Текст книги "Звезды не меркнут
(Повесть)"

Автор книги: Василий Камянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

9

– «Река», «Река», я – «Чайка»! «Река», я – «Чайка»…

Круг замыкался. Стремительная лента воспоминаний замедляла бег, возвращаясь к исходной точке. И чем ближе была она, и чем ближе к ней во времени стояли разные другие события, тем значительнее казались они Кириллу, тем все пристальнее вглядывался он в пережитое.

Внезапно заскрипела дверь. Пронзительный звук оборвал монотонный голосок Пчелкина, заставил Кирилла вздрогнуть и сесть.

У порога стоял Андреев, стряхивал снег.

– Как дела, орелик? – спросил Кирилл.

– В порядочке, товарищ лейтенант. Вьюга. Пожары кругом. Все, как было.

Он устремился к печке, срывая на ходу автомат и рукавицы.

– Давай, давай, солдат! – заулыбался старшина, уступая место перед распахнутой дверкой. – Ой, да ты холодный як лед!

– Аж звон от меня идет! – дурачась, постучал зубами Андреев и плюхнулся на пол между Гайсой и старшиной. – Морозик завертывает, мать честная, столбы трещат! – Он потер перед огнем посиневшие руки и распустил в блаженной улыбке губы. – Альбатрос передает вам, товарищ старшина, что если вы через полчасика не проявите чуткости, то из него сделается нормальная сосулька, размером один метр семьдесят два сантиметра.

– Не брешет?

– Ну, метр семьдесят. Парень добавляет два сантиметра на гонор. Жалко разве?.. Так и морозик же, поимейте в виду!

– Категорически час будет стоять! – неуступчиво ответил старшина. – Пусть ему дурь трошки выдует из головы.

– А как в поселке, Андреев? – поинтересовался Кирилл, подгребая себе солому почище. – Слышно что-нибудь?

– Ничего не слышно, товарищ лейтенант. Мертвый.

– Люди тут есть… рядом где-то. И очень они нужны нам! Без них мы что в темном лесу. Одни догадки… Да-а, орелики, великое дело для разведчика – связь с населением!

– Так дозвольте-таки сходить в поселок, товарищ лейтенант! – взялся за автомат старшина. – Мне вот, с Гайсой или Мироном. Раз вы говорите, что там есть живые, значит, они есть, и я найду их! Не первый раз!..

– Нельзя. Быстро этого не сделаешь, не зная, где искать, а штаб каждую минуту может дать срочное задание. И обязательно даст! По обстановке вижу. Вот свяжемся с майором, тогда, может быть… – Кирилл снова лег и слегка распустил ремень на полушубке. – Вы пока грейтесь, ребята. Можете даже подремать одним глазком. А ты, – он похлопал по спине примолкшего радиста, – вызывай. Гебе нельзя спать, Пчелка! Попробуй на запасной волне.

– Про-бо-вал… – протяжно зевнул Пчелка. – На переходе «Река», не иначе…

– Еще попробуй.

Сухо щелкнул переключатель.

– «Река», «Река», я – «Чайка»…

По крыше громко топала буря, трясла одинокую хибару. В щель под дверью врывались снежинки. Язычок свечи ложился набок, тени вздрагивали…

Кирилл закинул руки за голову, вытянулся удобнее и почувствовал, что ему не уснуть. Еще десять, пять минут назад дрема то и дело накатывалась на него теплыми, вяжущими волнами, а сейчас – он знал это наверняка – ему не уснуть даже при желании. Недавнюю усталость будто рукой сняло. Ноги и плечи перестали ныть, исчезла тупая боль в темени. Голова стала ясной.

Тогда Кирилл закрыл глаза и снова погрузился в воспоминания. Но теперь он уже не позволял пережитому нестись перед ним сплошной стремительной лентой. Он воскрешал в памяти лишь то из недавнего прошлого, что прямо вело к событию, которое представлялось ему самым значительным и постоянно волновало его чем-то очень радостным, что еще не вполне им осознано, но что осознать до конца совершенно необходимо ему, Кириллу Атласову, постигающему жестокую и так необходимую сейчас науку войны.

