Текст книги "Бетховен. Биографический этюд"

Автор книги: Василий Корганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Милая Кр… Вы вчера намекнули относительно моего портрета. – Я хотел бы, чтобы вы были осторожнее. Боюсь, что если мы выберем для обратной отсылки кого-нибудь со стороны Ф., то вмешаются несносный Б. или дурень Иосиф. К тому же все дело, может быть, заключается только в намерении сделать мне гадость. Мне пришлось бы снова выпутываться, что было бы совсем невыносимо, так как жалкая толпа не стоит этого. Постарайтесь скрыть все, насколько это только возможно. Уверяю вас, что после этого я напечатаю в газете просьбу ко всем художникам, чтобы они впредь не рисовали меня без моего ведома. Не думал я, что придется иметь неприятности из-за собственного изображения. Что касается снимания шляпы, то все это очень глупо и невежливо и не стоит того, чтобы за это мстить. Объясните ему правила прогулок; adie, черт вас побери.

Милая моя Г., я солгал бы, если бы не сказал вам, что только что присланные мне стихи ваши не смутили меня. Натура моя из тех, которые видя и слыша себе восхваления, чувствуют при этом все свое ничтожество. Но эта похвала должна быть для меня стимулом постоянно стремиться, несмотря на все препятствия, к недостижимой цели, предлагаемой нам искусством и природой. Стихи эти действительно прекрасны, если не считать одного недостатка, который обыкновенно встречается также у других поэтов и состоит в том, что, увлеченные фантазией, вы слышите и видите то, что вам желательно видеть и слышать, хотя бы это было иногда далеко ниже ваших идеалов. Вы, конечно, понимаете, что мне весьма желательно познакомиться с поэтом или поэтессой.

Примите благодарность за внимание к почитающему вас

Л. в. Бетховену.

Для этой певицы Гайдн написал в 1797 г. партию Евы в своей оратории «Сотворение мира», и спустя три года она вышла замуж за врача Иосифа Франка, с которым переселилась в Россию в 1808 году. Другая певица, Магдалина Вильман, еще более вскружила голову Бетховену; он сделал ей предложение, но «атака была отбита», и певица предпочла носить другое, неизвестное нам имя мужа имени Бетховена, которого она нашла «безобразным и полупомешанным». Однажды Бетховен был в ложе, во время представления оперы Паэзиелло «La Molinara», с дамой, которой увлекался; последняя в разговоре с сожалением заметила, что потеряла вариации на тему дуэта «Nel cor piu non mi sento» из этой оперы; спустя несколько дней влюбленный композитор принес даме своего сердца 6 вариаций на эту тему (сер. 17, № 7) с такой надписью: «вариации, потерянные г-ой и найденные Людвигом ван Бетховеном». Другой же красавице, просившей на память прядь волос, он подарил клок козлиной бороды.

Оригинальные черты Бетховена, привлекавшие к себе внимание светских дам и девиц, конечно, не представляли ничего соблазнительного для обитательниц окрестных сел и деревень; даже крестьянка сомнительного поведения, проживавшая на даче рядом с композитором, с пренебрежением отворачивалась от его пристального взгляда. Однажды отец ее за драку был посажен в тюрьму; композитор взял на себя обязанности рыцаря и отправился в полицейское управление хлопотать о его освобождении. Не достигнув цели увещаниями, он стал шуметь, кричать, бранить и сам попал туда же, где находился отец его Дульцинеи; лишь заступничество знакомых Бетховена, сообщивших полиции сведения о личности и его связях, вызвало освобождение композитора. Об интимных отношениях нашего героя к венским красавицам существуют противоречивые отзывы современников: по словам Зейфрида «Бетховен никогда не был женат и, что очень странно, довольствовался всегда платоническим увлечением, если только не задавался матримониальными намерениями, всегда безуспешными»; однако Вегелер утверждает, что Бетховен был постоянно в любовной связи и одерживал победы, «которые были бы невозможны даже Адонису», хотя биографы напрасно ищут в течение ста лет подтверждения этим словам.

