Текст книги "Бетховен. Биографический этюд"

Автор книги: Василий Корганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Мальчик с наслаждением слушал игру отца на клавесине или рассказы матери о покойном деде, но родители все реже баловали его этим; четырехлетнему Людвигу отец еще доставлял удовольствие, сажая себе на колени и подбирая его пальчиками мелодии или аккомпанемент к песне, а спустя год, видя увлечение его музыкой, отец уже не довольствовался тем, что мальчик подбирает по слуху на клавишах; Wunderkind должен был восстановить благосостояние семьи, и с ним надо было заниматься усидчиво, серьезно, пренебрегая отвращением ребенка к урокам, приправленным пинками и бранью. Напрасно приятели убеждали Иоганна обращаться с сыном ласковее, напрасно мальчик заливался слезами, сидя на скамеечке и твердя урок, – отец был неумолим и приписывал своей суровой методе необыкновенную технику, достигнутую Людвигом в весьма короткий срок; такому жестокому обращению можно приписать скорее нечто другое – его замкнутость, нелюдимость и крайнюю впечатлительность.

Нередко отец таскал мальчика за волосы к фортепиано, бил кулаками или, задав выучить несколько упражнений на скрипке, запирал его в холодный чулан. Эта скрипичная игра в чулане нашла себе слушателя в образе паука, подружившегося с маленьким арестантом и являвшегося наслаждаться музыкой при каждом заточении мальчика; однажды мать случайно посетила этот концерт и раздавила насекомое, увлеченное искусством, к великому горю Людвига, разбившего свою скрипку над трупом друга. Впоследствии Бетховен много смеялся над этим анекдотом, имевшим место, впрочем, в жизни скрипача Бертома, но настойчиво приписываемым знаменитому симфонисту.

Отец вскоре поделился с сыном своими знаниями, а продолжение занятий поручил Товию Пфейферу, искусному пианисту, сведущему теоретику и талантливому тенору, странствовавшему по Германии с оперной труппой, явившейся сюда на время, чтобы позабавить князя-архиепископа. Невеселы были также занятия мальчика с этим новым преподавателем, занимавшим комнату в квартире Иоганна Бетховена и, подобно последнему, страдавшим чрезмерным увлечением дарами рейнских берегов. Бывало, поздно вечером возвращаются приятели из трактира и, вспомнив о пропущенном уроке Людвига, стаскивают с него одеяло и сажают за клавесин. Не так ревностно относился отец к общему образованию сына: его определили в школу и научили чтению, письму, по-немецки и по-латыни, да четырем арифметическим правилам, чем и закончились научные занятия тринадцатилетнего Людвига. Несмотря на увлечение классическими произведениями литературы, несмотря на знакомство с некоторыми философскими сочинениями, недостаток образования постоянно тяготил Бетховена; это сознание своего невежества, эта боязнь проявления своей необразованности не менее омрачали его настроение, не менее стесняли его в высшем обществе, куда судьба ввела его впоследствии, нежели природная мизантропия, бедность и глухота. Многое в его письмах до сих пор не понято и не разобрано, благодаря не только отвратительному почерку, странностям в манере изложения, но также орфографии, порой совершенно безграмотной. Величайший выразитель душевных настроений едва находил подходящие слова для выражения своих мыслей; самые замысловатые комбинации звуков удавались ему легче, чем простейшие расчеты с прачкой или кухаркой. Этой печальной прелюдии к научному образованию Бетховена соответствовало также материальное положение его родителей. После смерти Людвига-деда (в 1773 году), щедро помогавшего сыну, осталось имущество, состоявшее из «шести комнат, полных мебели и картин, шкафа со столовым серебром, другого шкафа с позолоченным фарфором и хрусталем; третьего шкафа полного белья, столь нежного и тонкого, что его можно продеть в кольцо». Все это имущество постепенно было распродано, и даже портрет старого Людвига долго оставался в закладе у ростовщика. Хотя за квартиру и в хлебопекарню плата поступала вполне исправно, хотя Иоганн не мог жаловаться на отсутствие домовитости и трудолюбия своей жены, хотя в винных погребах он пользовался значительным кредитом, но новые условия жизни Иоганна вызвали новые ходатайства об увеличении жалованья; вскоре после рождения первого сына начинается ряд прошений и декретов, из коих приведем несколько отрывков.

