняв, что переговоры зашли слишком далеко.

– Рыба, слышь, ну его на фиг, – промямлил безымянный.

А вот Рыба… Нечасто мне приходилось встречать таких. Глядя ему в глаза, я понимал, что этот ублюдыш ни перед чем не остановится. Я все его ходки уже сейчас мог ему предсказать. Нет, это не пацан, играющий во взрослые разборки, это – самая настоящая отморозь, уголовник. И вряд ли за Игнатьева он вписался просто так, по-братски – Игнатьев был совсем другого разлива. Либо он ему заплатил, либо… Либо заплатит.

Рыбьи глаза медленно налились кровью. Мне сделалось немного страшно, но где-то в глубине души зародилось и расправило крылья сладкое чувство: «Наплевать». Эта волшебная птица-наплевать радостно полетела навстречу солнцу, напевая свою незатейливую песенку. Я уже мёртв. Этого не отменить и не изменить. И, если уж у живых есть такое дерьмо, как «танатос», то у меня оно проявляется во сто крат ярче. Я всегда буду рваться туда, на ту сторону, куда меня не пустили, завернули на полпути, вновь швырнув обратно. Так же, как не пускали и швыряли всю жизнь.

Рыба отвёл назад руку с ножом.

– П**дец тебе, сука, – сказал он.

Я улыбнулся, стоя в позе террориста, демонстрирующего развешанную на нём взрывчатку. Ну… Свершись, правосудие!

И правосудие свершилось. Musor ex machina – вот как я потом это обозвал. Потому что на голову Рыбе вдруг посыпался целый дождь из картофельных очисток, фантиков от конфет, консервных банок и прочего говна, которое мы обычно, не вдаваясь в подробности, именуем мусором.

Рыба далеко не сразу осознал происходящее. Когда он втянул голову в плечи и попытался посмотреть вверх, было уже немножко поздно – в рожу ему полетело прицельно пущенное ведро. Нет, не пластиковое гомосячье ведёрко из будущего. А настоящее суровое железное ведро, к тому же тронутое антуражем ржавчины.

– Беги! – заорал Гоша, стоявший на верхней площадке бункера.

Раздался железный звук удара. Рыба сложился, как оригами, по которому хлопнули ладонью. Игнатьев и безымянный хрен, абсолютно деморализованные, стояли на месте. А Гоша, вскочив на перила, прыгнул…

Наверное, он имел в виду трюк в духе голливудских боевиков. Рядом с бункером росло дерево, и Гоша попытался в него вцепиться. Но он облажался сразу по двум пунктам. Во-первых, хряпнулся в дерево рожей и всем телом, что отняло у него драгоценное мгновение. Когда это мгновение прошло, вцепляться было уже поздно – началось падение, надо было уже сгруппироваться. Но Гоша попробовал вцепиться, и я непроизвольно зашипел, представив, как кора обдирает ему кожу на ладонях до мяса. Надолго его не хватило. Он с криком повалился на землю, да так там и остался, вяло подёргиваясь. Спаситель херов… А я – «беги», конечно. Сто очков Гриффиндору.

Рыба поднимался, ошалело вертя головой. Нож лежал в полушаге от меня. Я сделал этот полушаг, подобрал «бабочку». Подобрал ведро, перевернул и с размаху набросил Рыбе на бошку, потом от души пнул по нему – туда, где должно было быть лицо. Ботинки на мне были хорошие, с жёсткой подошвой. Из ведра раздался сдавленный вой, Рыба полетел обратно на спину.

Я поднял взгляд на двух оставшихся, показал им нож и негромко сказал:

– Исчезли.

Они и исчезли. Настоящие друзья, братаны по жизни.

Был небольшой соблазн выпотрошить Рыбу и загреметь уже серьёзно, потестить тёмную сторону жизни, но я сложил нож, сунул его в карман и отправился поднимать Гошу.

– Ты как там оказался, герой-мусорщик? – вздохнул я, когда поднял его и увидел, что вся правая половина лица Гоши превратилась в сплошную царапину от коры.

– Я мусор выносил, – шмыгнул он носом. – А тут вы…

– Идти можешь?

Он шагнул и тут же чуть не упал.

