Текст книги "Заметки на полях (СИ)"

Автор книги: Василий Криптонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

13

– Кто я такой? – Я задумчиво постучал по столу пальцами. – Кто я такой… Вы уверены, что готовы к этому разговору?

– Послушай меня, Семён, – сказала Аня без очков. – Я пошла на эту работу по одной лишь причине: я разбираюсь в людях. Порой разбираюсь настолько хорошо, что людей это пугает.

Вот это в яблочко. Когда она спалила, что я ей не просто пургу гоню, а душу изливаю, у меня внутри что-то вздрогнуло. Не сказать, чтоб испугался, но всё же…

– Ты очень необычный мальчик, это я поняла, – продолжала Аня. – И я верю, что ты не злой, не опасный. Просто у тебя есть какая-то проблема, с которой ты сам не можешь справиться. Давай заключим с тобой пари. Я берусь за шесть встреч показать тебе путь к тому, чтобы стать счастливым.

– На секс? – вяло спросил я. – Пари.

– Нет! – воскликнула Аня.

– Ну, тогда не интересно. У вас никакой уверенности в победе.

Она молча посмотрела на меня. В глазах у неё что-то озорное засветилось. Н-да… Таких успехов у противоположного пола, как в мои новые двенадцать лет, у меня ещё никогда не было. Или тринадцать? Надо бы прояснить этот момент, кстати. Мог ведь на обложке дневника год посмотреть – нет, не догадался, тупица. Математика – не мой конёк, мне проще с буквами, чем с цифрами.

– А как в твоём понимании выглядит пари на секс? – поинтересовалась Аня.

– Да очень просто. Если я выигрываю, то я занимаюсь с вами сексом, а если выигрываете вы – то вы со мной.

Она рассмеялась, покачала головой.

– Семён… Быть пошлым тебе совершенно не идёт. Давай так: если я не смогу выполнить взятые обязательства, я тебя… поцелую.

Я скривился:

– Девушка, мне лет за тридцатник. «Поцелую»?.. Не смешно.

– Вот как? За тридцатник? – Аня что-то нацарапала в блокноте. – Расскажешь подробнее? Почему ты, в таком возрасте, так молодо выглядишь?

– Мы про пари не закончили.

– Семён. Я не буду заниматься с тобой сексом.

– Это потому, что я чёрный?

– Нет. Это потому, что с той минуты, как мы оказались здесь, мы – психолог и клиент.

– Я вас умоляю! – Мне стоило великих усилий не рассмеяться. – В России деятельность психологов не лицензируется. Вы работаете на работе, которой, по сути, нет. А эти отношения «доктор-пациент» – это вы из западных сериалов услышали. Не надо пудрить мне мозги. Так и скажите, что вам не нравятся парни из гетто.

– Гетто?! – совершенно смешалась Аня.

– Ну, я про посёлок. Бор, йоу. – Я сделал руками какой-то условно-рэпперский жест.

– Хорошо. Если хочешь правду, это потому, что я тебя не знаю, Семён, – совершенно серьёзно сказала Аня. – Ты для меня – загадка. И сейчас ты меня интересуешь, как психолога, не больше. Но как только я тебя разгадаю – ты перестанешь быть загадкой. А я – разгадаю.

– И? – не понял я.

– Я не смогу тебя любить, – вздохнула она.

– Так, стоп, мы где-то запутались. С какого боку тут любовь? Любви мне в жизни хватает. Речь о сексе, это совсем другое!

– У тебя есть любовь? – заинтересовалась Аня. – Речь о Кате Светлаковой, правильно?

– Да от вас ничего не скроешь… – Я вздохнул и решил скормить немного инфы. – Только чтоб всё между нами! На самом деле это она меня любит. Но это ненадолго. Пройдёт. Я просто ей мозг вынес своими стихами и суицидом, вот она пока что в состоянии аффекта пребывает. Девочка нестабильна. Ей бы точно помощь психолога не помешала.

– Влюблённая девчонка? – Аня фыркнула. – Нет, Семён, не соблазнишь. С тобой гораздо интереснее.

– Вот и мне с вами тоже! – Я придвинул стул поближе, подался вперёд. – У нас с вами полная открытость! Я могу говорить на любую тему. А если бы я наговорил Кате столько всего, сколько вам? Да она бы влепила мне пощёчину и убежала, рыдая, и… И всё.