Что же все-таки случилось в Маслове, деревушке, от которой остались только название на военной карте да упоминание в первой советской ноте о фашистских зверствах? Почему происшедшее там жило в памяти Атласова как самое радостное событие за все эти месяцы войны?

10

…Восьмого декабря 290-я стрелковая дивизия, оборонявшая северо-западную окраину Тулы, перешла в наступление.

Полки начали форсирование Упы в семнадцать ноль-ноль. 878-й пошел на Ямны. Левее, на Маслово, наступал 882-й. За ним, составляя второй эшелон дивизии, двигался 885-й.

Когда лейтенант Атласов со своими разведчиками вышел на лед, уже стояли густые сумерки. Снег под валенками звучно скрипел. Атласов, однако, не чувствовал мороза. Руки в меховых рукавицах и щеки на ветру горели одинаково приятно. Тело было легким и послушным. Лейтенант любил такое состояние. Всякий раз, когда он выслушивал боевой приказ, тело его начинало как бы «подсыхать», то есть как бы становилось меньше, легче и даже менее чувствительным. В одних случаях это происходило быстрее, в других медленнее, в зависимости от продолжительности времени между получением приказа и «Ч» – началом его выполнения. Но как бы там это ни происходило, а к моменту наступления могущественного и всегда жутковатого «Ч» Атласов чувствовал, что тело его было сжатым, как пружина, безотказным. Всем существом лейтенанта овладевало напряжение и словно бы даже неподвластное ему, пришедшее откуда-то извне спокойствие; мысль работала быстро. Сначала и до конца он неподкупно управлял всеми движениями своей души, умел сразу подавлять одни и давать волю другим – тем, что вели его к исполнению долга. В бою Атласов действовал стремительно, четко («красиво», как говорил командир полка) и всегда так, как в данное мгновение было наиболее правильно. В обычных обстоятельствах, то есть вне боя, такой способности к быстроте мысли и поступков за ним не замечали, и потому товарищи нередко называли Атласова тяжелодумом.

…Полки шли, прикрываясь левым берегом. Правее, по широкой пойме, цепочкой тянулись лыжники – боковое охранение. Атласов видел, как всякий раз, когда темное небо впереди начинал быстро точить искристый червяк немецкой ракеты, лыжники застывали на месте, а потом снова скользили вдоль колонны, белые и неясные.

Километра через три, в том месте, где к реке вплотную подходит недостроенное шоссе Тула – Клешня, полки поднимутся на правый берег. На бугре будет Маслово…

Путь, хорошо знакомый Атласову!

Немало походил он тут со своими ореликами, наведываясь ночами то в Маслово, то в Ямны, а затем и в другие места. Однажды пришлось добраться и до Харина – это уже километров на пятнадцать в глубину расположения противника. Двое суток рыскал он оврагами вокруг этого большого села, битком набитого вражескими танкистами, и только на третьи вернулся с «дичью» – поповским сынком, за которым охотился. То был староста села – явление новое для советских людей. Но граждане села Харина разобрались в нем сразу и хорошо. Об этом свидетельствовала их горячая просьба, изложенная комиссару полка пожилой колхозницей, задержанной ночью у одного из передовых постов: «Поймайте Христа ради и повесьте аспида! Половину села уже продал гестапе, и сам у них за палача…» В результате Атласову и пришлось побывать в тех местах.

Случай этот, сам по себе не такой уж значительный, неожиданно повлек за собой дела неизмеримо более важные и опасные.

О намерении гитлеровцев создать вокруг города «зону пустыни» командование Тульского боевого участка догадывалось, но теперь предатель, вымаливая жизнь, сообщил важные подробности и сроки. Были, оказывается, сформированы команды поджигателей из разной антисоветской швали, подобной этому харинскому старосте, и одеты в нашу форму. Под видом разведчиков они должны были по ночам врываться в населенные пункты, где не квартировали фашисты, поджигать дома, школы, клубы, хозяйственные постройки, взрывать церкви, а жителей поголовно выгонять в поле, в лес – на мороз, непокорных или неспособных уйти – убивать. Этой провокацией гитлеровцы рассчитывали вызвать у крестьян ненависть к Советской Армии, лишить защитников Тулы связи с окрестным населением.