…Позвольте доложить, что как в герцогском зале, так и в театре, я долгие годы нес службу, каковую исполнял исправно и усердно, а также другие обязанности к удовлетворению вашей светлости, и с этой целью обучал и впредь многих обучать намерен. Такую же просьбу и свои театральные способности отец мой также повергает к стопам вашей светлости, так как я не имею возможности впредь существовать на милостиво пожалованные мне 100 имперских талеров.

Посему покорнейше прошу вашу светлость свободное по смерти придворного музыканта Филиппа Гавека жалованье в сумме 100 имп. талеров всемилостивейше добавить к моему окладу и т. д.

Иоан Бетгоф, придворный музыкант.

На это последовало 17 ноября 1769 года распределение части «свободного жалованья»: придворному музыканту Филиппу Саломону 50 гульденов, Брандту, Мейерису и Бетхоффу по 25 гульденов. Затем в апреле 1772 года «Иоганну ван Бетхофу» назначается прибавка к жалованью по 50 гульденов в год.

Спустя два года вновь возникает переписка об увеличении жалованья.

Докладываю о смерти отца моего, коему суждена была высокая честь с великой славой служить в продолжение 42 лет капельмейстером покойного курфюрста Кл. – Августа и вашей светлости, ныне благополучно царствующему государю. Хотя находят меня способным занять его место, но я не решаюсь повергнуть просьбу к стопам вашей светлости относительно замещения его мною. Вследствие же смерти отца нахожусь я в весьма печальном положении, так как не могу жить на получаемое мною жалованье, и вынужден расходовать сбережения отца, чтобы платить 60 имперских талеров ежегодно за содержание моей матери, проживающей в монастыре. Поэтому коленопреклоненно прошу милости вашей касательно добавления к моему жалованью из 400 имп. талеров, оставшихся свободными, дабы я мог жить, не трогая маленького сбережения, и о назначении пенсии матери моей, которой недолго остается жить, каковую высокую милость постараюсь усердно заслужить.

Вашей светлости преданнейший раб и музыкант Жан ван Бетховен.

…Жене умершего капельмейстера, проживающей в монастыре, за время пребывания ее там, впредь до особого распоряжения, выдавать по 60 имп. талеров ежегодно и т. д.

Бонн, 8 января 1774 года.

…На просьбу Иоана Бетховена выдается сие удостоверение в том, что он может воспользоваться 60 имп. талерами, выдаваемыми матери его, вслед за имеющей рано или поздно последовать смертью ее и т. д.

5 июня 1775 года.

Кроме двух упомянутых выше сыновей, Иоганн имел еще несколько детей; 8 апреля 1774 года родился третий сын, названный Гаспаром-Антоном Карлом в честь крестившего его первого министра архиепископа, барона Гаспара Антона фон-Бельдербуша, обратившего внимание на дарование маленького Людвига и все более проявлявшего участие к его семье; 2 октября 1776 года родился еще сын, Николай-Иоганн; затем еще две дочери и один сын, умершие в раннем возрасте. Таков был состав семьи Иоганна ван Бетховена, возлагавшего большие надежды на маленького Людвига, как на чудо-ребенка, который избавит родителей от нужды; отец мечтал скорее подготовить мальчика к концертному путешествию по Европе, где он станет загребать червонцы и ценные подарки, подобно Моцарту, посетившему Бонн в 1764 году со своим отцом и сестрой. Опыт такого подражания был сделан весной 1778 года в Кельне, что видно из следующего анонса о концерте, о котором, к сожалению, не сохранилось других сведений.

Объявление.