Вращаясь в высшем венском обществе, Людвиг не забыл также своих прежних друзей, своих скромных боннских приятелей; вспыльчивость, опрометчивость его порой вызывали разлад с ними, причем композитор щедро осыпал упреками и бранью таких недругов, но нетрудно было заметить, что в глубине души его все еще таилась привязанность к ним, побеждая враждебное настроение. Доктор Вегелер, занимавший некоторое время пост ректора боннского университета, был одним из наиболее близких друзей Бетховена; после того, как архиепископ Максимилиан, благословив боннских жителей, бежал из своей резиденции, многие из них также поспешили покинуть берега Рейна; 7 октября 1794 года французские знамена развевались в Бонне. Вегелер одним из первых выехал в Вену и пробыл здесь два года; будущий муж Элеоноры Брейнинг также не избежал обидной выходки Бетховена, сущность которой, впрочем, остается невыясненной.

Мой лучший, милейший! в каком отвратительном виде ты представил меня мне же самому. О, я понимаю, я не заслуживаю твоей дружбы; так ты благороден, так доброжелателен и вот впервые я не смею считать себя равным тебе: далеко отстал я от тебя; своему лучшему, благороднейшему другу я причинил неприятности на целые недели. Ты думаешь, что сердце мое не способно более к добру. Слава Богу: нет, не злоба умышленная, намеренная руководила мною, это было лишь непростительное легкомыслие, извратившее истинное положение вещей. О, как мне стыдно перед тобой, – не смею просить о дружбе, – ах, Вегелер, я утешаюсь только тем, что ты знал меня почти с детства, но все же позволь сказать, что я был всегда добр и старался всегда быть правдивым и честным в своих поступках, иначе мог ли ты меня полюбить? Мог ли я измениться за это короткое время сразу, в ущерб себе самому – могла ли сразу погаснуть во мне эта вера в добро и величие? Нет, Вегелер, мой лучший, дорогой, приди вновь в объятия твоего Бетховена, воздвигни на добродетелях, которые ты некогда в нем нашел, священный храм чистой дружбы, и будет он стоять незыблемо, вечно, ни бедствия, ни бури не смогут поколебать его основ – крепка – вечна наша дружба! – прощение – забвение – оживи умирающую утопающую дружбу – О Вегелер, не отвергай эту руку примирения, протяни мне свою – О Боже, – ни слова более, – я сам иду к тебе, бросаюсь в твои объятия, прошу о возврате утраченной дружбы, и ты возвращаешься ко мне, раскаявшемуся, любящему тебя и никогда не забывающему

Бетховену.

Только что получил твое письмо, потому что я только сейчас пришел домой.

Вена, май 1797 г.

Здравствуй, мой друг!

Я в долгу пред тобою: за мною одно письмо; ты получишь его вместе с моими новейшими пьесами. Дела мои идут хорошо и, могу сказать, постоянно становится лучше. Если думаешь, что поклон мой может кого-нибудь обрадовать, то передай его.

Прощай и не забывай твоего Людвига ван Бетховена.

Можно предположить, что поводом к раздору были слишком нежные письма композитора к своей бывшей ученице, невесте Вегелера, которой молодой композитор посвятил тогда несколько лучших своих произведений. В письмах этих Бетховен упоминает своих боннских приятелей: Мальхуса, впоследствии министра финансов в Вестфалии, Параквина, контрабасиста в оркестре курфюрста, красавицу Кох; при первом из писем этих, видимо, были приложены посвященные ей вариации на тему Se vuol ballare из «Свадьбы Фигаро» Моцарта; но главной темой писем остаются чувства композитора к Элеоноре, способные возбудить ревность жениха.

Вена, 2 ноября 1793 г. Глубокоуважаемая Элеонора!

Милая подруга!