Конечно, коварный враг просчитался. Но чего стоило это Кириллу Атласову и многим другим офицерам и солдатам, а также людям, оставшимся в тылу врага для подпольной работы? Сколькими хорошими жизнями за это заплачено!

Незаметно подобраться к тульской, даже к самой, казалось бы, глухой и сонной, деревушке вдруг стало невозможно! При малейшей опасности (а сигнал о ней всегда поступал без осечки!) начинали действовать «самочинно» возникшие группы самоохраны. Они бодрствовали неусыпно и не только прогоняли ночных непрошеных гостей, но, бывало, и ловили одного-двух. И тогда все последующее, где бы это ни случалось, протекало везде примерно одинаково. Пойманных хорошенько выдерживали на морозе, а потом вели в ближайший немецкий штаб.

Дело было щекотливое и поручалось оно старикам – из таких, разумеется, что еще не положат охулки на руку. И те, ценя мирское доверие, неизменно оправдывали его.

Как и подобает пожилым людям, старички шли путем-дорогой не спеша, степенно и, само собой, часто отдыхали. Но, остановившись отдохнуть (непременно в лесочке или в буераке), время на ветер не веяли, а обстоятельно, без запальчивости и словесных излишеств втолковывали «шелудивым псам», как опасно «озорничать с огнем». При этом форменные ушанки с «разведчиков» снимали и клали в сторонку – молчаливо и свято чтя красную звезду. А покончив с этим, потирали ушибленные кулаки, всласть курили с устатку, недоумевали:

– Откуда они берутся, ошметки такие?

– Ума не приложишь, истинный бог! Намедни, когда в Мерликовке фашист грабил…

– Буде брехать, Северьяныч!..

– Язык-от, чума его возьми, без костей, ну и брехнет чего ни то. В Мерликовке, говорю, германец яйки да шпик… того, стало быть…

– Знамо дело, «новый порядок»!

– Во-во, это самое! Так ихний офицер сказывал, будто Красную Армию подчистую замели. А энти – бродют.

– Неприкаянные, знать…

Осуждающе покряхтев, старички поднимались и шли до следующей недальней остановки в лесочке…

А в штабе они уже с юношеским пылом и наперебой выражали всяческие чувства возмущения «большевицкими обсевками» и «препоручали» их, чуть живых, «по всей форме и, стало быть, в самые руки господ немцев, чтоб, значит, без греха, в аккурат и по справедливости…» Со стороны это выглядело умилительным свидетельством высокого авторитета «нового порядка» среди «руссиш бауэрн». Гитлеровцам только и оставалось, что скрепя сердце помалкивать. Чтобы как-то отыграться, они фотографировали такие сцены и потом печатали снимки в листовках и в газетенке «Новое время», которая с ноября выходила где-то в Калуге.

По деревням же вскоре узнавалось, что, прогулявшись со старичками, поджигатели уже не смели и спичечный коробок положить в карман…

Места, в общем, знакомые лейтенанту! И многое, связанное с ними, оставило в его душе благотворный след. Да и все, что увидел в Туле Кирилл Атласов, уже мало походило на виденное и пережитое им в летние месяцы.

В Туле, как-то неожиданно для себя, он уловил перемену в общем облике войны. Что это за перемена, он понял не сразу. Вначале это было только смутное чувство, что со всем происходящим вокруг случилось что-то важное, кончился какой-то этап и начался новый, и что этот новый этап несет ему, Атласову, нечто лучшее…

Прежде всего Кирилл заметил, что здесь, под Тулой, война вдруг замедлила свой бег, точно решила передохнуть.

Утром однажды, это было еще в начале ноября, проснувшись и выглянув из окопа, который был отрыт посреди шоссе, он поразился необыкновенной тишине. Она была глубокой и обнимала все: город, поля, туманные перелески, простиралась за горизонт. Непривычная тишина встревожила. Но затем из самой глубины его души поднялось чувство облегчения. Прямо перед собой лейтенант увидел серое шоссе, пролегшее на перевал к Косой Горе, справа – огромный корпус механического института, позади – уютное здание детского сада, слева – зеленые базарные лари и склады. Обычная городская окраина, торжественная тишина раннего утра. Забывшись, он ждал заводского гудка, а его не было… не было… И вдруг тоска ударила в сердце: «Да ведь война!..»

