Текст книги "На Сибирском тракте"

Автор книги: Василий Еловских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Газету пора выпускать, Сергей Сергеевич.

– Да, да. Давайте набросаем план следующего номера. Передовую надо написать о трудовой дисциплине в колхозах. Подготовим обстоятельный материал о работе конторы уполминзага. За то и другое отвечаю я. На первой полосе дадим материал о севе. Хорошо бы организовать рейд проверки качества сева. Как вы думаете? Поручим это вам…

– Побойтесь бога, Сергей Сергеевич. Когда я успею?

– Поднатужьтесь, Илья Федорович. Я привез корреспонденцию секретаря парторганизации колхоза имени Калинина об агитаторе. Дадим и ее.

– Надо выделить место для статьи о сплаве леса.

– Хорошо. Ну, пожалуй, и хватит. В нашем распоряжении два дня. В субботу надо отпечатать газету.

– Э, совсем забыл!.. У печатной машины, лешак ее дери, опять сломался шатун.

– Что?

Сергей схватил телефонную трубку.

– Что вы хотите делать? – приподнялся с дивана Алексеенко.

– Надо немедленно вызвать из области механика.

С городом Сергею удалось поговорить только под вечер. Работники Полиграфиздата обещали завтра же направить механика, а в конце мая отгрузить плоскопечатную машину.

Сергей положил трубку и снова поднял. Звонил секретарь райисполкома.

– Привет, товарищ Матвеев! Который раз собираюсь поговорить с вами, но все не удается. Статейка о депутатах сельсовета добрая получилась. И вообще газету будто с головы на ноги, поставили. Вы меня слышите?..

– Можно? – В дверях стоял старик в грязных сапогах. – Я из колхоза «Искра». Счетоводом там… О механизаторах бы наших написать, которые на севе… У нас особенно здорово Ветер работает.

– Какой ветер?

– Фамилия такая.

– Пожалуйста, садитесь, пишите.

– Да у меня плохо получается.

– Ничего, как выйдет.

– Да, говорю, плохо…

– А вы напишите своими словами, так, как вы рассказывали бы знакомому.

– Или уж ладно… Потом как-нибудь.

– Погодите! – крикнул Сергей и сам испугался своего голоса. – Садитесь рядом со мной. Напишем вместе.

Пока Сергей помогал счетоводу писать заметку, ему позвонили из райкома партии и с почты.

Не успел выйти из кабинета счетовод, очень довольный, что заметка была наконец написана, как в дверях показалась женщина.

– У меня к вам важное дело, товарищ редактор. Пропесочить тут надо одного. Покрепче.

Сергей уже понял, что до вечера ему из редакции не уйти. «Ничего, ничего», – пробормотал он и, свертывая цигарку, спросил:

– Так кого, говорите, надо пропесочить покрепче?..

КАТАЛОВ И МУРАВЬЕВ

Николай Кузьмич пришел на разбегу в начале девятого. В последние дни у него было скверное настроение. То и дело появлялись неприятности по работе, он возвращался домой с больной головой, без всякой охоты ужинал и вскоре ложился спать. Ночью часто просыпался, ворочался с боку на бок, вздыхал, вставал на рассвете и до времени шел на службу.

Сегодня ожидался трудный денек. Надо было подготовиться к выступлению, подобрать кое-какие факты, цифры. Завтра сессия городского Совета. Николай Кузьмич выступал на всех сессиях, совещаниях, да и везде, где только было можно. Говорил он звучным, уверенным голосом. Часто использовал пословицы, поговорки, любил немного пошутить на трибуне, так сказать для разрядки.

Он заранее писал тексты выступлений и отпечатывал их на машинке. Так лучше. А то вылезешь на трибуну, скажешь что-нибудь не то, а потом оправдывайся. Николай Кузьмич считал, что выступления приносят ему неоценимую пользу. Выступающего все видят и все слушают. Значит, его запоминают. А это уже само по себе хорошо. На трибуне человек может показать свои знания, наблюдательность, проявить нетерпимость к недостаткам. Часто выступающий человек производит впечатление деятельного. Трибуна страшна только умственно убогим. А Николай Кузьмич чувствовал себя на трибуне легко, уверенно.

Сегодня о многом надо было подумать. А главное – о Каталове. Директоре кинотеатра Каталове. Пора было полным голосом сказать о его недостатках. Но все дело в том, как лучше сказать? С чего начать?