Только по истечении почти целого года, проведенного мною здесь, в столице, посылаю вам первое письмо, но будьте уверены, что непрестанно думал я о вас. Неоднократно приходилось мне беседовать с вами и вашею дорогою семьею, хотя весьма часто не с тем спокойствием, какого я желал бы, так, например, во время рокового спора, которого никак не могу забыть, и во время которого поступок мой представляется мне вполне достойным презрения. Но дело это прошлое, и я много заплатил бы, если бы в состоянии был совсем загладить мое тогдашнее, позорящее меня и совершенно противное моему характеру обращение. Конечно, было немало обстоятельств, которые уже раньше вызывали в нас враждебное отношение, и, как полагаю, главной помехой к взаимной гармонии нашей явились сплетни о том, что каждый из нас высказывал о другом. Каждый из нас думал во время спора, что говорит по убеждению, между тем как это было лишь следствием внушенного нам гневного настроения, и оба мы оказались обманутыми. Ваш добрый и благородный характер, моя милая подруга, порукой мне в том, что вы уже давно простили меня. Но говорят, что чистосердечное раскаяние состоит в собственном сознании проступка, чего я и желал. Забудем же все это и выведем отсюда лишь нравоучение, что поспорившие друзья не должны прибегать к посредникам, а должны покончить все непосредственно между собою.

При сем посылаю мою пьесу, посвященную вам, к сожалению, не столь значительную по объему и не вполне вас достойную. Меня принудили здесь издать это маленькое произведение, и я воспользовался случаем, чтобы представить вам, глубокоуважаемая Элеонора, доказательства моего к вам почтения, дружбы, постоянной памяти о вас и о вашей семье. Примите эту безделицу от глубоко почитающего вас друга. О, если она только доставит вам удовольствие, то я буду вполне удовлетворен. Да будет оно слабым отражением того времени, когда в доме вашем я проводил лучшие дни моей жизни. Быть может, безделица эта и в вас сохранит обо мне память до тех пор, пока я опять навещу вас, чего, конечно, нельзя ожидать в близком будущем. О, какая радость ожидает нас тогда, моя милая. Вы найдете в вашем друге веселого человека, в котором время и счастливые обстоятельства изгладили морщины, вызванные прошлыми неприятностями.

Если встретите Б. Кох, то прошу вас сказать ей, что нехорошо с ее стороны вовсе не писать мне. Ведь я уже два раза писал ей; Мальхусу же писал я три раза, и – никакого ответа. Скажите, что если ей писать не хочется, то пусть, по крайней мере, принудит к этому Мальхуса. В заключение моего письма, позволяю себе еще одну просьбу: я желал бы вновь иметь счастье получить жилет из заячьей шерсти, вязанный вами, моей милой подругой.

Простите своему другу нескромную эту просьбу, она исходит из особенной склонности ко всем работам вашим; сверх того, скажу вам по секрету, что в основании этой просьбы заключается маленькое тщеславие: мне хотелось бы показать, что обладаю подарком от одной из лучших, достойнейших девиц в Бонне. Хотя у меня еще имеется первый жилет, подаренный вами в Бонне, но он, благодаря новейшей моде, сделался уже настолько немодным, что я только могу хранить его в шкафу, как дорогой подарок от вас. Велика была бы радость моя, если бы вы осчастливили вскоре меня письмом. Если мои письма доставляют вам удовольствие, то обещаю по возможности служить вам ими, так как мне весьма приятно пользоваться всяким случаем, чтобы доказать вам, насколько я ваш верный, вас почитающий друг Л. Бетховен.

