Текст книги "Заметки на полях (СИ)"

Автор книги: Василий Криптонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

19

Аня вошла в кабинет, закрыла дверь и уселась за свой стол. Внимательно меня осмотрела, кивнула и сняла очки. Я тоже кивнул, всем своим видом выражая одобрение.

– Итак, Семён. О чём бы ты хотел мне рассказать?

Я поёрзал на стуле, размышляя. Мне, честно говоря, ни о чём ей рассказывать не хотелось. Я бы купил ей алкогольный коктейль, и пусть себе щебечет, а потом… Ну, потом – да…

Однако у нас тут сеанс психоанализа, и психолог – Аня.

– Не знаю, – поморщился я. – Может, просто помолчим, глядя друг на друга? Сближает.

– А может, ты хочешь, чтобы я тебе что-то рассказала?

Ох ты ж. Сильный ход!

– Это можно, – кивнул я.

– Давай тогда так: вопрос тебе, вопрос мне. Отвечаем честно. Идёт?

– Идёт. Кто первый?

– Ну, кто у нас джентльмен?

Я махнул рукой, предлагая Ане стартовать. Она улыбнулась:

– Спасибо. Итак, Семён, расскажи, что интересного с тобой произошло с момента нашей первой встречи?

– Ну… Всякое было. Есть один пацан в классе, которому я тоже насовал немного. Но он заявлять не стал, он – правильный пацан, если вы понимаете, о чём я. За него вписалась пара отморозков и позавчера они меня нехило так отоварили. Я, само собой, разозлился. Ну, вы должны понимать, что это такое – подростку явиться домой избитым. На фоне общей нестабильности. Вынос мозга гарантирован. В общем, я психанул и сказал, что донесу на этих уродов. Они вернулись… И если бы не Гоша, мы бы сейчас с вами не разговаривали.

– Гоша – это…

– Друг. Одноклассник. Он мне помог. А теперь эти утырки точат зуб на нас обоих. За себя-то мне не страшно, а вот Гошка… Для него всё это серьёзно ведь. Ну, подростковые загоны, социальная иерархия, всё такое. Не знаю, что и поделать. Проще было мне там сдохнуть – и концы в воду.

Аня что-то записала и посмотрела на меня с сочувствием.

– Больно?

– Мне двенадцать лет, господи. Заживёт, как на собаке. Больно – это когда приходишь поздно вечером домой с сорванной спиной, а на столе тебя ждёт записка: «Прощай, я ушла». А это – просто гоповские разборки.

– То есть, ты принимаешь близко к сердцу только то, что твой друг может пострадать?

– Ага, – кивнул я.

Аня сделала ещё одну пометку в своём красивом блокноте.

– И всё? – спросила она. – Больше ничего?

– Встречался с Катей. Сегодня вечером у нас, типа, свидание.

– Поздравляю, – улыбнулась Аня.

– Да ну… Знаете, я ведь свою первую юность попросту в унитаз спустил: где-то боялся, где-то стеснялся. Теперь не могу представить, как это: свидание в двенадцать лет. Ни тебе выпить, ни хотя бы просто с «Колой» посидеть… Сидеть-то негде в этом дурацком посёлке. Нет, вроде там есть какое-то кафе, но, во-первых, денег нет, во-вторых, там вечером по-любому всякая нечисть собирается, а в-третьих… В-третьих, мне почему-то кажется, что Катю такие вещи не интересуют.

– А что её, по-твоему, интересует?

– Понятия не имею. Нет, ну вы на меня посмотрите! Что вообще во мне может интересовать девчонку? Жалкое зрелище. Девчонки-то сами по себе интересны, по своей сути. А вот парень, пока он не начал зарабатывать, существо бесполезное.

Аня хмыкнула, покрутила пальцем очки на столе.

– Если после всего-всего Катя согласилась на свидание…

– Она сама предложила.

– Тем более. Значит, интерес уже есть. Возможно, она, как и я, хочет тебя разгадать.