Сегодня, 26 марта 1778 года, в зале музыкальных академий на Штерненгассе, придворный тенор курфюрста кельнского Бетховен будет иметь честь выпустить двух своих учеников, именно: M-elle Averdonc, придворную певицу, и своего шестилетнего сынишку. Первая выступит с разными красивыми ариями, второй будет иметь честь исполнить несколько фортепианных концертов и трио, чем надеется доставить полное удовольствие всей почтеннейшей публике, тем более что оба имели уже счастье выступить с полным успехом перед двором.

Начало в 5 часов вечера.

Не абонированные господа и дамы платят один гульден.

Билеты продаются в названном зале музыкальных академий, также у г. Кларен в Muhlenstein.

По возвращении в Бонн мальчик стал учиться еще прилежнее. Занятия с Пфейфером продолжались недолго, около года, но, по словам Бетховена, принесли ему большую пользу, за что благодарный ученик впоследствии послал своему престарелому и нуждавшемуся учителю денежное вспомоществование; с его отъездом музыкальное образование Людвига было поручено придворному органисту курфюрста, Эгидию ван-ден-Эдену, приятелю покойного Людвига-деда.

Этот выдающийся в свое время пианист прослужил уже 50 лет при дворе курфюрста кельнского; преклонный возраст и болезненное состояние заставили его вскоре отказаться от занятий с мальчиком, каковые заключались преимущественно в обучении игре на органе. Следующим преподавателем Людвига был Христиан-Готлоб Неефе (1748–1798), которому, по словам знаменитого ученика, он более всего был обязан своим музыкальным образованием. Неефе родился в Хемнице 5 февраля 1748 года; образование получил в Лейпцигском университете, уделяя более времени театру и музыке, нежели юридическим наукам; заключительной его работой в университете было сочинение на тему: «поступление на сцену не лишает права на наследство». Прекрасно подготовленный к музыкальной деятельности под руководством известного Адама Хиллера (1798–1804), он прибыл в Бонн в октябре 1779 г. со странствующей оперной труппой и остался здесь преемником ван-ден-Эдена с жалованьем в 400 флоринов; способности Людвига и возможность подготовить себе дельного помощника побудили Неефе к старательным занятиям с мальчиком, но чем ближе знакомился он с дарованием последнего, тем более убеждался в ином его призвании. Спустя два года Неефе поместил в сборнике, изданном К. Ф. Крамером (1748–1807), очерк музыкальной жизни в Бонне, причем так отозвался о Людвиге:

«Этот одиннадцатилетний мальчик играет на клавесине весьма искусно и выразительно. Он в совершенстве читает с листа; достаточно сказать, что он бегло играет «Wohltemperirtes Clavier» С. Баха, разученное им с г. Неефе. Кто знаком с этим собранием прелюдий, поймет, что это значит. Г. Неефе, насколько позволяли ему служебные занятия, знакомил мальчика с гармонией. В настоящее время он дает ему уроки композиции и, с целью поощрения его, издает в Мангейме девять фортепианных вариаций на тему одного марша, написанных этим мальчиком. Юный гений этот заслуживает пособия на путешествие; если продолжение его занятий будет таково же, как начало, то, несомненно, из него выйдет второй Моцарт».

Христиан Готлоб Нефе

Благодарный ученик спустя несколько лет, покидая Бонн, писал своему учителю: «я вам глубоко признателен за мудрые советы, подвинувшие меня в изучении божественного искусства, которому я посвятил себя. Если мне суждено прославиться, то этим буду обязан я вам».

По отзывам современников Неефе соединял в своем исполнении величественную простоту, прелесть правильного ритма, певучесть, верную фразировку и яркий колорит игры; кроме глубоких познаний в гармонии и добросовестной композиции, в нем находили утонченный вкус и верное эстетическое чувство. Эти достоинства, конечно, не остались без влияния на мальчика, успехами которого были довольны как учитель, так и его придворные покровители.