Неожиданно громко зазвонил телефон. В трубке послышался басок председателя горисполкома. «Чего это он сегодня так рано пришел?» – подумал Николай Кузьмич, но, посмотрев на часы, убедился, что был уже десятый час.

– Послушайте, товарищ Муравьев! На директора кинотеатра Каталова поступают жалобы. Вчера мне звонил Казанцев, начальник милиции. Он просил Каталова продать два билета, а тот отказал ему в резкой форме. И ранее до меня доходили слухи, что Каталов слишком уж горячится. Что ты мне на это скажешь?

– Я знаю об этом, Владимир Васильевич. Казанцев требовал, чтобы ему продали два билета, а билетов не было. Казанцев, конечно, неправ, Владимир Васильевич. Он пытался приказывать. Так ведь нельзя. Но директор кинотеатра должен был вежливо разъяснить ему, что билетов, к сожалению, нет. Ведь кто-кто, а работники учреждений культуры должны обладать максимальной выдержкой и во всех случаях показывать вежливость. Так ведь, Владимир Васильевич? Конечно, так. А Каталов стал выкрикивать грубости, оскорблять Казанцева, называть его чинушей.

– Казанцев не говорил мне об этом.

– Ну… Ну все равно, Владимир Васильевич. Каталов, это самое… ведет себя вызывающе. Я уже давно хотел доложить вам об этом. Как мне кажется, Каталову лучше бы работать в какой-нибудь хозяйственной организации. Но не в кинотеатре. Будет полезнее для дела, Владимир Васильевич, перевести Каталова на другое место. Тем более, что на этой должности он, по сути, ничем не проявил себя. С управлением культуры я договорюсь. Может быть, поговорить с кем-нибудь из хозяйственников? Как ваше мнение, Владимир Васильевич?

– Ну, это уж слишком! По-твоему выходит, что Каталова надо убрать с должности директора кинотеатра.

– Наверное, я не совсем правильно выразил свою мысль, Владимир Васильевич.

– Да чего там неправильно! Легче всего столкнуть человека, избавиться от него. Надо работать с людьми. И ты неправ, говоря, что он ничем не проявил себя. Работает он, по-моему, не так уж плохо. Хорошо отремонтировал здание кинотеатра. Кинокартины стали демонстрироваться нормально: звук чистый и… пленка не рвется. Жалоб на кино сейчас нет. Но ты с ним все же побеседуй как следует. Видимо, он не в меру горяч.

Николай Кузьмич сидел, низко наклонившись над столом, весь сосредоточившись, и изредка вставлял: «Слушаюсь, Владимир Васильевич… Хорошо… Все будет сделано».

Положив трубку, он выпрямился. Морщины на его лице расправились, губы поджались. Он сразу стал старше, солиднее. Закурил. И, снова сняв трубку, заговорил:

– Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! Как идут дела? Так, так. Хорошо. Ну, какие меры приняли к кассиру Виноградовой? Она у вас несколько раз опаздывала на работу. Еще лучше было бы дать ей строгий выговор. Нечего церемониться. Всякий нарушитель дисциплины пытается подыскивать объективные причины. Не может быть никакого оправдания человеку, который опаздывает на работу и заставляет ждать себя.

Я еще вот что хотел сказать вам, Дмитрий Сергеевич. На вас Казанцев жалуется. Кому? Да Владимиру Васильевичу. Я понимаю, что Казанцев неправ. Но все же старайтесь при любых условиях вести себя сдержанно. Наша с вами работа требует этого. В душе иногда, бывает, кипит, хочется всячески отругать человека, а разговариваешь с ним спокойно… Что? Привыкли говорить, что думаете? Гм. В принципе это качество, конечно, хорошее, но в отдельных случаях оно может принести только вред. Ну хорошо, хорошо. Надеюсь, вы поняли меня. Я только что разговаривал с Владимиром Васильевичем. Он сказал, чтобы я строжайше предупредил вас. Владимир Васильевич очень недоволен вашим поведением. Вот так. Вам, видимо, надо отдохнуть. Когда в отпуск-то едете? Да что хотелось бы… Идите, идите в августе. Прекрасное время. А работа всегда будет. Подавайте заявление об отпуске. Подпишу без промедления. Ну, всего доброго!

Закончив разговор, Николай Кузьмич сделал брезгливую гримасу и проговорил с раздражением: «Э-эй».