– Не… Это херня какая-то. – Я, шумно выдохнув, откинулся на спинку стула и запрокинул голову, посмотрел в потолок. – Я не из тех, кто интересничает. Хотите меня разгадать? Вот вам разгадка: я родился, дожил до тридцати одного года и выпрыгнул с балкона восьмого этажа. Но на том свете мне навязали второй шанс и послали сюда, в этот грёбаный восьмой класс. Я на этом, к слову, не настаивал. Вот и всё. Во мне нет ничего интересного. Я даже про загробный мир рассказать не могу, потому что это будет звучать, как бред наркомана.

Аня поспешно делала записи. Я вежливо подождал, пока она зафиксирует основные тезисы, и спросил:

– А почему у вас нет парня?

Авторучка дрогнула. Аня подняла на меня взгляд.

– Прошу прощения?

– Наше соглашение: по одному вопросу на рыло, помните?

– А… Ну да. С чего ты взял, что у меня нет парня?

– Видно же, – пожал я плечами. – Не знаю, как объяснить. Вы какая-то «неразделённая». Если и есть кто-то, то всерьёз вы его не воспринимаете. В прошлый раз, когда пошла тема секса, вы могли бы сказать, что у вас есть парень, но даже не подумали об этом.

Аня слегка покраснела. Откашлялась.

– Ну… У меня не складываются отношения, – сказала она, глядя в окно.

– Почему? Одни дебилы кругом?

– Ага, – улыбнулась она вдруг и озорным девчоночьим взглядом посмотрела на меня. – Одни дебилы. «Покупатели»! Иногда «читатели» попадаются. А я, может, всю жизнь «писателя» ищу.

– О-о-очень непрофессионально, – покачал я головой. – Так за здорово живёшь вскружить голову несчастному мальчишке…

– Мы договорились об искренности, а не о профессионализме, – парировала Аня. – Я правду сказала. Мне ни разу не повстречался в жизни писатель, человек, который не требует чего-то от других, а сам даёт. Создаёт – и дарит.

– Это я, по-вашему, такой? – вскинул я брови.

– А я про тебя слова не сказала, – лукаво улыбнулась она. – Моя очередь! Почему ты согласился пойти на свидание?

Я молчал. Вопрос был, собственно, очевидный, я его предвидел, но как ответить – не знал.

– Что вы хотите услышать? – поморщился я. – Что я люблю Катю? Ну хрен бы с ним – люблю, если вам так хочется.

– Я хочу правду, – нахмурилась Аня.

– Кто б её знал, правду… Ну… Нет, на самом деле, я не думаю, что это любовь. Скорее – желание любви, потребность в любви в более широком смысле, чем это обычно понимают. Ну, знаете, как в песне Гражданской Обороны: «Заглядывать в чужие окна, пытать счастливые дома: а вдруг всё то, что ищем, прямо где-то здесь смеётся, например, внутри зеркально-новогоднего фонарика… Вселенская большая любовь – моя секретная калитка в пустоте…»

– Гражданская Оборона? – удивилась Аня.

– Ага. Знаете?

– Группу – да, песню – нет. Что-то совсем не в их духе.

– А, – сообразил я. – Так правильно, её только через три года запишут. Постойте! – Я вскочил с тяжело колотящимся сердцем и уставился на опешившую Аню. – Это что же получается, Летов – жив?!

– Насколько мне известно…

Я издал громкий восторженный вопль, Аня вздрогнула, но мне было не до приличий.

– На этот раз я не облажаюсь! Не-не, я не обосрусь, клянусь сердцем!

– Семён, ты о чём?..

– Когда мне было лет восемнадцать, «Гражданская Оборона» приехала в Красноярск, я как раз там жил. Но я не пошёл на концерт, потому что потратил деньги на подарок одной девчонке… Подумал, мол, в другой раз… А потом Летов умер, и другого раза не наступило уже никогда. Но теперь хрен я такого дурака сваляю. Нет уж! Надо начинать копить деньги уже сейчас.