Долго тянулся этот день, непонятный, бесконечный, как дорога без цели. Не было стрельбы, не было распоряжений… Потом наступил второй. Война молчала, словно кто-то вдруг перекрыл поток ее трагических событий, которые ослепляли, оглушали и вертели Атласова четыре месяца так, что порой ему казалось, будто на свете только и есть что измученные люди в шинелях, бессильные вырваться из бесконечного кошмара…

И неделя минула. Война молчала. Фашисты отогревались невдалеке: в Маслове, Ямнах, Михалкове, в крестьянских избах, над которыми с утра до вечера стояли, как сосны, столбы дыма.

Кирилл Атласов все больше приходил в себя.

Теперь он уже с недоумением вспоминал о пережитом в Брянском лесу, когда вся прежняя жизнь его – города, электричество, книги – представлялась только давним-давним сном…

В середине ноября 290-ю стрелковую дивизию перебросили с южной окраины Тулы на северо-западную, на рубеж разъезд Некрасово – Плеханово – совхоз Приупский, с задачей: не допустить прорыва противника на Московско-Тульское шоссе, не дать ему сомкнуть клещи вокруг города.

Взвод Атласова оборонял Плеханово.

С высокой кручи, по которой двумя длинными порядками тянулся этот поселок, Кирилл теперь видел всю Тулу изо дня в день. Разделенная пополам неширокой Упой, она лежала на белой равнине, словно макет на столе, – то видимая до отдельного кубика-домика, то затянутая морозным туманом.

Подолгу смотрел Кирилл на черный город, поднявший к глухому небу каменные копья заводских труб, и думы его становились все спокойнее.

Как-то, будучи в городе, он увидел на Дульной улице бойцов тульского рабочего батальона – добровольцев. Они строили баррикаду. Атласов остановился потрясенный: кожанки, замасленные картузы, гранаты у пояса, пулеметные ленты через плечо, и в лицах суровая отрешенность и воля. «Да ведь это они штурмовали Зимний!..» – крикнул себе Кирилл, жадно и с благоговением разглядывая лица рабочих, их одежду, оружие. Особенно поразила его винтовка австрийского образца в руках высокого старика. Извлеченная после долгих десятилетий откуда-то из недр арсенала, она воспринималась скорее как реликвия былых побед, а не как оружие сегодняшнего дня. Длинная, с неуклюже вычурной широкой магазинной коробкой, эта винтовка выглядела наивно и смешно рядом с автоматом. И однако же, вместе с улыбкой она вызывала чувство почтения: такую винтовку семилетний Кирюша впервые увидел в руках своего отца, в день, когда бились красные казаки у станичного моста с конной сотней есаула Клеща и легли порубанные. Детство встало перед Кириллом, словно и не было между тем днем и нынешним двадцати одного года. Отчетливо, как никогда прежде, в его памяти возник дорогой образ. И, стремясь отцу навстречу, Кирилл протянул руки… и взял бережно тяжелую винтовку с ложем, темным от времени и ладоней…

Подолгу смотрел Атласов на черный город, раскинувшийся среди равнины, полоненной врагом, и глаза его становились зорче, а виски незаметно белели.

Впервые в жизни он не отвлеченно, не по-книжному представлял, а своими глазами видел и огромность Родины и Народа, и вечное единство их судеб; и ему открылись условность понятия «армия» и смысл торжественного слова «бессмертие». Он как бы разглядел наконец свое место на великой карте событий и времени, и то, что это место оказалось крохотным и схожим, как ячейка в сотах, с местами тысяч и тысяч других советских людей, не только не укололо его гордости, а, наоборот, осознание схожести и общности своей жизни и дел с жизнью и делами миллионов сделало его спокойнее и словно бы мудрее и устойчивее на земле.

Полки шли уже час.