Р. S. Вариации покажутся несколько трудными, в особенности трели в Coda. Но это не должно вас пугать. Они написаны так, что вам следует только играть трель, остальные же ноты можете пропустить, так как они заключаются и в скрипичной партии. Никогда не мог бы я предполагать того, что теперь неоднократно приходится мне замечать в Вене: иногда, по вечерам, я фантазирую за роялем, а на следующий день кто-нибудь, подхватив значительную часть этих фантазий, уже щеголяет ими в рукописи. Так как я предвидел, что то же самое будет с этими вариациями, то решил предупредить такой случай. Сверх того, имел я в виду привести в смущение здешних пианистов, из коих некоторые – мои смертельные враги; таким образом хотелось мне также им отомстить, потому что я знал заранее, что в некоторых домах господам этим предложат мои вариации, при разыгрывании которых им непременно несдобровать.

Бетховен.

Чрезвычайно обрадовал меня прекрасный галстук вашей работы. Подарок этот вызвал во мне грустное настроение, несмотря на удовольствие, доставленное мне самим предметом. Он возбудил во мне воспоминание о прошедшем времени, а великодушие ваше пристыдило меня. Признаюсь, не думал я, что вы еще считаете меня достойным вашего воспоминания. О, если бы вы могли быть свидетельницей моего вчерашнего настроения, то, наверно, не нашли бы преувеличенным того, что хочу я сказать вам: отношение ваше ко мне тронуло меня до слез и сильно опечалило. Прошу вас, несмотря на малость доверия, которого я в ваших глазах заслуживаю, не сомневаться в том, моя подруга (позвольте мне и впредь вас так называть), что я сильно страдал и до сих пор страдаю, лишившись вашего расположения. Вас и вашу дражайшую мать я никогда не забуду. Вы ко мне были так добры, что потеря дружбы вашей для меня не так скоро может быть возмещена; я глубоко сознаю, что мною потеряно и чем вы для меня были. Но для выяснения всего этого пришлось бы возвратиться к сценам, о которых вам неприятно было бы слышать, а мне напоминать.

В виде небольшого воздаяния за вашу добрую обо мне память позволяю себе послать вам прилагаемые при сем вариации и рондо со скрипкой. Множество занятий не позволяют мне переписать давно обещанную вам сонату. В моей рукописи она представляет собою лишь эскиз, вследствие чего списать ее, даже и такому молодцу, как сам Параквин, было бы нелегко. Рондо можете дать переписать и затем возвратить мне партитуру. Это единственное, что я могу послать вам из моих вещиц, которыми вы более или менее могли бы воспользоваться, а так как вы отправляетесь теперь в Керпен, то, быть может, безделицы эти там доставят вам некоторое развлечение.

Прощайте, моя подруга! Я не в состоянии вас иначе называть, как бы ни были вы ко мне равнодушны; все же будьте уверены, что я вас и вашу мать столько же почитаю, как и прежде. Если могу еще чем-нибудь доставить вам удовольствие, то не пренебрегайте мною; в этом заключается для меня последнее средство выразить вам благодарность за дружбу, которою я имел счастье пользоваться.

Желаю вам счастливого пути; привезите обратно вашу дорогую мать вполне здоровою.

Вспоминайте по временам, глубоко вас уважающего всегда, Бетховена.

Среди боннских приятелей не забыт также издатель Зимрок, которому композитор передал для гравировки (нотопечатание производилось тогда, как и ныне, преимущественно гравировкой, а не набором) две рукописи; это были: 1) 13 вариаций на тему ариетты «Es war emmal ein alter Mann» из оперетки Диттерсдорфа «Красная шапочка» (серия 17, № 14), произведение, не лишенное оригинальности, живости и грации; 2) четырехручные вариации на тему графа Вальдштеина (сер. 15, № 3), также довольно интересные своим содержанием (в особенности последняя, 9-я), представляющим собой один из первых опытов пера в области вариаций, где Бетховен достиг вскоре высшего искусства. Об этих произведениях упоминает автор в нижеследующем письме к Зимроку:

Дорогой Зимрок.