Сияя от счастья, я шлёпнулся на стул.

– Так о чём мы говорили? – спросил я. – А, да, любовь. Так вот. Почему я встречаюсь с Катей? А почему взрослые мужики смотрят японские подростковые мультики? Да потому, что своя, настоящая молодость безвозвратно проё**на, и на этом месте – пустота. И её до смерти хочется заполнить чем-то чистым, чем-то настоящим. Какой-нибудь милой девочкой с огромными, открытыми миру глазами, которая улыбнётся и скажет: «Аригато», или, там: «Гоменасай». В этом и причина: Катя – суррогат жизни. Я даже рад, что меня отстранили от занятий, потому что Катя объективно не самая красивая девчонка в школе. Что если я, немного оправившись, переключусь на другую? Скотство. И гнусно по отношению к Кате. Сейчас всё идеально.

Аня почеркала в блокноте и, откашлявшись, сказала:

– Итак. Поправь меня, если напутаю. Тебе тридцать один год, ты вернулся в прошлое после самоубийства и в отношениях с Катей ты ищешь ощущения невинной и искренней любви.

– Это вы самую суть ухватили, – кивнул я.

Аня посмотрела на меня без улыбки:

– Сейчас я тебя очень удивлю, Семён… Но в таком возрасте девочки ждут от отношений того же самого. Они ждут сказки в декорациях реального мира. Ждут такого мальчишку, который заставит их чувствовать себя принцессами. Само твое отношение к Кате – как к особенной, исключительной девочке – это половина успеха. И твоя очевидная необычность – вторая половина. Ты уже подарил Кате сказку, пусть и не очень приятную пока. Но сказка всё равно лучше реальности, и Катя хочет дочитать до конца. Это история, которую пишете вы оба.

Я вздрогнул, когда она произнесла последние слова, и отвернулся.

– Нет. Эту историю пишут другие. Наши одноклассники, учителя, родители. Все! Когда все они обрушатся на нас, она не выдержит. Сказка превратится в кучу дерьма.

– Семён… Девушки подчас оказываются выносливей парней. Почему ты заранее готовишься к поражению?

– Да потому что я, блин, взрослый человек! Потому что я знаю, как строятся отношения. В какой-то момент неизбежно дело дойдёт до пестиков и тычинок.

– И что в этом плохого?

– Это будет началом конца. – Я тяжело сглотнул и, наконец, сформулировал, что меня беспокоило: – Сказка закончится. Уж вы-то должны знать: романтическая прогулка взявшись за руки под луной – сказка, но когда внутрь тебя лезет, брызжа спермой, твёрдый хер – это уже п**дец. Секс – это переход на следующий уровень, там ответственность, там обязательства, там – взрослая жизнь. А она ещё ни хрена не взрослая и…

– Рано или поздно сломается, – кивнула Аня. – Семён, ты сам разве не видишь, что все проблемы – только у тебя в голове? Ты готов оттолкнуть от себя своё счастье только потому, что волнуешься за Катю. Ты за всех волнуешься – за Катю, за Гошу, за меня. Но разве не будет справедливее дать нам поступать по своему усмотрению? Если уж мы решили связать свои судьбы с твоей, то это наш выбор.

Я встал, подошёл к окну. Посмотрел вниз – на скамейке у школьного крыльца, кутаясь в пальто, сидела мама. Я закрыл глаза:

– Прикол в том, что я старше вас всех. И я знаю, как устроена жизнь. В ней никогда не бывает «долго и счастливо», не бывает сказки. В худшем случае финалом оказывается прыжок с балкона, в лучшем – пожизненная позиция «девяносто шесть».

– «Шестьдесят девять», – поправила Аня.