Теперь Атласов чувствовал, какой леденящий ветер дул навстречу, но был рад ему: ветер гасил предательский скрип снега, помогал. Минут через двадцать головной полк должен выйти на правый берег. На бугре будет Маслово…

Вдруг Атласов остановился. Скрип снега за его спиной начал быстро отдаляться назад по тропке.

Лейтенант слушал, вскинув голову и почти закрыв глаза, – как делают, когда хотят разом слышать все кругом.

В ритме шагов, звучащих впереди, ухо разведчика улавливало какую-то скованность, нерешительность.

Шли медленно.

И тут Атласов поймал себя на мысли, что давно заметил это. Больше того: ему хотелось, чтобы движение по реке продолжалось дольше.

«Почему?» – недоуменно спросил он у себя и ощутил холодок у сердца.

Холодок этот тронул его сердце днем еще, в штабе полка, когда отдавался приказ о наступлении, но в заботах и спешке, всегда неизбежных после этого, Атласов забыл о нем.

Он оглянулся.

Цепочка людей, повторяя изгибы тропки, терялась в гудящей тьме. Каждый ждал, когда шагнет передний. Перед Атласовым никого не было…

«Почему? Неужели я не хочу этого наступления, боюсь его?..»

Подбежал запыхавшийся Сидор-маленький и передал распоряжение командира полка пропустить вперед второй батальон, а разведчикам двигаться за штабом.

Атласов уступил тропку.

Снежок покрутился у его ног белым песиком, лег.

В тишине замелькали перед разведчиком толстые, неуклюжие в зимнем обмундировании фигуры, странно схожие, горбатые от вещевых мешков с двухсуточным «неприкосновенным запасом». Они шли недружно, неровно. То один, то другой солдат отставал, задумавшись, потом, глянув кругом, кидался догонять товарища. Шли в абсолютном молчании. Атласов слышал прерывистое дыхание настороженных людей.

Опять заныл ветер… Какой-то солдат, нескладный и длинный, что веха, начал обгонять цепочку, придерживая каску, нахлобученную поверх ушанки. На бегу он поскользнулся, и каска грохнула о лед. Строй нервно подался в сторону. Неуклюже нагибаясь за каской, нескладеха подфутболил ее огромным валенком дальше.

Пчелкин хихикнул.

– Что особенного? – равнодушным тоном сказал Поддубный. – Малютка вспоминает роскошное детство. Как говорится, пост фактум.

– Что?! – подался к нему Пчелкин, приплясывая от холода. – Что ты сказал?

Из темноты подвинулась к ним строгая фигура старшины.

– Что это «пост фактум»? – приставал Пчелкин. – Скажи, Ваня!

– Альбатрос – не тетя из дошкольного учреждения, чтобы объяснять шпингалетам популярные термины.

– Ух ты! – прыснул Пчелкин. – Не знает, а говорит! – И, поеживаясь, толкнул плечом Мирона, который стоял безмолвный, как башня. – Алло, там, наверху, ты вообще слышишь, как внизу заливают?

– Вообще, – поднял голос Поддубный, – мальчик из Анапы не любит, когда баланду травят. Он сказал: «Все в прошлом». Культурно сказал. Соплякам рекомендуется иметь хотя бы карманный словарь Блокгауза и Эпрона…

– Разговорчики!..

По тому, как это было сказано, Атласов догадался, что старшина не в духе. А час назад он выходил из Плеханова веселым и бравым, празднично выпустив из-под каракулевой кубанки холеный ковыльный чуб. «Категорически, сто!.. – с самым искренним видом уверял он тогда, перехватив строгий взгляд лейтенанта и вытягиваясь в великолепную стойку. – Сто, як и усем к обеду, и ни малюсенького грамма поверх! Ни боже мой!.. – И ни разу не отвел родниково холодных и только как бы слегка запотевших голубоватых глаз. – Ни-ни! Усе в норме, товарищ лейтенант!» И действительно, выглядел в «норме», хотя Атласов не сомневался, что «поверх» старшина пропустил, конечно, никак не меньше трехсот «малюсеньких».

– Отставить разговорчики! Сто разов кажу!