– Вполне возможно. И, тем не менее, ты не попробовал сказать ей всё это, чтобы прекратить отношения, в которых ты не заинтересован.

Я поперхнулся словами. Уставился на Аню. Вот стерва! Она ведь меня подловила. По-психологически так подловила!

– Я её не люблю, если вы об этом, – проворчал я, отводя взгляд. – Это другое.

– Какое? Расскажи. Мне кажется, это важно.

– Ну… Может, и важно. Вы же видите, какой я… А она – такая юная, чистая, нерастленная, трогательная. Вот смотрю на неё – и будто на душе легче становится. Только понимаешь при этом… Ну, знаете, как вот если руку обожжёшь. Сунешь под струю ледяной воды – хорошо. Но умом понимаешь, что боль никуда не уйдёт. Она лишь приглушается, пока вода льётся. И потом постепенно рука начинает неметь от холода – это новая боль. Достаёшь её, секундное облегчение, и – опять боль, но теперь от ожога.

Аня выждала паузу, кажется, чисто из вежливости. Ей не требовалось время подумать. Она взялась за меня, как за мальчишку, и принялась раскручивать, а что самое худшее – у неё получалось.

– Итак, в этой метафоре, как я поняла, Катя – вода, дающая облегчение. Я – это когда вы достаёте онемевшую руку из воды. Ненадолго становится легче, но скоро вернётся боль. Пожалуй, нам осталось выяснить: кто огонь? Что вас обожгло?

Вот опять мы как-то незаметно скатились на «вы». Плакал мой секс, Аня меня затащила на территорию профессионализма. Может, и выйдет толк, конечно… Хотя и вряд ли. Шесть сезонов нам потребовалось, чтобы понять: психология не может помочь Тони Сопрано. Сколько сезонов потребуется, чтобы понять: я тоже за пределами возможностей официальной науки?..

– Никто. – Помолчал, подумал. – Или я сам.

– Мне кажется, вам легче даются метафоры. Что если попробовать?

– Ну хорошо. Значит… Представьте электроплитку. Старую, хреновую, дышащую на ладан. И вот вы заходите с мороза в холодный дом. Включаете плитку, кладёте руки на конфорки. Сначала вас трясёт от холода. Это грёбаное железо холоднее пальцев! Но вот оно согревается. Медленно, будто издеваясь. Кажется, что ты просто согреваешь его остатками своего тепла. Но плевать. Пусть это – иллюзия тепла, но ведь – тепла! И ты стоишь, стоишь, тупо веря в то, что однажды согреешься. И вот уже точно – тепло! Офигенное, тёплое, аж плакать хочется. Всё теплее и теплее. Медленно, постепенно… Ты расслабляешься, ты думаешь, что так будет всегда и не замечаешь, как тепло превращается в жар, как оно начинает жечь. А когда замечаешь, то не хочешь верить. Нет, меня не может убить то, что согревало! То, что, может быть, я сам и оживил своим теплом! А оно может… И делает. И когда уже пахнет горелым мясом, ты отдёргиваешь руку… А дальше – вода. И далее по списку.

В этот раз Аня молчала гораздо дольше. Настолько долго, что я с любопытством на неё покосился. Она восприняла это как сигнал, что пора бы уже в коммуникацию. Откашлялась, выгадывая себе ещё секундочки. Так непрофессионально…

– Хотела бы я узнать, как и где ты успел столько простоять у плиты, – тихо сказала она.

Я уже начал воспринимать это как некие маркеры. Она говорит «вы» – и передо мной психолог. Говорит «ты» – и просто Аня. Просто девушка, которая пытается быть мне другом. А самое интересное, что и я говорю так же.

– Мы безнадёжно отдалились от темы секса, – вздохнул я. – Такое чувство, будто вы избегаете давать обещания. Я не чувствую серьёзности отношения. Как я могу доверять психологу, который очевидно не уверен в своих силах?

Я облажался опять. Снова! Думал вызвать Аню на улыбку, как уже было, но она вдруг посмотрела на меня крайне серьёзно и сказала:

– Хорошо.

– Что «хорошо»? – не понял я.