– Нога…

– Руку давай. – Я закинул его руку себе на плечо, и мы поковыляли к его дому. Бетонному. Двухэтажному. – Эх, Гоша…

– А чего?

– Да ничего. Отважный ты пацан, вот что. И чего тебе девки до двадцати лет давать не будут?..

17

Дома у Гоши было спокойно и тихо. Домашних животных породы «родители» не было – они где-то работали. Была только одна полупарализованная бабка, которая, сколько я себя помнил, лежала на диване и должна была умереть через год-другой.

– Гоша? – крикнула она из комнаты, пока мы разувались. – Ты?

Всегда она так кричала, таким вот перепуганным голосом, как будто всё ждала, что придут грабители вместо Гоши и изнасилуют.

– Я, баб, – буркнул в ответ Гоша и поплёлся в ванную. – Сёмка со мной.

Я топтался в прихожей. Не нравилось мне здесь. Вот совсем. Этот затхлый старческий запах, смешавшийся с запахом чужого жилища. Эти обои, отстающие от стен. Эти плетёные выцветшие половички, как в дачном домике. Нищета Гошиного семейства меня угнетала…

Нет, я не ханжа и не сноб – когда-нибудь запомню, что эти слова обозначают, – но бедность бедности рознь. К одним людям приходишь, и там – голые стены, матрас на полу. А ощущение такое: ну, живёт себе человек и не парится, не надо ему ничего больше. А вот тут… Вроде и вещи всякие есть, и уют создавать люди пытаются, а всё одно – неприятно. Как будто каждый кубический сантиметр пространства кричит: «Смотри, как мы стараемся выглядеть достойно!». От этих вот стараний и тошно делается.

Бедность – это, наверное, состояние души в первую очередь. А ведь если разобраться, то вряд ли Гошина семья беднее моей. У него хоть двое родителей вкалывают, а у меня – одна мать.

Из ванной слышался шум воды. Гоша пытался смыть с лица следы встречи с деревом. Попытка была заведомо обречена на неудачу, но каждый подросток в мире обречён повторять попытки. Нет, увы: разбитая рожа за час в норму не придёт. И за день не придёт. За две недели моего изгнания, кстати, вполне себе придёт, но вот беда – у меня утром свидание с Катей. А перед тем – встреча с мамой. И попробуй маме после всего этого обоснуй необходимость выйти из дома около восьми утра…

Бабка закашлялась. Я прошёл в комнату исключительно из вежливости. Как-никак, я уже был введён в сей дом и представлен его обитателям, а значит, при очередном визите игнорить бабку было бы невежливо.

– Здрасьте, – сказал я, остановившись в проёме.

Бабка лежала к проёму головой, а к телевизору лицом, и ей пришлось вывернуть шею, чтобы на меня посмотреть. Я улыбнулся…

– Батюшки. Кто ж это тебя так разукрасил-то?

– Да всё как всегда: упал.

– Много раз падал-то?

– Ну, так…

– Пьяный, никак, был?

– Не, бабуль. Стоял там, где пили.

Бабка сипло рассмеялась. Надо же, как легко мы с ней общий язык нашли.

– Это ты, Сём, правильно. Вот в мои времена, помню, мальчишки чуть не каждый день дрались в школе. И хоть бы кто слово сказал. А нынче… В глаз кому-то дадут – так и на весь посёлок новость.

– Это вы про Гришу, наверное? – спросил я.

– Ну, там у вас какого-то помяли вроде.

– Ага, было. Ну, это я его. А нынче, видите, воздалось. Господь не дремлет.

Бабуля оторвала взгляд от старенького телевизора, с помехами и мучениями демонстрировавшего «Гваделупе», или ещё какую мексиканскую хрень. Посмотрела на меня подозрительно.

– А ты кто такой? – вдруг посуровевшим голосом спросила она меня.

Меня пот прошиб от этого голоса и взгляда. Рехнулась бабка, что ли? Так не помню такого. Вроде до конца в себе была.

– Вы чего, бабуль? Это ж я. Сёма. Одноклассник Гоши. Друг его.

– Ты не Сёма! – отрезала бабка и попыталась привстать, будто забыв, что тело её не слушается, что её слушается только пульт от телевизора.