Он курил и писал лист за листом. Два раза вызывал к себе инструктора и просил его подготовить сведения о художественной самодеятельности и кинопередвижках. К нему приходили люди, он им коротко отвечал и снова писал. Ровно в час он пошел на обед. А потом опять сидел за столом. Строчки бойко вылетали из-под его пера. И только на четырнадцатой странице Николай Кузьмич, внезапно нахмурив брови, положил ручку и откинулся на спинку стула.

Дальше писать было трудно. Надо было в десятый раз обдумать все, что следовало сказать о Каталове.

Завтра Николай Кузьмич даст Каталову бой. На сессии городского Совета он будет резко критиковать его. Все в Каталове было неприятно Николаю Кузьмичу. Сам Николай Кузьмич человек деликатный, культурный, а тот горластый, подвижной, как мальчишка. Он может даже прервать собеседника и нашуметь на него.

Подчиненный должен уважать своих руководителей. Каталов же разговаривает с Николаем Кузьмичом как равный с равным. Последнее время директор кинотеатра вовсе распоясался. Он три раза выступал на совещаниях и критиковал отдел культуры. Указывал, что Николай Кузьмич то-то недосмотрел, то-то недоделал. Обвинял Николая Кузьмича в бюрократизме, канцеляризме, и во всяких других измах. Правда, говорил он сдержанно и начинал с «положительного в работе учреждений культуры». Но от этого Николаю Кузьмичу не было легче. Тем более, что он не знал, как будет вести себя Каталов в дальнейшем. Директор кинотеатра за глаза довольно сильно ругал Николая Кузьмича. Об этом Николаю Кузьмичу передавали уже несколько раз.

Лучше бы избавиться от такого. Но как? Работает он в самом деле не так уж плохо. Если бы были у него какие-либо нарушения! Все же надо что-то придумать.

С Каталовыми далеко не уйдешь. Все время будешь чувствовать себя, как акробат на канате, и дрожать за свою должность. А разве о такой должности мечтал когда-то Николай Кузьмич?

Детство и молодость у него прошли невесело. Отец всегда был молчалив и угрюм. А мать только тем и занималась, что лечилась разными травами у знахарок. Она часто плакала по непонятным сыну причинам и говорила, что «Коля – другой, совсем не похож на отца».

Чтобы не видеть раздоры родителей, Коля уходил из поселка на Волгу и с берега смотрел на белые пароходы с нарядными пассажирами, на волны, поля за рекой, на облака и мечтал, мечтал. В семнадцать лет он был уже твердо убежден, что у него больше ума и энергии, чем у других, что его будущее будет интересным и даст ему многое.

Николаю Кузьмичу очень нравилось общее руководство. Подчиненных он подбирал осторожно: человек может быть хорошим работником и в то же время не в меру беспокойным и даже опасным. Лучше всего работать с молодыми людьми, которые выдвинуты с низших постов и многого не знают. Из таких можно лепить что угодно. У пожилого более устойчивые взгляды, и он себе на уме. Отделом культуры Николай Кузьмич заведует около года. За это время пришлось избавиться от двух подчиненных. Одного уволили, как не справляющегося с работой, а другого направили на учебу. И вот теперь – Каталов… Этот орешек покрепче будет.

Николай Кузьмич уже дописывал свое выступление, когда позвонили с междугородной.

– Здравствуйте, товарищ Муравьев, – услышал он голос старшего инспектора по кадрам областного управления культуры. – Я к вам вот по какому делу. Нам нужно подобрать заместителя заведующего отделом культуры в Новозольский район. Там недавно снят с работы заведующий отделом. Вы, наверное, получили приказ начальника управления культуры по этому поводу? Нет? Ну так скоро получите. Особенно плохо в Новозольском районе с кинофикацией. План по кино не выполняется. Много всяких нарушений. Райком подобрал на должность заведующего другого работника. А сейчас они просят управление культуры направить к ним человека на должность заместителя заведующего. И причем такого, который бы знал кино. У них эту должность исполняет киномеханик-пьяница. Вы меня слушаете, товарищ Муравьев?

– Слушаю, – мрачно ответил Николай Кузьмич. Он не мог понять, к чему клонит инспектор по кадрам. Подумал с тревогой: «Кажется, меня хотят передвинуть… За что? Нет, с этим у них не выйдет. Инспектор по кадрам ничего еще не решает: птичка-невеличка. Хотя ей наверняка дал указание сам начальник управления культуры. А это уже всё…»

– Я подумала, что нас разъединили. Так вот, есть мнение направить в Новозольский район директора вашего кинотеатра Каталова. Он сам в прошлом киномеханик, и киномеханик, говорят, хороший. Знает, что к чему.