– Хорошо, я принимаю пари. Пусть будет так: если за шесть встреч я не смогу указать тебе верную дорогу к свету, то займусь с тобой сексом. Но при одном условии: ты, глядя в глаза, меня об этом попросишь.

Я задумался. Подвоха не видел. Улыбнулся, погрозил пальцем:

– А, дошло! Ты закроешь глаза?

– Нет. Мы же взрослые люди. Если я не справлюсь, ты скажешь, что хочешь получить долг – и получишь. Или же ты решишь, что не должен его получать. Я не знаю, что ты решишь. Впрочем, это не важно – я не проиграю. Так что, пари?

Она привстала и протянула мне руку. Я торжественно поднялся ей навстречу и протянул руку ей.

– Пари, – сказал я, когда наши ладони сжали друг друга. – Вам не выиграть, даже не надейтесь. Я матёрый самоубийца, я в этом шарю.

В ответ она только прищурилась, будто стрелок из вестерна. Мне сделалось не по себе от этого взгляда.

14

– О чём задумался? – спросила мама, пока мы с ней ехали в автобусе домой.

Я и вправду задумался, прислонившись лбом к стеклу, но вопрос мамы застал меня врасплох. Что я мог ей сказать? Думал я о том, насколько это вообще физически возможно: тринадцатилетнему сопляку сексуально удовлетворить двадцатипятилетнюю девушку. Вопрос размеров меня беспокоил, да-да, у всех парней мысли только об одном. Ну а что? Если уж меня заставили снова жить, надо себе хоть какие-то цели ставить. Вот, например, Аня – цель на ближайшие две недели. Кто кого переиграет в этом покере? Она хороша, она чертовски хороша! И как девушка, и как соперник.

– Ну… Раскаиваюсь, – ответил я маме.

– Врёшь…

Мне её жалко сделалось. Был у женщины скромный такой сынишка, порядочный, и только годы спустя он должен был превратиться в циничную скотину. Но вдруг циничную скотину спустили авансом, и понеслось… Надо бы как-то поласковей быть, поприличнее. В конце концов, я за её счёт живу пока что. И это меня, кстати, бесит. Надо искать альтернативные источники дохода.

– О чём с психологом говорил? – спросила мама, глядя вперёд, не на меня.

Блин, вот почему она всегда так? Нет чтоб задать вопрос, на который я могу ответить честно! Но она ковыряется и ковыряется в той теме, до которой лучше бы ей и вовсе не дотрагиваться: что происходит в подростковой голове.

– Так, просто говорили, – пожал я плечами.

Мама вздохнула. Покачала головой.

– Семён, почему ты такой замкнутый стал?

– Мне тринадцать.

– Двенадцать, вообще-то.

Оп-па… Вот и какая-то определённость появилась.

– Это значит, что сейчас – двухтысячный год?

Мама посмотрела на меня, как на лунатика.

– Две тысячи первый, – сказала она.

Рука сама собой потянулась к карману – достать смартфон, посмотреть дату. Если мне действительно двенадцать, значит, скоро будет день рождения. По идее. Но никакого смартфона в кармане закономерно не оказалось.

– Б**дь, – вырвалось у меня. Надо было у дяди Пети интерфейс просить, как в литРПГ. Чтоб хоть дату, время показывал. Но дядя Петя опять начал бы залечивать, что «человеческий мозг так не работает». Блин, почему я думал, что две тысячи второй-то?..

– Семён! – шёпотом крикнула мама.

Умела она так – шёпотом кричать.

– Был не прав, – тут же сдал назад я. – А какое сегодня число?

Мамины глаза были грустными и немного испуганными. Она была старой закалки женщина, и слова «психолог», «психиатр», «психотерапевт» для неё означали одно и то же: с сыном что-то не так. У всех дети нормальные, а у неё – нет. И теперь в каждом моём слове она слышала подтверждение этим своим мыслям.

– Первое октября сегодня.

Ну вот, уже кое-что ясно. Первое октября, понедельник, две тысячи первый год. Через две недели мне исполнится тринадцать. Что мне это даёт?.. Ничего. В четырнадцать можно будет хоть паспорт получить и жениться без согласия родителей. Кстати да, этот закон, однако, где-то через год как раз и примут. А тринадцать – самый бесполезный возраст, ещё и цифра несчастливая. Интересно, а Кате тринадцать уже есть?..