– Нет. «Девяносто шесть». Это когда вы отворачиваетесь друг от друга и таращитесь каждый в свою маленькую вселенную с сенсорным экраном, снова и снова лаская её эрогенные тач-зоны большим пальцем, испепеляя одни мозговые клетки, а другие топя в серотонине и дофамине.

Я вдруг понял, что пла́чу. И Аня это поняла. Она встала из-за стола, подошла ко мне.

– Всё нормально, – прошептал я. – Можете меня обнять, если хотите. Не обещаю, что сдержу спонтанную эрекцию, но влюбляться и хватать за грудь не стану точно.

Она обняла меня молча. Как старшая сестра, наверное. И я сдержал обешание… Ну, почти. Моё лицо прижалось к её груди, но тут скорее её вина.

– Ничего, – погладила она меня по голове. – Плакать не стыдно…

– А мне и не стыдно. Мне – плохо. Меня тошнит. Я до блевотины обожрался этим миром. Я им отравлен. И не знаю, что мне делать.

Я отстранился от Ани в тот миг, когда почувствовал, что прижимаюсь не к старшей сестре, а к красивой девушке.

– Знаешь, почему я на Гришку кинулся? – тихо спросил я. – Потому что к нему уйдёт моя жена через восемнадцать лет. Нет, я не из ревности. Просто мне сдохнуть хотелось от одной мысли, что они ещё раз начнут с начала, вырвут у вселенной ещё один шанс на сказку, а я… А я – сгорел. И нет у меня силы на ещё один рывок. Сил было – только шагнуть с балкона.

Аня мягко толкнула меня к стулу. Сама вернулась на место и, внимательно на меня посмотрев, сказала:

– Расскажи мне о ней.

– О ком?

– О своей жене.

20

«Здравствуй, Даша!

Это я, Семён, не узнаёшь? Наверное, не узнаёшь, ведь я пишу тебе из прошлого, и у меня корявый почерк двенадцатилетнего недоумка (кстати, мне скоро тринадцать), а не корявый почерк тридцатиоднолетнего недоумка. А ты вообще мой почерк когда-нибудь видела?.. То, что мы с тобой в интернетах много переписывались – это да. А вот настоящих писем друг другу никогда не писали. Даже электронных.

Я чего пишу-то? После того, как ты от меня ушла, я выпрыгнул с балкона и разбился к хренам собачьим. Но говно ж не тонет, и на том свете меня послали обратно. Не знаю, может, рылом не вышел… В общем, мне тринадцать лет, и тебя в моей жизни нет даже на горизонте. А та охерительная рана, которую ты мне нанесла – есть. Вот так вот бывает в жизни. Нет… Это я передёргиваю, прости за пятна на бумаге (ахахах, прикол, ты ж всегда смеялась над моими дурацкими шутками), на самом деле так бывает не в жизни, а в смерти. „Горькая память о том, о том, что будет потом…“ ©

Хожу к психологу. Я тут уже натворил всякого, но, за малолетством своим, не сел и отделался лёгким испугом. Психолога зовут Аней. Она… Ей, в отличие от тебя, лет двадцать пять, и она – отпадная красотка. И не дура! (!!!) Больше скажу – умная девочка. Понять до сих пор не могу, то ли она мне полностью поверила, то ли всё же считает больным, но, несмотря на это, хочет помочь… Так-то, подумав, я не считаю её идею таким уж бредом. Гугла у меня под рукой, к сожалению, нет, так что без конкретики, но читал я об одном психотерапевте, который разработал уникальную методику лечения психов. Типа, если человек говорит, что вокруг него постоянно летает крылатое говно, то его не надо в этом разубеждать. Врач говорит: мол, да, говно кругом. И летает. Все знают, но скрывают. И человек успокаивается, прекращает гнать. Смиряется. Мол, ну, говно, ну, летает. Но жить-то как-то надо. И становится нормальным человеком. Никто и не подозревает, что он видит говно.