Пчелкин поднял к старшине расплывчато белеющее в темноте лицо и, подражая бравому солдату Швейку, рассказы о котором Доля очень любил слушать, доверительно заговорил:

– Осмелюсь доложить, товарищ старшина, вы совершенно правы. Один мой хороший знакомый загнулся именно потому, что не знал, когда молчать: до того, как бандиты стукнут его, или после. А фашисты, как теперь известно всем, это же стопроцентные бандиты! Другой мой хороший знакомый, из Анапы – вы его знаете, он всем заливает, что чуть не женился там на золотой рыбке! – так этот знакомый клянется, что фрицы терпеть не могут русского голоса перед своими окопами и, когда слышат его, плюются из минометов на чем свет стоит. Так что, категорически, лучше отставить всякие разговорчики.

– Усе? – глухо спросил старшина. – Наряд вне очереди… После боевой операции.

– Но, товарищ старшина!..

– Два наряда! За то, что, як и твои знакомые, не знаешь, когда молчать.

– Есть! – кротко вздохнул радист и незаметно для Доли подмигнул ухмыляющемуся Андрееву. – Только осмелюсь уточнить, товарищ старшина: после какой по счету боевой операции прикажете топать в наряд?..

Доля плюнул и так зыкнул на пробегавшего мимо солдата, у которого гремели насыпанные прямо в котелок патроны, что беднягу будто ветром отнесло в сторону.

– Шире ша-аг! – тут же накинулся старшина на двух других, подозрительно быстро охромевших солдатиков южного облика, явно не торопившихся вперед. – Спите на ходу!

– Окопчики, товарищ старшина, – тем же равнодушным тоном сказал Поддубный. – Психология, коротко говоря.

– Яка тут к чертям психология! – не вникнул сгоряча в сказанное старшина. – Збаловались за месяц в траншеях, так теперь на открытом и жмутся друг до дружки, як курчата на холоде! Шире шаг, друзья! Тула, а там Елец – и фашисту конец!

Он потоптался около лейтенанта, пожаловался:

– Не наступление, а, категорически, похоронное шествие…

Прошел командир полка с группой штабных и что-то негромко сказал Атласову. Ветер и скрип шагов погасили слово, но ласковый кивок разведчик увидел и невольно ответил тем же. На душе его стало спокойнее, как всегда, когда он бывал рядом с майором или хотя бы знал, что тот неподалеку.

Кирилл очень любил майора Барабина и часто думал о нем, стремясь разгадать удивительную тайну его почти безграничной власти над людьми – власти даже в минуты, когда человек, казалось бы, уже ничему не подвластен, кроме страха. А когда Кирилл видел, как маленький, приземистый майор врастал каменным идолом в курган где-нибудь посреди боя, а рваный металл выл и не смел коснуться, душу его охватывали и гордость, и страх за любимого человека, и горячее желание быть похожим на него. Не раз Кирилл пытался объяснить себе свои чувства к майору. Но как только начинал думать об этом, тотчас из дальней дали перед ним возникали дорогие отцовские глаза, на которые, как ему верилось, были так похожи горячие сухие глаза майора Барабина. И дальше его мысли не шли. Да, может быть, это и было главным. А вернее всего, главным была война. Как и многие из его сверстников, Кирилл Атласов вырос, мало думая всерьез о войне, а когда она грянула, чуждая всем его прежним устремлениям, ему нужна стала крепкая духовная опора. И он нашел ее в лице большевика Саввы Юрьевича Барабина, чья шахтерская молодость, как и молодость кубанского хлебороба Максима Атласова, ярко отцвела под знаменами легендарных конников Буденного…

Полки без помех форсировали Упу. Головные подразделения заняли по бугру исходные рубежи для атаки.

885-й полк, без обозов и служб, оставленных за рекой, расположился на льду, под береговым обрывом. Солдаты нарыли ямок в сугробах и отогревались. Кое-кто уже спал, но большинство сбилось в кучки и вело ту, без начала и конца, состоящую главным образом из междометий и пауз, «балачку», какую только и можно услышать в последние минуты перед боем, когда слова и мысли у человека текут параллельно, когда мысли – самые сокровенные и важные, а слова часто служат лишь для того, чтобы сократить сроки к тому неведомому, что наступит с минуты на минуту, а сейчас холодными губами сосет сердце…

Мирон и Пчелкин выгребли в плотном снегу под берегом пещерку и для лейтенанта. Но ему не хотелось спать в такой час. Пристроившись на камне в затишке, Атласов угрюмо курил, пряча огонек в рукаве, и напряженно, как все, ждал атаки. Но близилась полночь, а на бугре было тихо.