Я заслужил ваши упреки, так как задержал так долго ваши вариации, но уверяю вас, что множество работы не позволило мне поспешить с исправлением их. Вы сами усмотрите, чего не достает в них, во всяком случае, желаю вам успеха в гравировке нот, каковые печатаются у вас красиво, ясно и разборчиво; если работа ваша будет впредь так же удачна, то вы станете шефом гравировки, понятно, нотной.

Я обещал вам в прошлом письме прислать кое-что от себя, и вы нашли в этом галантность; чем заслужил я этот комплимент? – Тьфу, кто в наше демократическое время станет говорить галантным языком; чтобы избавить меня от вашего комплимента, вы должны немедленно напечатать то, что я пришлю вам вскоре, по окончании ревизии моих композиций.

Относительно комиссионера я справлялся и нашел опытного и дельного человека. Его зовут Трег; вам теперь остается лишь писать ему или мне об условиях ваших. Он требует от вас одну треть скидки. Сам черт сломит ногу в этих торговых делах. Здесь ужасно жарко; венцы трусливы, вскоре они останутся без мороженого, так как зима была не холодная и льда очень мало. Масса разного люда охвачена здесь пропагандой; говорят, должна была вспыхнуть революция, – но я думаю, что пока австриец имеет темное пиво и колбасу, он не станет бунтовать. Конечно, ворота в предместьях должны быть заперты в 10 часов вечера. Солдаты снабжены боевыми патронами. Никто не смеет возвышать голоса, ибо полиция беспощадна.

Если ваши дочери уже подросли, то приготовьте мне одну в невесты, потому что холостым я был в Бонне, но здесь не намерен долго оставаться; – берегитесь!

Что поделывает добряк Рис, я хочу вскоре ему написать, он имеет основание упрекать меня, но никак не могу приучить себя к этому проклятому писанию писем. Составили ли вы уже мне партию.

Пишите иногда. Ваш Бетховен.

Хотелось бы получить от вас несколько первых экземпляров первых вариаций.

Силуэт юного Бетховена. Создан Д. Низеном. 1786

В числе знакомых нам боннцев, бежавших с Рейна при торжественных звуках мелодии Руже де Лиля, были братья Бетховена, Иоганн-Николай и Карл-Гаспар, переселившиеся в Вену в 1796 году. Первый из них, служивший в аптеке, красавец, щеголь, «образец денди», по выражению Черни, нашел такое же место в аптеке на Кернтнерштрассе, близ нынешнего оперного театра, потом купил аптеку в Линце на средства Людвига и в период наполеоновских войн нажил значительное состояние. Второй – низкого роста, рыжий, уродливый, был хорошим пианистом и, с помощью брата, нашел в Вене довольно много уроков и получил должность в королевском казначействе; впоследствии он, против воли Людвига, женился на дочери богатого обойщика, от которой прижил сына Карла, омрачившего последние годы жизни композитора. Близость братьев и некоторых друзей, покровительство многочисленных меценатов укрепили Бетховена в мысли поселиться навсегда в Вене, в центре тогдашней музыкальной Европы.

В конце XVIII столетия Вена имела около 300 тысяч жителей; она представляла собой как бы звено, связывающее восток и запад, Азию и Европу; поляки и венгерцы, кроаты и калмыки, итальянцы и чехи, тирольцы и турки, евреи и русские по торговым и иным делам или из любознательности съезжались в столицу разноплеменного государства, в резиденцию кесарей, где щеголяли своими национальными нарядами и обращали на себя внимание среди пестрой толпы, снующей здесь целыми днями, точно на ярмарке, на гулянии. Северные народы вносили сюда порядок и чистоту, южные – подвижность и шумное веселье, общее настроение было жизнерадостное, у всех на устах были свои национальные или модные местные песни. «Вена, – пишет современник Бетховена, – самое приятное местопребывание для всякого, кто умеет пользоваться жизнью, особенно – для художника, а более всего – для музыканта. Вена в высшей степени обладает всем, что составляет отличительный характер столицы. Там есть богатое образованное дворянство, отличающееся любовью к искусствам, гостеприимством и утонченными нравами; там есть богатое, общительное, гостеприимное среднее сословие, среди которого немало образованных, развитых мужчин и не менее любезных семейных кружков; там, наконец, народ состоятелен, добродушен, весел. Все сословия любят удовольствия и комфорт, и вся жизнь приноровлена к тому, чтобы каждое сословие могло пользоваться всеми современными увеселениями в хорошо устроенных учреждениях, в полной безопасности и с возможными удобствами». Если прибавить к этому живописное расположение города и его окрестностей, а также присутствие здесь знатных меценатов, то станет понятна могущественная притягательная сила Вены, подчинившая себе многих знаменитых музыкантов, с Моцартом и Бетховеном во главе, которым порой жизнь становилась здесь невыносимой в материальном отношении, и которые все же отклоняли предложения иноземных государей.