Так что Аня, возможно, умница. Жаль только, что того психотерапевта потом посадили. И жаль, что я на самом деле не шизик, а в действительности покончил с собой.

Сегодня говорили с Аней про тебя. Я, наверное, с час рассказывал. Казалось, нечего и сказать, но стоило начать – оно понеслось. Вспомнил, как мы с тобой познакомились на день города. Ты подругу ждала, я – друга. Стояли рядом и вдруг разговорились. А потом – свалили и обломали друга с подругой. Влюбились, что ли, с первого взгляда? Нет вроде. Просто как-то весело было друг с другом. Не грузили себя тяжёлыми вопросами, плыли по течению и, наверное, какое-то время были искренне счастливы. Потом пришла привычка. Потом пришёл Гриша, а ты ушла…

Глупо было бы на тебя обижаться. За что? Полюбила другого, ушла. Почему ты должна была страдать рядом со мной, человеком, который едва находил силы жить в реальном мире? У нас даже детей ведь не было, чтобы хоть их привести в оправдание. Нет, я не обижаюсь. Но это не значит, что твой поступок не послужил причиной моего самоубийства. Даже нет, не причиной… Причин было – миллион. А когда ты ушла, я просто увидел все эти причины. Тысячи их. И ни одной – за жизнь.

Что нас с тобой действительно объединяло, так это чтение. Читать мы любили. Помнишь, как лежали рядом перед сном и читали одну книгу на двоих? Я читал быстрее и иногда засыпал, пока ты добиралась до конца страницы. И всё равно было куда веселее, чем смотреть дурацкие сериалы. Помнишь „Чёрного принца“ Айрис Мёрдок? Там пожилой дядька влюбился в девчонку, которой едва двадцать лет исполнилось. Кажется, я что-то такое вспоминал, прежде чем прыгнуть. Кажется, я думал: не хочу быть таким жалким. Нет! И в этот момент в сердце взорвалась такая ярость… Я шагнул, не сомневаясь, и до сих пор не пожалел.

Может быть, всё это – мои посмертные переживания, глюк продолжительностью в микросекунду, вызванный предсмертными мыслями? Возможно. Однако я вижу свою руку, которая выводит синие строки на листе в клетку, и это – реальность. Чем бы она ни была на самом деле, другой у меня нет, и отрицать её я не собираюсь. Я ж не Базаров, господи…

В общем, извини за сумбурность. Я в кои-то веки не пытаюсь структурировать текст, просто выплёскиваю на бумагу всё, что приходит в голову, как сказала Аня. Да, она, выслушав меня, посоветовала написать тебе письмо. Сказала, что это очень толковый психологический приём, к которому, в частности, прибегают, когда не могут смириться со смертью близкого человека. Написать письмо с извинениями и прочим говном и послать его… Куда-нибудь, откуда оно не вернётся.

Аню можно понять. Она-то, наверное, думает, что, раз тебя не существует, то это всё равно как если бы ты умерла. Она всё ещё пытается свести мои проблемы к чему-то простому и обыденному, завязанному на шизофрению. Мол, если я прощусь с тобой у себя в голове, то ты оттуда исчезнешь, и я стану нормальным. Но прикол-то в том, Даша, что ты – существуешь. Тебе сейчас тринадцать лет, поскольку ты старше меня на месяц. Кстати, с прошедшим днём рождения тебя. Второго сентября, я помню. Ни разу не забыл. Пока были студентами, мы постоянно смеялись над тем, как это стрёмно и нелепо – родиться в самом начале сентября. Не успел протрезветь после торжественной линейки – и опять в дрова. Ха! Помнишь, как мы нажрались в баре „Кровавой Мэри“ и, пока шли домой, заблевали, кажется, половину Красноярска? Ужас. Хорошо, что тогда у нас уже были стабильные отношения, иначе ты бы наутро наверняка поспешила бы со мной порвать, как со свидетелем своего падения. Но я к тому времени тебя видел уже всякой, как и ты меня, и мы всё равно оставались вместе и наслаждались жизнью, иногда вместе сходя с ума.