Далеко на южной окраине Тулы протяжно вздохнула, словно бы во сне, «катюша». По горизонту волной прошла нервная перекличка вражеских ракет.

– Хочу поглядеть, солдат, что там, в первом эшелоне, творится, – неожиданно послышался рядом недовольный голос командира.

– Лощинка левее, товарищ майор, – встал Атласов. – Я ходил ею в Маслово…

– Веди!..

Пока взбирались по косогору, ветер высоко поднял тучи, выстелил их по небу узкими полосками. Освещенные сверху тусклым, летучим, как дым, светом, тучи казались белыми половичками на черном полу. В промежутках светились звездные пробоины.

– Луна тебе нужна, разведчик? – останавливаясь, спросил майор. – Неделю мело, а сегодня, как на зло, черти выносят луну!..

Он постоял, тяжело дыша, сердито отстранил Мирона с пути и двинулся передним, глубоко разгребая валенками снег. Сидор-маленький попытался было обогнать его, но майор зыкнул, и ординарец побрел позади всех.

На выходе из лощинки остановились. Неподалеку лежала реденькая цепь.

Фигуры людей на снегу с каждой минутой проступали отчетливее. Между цепью и всплывающей луной на близком гребне косогора чернели остатки стен и стропила в Маслове.

– Луна нужна, как дырка на мосту… – ворчал майор, взбираясь на льдистый, обдутый ветром бугорок.

Большой, как барабан, красноватый диск тяжело выкатился на гребень и посунулся по горизонту к левому флангу цепи. Иногда луна словно застревала в сугробе, тускло золотя его вершинку…

В цепи внезапно поднялся во весь рост солдат и взмахнул винтовкой. Атласову почудилось, что приклад сейчас стукнет по лунному диску и на всю округу раздастся медное, предательское «бе-е-мм».

– Ура-а…а! – отчаянно и одиноко закричал солдат в морозной тишине.

Стало еще глуше.

– Псих… или пьяный? – тревожно прошептал Сидор-маленький.

Солдат немного пробежал, потом, выронив винтовку, постоял на подламывающихся ногах и опрокинулся. И в тот же миг рядом с Атласовым оглушительно разорвалась мина.

Волна горячей тьмы сшибла его, ударила затылком о землю. Он вскочил, но обмякшие ноги не удержали. Как сквозь вату дошел к нему тревожный выкрик Мироши:

– Товарищ лейтенант!..

Сильные руки взяли его под мышки, поставили. У ног остро воняла серой воронка. Над Масловом лихорадочно ввинчивались в небо сигнальные ракеты. На белый, мертво осветившийся косогор оседала огненная разноцветная паутина: красные, желтые, зеленые нити трассирующих пуль выгибались дугой, переплетались, опутывали кого-то. Взахлеб бил наш «максимка»…

«Не вышла ночная бесшумная атака! – сквозь треск и гул разобрал Атласов слова командира. Майор стоял все там же – на льдистом бугорке, заложив руки за спину, и смотрел на Маслово. – Не умеем наступать ночью, не видя соседа, боимся еще!..»

Атласов видел, как он снял рукавицу и нетерпеливо шевельнул пальцами. Сидор-маленький выхватил из кармана и подал ему папиросу. Не взяв ее, майор пошел вниз.

На льду сказал:

– Ложись спать, разведчик! Огневой бой ночью – дело затяжное и, как сам знаешь, мало полезное. Теперь нас потребуют не раньше как утром. А ты выспись. Потом – не дам!

Война приучила Атласова использовать для сна каждую подходящую минуту и в любых условиях. Но в этот раз, затиснувшись до колен в пещерку, где уже высвистывал носом что-то хитренькое Пчелкин, он уснуть не мог. Болела голова, внутри все мелко дрожало: то ли озноб одолевал после быстрой ходьбы, то ли это была запоздалая реакция на пережитую нервную встряску.