Самостоятельная и ответственная деятельность была впервые возложена на Людвига летом 1782 года по случаю продолжительного отсутствия Неефе; в следующем году придворный капельмейстер Лукези получил пятнадцатимесячный отпуск по домашним обстоятельствам, его обязанности исполнял Неефе, в помощь которому был назначен Людвиг в качестве maestro al cembalo, т. е. пианиста для разучивания партий с певцами, для аккомпанемента на репетициях и для сопровождения сухих речитативов при постановке оперных спектаклей. Для двенадцатилетнего мальчика работа эта была, конечно, весьма тяжела, тем не менее Людвиг находил время для занятий с Неефе и даже для сочинения пьес, которые должны были убедить князя-архиепископа к занятию штатной должности с определенным жалованьем; но прошло еще около года после посвящения курфюрсту трех первых сонат, пока последний внял настойчивым рекомендациям Неефе и обер-гофмейстера графа Сигизмунда фон Зальм-Рейфенштейна, назначив четырнадцатилетнего Людвига вторым придворным органистом, впрочем, без содержания.

Доклад графа Зальма гласит следующее:

Высокопреосвященнейший и т. д.

Ваша светлость всемилостивейше изволили потребовать от меня всеподданнейшего доклада касательно прошения Людвига ван Бетховена от 15 сего месяца.

Покорнейше исполняя сие, безотлагательно доношу, что отец просителя 29 лет, а дед 46 лет служили вашей светлости и предшественникам вашим. Проситель достоин звания помощника придворного органиста и небольшого милостивого содержания, так как выдержал соответствующий экзамен и проявил достаточно дарования к игре на органе, что выказал во время неоднократных отлучек органиста Неефе, на репетициях концертов, и подтвердит в будущих подобных случаях. Относительно его средств к существованию и покровительства о нем, в чем отец уже давно не может помочь ему, ваша светлость выразили обещание, каковое, в виду вышеприведенных обстоятельств, вполне заслужено просителем.

И т. д. Бонн, 23 февраля 1784 года.

Не раз подавал Людвиг прошения, остававшиеся без последствий, не раз ходатайствовал о нем граф Зальм, но наиболее убедительным аргументом в пользу исполнения, хотя бы отчасти, просьбы молодого артиста были упомянутые три сонаты и льстивое посвящение архиепископу.

Заглавие первого печатного произведения Бетховена гласило:

Три сонаты для фортепиано высокочтимому архиепископу и курфюрсту Кельнскому Максимилиану-Фридриху, своему всемилостивейшему государю посвящает и подносит

Людвиг ван Бетховен, одиннадцати лет.

Цена 1 фл. 30 кр.

К ним было приложено вступление, написанное, вероятно, Неефе и напоминающее те обычные предисловия, которыми поэты и композиторы старого времени снабжали свои произведения, посвященные меценатам.

Курфюрсту Максимилиану-Фридриху Кельнскому.

Высокочтимый.

С четырехлетнего возраста я предан музыке. Познакомившись так рано с милой музой, наполнившей мою душу чудными созвучиями, я полюбил ее, и, как часто казалось мне, она, в свою очередь, полюбила меня. Теперь уже исполнилось мне одиннадцать лет, а муза все продолжает шептать в минуты, посвящаемые ею мне: «Попытайся изложить письменно гармонии души твоей!» Возможно ли в одиннадцать лет, – думал я, – стать автором? И что скажут на это представители искусства? Я был в смущении, но муза моя настаивала; я послушался и написал.

Сиятельнейший, смею ли ныне повергнуть к подножию твоего престола первые плоды детского труда? И смею ли я надеяться на поощрение снисходительным отеческим одобрением? О, да! С давних времен ведь находят в тебе науки и искусства мудрого заступника и великодушного покровителя, под благосклонным отеческим попечением которого созревают восходящие таланты. Исполненный сей ободряющей надежды, осмеливаюсь предстать пред тобою с этими детскими попытками. Прими, высокочтимый, их, как искреннейшее выражение детского почтения; обрати, благороднейший, милостивый взор свой на них и на их юного автора.