Я вот говорю – „помнишь, помнишь“. А ты не помнишь. Учишься себе в школе, может, с мальчишками целуешься. И знать не знаешь, что где-то за двести километров от тебя есть такое унылое чмо, как Сёма Ковалёв, который знает твоё имя, день твоего рождения и, что самое страшное, твой адрес. Я был у тебя дома раз сто. Из них раз пятьдесят мы с тобой после занятий увлечённо доламывали ваш старенький диван, но он держался. Советская закалка… А однажды твоя мать пришла с работы раньше, и мы едва успели одеться. Блин… Вспоминаю – и аж слеза наворачивается. Вот сейчас уже правда извини за капли на бумаге. Не то чтобы мне так сильно секса не хватало, просто… Прекрасное было время, Даша. Волшебное. Студенчество – последняя возможность побыть детьми, используя преимущества взрослых. А потом жизнь превращается в огромную кучу говна.

Позволь мне закончить письмо на этой мажорной ноте. Я прощаю тебя за всё. Да я и не сержусь ни за что – ни на тебя, ни на Гришу. Дело не в вас, дело во мне. Я как-то неправильно жил, неправильно мыслил и загнал себя в тупик, из которого был только один выход. Он же вход…

P.S. Тебе, наверное, будет интересно узнать, что у меня сегодня свидание с одноклассницей. Её зовут Катя. И, если у меня будет настроение, я постараюсь побыть с ней счастливым хоть немного. Аня на этом настаивает… А если я не попробую и не облажаюсь, то Аня скажет, что я саботировал наше пари и будет права. А пари нужно легитимно выиграть, потому что тогда… Ну, в общем, тогда всё станет ещё сложнее. Однако когда Семён пасовал перед сложностями? Никогда! Меня даже смерть не остановит, mwa-ha-ha!

P.P.S. Не знаю, зачем посылаю это письмо по реальному адресу, зачем вывожу его на конверте, пишу твоё имя. Может, из какого-то противоречия. Чтобы доказать, что я не сошёл с ума, это весь мир – безумная клоака, тюрьма строгого режима, куда нас запихал некий сверхразум, чтобы иногда смотреть и ухахатываться. В любом случае – прощай. Я тебя отпускаю. Люблю, целую, обнимаю.

Твой С».

21

– Куда? – нависла надо мной мама.

– Письмо отправить. – Я помахал конвертом у неё перед носом и нагнулся зашнуровать ботинок. Письмо положил на пол, и мама тут же его схватила.

– Что за письмо? Кому? Дарья Кирсанова, Красноярск… Кто это?

И снова паника в голосе. Как же мне это надоело… Как-то ведь жил, терпел, даже не задумывался, что можно по-другому. Но теперь, когда за плечами опыт самостоятельной жизни, это уже ни в какие ворота не лезет.

Хм… И чего это я с такой ностальгией вспоминаю свой опыт? Как будто он не подвёл меня под белы рученьки к перилам балкона. Это Аня, что ли, наколдовала?! Стерва! Ну я ей выдам в следующий раз, будет знать, как сеять разумное, доброе и вечное.

– Просто письмо. Дарье Кирсановой, в Красноярск. Это часть моей терапии.

– Чего часть?

Слово «терапия» маме не нравилось. Оно намекало, что сынок немного ку-ку. А ведь если проблему ставят на вид, то это самое страшное, что может случиться. Проблемы, как широко известно, нужно держать под матрасом, и тогда жизнь, в общем, терпимая штука.

– Я хожу к психологу, окей? Она говорит мне делать всякие психологические штуки. Ну, вот, например, подружиться по переписке…

– А откуда взялась эта Дарья…

– Да без понятия. Не то из газеты, не то ещё откуда – в общем, бывают такие, оставляют адрес, мол, хочу переписываться…

Врал я хорошо. Тут главное что? Тон. Тон – девяносто процентов успеха в любой коммуникации. Главное, чтобы по тону было ясно: скрывать тебе нечего, и всё идёт по плану.