– Да, да, – согласился Николай Кузьмич, от волнения сильнее сжимая трубку.

– Начальник отдела кинофикации товарищ Кузяков положительно отзывается о нем. Только вот говорят, что у вас последнее время появились серьезные претензии к Каталову, серьезные замечания о его работе. Нам бы хотелось знать, в чем они заключаются.

– Видите ли, у Каталова есть некоторые недостатки… Есть… – торопливо заговорил Николай Кузьмич. – Но это вовсе не значит, что он не может быть повышен в должности. Скажите, управление твердо решило перевести Каталова в Новозольский район?

– Да, мы решили его перевести.

– Правильно. Каталов способный работник, принципиальный и знающий дело. А это главное.

– Ну, а в чем же заключаются его недостатки?

«Зря сказал об этом», – пожалел Николай Кузьмич.

– Видите ли… э-э… были случаи, когда он горячился немного. Столкнется с безобразиями, надо проявить терпение и выдержку, а он вспылит. Да мало ли чего не бывает. У людей разные характеры. Если что, можно и поправить. Так, значит, забираете от нас Каталова. Надо искать другого работника? Да, а как сам Каталов? Ведь он может не поехать.

Николай Кузьмич спросил встревоженным голосом и, испугавшись этого, кашлянул, добавил ни к селу ни к городу:

– Вот история какая!

– В беседе с товарищем Кузяковым он выражал желание поехать на Крайний Север. Говорил, что ему нравится там, где труднее. Мы побеседуем с ним, конечно. Как же…

Закончив разговор с инспектором, Николай Кузьмич весело забарабанил пальцами по столу и запел:

– Бам, бам, бам, бам… Бам, бам, бам, бам…

«А вдруг он откажется? – подумал с тревогой Николай Кузьмич, но тут же успокоил себя: – Нет, не откажется. Такой не откажется».

Надо было переделать выступление. Вычеркнуть все строки, где говорилось о недостатках в работе кинотеатра. Самого Каталова, пожалуй, следует поругать за горячность, щадить его нечего, но поругать осторожно, ведь плохая характеристика нисколько не ускорит его отъезд.

Вторая половина рабочего дня прошла быстрее первой, Николай Кузьмич дописал выступление и подготовил управлению культуры справку о кружках художественной самодеятельности.

Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, он курил, медленно, глубоко затягиваясь. В окно светило вечернее солнце, дул прохладный ветер. С улицы доносились голоса людей и шум машин. Стрелка настенных часов показывала без десяти минут шесть. Скоро домой. Дома его ждет молодая, красивая жена и трехлетний сын. Жена всегда ласкова и немножко побаивается своего мужа.

Николаю Кузьмичу было отчего-то радостно и тревожно. Он попытался понять отчего. Да, ведь скоро не будет в городе этого выскочки Каталова. А тревожно ему всегда, когда он ожидает собрание, совещание, сессию. Кто его знает, о чем там будут говорить, какое решение примут.

В дверь постучали. Вошел директор городского сада Тарасов, молодой мужчина с застенчивым взглядом. Это был один из «бледных теней», опекаемых Николаем Кузьмичом. Полгода назад Тарасова уволили с завода за пьянку. Он лечился в больнице и перестал пить.

Николаю Кузьмичу было не так просто уговорить работников горкома партии и горисполкома, чтобы они согласились утвердить бывшего пьяницу в должности директора городского сада.

Тарасов был очень послушным и, надо сказать, работящим парнем.

– Садитесь, товарищ Тарасов, – важно проговорил Николай Кузьмич. – Слушаю вас.

– Я давно хотел зайти и побеседовать с вами, Николай Кузьмич. – Голос у Тарасова был взволнованный. – Надо нам кончать с этим делом…

– С каким делом? – Николай Кузьмич выпрямился, сжал пальцами кресло, а потом торопливо положил руки на стол.

– Да что в самом деле… Забор, который ближе к железной дороге, почти совсем свалился. Ребятишки безо всякого труда перелезают через него. Танцевальную площадку надо бы подремонтировать, да и скамьи бы тоже неплохо. Все это видят, и я уже сколько раз говорил об этом.

– Подождите, товарищ Тарасов, – прервал собеседника Николай Кузьмич. – Объясните короче и яснее, в чем дело. Вам нужен строительный материал?