Наивная чувственность, живейшее воображение – такова атмосфера Вены, а из этого материала создается все прекрасное, в особенности же в музыке.

«Вена, – говорит Р. Шуман, – со своей башней Стефана, со своим нарядным обществом, опоясанная волнами Дуная и цветущей равниной, непрерывно возвышающейся вдали к веренице холмов; Вена, со всеми памятниками своим великим гражданам, должна быть лучшей ареной для музыкальной фантазии…»

«Вена, – говорил А. Рубинштейн, – моя вторая родина; охотно поселился бы я там, если бы позволили обстоятельства».

Инструментальная музыка исполнялась тогда для публики очень редко, платных концертов почти не бывало, потому что искусство это еще не вышло из-под опеки сановников, было чуждо массе и мало было небогатых любителей, склонных за деньги слушать симфонию или квартет; обычное место их исполнения было в домах и во дворцах знатных меценатов, как незадолго перед тем было и с оперой. В Вене устраивалось ежегодно четыре публичных концерта, два на Пасху и два на Рождество; сбор с них поступал большей частью в кассу вспомоществования вдовам и сиротам музыкантов; кроме того, бывали изредка концерты композитора, задумавшего познакомить публику со своими, преимущественно новейшими, еще не изданными сочинениями, или заезжего виртуоза, снабженного изрядным количеством рекомендательных писем: во всех случаях билеты рассылались, или концертант сам разносил по домам. Устройство концертов композиторами, которым нужны были обширные помещения и большой оркестр, было связано с участием этих композиторов в упомянутых благотворительных концертах; лишь за такую услугу можно было надеяться на содействие дирекции королевских театров в отводе оперного или редутного зала, а также в разрешении театральным музыкантам участвовать в частном концерте. Как в благотворительных, так и в частных концертах состав профессиональных музыкантов дополнялся любителями, из которых многие не уступали в игре специалистам и вместе с тем отказывались иногда от платы. Приведенные обстоятельства, в связи со знакомыми читателю чертами характера Бетховена, объясняют то ревностное отношение, которое он проявлял в организации не только своих, но также благотворительных венских концертов; на подобное отношение указывает также записка его к жене доктора Франка (урожденной Герарди), выдающейся певице, давшей 30 января 1801 года концерт в пользу инвалидов в так называемом Kedoutensaal, примыкающем к старому дворцу (Burg) и служившем для многолюдных балов, концертов, раутов, редутов и т. п.; в нижеприведенной записке, изложенной довольно нескладно, упоминаются некоторые участники благотворительного концерта, например, тенор Симони и валторнист Пунто, для которого тогда же была написана соната ор. 17.

К госпоже Франк в Вене.