– Зашибись, – сказал я задумчиво. – Зашибись…

Тут автобус подъехал к остановке, и все три калеки, ехавшие в нём, потянулись к выходу.

– Сёма, – сказала мама, пока мы с ней шли по бетонной тропинке среди дикорастущих посреди посёлка сосен, – может, ты мне всё-таки скажешь, почему ты в окно выпрыгнуть хотел? Неужели тебе так плохо живётся?

«Неужели я такая плохая мать?» – спросила она на самом деле. Эта наивная вера в то, что всё как-то завязано на тебя в этой жизни. Что ты – некий центр мироздания, пусть и непризнанный. Будто ты можешь что-то изменить, на что-то повлиять. Будто от тебя хоть что-то в этой жизни зависит. Будто твоя жизнь – не просто заметки на полях чужой книги…

– Я в тот момент не подумал, – соврал я. – Просто… Под влиянием момента, импульса…

Я изо всех сил пытался говорить, как говорил бы двенадцатилетний подросток, но у меня нихренашеньки не получалось. Не получалось жевать сопли и отделываться общими фразами. Меня спросили – я отвечаю: чётко и по делу. А звучит это так механически и неискренне, что аж у самого скулы сводит.

– Не подумал… И обо мне не подумал. Как бы я после такого…

Давление на жалость. И чего она этим добиться хочет?! Что я зарыдаю, осознав ужас своего несовершенного поступка? Фиг его знает, в двенадцать лет, может, и зарыдал бы. А сейчас у меня в голове прочно забито: моя жизнь. Мо-я! И решать, что с ней делать, буду только я. Ну и дядя Петя, естественно.

Мы уже вошли во двор, когда я предпринял ещё одну попытку объясниться.

– Мам… Я сделал глупость. Вернее, попытался сделать. Мне жаль, я правда не хотел бы, чтоб такое получилось. Больше я такого не сделаю.

Жалкие, печальные глаза, как у раненого оленёнка. Грёбаная перестройка, за что ж ты так с людьми… Переломала хребтов столько, что до сих пор эхо от треска стоит. А нам потом у них, сломанных, жизни учиться. А потом – переучиваться.

– Идём домой, – вздохнула мама и двинулась к подъездной двери. Я остался на месте.

– Мне надо в одно место…

Мама повернулась.

– Куда это?

– К другу.

– К Гоше, что ли?

Проще всего было бы соврать, что да, но если мама ему позвонит, а меня там нет… Пока я «под колпаком», лучше быть честным.

– Нет, к Кате.

– Светлаковой? Это из-за которой ты…

Бля-а-а-а… Вот это попадос.

– Мам, она тут вообще ни при чём. И я же пообещал, что больше никаких суицидов и банальных ходов.

– Сёма! – Мама прижала руки к груди, будто молилась. – Я тебя прошу – не надо! Она за всё это время даже не позвонила ни разу.

– За какое время?

– Что весь этот кошмар творится!

– Кошмар?.. – Я почесал кончик носа. А, ну да. Все эти временные отчисления, психологи и участковые – это кошмар, а не аттракцион, чтобы Сёма постебался. Разница в восприятии реальности – это всегда интересно, но иногда мешает. Вот как сейчас. – Ну да. Впрочем, её можно понять. Я вёл себя, мягко скажем, неадекватно.

– Да как бы ни вёл! Могла бы хоть позвонить, спросить, как у тебя дела.

А то она не в курсе, как у меня дела. Весь посёлок шоу наслаждается.

– Ну, в общем, мне надо к ней зайти. Вернусь минут через двадцать. Хорошо?

Я сделал шаг назад. Мама – ко мне. Интересно, сколько любопытных носов уже прилипло к окнам?

– Семён, пожалуйста, пошли домой! – звенят в дрожащем голосе грядущие слёзы…

– Мама… Ты хочешь, чтобы у тебя был нормальный сын. Так дай мне хоть иногда вести себя, как нормальному человеку. У меня есть друзья – люди, с которыми мне приятно проводить время. Я прошу только двадцать минут. Ну полчаса – максимум. Неужели это такая проблема?