Я этому на работе научился. До работы я, когда врал, будто с вопросительной интонацией ко всем обращался, разрешения спрашивал. Скажу – и замру в ожидании: прокатит, нет ли… Коммерция меня сильно изменила, да.

– А сколько ей лет? – не отставала мама.

Я уже не только обулся, но и куртку застегнул, шапку надел, а допрос всё не заканчивался.

– Сколько и мне ей лет, – вздохнул я.

Вздохнул и вдруг понял, что мама может сейчас смять письмо и велеть мне сидеть дома. И я, в общем-то, мало что смогу булькнуть в ответ, не разрушив хрупкий мир в семье. От этой мысли меня пот прошиб. Времени было – без пятнадцати семь. Ровно через пятнадцать минут я должен быть под статуей фигни.

– А почему сейчас? – Мама изо всех сил пыталась найти повод для паники. – Утром бы отправил.

– А почему утром? – спросил я. – Я бы сейчас отправил.

– Письма всё равно вечером уже вынимали.

– Думаешь, испортится за ночь? – подбавил я беспокойства в голос.

– Семён. Зачем ты вечером куда-то пошёл?

Да чтоб тебя! Почтовый ящик на площади, статуя – в другую сторону. Мне уже придётся бежать, чтобы везде успеть. Не тащиться же с Катей отправлять письмо своей бывшей. А я тут, по ходу, в очередной допрос встрял. И ведь не скажешь: «Я тороплюсь». Куда может торопиться подросток?! Пиво пить? Наркотики употреблять? Ну, или трахаться без презервативов. Варианта ровно три.

– Сейчас только семь часов, – сказал я как можно беспечнее. – Хочу прогуляться. До Гошки дойду…

– До Кати! – завелась мама с пол-оборота. – У неё как раз дом рядом с почтой.

– И?

Я смотрел прямо. Не отводил глаз, не смущался. Маму это немного сбило с панталыку, и она зашла с другого конца:

– Семён, ты почему опять врёшь?

– Потому что если ты будешь думать, что я гуляю с Гошей, то ты будешь беспокоиться в десять раз меньше.

– Раздевайся.

Я моргнул.

– Что?

– Раздевайся, никуда ты не пойдёшь. Завтра утром с тобой вместе сходим и отправим письмо.

Душа у меня в этот миг будто на две части раскололась. Одна половина – подростковая – забурлила от гнева пополам с отчаянием. А другая осталась холодной. Настолько холодной, что охладила и первую. Душа самоубийцы.

«Живи так, словно ты уже мёртв», – учили самураев. А я мог жить не «словно». И какие-то бонусы мне это давало.

– Нет, – сказал я. – Всё будет не так.

Мама замерла, приоткрыв рот. Да, мне было её жалко. До слёз жалко, но слёзы я проливать себе не позволил. Мама допустила чудовищный тактический просчёт.

На работе однажды был случай – я взял из кассы аванс, в довольно крупном размере, не спросив начальство. Когда Даня – директор наш – это обнаружил (редчайший случай, обычно прокатывало), попросил объяснить, почему я не спросил разрешения. И я ему совершенно спокойно сказал: «Потому что если бы я спросил, то ты мог бы сказать „нет“. А мне „нет“ не нужно, мне нужны были деньги. И я бы всё равно их взял, но это было бы уже прямым непослушанием. Согласись, ты бы психанул куда сильнее, и это бы уже тянуло на штраф».

В тот день мы с ним оба получили важный урок и разошлись в разные стороны, сохранив лицо. Собственно, не будь фирма мне должна порядка пятидесяти тысяч, всё могло бы сложиться иначе, но это детали. Главное, что Данил понял: если ты чувствуешь, что не контролируешь чего-то, не надо на это кидаться, рыча и брызжа слюной. Лучше сделать шаг назад и хотя бы вполглаза смотреть, как оно там болтается, в неких условных границах.