Нахожу необходимым напомнить вам, моя добрейшая, что вы должны предупредить забывчивость супруга относительно предстоящего второго концерта, и что лица, содействующие своими дарованиями этому, вместе с тем содействуют собственной популярности; так бывает обычно. Да, по-моему, иначе было бы невозможно увеличить число посетителей, что, конечно, составляет главную цель. Пунто возмущен отсутствием супруга вашего и совершенно прав. Поэтому я нарочно, прежде чем увижу его, решил напомнить вам, полагая, что только какое-нибудь спешное дело или особенная забывчивость могла вызвать это отсутствие. Постарайтесь же, добрейшая, сделать это теперь, так как в противном случае вы, наверно, подвергнетесь большой неприятности. Так как я лично убежден и знаю от других, что могу содействовать успеху этих концертов, то посему я, равно как и Пунто, Симони и Гальвани, стремимся познакомить публику с нашим усердием в устройстве с благотворительною целью, в противном случае наши труды бесполезны.

Весь ваш Л. в. Бетховен.

Печальному положению организации концертов далеко не соответствовало положение театральных дел той эпохи. Опера уже избавилась от опеки меценатов. В театре Маринелли (ныне Карлстеатр на Пратерштрассе) ставились фарсы и оперетки; театр An der Vien (там же, где ныне, на Magdalenenstrasse) сдавался разным антрепренерам, один из которых, Шиканедер, нажился на «Волшебной флейте» Моцарта. Существовало около десяти домашних сцен, где ставились оперы и оперетки в исполнении любителей. Королевский оперный театр славился на всю Европу своей итальянской труппою. В этом последнем 7 февраля 1792 года впервые была поставлена чудная опера Чимарозы – «Тайный брак», прелестный, почти забытый ныне прототип «Севильского цирюльника»; императору Леопольду II она так понравилась, что по окончании спектакля все исполнители были приглашены в своих театральных нарядах явиться во дворец к ужину, а после ужина повторили всю оперу в дворцовом зале. Требования венца в области музыки соответствовали его темпераменту: чрезмерная чувственность мелодий итальянца так же была ему противна, как замысловатая полифония нидерландцев; там и здесь он умел находить истинные красоты и сочетать их; пластичность тем и изящество ритма он предпочитал глубокомысленным голосоведениям и мудреным гармониям, а скудость и тривиальность аккомпанемента к напевам южанина он охотно заменял оригинальным чередованием и прелестью полных созвучий, рожденных на севере. «Феноменальных виртуозов, – писал современный Бетховену французский путешественник, – немного здесь, но в отношении совершенства и прелести оркестровой игры нигде нельзя слышать ничего подобного. Сколько бы человек ни играло одновременно, кажется, что эти определенные, выразительные и размеренные звуки исходят от одного гигантского инструмента. Все скрипки точно оживлены ударом одного смычка, все духовые инструменты – одним дуновением. В продолжение целой оперы не слышно не только одной фальшивой ноты, но даже малейшего промаха, спешного или грубого удара, запоздалого смычка, резкого звука трубы».

«Простой венский вальс, – писал Р. Вагнер, – заключает в себе более грации, красоты и музыкального содержания, чем большие оперы, ставящиеся на оперной сцене, и превосходит последние столько же, как колокольня св. Стефана превосходит столбы парижских бульваров».

Живя в столице тогдашнего музыкального мира, среди талантливейших музыкантов эпохи, посвящая все свое время композиции и игре, Бетховен, лишившийся жалованья от архиепископа боннского, нашел в том же искусстве источник своего существования, – более щедрый к молодому артисту, чем впоследствии к творцу бесподобных симфоний. Ему платили порой некоторые из меценатов за участие в домашних музыкальных собраниях, он получал еще более за многочисленные уроки фортепианной игры, но наиболее постоянным доходом его был авторский гонорар, доставлявший ему средства в продолжение долгих лет после того, как Бетховен отказался от педагогической и концертной деятельности. Последняя продолжалась недолго; лишь в 1795 и 1796 годах выступал он в больших концертах, называвшихся тогда академиями, где играл свои большие произведения с оркестром; в последующие годы он выступал перед публикой все реже и, можно сказать, случайно, вследствие каких-либо исключительных обстоятельств.