От страха меня разобрала злость. Я дёрнул плечами и сказал:

– Ну, тогда хер знает.

Я попытался смотреть в телевизор, скрывая постыдную дрожь в коленях. А бабка сверлила меня взглядом с минуту, не меньше. Потом вдруг тихо так прошептала:

– А как там, Сёмочка? Страшно?

Я медленно повернул к ней голову. Было такое ощущение, что волосы на голове начинают шевелиться и седеть. Мне сейчас, блин, страшно! Какой-то потусторонний ужас…

– Нет, – сказал я, и голос у меня сломался при этом. – Совсем не страшно. Лучше, чем здесь.

Старческое морщинистое лицо осветила улыбка. Бабушка расслабилась и отвела от меня взгляд. Я было испугался – ну как она прямо сейчас преставится. Но – минуло. Дрожащая рука подняла пульт и прибавила громкости.

– Вот и хорошо, – еле разобрал я шёпот старушки.

А тут и Гоша вышел.

– Ты чё тут? – посмотрел он на меня. – Умываться пойдёшь?

– Ага, – только и сказал я.

Умыться действительно было надо. И отлить. После таких-то нервяков.

– Ой, и этот тоже, гля-ка, – услышал я уже из ванной насмешливый голос старушки. – Да вы не друг с дружкой ли?

* * *

Гошина комната была смежной с той, в которой лежала бабка. Комнатой этот закуток было смешно назвать, но на каморку под лестницей он тоже не тянул, так что нехай будет комната. Тут был стол, стул. Маленькая книжная полочка висела над кроватью, из приоткрытого шкафа вываливались вещи – растянутые трико, заношенные спортивные штаны, водолазка. На полу лежал посеревший от времени футбольный мяч. Я покатал его ногой, подбросил…

– Хана теперь, – сказал Гоша, прикрыв дверь. – Рыбин нас похоронит.

– Могёт, – согласился я, набивая мяч.

– И чё делать?

– Кто-то из нас должен ему отсосать, вот и всё.

– Да иди ты!

– А чё сразу «иди»? В будущем все отсасывают, Гоша. Надо быть прогрессивным. Альтернатива-то печальная: жопу подставлять.

Гоша с мрачным выражением лица шлёпнулся на стул.

– Я с тобой серьёзно разговариваю, а ты…

– Чего ты напрягаешься? Ты в зеркало погляди. Ты же теперь – вылитый Двуликий из «Бэтмена». Тебя все бояться будут! Помнишь, у тебя где-то советский рубль был, с Лениным? Таскай с собой для антуража.

Гоша действительно собирал коллекцию монет, отец ему откуда-то их притаскивал. Там интересные попадались, иностранные даже. Одна какая-то особо ценная была – с серебром. В прошлой жизни мы часто вместе сидели, перебирали эти монеты, во что-то с ними играли… Кажется, даже в таком возрасте мы ещё умудрялись во что-то «играть». Надо же… А девчонки, наверное, раньше пацанов взрослеют. Во всяком случае в Кате чувствовалось уже что-то такое, что с ней уже «играть» неудобно, она уже от тебя чего-то другого хочет.

Гоша угрюмо сопел, глядя в пол. Я раскаялся, оставил в покое мяч и уселся на Гошину кровать.

– Ладно, давай пораскинем, – предложил я. – Рыба – отморозок. И у него таких знакомых отморозков – камаз с прицепом. Мы не в кино, чтобы изучить за неделю каратэ и всех их отп**дить. Следовательно, вариантов у нас немного. Либо затихариться до конца школы…

– Да он же нас найдёт!

– Да хрен там. Рыба – дебильная школота. У дебильной школоты память – как у золотой рыбки. Ну, может, на месяц его хватит, а потом дёрнет гашика и забудет. Ну или остынет так, что ограничится п**дюлями вместо убийства. Другой вариант – реально на него заявить. И мне этот вариант больше нравится. Насколько я знаю, отчим у Рыбы сильно не любит, когда пасынок в какое-то говно влезает. Вот и пускай повоспитывает своего щенка.