Заплакала. Так всегда было. И будет. Если не можешь решить проблему родительским авторитетом – врубай слёзы. Не помогают слёзы – проблема нерешаема. Да господи! Неужели так сложно понять, что каждый человек сам в ответе за свою судьбу! Нельзя бесконечно бегать и подтирать друг другу носы и жопы. Иногда птенцов надо выпинывать из гнезда.

Кстати. А ведь это и ко мне относится. Что я стою тут, разрываясь на части? Мама плачет… Да. Плачет. Вот такое жизнь дерьмо – в ней мамы иногда плачут. Но – «оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей». Это не я сказал, а кто-то умный и авторитетный, из Библии, возможно Иисус. И пусть Катя мне не жена, но… Но.

Я сделал ещё шаг назад, ещё. Мама принялась часто всхлипывать.

– Полчаса, – сказал я хрипло и, развернувшись, пошёл к дому Кати.

15

Уроки в школе как раз закончились, и я попал в хвост к двум идущим с занятий девчонкам. Одна была растрёпанная блондинка, другая – обычная, русоволосая. Кажется, с параллельного класса. Сначала я был слишком погружён в самоненависть, чтобы прислушиваться, но потом вдруг что-то заставило меня встрепенуться. Кажется, прозвучало моё имя.

– А я его понимаю, – говорила блондинка. – Меня саму уже эта дырень достала – хоть вешайся.

Интересно, это она про дыру на колготках, или про какую-то женщину? С разбегу бывает трудно въехать в чужую языковую схему.

– Да ты чего? – удивилась русоволосая. – Хороший у нас посёлок ведь.

А, вот она об чём. Понял, отстал, слушаю дальше. Какой я всё же испорченный. Хотя что с меня взять – гормоны, половое созревание, все мысли об одном.

– Ну, у тебя, может, и хороший, – пожала плечами блондинка. – А я, как школу закончу, свалю отсюда в прекрасное далёко и никогда не вернусь.

– Да ну тебя! – Русоволосая рассмеялась, явно не приняв всерьёз слова подруги. – Сегодня у тебя?

– Не… У меня вчера вечером мама домой заявилась. Сегодня весь день с отцом орать друг на друга будут. Я сейчас сумку кину, съем чего-нибудь и к тебе лучше приду. Можно?

– Заходи, конечно.

– А то свалю в прекрасное далёко, а там скажут: и на фиг ты нам такая нужна красивая, ничего не умеешь даже. Так хоть танцевать научусь.

– Ну, это я тебе обещаю!

Девчонки расстались на центральной площади. Русоволосая пошла налево, а блондинка – прямо. Блондинка в принципе шла к тому самому дому, куда было нужно мне, и меня это бесило. Ровно так же меня бесило бы, если б она шла следом за мной. Отстать, что ли? Потусуюсь на площади, позалипаю на голубей, вон их тут сколько ходит. С другой стороны, матери сказал, что на полчаса, а сам ка-а-ак залипну на голубей, ка-а-а-ак про***сь до полуночи. И поди потом докажи, что не суицидник. Нет уж, надо идти.

Я фактически проводил блондинку до подъезда – она, по закону подлости, шла в тот же самый подъезд, что и я. Тут я всё же тормознул. Ну её в баню, ещё подумает, что преследую, баллончик достанет, или вопль поднимет. Или в две тысячи первом у подростков так не принято? Ладно, дам ей минуту. Вот когда бы сигареты пригодились…

Открывая дверь, блондинка повернулась в профиль. Меня она не заметила, а я её вдруг узнал. И сразу чуть не засмеялся.

Блондинку звали Жанной. Если бы её звали Дашей, или Наташей, я бы имени не вспомнил, но Жанна у нас, кажется, одна была на весь посёлок. Посёлок с увлечением судачил про её мать, которая то куда-то сваливала в неизвестном направлении, то обратно приезжала. На костре её сжигать вроде не пытались, с факелами дом не осаждали, но мысли такие явно бродили во многих головах.

А потом, в начале выпускного класса, пропала сама Жанна. На это уже всем было, в общем-то, насрать, потому что, во-первых, яблочко от яблони, а во-вторых, в посёлке приключился какой-то трэш со стрельбой, полицией, взрывами и пацаном, который убил свою мать и закопал во дворе дома[1]1
  События, упоминаемые Семёном, подробно описаны в романе «Ты можешь идти один»: /work/9722


[Закрыть]. На фоне такого веселья, наверное, даже родному отцу было капельку насрать на то, куда делась дочь.