Появившиеся в печати почти одновременно «девять вариаций» на тему Дресслера (в полном собрании сочинений; изданном Брейткопфом и Хертелем, пьеса эта значится под № 5 в 17-й серии), Rondo C-dur и «Три сонаты» (там же, серия 16, № 33, 34, 35) носят яркие следы детской фантазии, ясно, определенно выраженной; тема вариаций (c-moll) взята, видимо, из погребального марша и обработана незатейливо, но не без склонности к оригинальности (последняя вариация), пьеса эта посвящена графине Вольф-Меттерних; в сонатах преобладает стремление к строго выдержанным формам, усвоенным мальчиком под руководством Неефе.

В апреле 1784 года, по смерти Максимилиана-Фридриха, в Бонн прибыл новый принц-электор, эрцгерцог Максимилиан австрийский, брат императора Иосифа II и Марии-Антуанетты. К составу придворной капеллы новый курфюрст отнесся вполне благосклонно; в докладе, представленном ему по этому предмету, сказано, что Иоганн ван Бетховен служит давно, очень беден, и что голос его утомлен; относительно Людвига сказано, что очень молод, но может быть принят органистом за 150 флоринов, если имеется в виду увольнение Неефе. Тем не менее эрцгерцог назначил Людвигу указанное жалованье, а отца его и учителя оставил на своих местах. Служба Людвига в качестве помощника и порой заместителя органиста требовала довольно много времени, о чем можно судить по придворному боннскому календарю, где указан порядок и род богослужения в течение года: в воскресенье и праздничные дни торжественная обедня начинается в 11 часов дня, вечерня в 3 или 4 часа дня, вечерня сопровождается торжественным пением придворного хора и духовенства, a Magnificat (хвалебная песнь Богородице) исполняется с музыкой. В продолжение великого поста, по средам в 5 часов дня, капелла поет Miserere («Помилуй мя Боже»), в праздничные дни – Stabat Mater (гимн Богородице), по субботам, в три часа пополудни, в соборе перед алтарем Лоретской Божьей Матери – литанию (литию); в течение всего года ежедневно две обедни, в 9 и 11 часов дня, в воскресные дни вторая обедня в 10 часов.

Орган в церкви святого Ремигия, на котором играл десятилетний Бетховен

В июне 1785 года состоялось торжественное посвящение эрцгерцога в сан архиепископа курфюрстом трирским. По этому случаю пятнадцатилетний Людвиг впервые надел парадный костюм придворного музыканта; небольшого роста, коренастый, рябой, несколько сутулый, широкоплечий мальчик, с завитыми волосами, сплетенными на затылке в косичку, был довольно смешон в своем зеленом кафтане, белых шелковых чулках, в башмаках с черными шелковыми бантами, в белом с разводами жилете, расшитом широкими золотыми галунами, со шпагой на боку и треуголкой под мышкой.

Ни внешность, ни средства Людвига не соответствовали подобным нарядам и парадам, а впоследствии, познав суету сует, он относился к этой мишуре даже с нескрываемым презрением. Гораздо более гармонировало с его физическим и духовным складом простое, обычное одеяние, скромные дешевые развлечения в кругу родных или добрых приятелей, тихая, часто уединенная, трудовая жизнь. Уже в детском возрасте он избегал шумных игр сверстников, их экскурсий по многочисленным фруктовым садам Бонна, не принимал участия в их загородных прогулках, катанье на пароме через Рейн, беготне по крепостным валам и скалистым берегам, предпочитая сидеть целыми часами в одиночестве у окна, подперев кулаками голову, пристально глядя вдаль и углубляясь в свои отроческие грезы. Особенности характера и поведение мальчика, в связи с его необыкновенным музыкальным дарованием, вызывали не раз удивление и любопытные взоры боннцев, возбуждавшие в нем веру в себя и рождавшие зачатки эксцентричности.