– Да он нас после этого вообще…

– Гош, ну а чего ты хочешь? – развёл я руками. – Ты выбесил самого злобного имбецила школы. Можем, конечно, его убить. Ну, я могу. Хочешь?

Из заднего кармана джинсов я извлёк «бабочку» и повертел перед Гошей. Он, казалось, в транс впал, как если бы я перед ним маятником качал.

– Э, алё, не залипать! – Я щёлкнул пальцами, и Гоша встрепенулся. – Забей, слышь? Просто забей. Я решу.

– Как ты решишь? – с сомнением смотрел на меня Гоша.

– Это моё дело. Спасибо, кстати, что вмешался, хотя это было и необязательно.

– Ага, необязательно! Он бы убил тебя!

– Пф. Подумаешь, великая потеря. Один дебил сдох, другой – сел. Джекпот! Слушай, а времени сколько?

Хреново было в прошлом: мобильника нет, часы у подростка не приживаются, и как во времени ориентироваться – поди догадайся.

Гоша сказал. Я грязно выругался и встал.

– Пора. Охренительнейше пора!

Бабка на нас больше внимания не обращала. Я быстренько обулся, надел разодранную куртку и побежал домой. Пробегая мимо бункера, не удержался и сделал крюк.

Ведро валялось на земле, основательно расплющенное. Рыба, видать, в бешенстве долбанул по нему ногой. Теперь эта лепёшка на ведро даже не походила. Тем не менее, я заглянул внутрь и с мрачным удовлетворением увидел следы крови.

– Подростковая жестокость, – промурлыкал я, отбросив металлический блин. – Ненавижу! А ещё я Гоше ведро торчу, по-хорошему-то…

18

Дома было… весело. Мать рыдала. Тот факт, что я пришёл домой на своих двоих и даже на позитивчике, роли не играл. Разбитая рожа и порваная куртка говорили однозначно: дитё во гробе и уже воняет.

Я несколько минут слушал сумбурные вопли, пытаясь вычленить из них семантическое ядро, и, наконец, преуспел. Когда материнские слёзы немного поиссякли, я заметил:

– Вообще, это не Катя меня избила. С ней мы, наоборот, довольно мило поцеловались. У меня от трогательности до сих пор сердце щемит.

– Так из-за неё ведь! – стонала мать.

– Так нет вроде. Из-за другого.

Хотя… Если уж копать на полный штык, то Коля на меня наехал именно что из-за Кати. В исходном временном срезе – из-за того, что я подогнал Кате конвертик. Так что можно сказать, что Катя во всём и виновата. Родилась, сучка такая, и позволила Сёме в себя влюбиться. Однако эти умозаключения я поостерёгся на маму вываливать.

– Короче, – сказал я, трогая пальцем разбитую губу, – если тебе вдруг интересно, то били меня Рыбин, Игнатьев и ещё какой-то мандюк, с Рыбиным трётся, не могу его вспомнить. Ну, это на случай, если ты решишь вдруг доводить дело до ментов. Потому что сам я не буду – мне лень.

Мама меня удивила. Даже изумила. Нет, она не собиралась доводить дело до ментов. Она боялась ментов. Она жила в святой уверенности, что менты родились перекупленными силами зла и обращаться к ним – себе дороже. Мне пришлось выслушать несколько трагических историй, которые «на работе рассказывали». Суть их сводилась к тому, что потерпевшие люди обращались в милицию, а по итогу садились в тюрьму, платили штрафы, или попросту не получали никакого результата. Разве что негодяи их потом находили и добавляли п**дячек за попытку донести.

– Ну, в общем, ясно, – сказал я. – Главное, что я тебе сказал, и теперь между нами – доверие. Пойду в душ.

– Пообещай, что больше к ним не полезешь! – вцепилась в меня мать.

– К кому?

– К тем, кто тебя бил! Я… Я, наверное, схожу – с директором поговорю.

– Вот это дело – поговори, – одобрил я, уходя от первого, основного вопроса. – Пусть я там хоть чуток жертвой побуду, а то меня все только негодяем видят. Надо, так сказать, создать эмоциональные качели на персонажа. Вот как Северус Снейп, или Бен Лайнус, да? Так это и делается: мотаем героя от состояния «говно» до состояния «герой», и в результате получается конфетка. А я таки пойду всё же помоюсь. Тебе бритву вынести?