«В 1795 году, – рассказывает Вегелер, – предстояло Бетховену играть свой первый концерт (ор. 15) в академии, устроенной Сальери. За два дня до срока концерт еще не был готов. Только к вечеру окончил он последнюю часть, работая при страшных коликах в желудке, которыми часто страдал. Я старался, как мог, облегчить его страдание домашними средствами. В соседней комнате сидело четыре переписчика, которым он передавал по одному исписанному листу. На следующий день, во время репетиции, оказалось, что фортепиано настроено на полтона ниже строя духовых инструментов. Бетховен велел немедленно перестроить струнные инструменты в лад с духовыми, а сам сыграл свою партию на полтона выше». В том же году он участвовал солистом в академии другого своего учителя, Гайдна, и, по обыкновению, имел огромный успех. Последней данью его честолюбию виртуоза была поездка в 1796 году в Нюрнберг, Прагу и Бремен, о чем сохранилось мало сведений. Известно, что в Нюрнберге он встретил двух братьев Элеоноры Брейнинг, Стефана и Христофора, с которыми выехал обратно в Вену. В Линце полиция обнаружила у них отсутствие паспорта и арестовала, но, благодаря содействию Вегелера, вскоре освободила. По этому случаю Стефан Брейнинг писал своей матери: «они воображали, что захватили важных преступников; едва ли можно найти человека менее опасного, чем Бетховен». По возвращении в Вену их третий брат, Ленц Брейниниг, писал: «Бетховен опять здесь, он играл в концерте Ромберга. Он все такой же, и я рад, что он хоть кое-как ладит с Ромбергами. Раз он с ними поссорился, но я был посредником и помирил их. Вообще он относится теперь ко мне очень хорошо».

В Праге Бетховен пробыл довольно долго и жил в «Goldenen Einhorn» auf der Kleinseite (Mala Strana, часть города на левом берегу Молдавы, близ Градчина). Здесь им написаны большая сцена и ария «Ah, perfido» для приятельницы Моцарта, г-жи Душек, выдающейся исполнительницы бравурных пьес; подобно многим рукописям Бетховена, ария долгое время оставалась в рукописи и только спустя десять лет появилась в печати под ор. 65; посвящена она графине Di Clari, певшей «очень приятно».

Здесь, в Праге, как и позже в Лейпциге, он дал концерты, о которых местный композитор Томашек писал: «Бетховен – исполин среди пианистов. Он дал концерт, привлекший массу публики. Он играл свой концерт С-dur, ор. 15; затем Adagio и грациозное рондо A-dur, из ор. 2, и заключил импровизацией на тему, данную ему графиней С. из оперы Моцарта «Тит», «Ah, tu fossi il primo oggetto». Я был необыкновенно потрясен величественной игрой Бетховена, а в особенности его фантазией. Я слышал Бетховена также во втором его концерте: игра его и произведения не произвели уже на меня такого впечатления. Он сыграл в этот раз концерт B-dur, который сочинил тут же в Праге».

О пребывании своем в Праге Бетховен писал своему брату, упоминая о каких-то Эльзо, С., о каком-то парикмахере и о долге князя Лихновского за подписку на op. 1.

К Иоганну ван Бетховену.

Дорогой брат! Пишу тебе, чтобы ты знал, по крайней мере, где я и что со мною. Во-первых, мне хорошо, очень хорошо. Мое искусство доставляет мне друзей и почет; чего же мне еще желать? Денег получу также достаточно. Я останусь здесь еще несколько недель, а потом еду в Дрезден, Лейпциг и Берлин. Таким образом, пройдет еще по крайней мере 6 недель, пока я вернусь обратно. Надеюсь, жизнь в Вене становится тебе все приятнее. Берегись только скверных баб. Был ли ты уже у двоюродного брата Эльзо. Напиши мне как-нибудь сюда, если будет у тебя время и охота.

Князь Лихновский приедет, вероятно, вскоре обратно в Вену; он уже выехал отсюда.