А она, лет десять потусив в прекрасном далёке, вернулась обратно с сыном и мужем – бывшим одноклассником. Который потом чуть ли не в открытую трахал свою бывшую. Которая потом куда-то исчезла… Но зато дочь её (от того же одноклассника) периодически появлялась и ходила в гости к папе и его новой семье, увлечённо вынося мозги местным старушкам, которые не сумели освоить интернет и продолжали п**деть на лавочках обо всём, что видели из окна и в глазок[2]2
  События частично описаны в романе «Ты можешь идти один», частично – в его продолжении под названием «Последний звонок»: /work/14960


[Закрыть].

Я всё это знал по одной простой причине: каждый мой взрослый визит домой представлял собой двух-трёхдневную лекцию под названием «В предыдущих сериях». Мама долго и нудно расписывала мне, чем живёт посёлок. Что-то я пропускал мимо ушей (процентов девяносто – девяносто пять), что-то случайно оставалось в памяти. Как, например, про Жанну. Смешно, конечно, хотя и жалко. Столько у неё надежд ещё – куда-то уехать, чего-то добиться… А что в итоге? Две тысячи девятнадцатый год, детка, и ты сидишь всё там же! Наверное, однажды тоже из окна выпрыгнешь. Или бухать начнёшь. Может, мне гадальный салон открыть, будущее предсказывать? Вот и денег подниму. Впрочем, ладно, об этом я подумаю завтра, а пока надо с амурами порешать. Прошла там уже эта минута, нет? А, по фиг, захожу.

* * *

Динь-дон. Ди-и-и-инь-дон. Динь-дон, динь-дон, динь-дон.

Шаги. Щелчок задвижки. Открылась дверь, а за ней – Катя. Свезло. А я только во время последнего «динь-дон» сообразил, что, раз Жанна только-только со школы идёт, то Катя, может, тоже ещё не пришла. Но, видно, у нашего класса было на урок меньше.

Катя была ещё в школьной одежде – блузке с серо-коричневыми абстрактными узорами и чёрной юбке.

– Семён? – Она зашептала, сделав круглые глаза. – Ты… Ты чего?

– Ты уже больше трёх дней не держалась за мой болт, – мрачно и громко сказал я. – Он скукоживается. Смотри, видишь, меньше стал?

Я показал ей свой болт, который явно не стал меньше, но внушение – великая вещь.

– Чего там?! – прозвучал грозный голос со стороны кухни, и тут же раздался скрип табурета.

Голос я узнал – это был Катин папа, с которым я разговаривал по телефону.

Катя меня удивила. Она быстро, как суперсолдат, впрыгнула в туфли, сорвала с крючка куртку и пулей вылетела в подъезд, захлопнув за собой дверь. Тут же, схватив меня за руку, побежала вниз. Я послушно торопился следом. Мы успели два этажа пробежать, прежде чем наверху открылась дверь, и подъезд сотрясся от зычного баса:

– Катька?!

Катя не отреагировала. Она остановилась, только когда мы выскочили на улицу.

– Ты что делаешь? – повернулась она ко мне и толкнула в грудь. – Ты что, с ума сошёл?

– Извини, шутканул неудачно, – покаялся я. – Могу всё загладить…

Я осекся, потому что увидел, что Катя плачет. Вот это было по-настоящему херово. В начале сложных отношений слёзы – зло. Тут целый квест грядёт – как девушку обнять и утешить. Потому что она-то думает, что ей хочется тебе морду разбить, а на самом деле ей хочется обнимашек и раскаяния. Иначе стала бы она меня за руку от отца спасать?

– Меня теперь вся школа «женой суицидника» зовёт, – прошептала она. – А тебе и этого мало?

– Женой? – переспросил я.

– Да! – крикнула она. – Гришка мне два слова сказал, а ты тут же налетел на него с криком: «не смей трогать мою жену».

Упс. Вот это эпический про*б.

– И предкам уже донесли! Папа сказал, если ты хоть на десять метров ко мне приблизишься, он тебя сам из окна выбросит.