Единственным празднеством, доставлявшим мальчику необычайное удовольствие, был день ангела матери, когда Людвиг устраивал ей серенаду при торжественной обстановке; лишь только наступали сумерки, три мальчугана уговаривали мать лечь спать, а сами спешили принести пюпитры придворной капеллы и позвать несколько музыкантов; тем временем отец устанавливал посреди комнаты балдахин, ставил под ним кресло, а над последним помещал портрет Людвига-деда, к памяти которого семья относилась с особенным почтением. Старший из братьев, – наш герой, – обставлял торжество это некоторой таинственностью; он бесшумно вводил сюда своих коллег, и по его указанию они начинали играть серенаду, прикрыв предварительно струны сурдиной. Мария-Магдалина, уже привыкшая к такому сюрпризу, каждый раз выражала удивление, спешила надеть свое лучшее платье и по приглашению Людвига располагалась под балдахином. По окончании серенады накрывался ужин, а затем начинались танцы, причем кавалеры снимали обувь, чтобы не тревожить соседей шумом каблуков. Это была поистине немецкая деликатность, ограничивающая чрезмерное проявление веселья там, где оно может причинить кому-либо неприятность. А соседи были все друзья, знакомые, приятели и коллеги. Bonngasse была населена преимущественно музыкантами и певцами придворной капеллы, значительная часть которых состояла из представителей «избранного народа», давшего миру не одного даровитого музыканта; несмотря на остатки средневековой религиозной нетерпимости в этой стране, архиепископ охотно брал евреев к себе на службу, и многие из них оставались долгие годы лучшими друзьями Людвига. Здесь, в одном доме с Бетховеном, жили сестры Саломон, придворные певицы-еврейки; через улицу жил тоже еврей, Франц Рис, – первая скрипка в оркестре курфюрста, отец Фердинанда и певицы Древер; несколько дальше, где Bonngasse переходит в не менее кривую и узкую Kolngasse, проживал валторнист Зимрок, основатель известной издательской фирмы, снабжавший Людвига всеми музыкальными новинками. Этот круг знакомых значительно расширился, когда юного композитора и виртуоза стали приглашать в местные аристократические дома, к графине Вальпург-фон-Бельдербуш, – невестке умершего министра, к графине Хацфельд, – внучатной племяннице покойного архиепископа Максимилиана-Фридриха; сам граф Хацфельд был ревностный поклонник Моцарта, камерную музыку которого изучил до такого совершенства и исполнял с таким увлечением, что автор не раз называл его своим лучшим интерпретатором; все эти знатные особы создали себе из искусства не только развлечение, но главное и почти ежедневное времяпрепровождение. От полунищих ремесленников-музыкантов юноша все чаще переходил в общество меценатов и дилетантов, все чаще он встречался с советником Альштетеном, – любителем квартетной музыки, с камергером фон-Шалем, – изящным пианистом и скрипачом, с советницей Бельцер, охотно услаждавшей слух своих гостей чудным контральто, с тремя братьями Фациус, – сыновьями русского дипломатического агента, капитаном Дантуаном, сочинявшим никому неизвестные симфонии и оперы, с советником Мастио, мечтавшим создать у себя дома постоянный квинтет и осуществившим эту мечту в лице своей дочери и четырех сыновей. Наконец, сам курфюрст Максимилиан-Франц, восторженный музикоман, довольно часто призывал к себе 15-летнего Людвига, чтобы послушать его выразительную игру и оригинальные импровизации. Среди множества знакомых, юный Людвиг отдавал особое предпочтение семье фон-Брейнинг, где он находил все то, чего был лишен в родительском доме. Надворный советник Эммануил-Иосиф фон-Брейнинг погиб при пожаре дворца в 1777 году, оставив вдову лет тридцати и четырех детей: Христофора (род. в 1771 г.), Элеонору (1772 г.), Стефана-Лоренц-Иосифа (1774) и Лоренца-Ленца (1777). Последний был одним из трех друзей молодого композитора, вписавшего ему в альбом, за несколько месяцев до его смерти, следующие строки Шиллера (из «Дон-Карлоса» IV, 21):

 
Правда мудрецу нигде не сокровенна,
Чувствительному сердцу открыта красота:
Обе принадлежат друг другу неизменно.
 

Милый, добрый Брейнинг.

Никогда я не забуду времени, проведенного с тобою как в Бонне, так и здесь. Не лишай же меня своей дружбы и будь всегда уверен в моем постоянстве.