* * *

Остальные объяснения я приберёг до утра. Когда без двадцати восемь я сел в прихожей на скамеечку и стал зашнуровывать кроссовки, мама вылетела из кухни и уставилась на меня полными ужаса глазами.

– Побегаю, – кратко сказал я.

– Тебя ведь отстранили!

– Я и не собираюсь на занятия. Сгоняю до стадиона, побегаю. Меня не устраивает моё физическое состояние.

Тут я был предельно искренен. До этой мысли я дополз годам к двадцати пяти и взялся за «железо». Не сказать, чтоб очень уж системно занимался, но задохликом быть точно перестал. Потом, правда, запустил это дело, закурил, записался, на интернет подсел… Ну, там, в общем, сложно было всё.

Мать опять ударилась в слёзы. С её точки зрения я собирался на браконьерную войну с Рыбой.

– Слушай, – как-то быстро потерял я терпение, – не понимаю, чего ты от меня хочешь? Чтобы я дома сидел сутками? Так сообщаю новость: проблемы от этого не рассосутся.

– Семён, я беспокоюсь!

– Если не вернусь к десяти – звони в скорую, – вздохнул я и взялся за ручку двери.

– К десяти?! – ахнула мать.

– Утра. У-тра.

Знала она, что утра. Но между восемью и десятью – целых два часа, когда избитую суицидальную деточку могут жестоко насиловать все отморозки школы под сатанинский хохот наблюдающей Кати.

Я вышел в спортивном костюме, который предназначался для физкультуры, и в шапке. Прохладно, чёрт побери. Погода пока телится, выбирает между летом и зимой, но скоро определится и грянут настоящие холода. А там Новый год, всякое такое… Как у нас Новый год-то проходит? Ну, так себе. Мы с мамой, скромный столик… Нет, надо будет что-то менять. Во-первых, приглашу Катю. Да срать мне, какие у неё планы – изменит. Если у нас отношения, будем играть по-взрослому. И Гошу тоже приглашу – веселее будет. И ещё Светку – она самая красивая в классе. Попробую её с Гошей спарить – чисто приколоться. Блин, увлёкся я! Надо начинать книжки писать, а то, вон, энергия в реал плещет лютым потоком. Натворю дел, потом сам охреневать буду.

Катю я перехватил возле магазина, которым владела Гришина мать. Мы встретились под фонарём и остановились, глядя в глаза друг другу.

– Кто это тебя? – Катя разглядела мою боевую раскраску.

– Ты тему не переводи. Болт давай.

– Не дам.

Я с изумлением посмотрел на неё.

– Э-э-э… Вот так вот?

– Да, вот так. – Катя в ответ смотрела смело, с вызовом.

– Значит ли это, что твой ответ – «да»?

– Не знаю.

Мы помолчали. Потом Катя добавила:

– Но хочу узнать.

Как-то я даже не заметил этого момента – когда она взяла меня в оборот. Просто вдруг – р-р-р-раз! – и она сверху. И мой болт всё ещё у неё. Так-то, в целом, интересная позиция, но делать-то чего-то надо.

Я рискнул приблизиться к Кате, однако в этот раз она оказалась готова и ловко отстранилась. Не так отстранилась, что «отвали, между нами ничего нет», а так, что «не сейчас, Сёма, надо разобраться в отношениях».

– Окей, – усмехнулся я. – Во что играем?

– А мы не играем, – тряхнула она головой. – Я хочу узнать, кто ты такой.

– Правда хочешь? Открытие может тебя шокировать.

– Ты сделаешь мне больно?

Я вздрогнул и тут же выпалил в ответ:

– Нет! Никогда.

– Тогда давай завтра встретимся?

– Да не вопрос. Я весь день свободен. Хотя нет, не весь, вру – с утра к психологу еду.

– Часов в семь?

– Конечно. За тобой зайти?

– Нет! – воскликнула Катя так же резко, как я несколькими секундами раньше. – Давай на плотине?