А я вернусь и выпью его кровь. Дядя Петя мне клыки подгонит, что ему, жалко, что ли. Нет, ну вообще и ситуация, конечно, нарисовалась. Ай да я, ай да е**нько…

С другой стороны, может, это шанс? Ну на фига мне Катя? Сам ведь только что Ане плакался, что никакой свободы рядом с ней не ощущаю, и что вся наша «любовь» только на её аффекте держится. Вот он, шанс – взять и просто шагнуть назад. Романтическим героем в её глазах я уже побыл, а из этого амплуа в стан «козлов» перейти – как не фиг делать. Жизнь потеряет возвышенный смысл, и я с чистой совестью выиграю пари с Аней.

Только вот почему-то сейчас, когда рядом была Катя, я Аню даже вспомнить не мог.

– Прости, – сказал я.

– Да иди ты… – Она наклонила голову, вытирала слёзы. Не уходила.

Открылась дверь, вышла Жанна. Посмотрела на меня, на Катю. Сказала: «Угу» – и пошла по дороге, куда-то в сторону раздолбанной спортплощадки.

– Теперь и об этом разболтает, – всхлипнула Катя.

Я вдруг рассердился.

– А как ты хотела? – сказал я, возможно, излишне жестко. – Ты думала, я буду таким романтическим призраком-невидимкой? Я живой человек, со мной трудно. И у каждой шавки, что гавкает вокруг, будет своё мнение относительно того, как ты должна поступать, и как не должна. Я накосячил, подставил тебя – признаю. Я прошу прощения. Больше такого не повторится, клянусь. Я готов искупить свою вину, как угодно. Не придумаешь сама – я придумаю. Ты мне просто скажи, тебе уже хватило переживаний для первой любви, или немного пороху осталось?

Катя даже плакать перестала. Уставилась на меня широко раскрытыми глазами. Я мысленно повторил всё, что сейчас ляпнул, сделал скидку на наш возраст и перефразировал в предельно доступной форме:

– Ты меня любишь?

Покраснела. Собственно, могла бы уже и не отвечать, я и так понял. Я ж не тупой подросток на самом-то деле. Мне и взгляда хватит, чтоб понять, есть чего ловить, или нечего. А уж когда так краснеют – и вовсе к гадалке не ходи. Но Катя в себе разбиралась гораздо хуже, чем я в ней, и робко сказала:

– Я не знаю.

– А узнать хочешь?

Опять изумлённый взгляд в ответ. Я вздохнул и протянул ей болт.

– Коснись его.

– Семён…

– Коснись болта, это важно. А знаешь… Забери его себе. Когда встретимся в следующий раз, если ты вернёшь его – значит, всё кончено. А если нет – значит, будем посмотреть.

Катя стояла, растерянно глядя на блестящий болт у себя на ладони.

– Иди домой, – сказал я. – Пока папа полицию не вызвал. Милицию, – тут же поправился я.

Сделал шаг к подъезду, открыл дверь, придержал её для Кати. Она шагнула, но задержалась на крыльце, посмотрела мне в глаза.

– Почему ты меня женой назвал? – спросила она.

– Завтра объясню. Утро вечера мудренее.

– Но…

Я быстро и коротко поцеловал её в губы – так же, как она меня на балконе. Почувствовал, как у неё перехватило дыхание, увидел, как кровь отлила от лица.

Катя скрылась в подъезде, я услышал топот её туфель по ступенькам. И прикрыл дверь.

– Ну что ж… Катя. Теперь мой болт в твоих руках. Будь с ним понежнее, – пробормотал я.

– Э, придурок! – послышалось сзади.

Я обернулся, и нехорошее слово застыло у меня на губах. Вот уж про кого-кого, а про Колю Игнатьева я и думать забыл. А он про меня помнил. Очень хорошо, судя по роже, помнил. Ещё и двух друганов привёл из параллельного класса. Одноко я за прошедшие годы забыл абсолютно, а второй – личность яркая. Фамилия у него была, как у солиста группы «Дюна», и звали его все попросту – Рыбой. Отъявленный гопарь…

– О, – сказал я с напускной бравадой. – Здрасьте, девочки. Вас по очереди, или групповушку замутим?