Обычно взрослые люди такие вещи понимают. Мама – нет. Она до последнего пыталась подавить родительским словом. Снова и снова, с маниакальным упорством человека, хлещущего сдохшую лошадь. Не понимая, что одни и те же методы воспитания не могут одинаково работать на семилетке и на без пяти минут тринадцатилетнем обалдуе, у которого уже в полный рост формируется взрослое мышление.

– Сейчас ты отдашь мне письмо, – сказал я. – Я выйду с ним из дома. Брошу его в ящик на площади, потом дойду до статуи на углу посёлка и встречусь там с Катей. Потом мы с ней прогуляемся до плотины и обратно. И я вернусь домой. Полагаю, до десяти буду дома.

Я знал, что будет дальше. И пусть мне было мерзко, пусть противно, досадно на самого себя, но всё же не так чтобы чересчур.

Мама молча швырнула письмо на скамеечку под зеркалом, развернулась и ушла в комнату.

«Мам, – заканючил бы я прежний. – Ну ма-а-ам, ну чего ты? Прости, слышишь?»

Этого она ждала. Двухчасовой сцены «блудный сын просит прощения, про**ывая все свои планы».

Я подобрал письмо. Сунул его во внутренний карман. Потом отпер дверь, шагнул в подъезд и выдохнул, когда щёлкнул захлопнувшийся замок.

– Говно ты, Сёма, – прошептал я. – Говно.

Я бросился вниз по ступенькам. Тремя пролётами ниже тусовался Лёха с корешем.

– Э, курить есть? – «наезжательным» голосом спросил кореш.

– Не, бросаю, – ответил я, не сбавляя ход. – Лёх, тема есть, я завтра зайду?

– А? – вслед мне удивился Лёха. – Чё? Ну заходи…

Я выскочил из подъезда и, не колеблясь ни секунды, повернул налево. Не успевал я уже на почту. Может, и успевал, конечно, но решил не рисковать. Ни часов, ни телефона, чтоб позвонить, объяснить… Вот и бежал, как мальчишка на свидание…

Срезал дворами. Причём, опасными такими дворами, в здравом уме никогда бы там не пошёл – там вечно компании громогласные собирались. Сейчас было не до того. Я ведь обещал Кате, что опоздаю только если сдохну. Так что нарваться сейчас на какую-нибудь гопоту было бы даже большой удачей.

Но во дворах не было никого вообще. Посёлок молча погружался в сумерки.

Я выскочил на дорогу перед статуей и мысленно выругался. Пусто! Ну что за дерьмо-то, а? На сколько я опоздал? На минуту? Две? Куда она успела уйти? Я покрутил головой. Собственно, два пути. Ни там, ни там – ни души. Бегом, что ли, убежала? Злорадно хихикая, или размазывая слёзы.

– Зашибись, Сёма, – выдохнул я и уселся на пьедестал. Холодный и не сказать, чтоб очень чистый. – Ты опять всё просохатил. Или тебя просто продинамили. Теперь ни болта, ни Кати, ни даже пачки сигарет. Значит, всё хреновее не придумаешь на сегодняшний день. И с мамой зря поссорился, и письмо не отправил… Хотя письмо-то можно и сейчас отправить, времени теперь навалом. Можно даже до плотины прогуляться. И ка-а-а-ак е**нуть с моста в пенную пучину! Главное – башкой, чтоб разбиться, потому что тонуть – неохота. Я ведь плавать умею, барахтаться стану. Это так всё затянется… Да вода ещё хо…

Я не договорил, потому что в этот самый миг две прохладные ладошки закрыли мне глаза.

– Рыбин! – воскликнул я, не скрывая радости. – Ты?!

– Ага, – хихикнула на ухо Катя и басом добавила: – Э, слышь, деньги давай!