– В том-то и дело, что нужен. Круглый лес и доски. Да как купишь? Горфо разрешает перечислением, а на лесоскладе отпускают только за наличные. Что прикажете делать? Я еще весной говорил вам об этом. Помните, на совещании в горисполкоме. Когда директора пивзавода за плохую работу ругали. Надо же нам помочь. Не благоустроен сад, и, само собой, дисциплины нет настоящей у наших посетителей. Отдыхающий, он человек такой: в культурном месте он ведет себя культурно, а в некультурном – некультурно. И вообще, Николай Кузьмич, неплохо бы вам разобраться во всех наших нуждах. Не в обиду вам будет сказано, ее знаете вы, как мы работаем, и чего у нас не хватает, и чем мы, так сказать, болеем.

– Слушаю, слушаю… Критические замечания, если они справедливы, всегда приносят пользу. Но мне хотелось бы знать, товарищ Тарасов, как вы смогли довести до такого развала свою работу и сейчас способны только расписываться в собственном бессилии?

Николай Кузьмич смотрел на Тарасова, слегка нахмурив брови. По его лицу нельзя было понять, о чем он думает. А думал Николай Кузьмич о том, что работать становится все труднее и труднее. Не знаешь, кому можно довериться, и трудно угадать, что будет с тобою завтра…

ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ

Поезд пришел перед рассветом. Элла с трудом добралась до автовокзала. Там ей сказали, что тракт закрыт из-за распутицы.

Действительно, на улице творилось бог знает что: беспрерывно лил дождь, было холодно и грязно.

Элла до вечера просидела на окраине города, дожидаясь случайной машины. Мимо проезжали на лошадях, проходили пешие, а машины не показывались. Она совсем отчаялась и, когда увидела маленький «газик» с самодельным деревянным кузовом, у нее вдруг захолонуло сердце – испугалась, что не возьмут.

«Газик» довольно бойко катил по тракту.

– Стой! – закричала она. – Остановитесь, что вы в сам-деле!..

– Чего кричишь? – угрюмо отозвался шофер, открыв дверцу. – Куда едешь?

– В Раздолинское.

– Залазь.

Шофер был взлохмачен, небрит и смотрел мрачно. К его телогрейке пристали хлебные крошки.

Кроме шофера в машине сидели два парня. Один высокий, с расстегнутым воротом и сдвинутой на затылок кепке с поломанным козырьком. С красивого лица его не сходило насмешливое выражение. Он бесцеремонно разглядывал Эллу. Она думала, что парень уступит ей место рядом с шофером, но он показал на заднее сиденье:

– Туда!

Второй пассажир был плечист и толст. Он занимал много места, и Элла кое-как примостилась. Откинувшись на спинку сиденья, она вздохнула и улыбнулась, довольная, что все в конце концов закончилось благополучно.

– В самом Раздолинском живете иль где? – спросил высокий парень, повернувшись к Элле и улыбаясь.

– Нет. Еду на работу устраиваться. Я торгово-кулинарную школу закончила. В воскресенье у нас выпускной вечер был. И вот… еду.

– Так вы что, в торговле свирепствовать будете?

– Поваром. И не свирепствовать, а работать.

– Ну, не тужите, ребята! С голоду не подохнем, – повара захватили. А он главней продуктов. Повара-то, которые торгово-кулинарную школу закончили, из лаптей щи варят. Слыхали? Да еще и вкусные. Сам как-то пробовал.

– Не говорите глупостей, – нахохлилась Элла.

– Не видать ей теперь Раздолинского, – заговорил толстый парень, – с собой увезем. Повара нам, ой, как нужны. Особенно выученные. В нашем-то деле главное пожрать поплотнее да повкуснее. Квартиркой вас обеспечим. Замуж выдадим. Вот хотя бы за Сережку. Он у нас первейший парень в селе. Самый сильный, самый ленивый и выпить не дурак.

– Золотые твои слова, Микола.

– Прекратите говорить пошлости, – рассердилась Элла. – Слушать это вовсе неинтересно.

– А женушка у тебя будет с характером.