Твой истинный друг Л. в. Бетховен. Вена, 1 октября 1797 года.

Члены этой семьи издавна занимали почетные должности Тевтонского ордена, прадед и дед были некогда его канцлерами; ныне дядя, брат матери, занимал этот пост; семья была состоятельная и принадлежала к местной аристократии, дети воспитывались в рамках строгой нравственности, посвящали много времени литературе и часто развлекались музыкой. Зимой Людвиг проводил в этой семье большую часть дня, а летом его брали с собой в имение дяди, Керпен (между Кельном и Ахеном); мать семьи умела подчинить мальчика своему влиянию, здесь он чувствовал себя легко, свободно, здесь появлялась улыбка на его лице; здесь он проникался верой в добродетели, которые руководили им впоследствии, здесь он научился ценить людей и уважать человеческое достоинство; здесь он встретился с семнадцатилетним Вегелером, впоследствии лучшим своим другом, мужем Элеоноры и профессором боннского университета, основанного Максимилианом-Францем вскоре по приезде в свою резиденцию.

Эрцгерцогу Максимилиану-Францу было 28 лет, когда брат, Иосиф II, вручил ему бразды правления одной из обширнейших и богатейших епархий империи. Это был довольно красивый молодой человек, с большими голубыми глазами, широким лбом, среднего роста и уже с задатками непомерной впоследствии толщины. Богатому и влиятельному прелату современники, конечно, пели хвалебные гимны, превознося достоинства его ума и сердца, но не эти гимны служат историку материалом при оценке личности; разве мало воспевали владетельных тиранов, коронованных палачей и деспотов-кретинов? Нет, Максимилиан оставил о себе в Бонне иные следы: прекрасный ботанический сад, гимназию, читальню; наконец, он основал здесь академию (впоследствии университет), куда пригласил профессором медицины доктора Вегелера, с которым наш композитор сошелся очень близко, и профессором литературы монаха-расстригу Шнейдера, впоследствии сложившего голову на парижскую гильотину. Он прекратил произвол и распущенность чиновников, угнетавших и развращавших народ в период деспотического владычества Максимилиана-Фридриха и его министра, графа Бельдербуша, начавшего с сокращения дворцовых расходов, а окончившего расточительностью, лихоимством и потерей своей должности. Молодой курфюрст был настолько проницателен, что, вопреки слабости подобных властелинов, отвергал льстивые речи приближенных и понимал, что дым каждения может переносить только мраморный нос статуи, но не избежал упреков некоторых современников: «он везде делал промахи», – пишет о нем г-жа Кампан; «Иосиф II открыто смеется над глупостями своего брата, глупость написана на лице его и т. д.», – писал Моцарт своему отцу 16 ноября 1781 года; говорят, он слушал обедню из охотничьей палатки, которую ставили при входе в церковь. Но эти причуды, промахи и недостатки вполне искупаются тем мудрым правлением, которым он облагодетельствовал свою резиденцию.

Максимилиан, подобно старшему сыну Марии-Терезии, Иосифу, получил хорошее музыкальное образование; при постановке опер во дворце нередко Иосиф дирижировал оркестром, в котором Максимилиан исполнял партию альта; также нередко оба брата разыгрывали в четыре руки на клавесине излюбленные ими старинные простенькие французские и итальянские оперы, выше которых их музыкальные потребности не возносились; Баха и Генделя они не знали; маститого Глюка они почитали, но едва понимали его. Однажды автор «Ифигении в Тавриде» застал братьев за исполнением этой оперы.

– Это не игра, а свинство! Можно ли так безобразить мое произведение! – воскликнул старый маэстро, обращаясь к юным артистам.

Бедственное существование и преждевременная смерть Моцарта в значительной степени были следствием неблаговоления Иосифа II; Максимилиан относился к нему лучше и даже заранее обещал взять его к себе капельмейстером, лишь только переедет в Бонн. Какую эпоху создали бы в истории искусства два величайших гения, если бы судьба свела их здесь вместе, яркую восходящую звезду и блестящее светило в апогее своего развития! Максимилиан, видимо, забыл о своем обещании, или же, может быть, Моцарт предпочел жизнь в Вене, в тогдашней столице музыкального мира.