Он закурил.

Близко разговаривали солдаты. Первая же фраза, в какую он вник, заставила его прислушаться внимательнее.

– Может, отменят наступление, – утешал кого-то гундосый, тягучий голос. – И возвернешься к ней. Морозить на реке не станут.

– Ох, милачок, кабы так, кабы так! – сокрушался тот, должно быть, кого утешали. – А только навряд, что отменют. Навряд, чует мое сердце!

По писклявому, скопческому голоску Атласов узнал Цветкова – ездового из штаба полка, сегодня попавшего в строй после очередной чистки «тылов».

Гундосый спросил:

– Взаправду хороша хозяйка али треплешься?

– И-их, милачок! – запел Цветков. – Пол-России протопал туда и в обрат, а подобную такую одну и ветрел!

– Чем уж?

– А всем, как есть! Что на личность, что на прочее. Глазочком только ее приголубишь – и враз в тебе кажная жилочка взбодрится, свет милее станет.

– Спикировал? – с завистью спросил гундосый.

– Мысля скоромная проклюнулась, отрицаться не буду, – без смущения сознался Цветков. – А чтоб до дела – не дошло, нет.

– Дурак, – сказал гундосый.

– Эт как рассудить, милачок. Об таких ли делах думать, когда кругом беда. Потом же я супротив ее что пистолет супротив «катюши».

– Так об чем жалкуешь тогда, зануда рыжая? – рассердился гундосый.

– О блинах же! Сказываю тебе: месяц ее, лебедушку, охаживал: «Изделай ты мне, говорю, Дарь Игнатовна, чего ни то домашненького, чтоб сердцу в приятность. Иссох, мол, до кости на казенной грече!» А она все жмется, на военное время жалится. А сегодня, как зашла промеж нас с нею речь о наступлении, гляжу, тащит мисочку мучицы. «Ради такого святого дела, говорит, ничего не жаль, Лександра Иваныч! Будь моя, говорит, возможность– на всю армию испекла бы блинков. А сейчас поешь хоть ты за всех наших воинов. Только прогоните скорее немого с нашей земли, возверните народу светлую жизню!» Чмокнул я ее, сахарную, в щечку от всего моего чистого сердца, и затворили мы блины к вечеру. А игде я вечером?! – В голосе Цветкова послышались рыдающие нотки. – И почему это завсегда нам первым идтить в наступление? Обидно ить!

– Соседняя дивизия тоже наступает, – громко сказал молодой голос. – С иголочки дивизия, сибирская. Дадим жизни фашисту!

– Дадим… – промычал гундосый.

– Не веришь? – с задором спросил молодой.

– Не больно-то есть чем давать…

«Не верит, – понял Атласов, и давешний холодок резнул его сердце. – Я сам не верю в это наступление!..»

Да, за горькое время великого отхода Атласов сжился с мыслью, что будущее наступление Советской Армии – а он страстно ждал его каждый день! – явится внезапной и неудержимой лавиной, которая вмиг сметет врага с родной земли. Лавина! Пехота, артиллерия, танки, авиация, дивизионы «катюш»…

А в действительности?

Потирая пылающий лоб, Атласов подсчитывал: в первом полку – сто шестьдесят, во втором – сто восемьдесят, в третьем – триста штыков с ездовыми и поварами. Автоматы только у разведчиков. Артиллерии – две пушчонки!.. На том берегу, в Плеханове: полевая и горная. На Рессете стрелковый батальон был больше такой «дивизии».

«На Рессете!..»

Вспомнив о ней, Атласов скрипнул зубами, поднял воротник полушубка и лег.

Разбудила тишина.

Мгновений, какие обычно требуются большинству людей, чтобы прийти в себя после сна, Кирилл не знал. Он открывал глаза и входил в действительность, словно и не выключался из нее.

Сероватый, как заношенное белье, без бликов и теней, день и тишина стояли кругом. Далекая пулеметная строчка только подчеркивала тишину.

«Одиннадцатый час?!»

Атласов выскочил на лед.

Ни души.

Тишина и – нервная строчка: та-та-та… та-та…