– Не катит, – вздохнул я. – В смысле, если ты хочешь на плотину – давай прогуляемся, но встретиться надо в посёлке. Мне как-то не по себе от мысли, что ты одна пойдёшь через лес. В семь уже довольно темно.

Освещение было так себе, но мне показалось, что Кате понравилось услышанное. Ну а почему бы нет? Я проявил надёжность, заботу. Девчонки вроде это ценят, до некоторых разумных пределов.

– Хорошо, – сказал она. – Тогда у памятника.

– Ленину?

– Да нет. Ну, эти…

– А, всё, дошло: в пять у непонятной фигни на углу посёлка. Договорились.

Я протянул ей руку, и Катя с улыбкой её пожала.

– Не придёшь – оставлю болт там, – сказала она.

– Мёртвым всё равно, – усмехнулся я и, поймав осуждающий взгляд, пояснил: – Если буду жив – точно приду. Никаких суицидов, я же обещал. Не помню уже, кому, но кому-то обещал точно. Пойдём, провожу тебя до школы.

– А ты куда?

– Побегать. Хочу посмотреть, на что способно это тело.

Идти было недалеко, и мы почему-то больше не разговаривали, однако я чувствовал крепнущую связь между нами. Чувствовал, старался поддерживать, но всё же не мог отключить поток сознания, череду сумбурных мыслей.

«И что? – голосили они. – Что дальше? Ты добьёшься её расположения, вы будете ходить за ручку, целоваться и так далее. А дальше, Сёма? Такие отношения долго не продюжат, их нужно будет развивать, подпитывать. Помнишь ведь: любовь как костёр. Может быть, ты, с твоими гениальными мозгами, протянешь год, но потом всё либо закончится, либо ты уложишь её в постель. Тринадцать, или четырнадцать лет! Ты понимаешь, как много дерьма после этого упадёт на вентилятор? И даже если после раннего первого раза вы не разбежитесь, как это часто бывает, потом вы всё равно не сможете быть вместе…»

– До завтра? – сказала Катя.

Я встрепенулся. Мы, оказывается, уже пришли.

– До завтра. Слушай, Кать… Я, конечно, подонок, но у меня к тебе просьба. Можешь сегодня присмотреть за Гошей?

– А что с ним? – Катя поправила сумку на плече.

– Просто старайся быть недалеко от него. Рыбин может ему накостылять, причём, изрядно. Но при свидетелях не рискнёт. А девчонок не трогают – кодекс чести гопаря.

– Постараюсь, – вздохнула Катя. – Так это ты с Рыбиным, что ли? – Она кивнула на моё лицо.

– И да, и нет. На одну треть – да. Фигня, разберусь, просто пока не придумал, как. Гошку жалко…

– Да присмотрю я за твоим Гошкой, – улыбнулась Катя. – Ладно. До завтра!

– В семь у фигни, – кивнул я и послал Кате воздушный поцелуй. Она покраснела и быстро убежала. Чудо такое…

Резко вдохнув и выдохнув, я заставил мысли перестроиться. Посмотрел в сторону спортплощадки, за которой чернел лес. Н-нет уж, на фиг стадион, ссыкотно. С Катей на плотину – другой разговор. Мне всегда становится пофиг, когда рядом кто-то боится, тут я и за смелого прокачу. Но в одну каску через тёмный лес – это как-то не айс. И ведь смерти-то не боюсь, и темноты… А всё же в ночном лесу что-то мистическое есть.

Ну и на фиг мне стадион, честно говоря. Есть посёлок и тротуар вокруг него. Что ещё для счастья надо?

Я вышел на тротуар и побежал. Для начала медленно, выравнивая дыхание. Добежал до поворота и посмотрел налево. Там, через дорогу, чуть утопленная в лесу, стояла статуя. Или скульптура. Или памятник – кто как называл. Изображала эта хрень гигантских парня и девушку, которые в пафосной позе поднимали над головами бетонный шар, видимо, символизирующий мир. За основу, видимо, взяли «Рабочего и колхозницу», но потом что-то пошло не так. Может, материал лишний оставался, и вместо серпа с молотом слепили шар.

– Физкультпривет, ёпта! – выдохнул я и, отдав честь парочке, под которой завтра меня будет ждать Катя, повернул направо и начал увеличивать скорость.