Бонн, как было сказано, тоже пользовался славой значительного музыкального центра, его называли даже «городом муз»; тем не менее ему далеко было, конечно, до Вены и в общем он мало отличался от столиц многих мелких немецких герцогств и княжеств. Некогда значительная римская крепость Бонна, или Castra Bonnensia, часто упоминаемая Тацитом, развилась в красивый, оживленный городок при архиепископах-меценатах; главными украшениями города были: собор в романском стиле, построенный в XI веке, с прекрасными скульптурными украшениями и картинами, фонтан на площади, величавое здание ратуши, колонна Максимилиану-Фридриху, дворец с величественными башнями, одна из которых была снабжена курантами, исполнявшими модную тогда увертюру к опере «Дезертир» Монсиньи; в пять часов утра 17 января 1777 года, при звуках этой музыки, пламя пожара охватило все здание, и, спустя несколько лет, здесь выросла академия (ныне университет) с музеем палеонтологии и с драгоценной библиотекой; другой дворец, Poppelsdorf, также занятый ныне университетом, музеем и одной из лучших в Европе химических лабораторий; фабрика фарфоровых изделий, старое кладбище, богатое красивыми монументами и «святая лестница» в 28 ступеней каррарского мрамора, по которой разрешалось верующим подыматься ползком к портику, якобы изображающему судилище претора в Иерусалиме, куда подымался Христос, чтобы предстать перед Пилатом; множество монастырей и церквей, из коих большинство уже исчезло и в одной из которых на Romerplatz, близ Bonngasse, был крещен Бетховен; в 1800 году молния разрушила ее колокольню, а спустя шесть лет французы разобрали каменные плиты церкви для сооружения крепости Везель (к северу от Кельна). В наши дни Бонн, насчитывающий 45 тысяч человек населения, представляет не менее достопримечательный город, охотно посещаемый многими туристами; в последнее время здесь выстроен новый музей в стиле итальянского Ренессанса, содержащий немало художественных и древних редкостей; на самом берегу Рейна красуется бронзовая статуя Арндта (1769–1860), знаменитого поэта и ученого, деятельности которого Швеция обязана уничтожением крепостного права; анатомический и физиологический институты, сельскохозяйственная академия, церковь на живописном Kreuzberg’e, статуи Бетховена и знаменитого филолога и поэта Карла Зимрока (1802–1876), все это привлекает внимание путешественника, заглянувшего в бывший «город муз». Во времена Бетховена здесь было не менее 10 тысяч человек населения, и состояло оно преимущественно из духовенства и придворных архиепископа; кроме гайдуков и дворцовой стражи, военное сословие не имело здесь своих представителей; весь город, по словам одного современника, питался кухней курфюрста; резиденция курфюрста кельнского была чистенькая, живописная, с более прямыми и широкими улицами, чем в Кельне, славившемся тогда не столько благовонными водами, сколько зловонием. Соседние холмы и горы были почти все увенчаны церквями и монастырями, ярко выступавшими на фоне густых лесов; множество порогов стесняло тогда судоходство по Рейну, и лишь изредка тяжелые барки ползли по тихим волнам реки, влекомые десятками бурлаков. Природа в этой части Рейна богата мягкими, разнообразными очертаниями местности, вполне гармонирующей с приютившими ее памятниками архитектуры древнего и нового стиля, с произведениями искусства, издавна украшавшими жизнь рейнца. Последний от природы горяч, остроумен, разговорчив; он охотно поет свои народные песни, полные глубокого чувства и поэтического содержания; он весел, как француз, беззаботен, как итальянец, обходителен, деликатен, как австриец, вместе с тем он любит вкусно поесть и вдоволь напиться; издревле славится эта страна своими празднествами и пирами не менее, чем живописцами, поэтами, музыкантами, зодчими или букетом виноградного сока.