– Не говори, Микола. Ноне все такие пошли. Недаром дед Маркел не женится. «Холоштому-то, грит, куды шпокойнее». На той неделе я его у ворот бабки Болдычихи повстречал. «Ты чего, – спрашиваю, – старый греховодник, к чужим бабкам заглядываешь?» – «Коромышло купил. В чельпо-то не рождобудишша. А у ей штарые жапаши». – «А ты знаешь, – говорю я ему, – что вчерась Петрович Болдычин чуть насмерть не забил этим самым коромыслом одного командировочного, который чаек с бабкой попивал?» – «Пошто меня бить? Я мужик бешполежнай». – «А Петрович не будет разбирать твою полезность, шибанет – и поминай как звали. Не заявляйся, когда хозяин за порог вышел. Он ведь зверь зверем в ревности». – «Пучь-ка шамово раштреляют». – «А какая тебе польза от этого? – говорю я Маркелу. – Да и не расстреляют. Указ такой вышел, по которому разрешают бить чем попадя мужиков, если они к чужим бабам заходят». Маркел сперва не поверил: «Неправду, грит, шкаживашь». А потом шепчет: «Шнешу я назад шволочное коромышло». – «Зачем, говорю, уносить? В эту порочку как раз Петрович может подойти и захватит тебя. Тикай быстрей. А дома покрась коромысло красной краской. В городе красные коромысла продают. Тогда твой Петрович ничего не заметит». В субботу вечером гляжу: идет Маркел, и на плече у него красное коромысло.

Никола громко хохотал. Губы шофера растянулись в улыбке. Элла подняла воротник пальтишка, зевнула в кулачок и сказала:

– Рассказывают не знаю чего. Какие-то неинтересные глупости.

– Слушай, Микола, нас, кажется, оскорбляют, – сказал Сергей нарочито строго.

– А мы рассердиться можем. Рассердимся и ссадим тех, кто нас оскорбляет. Это нам раз плюнуть. На улице-то что делается. Батюшки!

Элла невольно глянула на дорогу. Крупные капли дождя падали и падали на грязную, всю в лужах землю. Машина качалась, как на волнах, поворачиваясь то вправо, то влево, мотор громко, надсадно гудел.

– А попробуй-ка сейчас останься один в лесу. В эту, страшную-то непогодушку. И ночь скоро. Даже у такого храбреца, как Сережка, и то разрыв сердца произойдет.

– Ага! У меня один раз уже было такое.

– Эх и трепачи вы, как я погляжу, – отозвался шофер, посмеиваясь, и на секунду повернулся к девушке. – Вы с ними ухо держите востро. Я их давно знаю, дьяволов.

Потом он спросил:

– Что так далеко забираетесь? В городе-то небось лучше бы…

– Я на целину попросилась.

– Это хорошо. Если всерьез, конечно. А то в июне к нам в райцентр артисты приезжали. Выступили в Доме культуры и обратно в город направились. Сели в автобус и говорят: «Ну вот и на целине побывали».

– Скажите, а у вас в целинных поселках люди больше в палатках живут или как? А столовые в домах или палатках?

– Чего, чего?

– Подожди, дай мне ответить, – перебил шофера Сергей, махнув на него рукой. – А то смотри, скажу твоей женке, что много с девками разговариваешь. Она тя научит, как Петрович Болдычин командировочного. Вопрос задан законный. Палатки? Есть, конечно, но только для девушек, которые покрасивше. А так как красивых девчат у нас шибко много, то и палатки большие, с трехэтажными койками.

– На третий этаж подсаживают кулинаров, – добавил Никола.

– Брешут они всё, зубоскалы, – засмеялся шофер. – Нету у нас никаких палаток и не было. Зачем они? Домов хватает.

Желая показать, что она хочет разговаривать только с шофером, Элла спросила деловито:

– Как вы думаете, к утру я приеду?

– По сухой-то дороге в полночь в Раздолинском были бы. А сейчас – не знаю. Может, не одну, а две ночи шариться будем. Земля-то как болото, утонуть вместе с машиной можно.

Последние слова шофера привели Эллу в уныние. Ей стали еще более неприятны громкий смех Сергея и Николы, едучий дым от их папирос. А курили они беспрерывно.

Никола рассказывал анекдоты, то и дело вставляя остренькие словечки: «И вот тут, понимаешь, ядрена-матрена…»

Элла бормотнула было: «И совсем, совсем это неинтересно, даже наоборот», но Сергей и Никола не обратили на нее никакого внимания. Тогда девушка спрятала уши в воротник пальто и нахохлилась, как наседка на яйцах. Она сидела не шевелясь, только переводила сердитые глазки с одного на другого и думала: «Какой ужасный народ. Боже, за что такое наказание!»

Наконец парни угомонились. Они сидели молча, слегка покачиваясь и подскакивая.

Приближалась невеселая ночь. Деревья и кусты стояли сплошной темной стеной, трудно разобрать, где что. И лишь небо впереди, у горизонта, радовало – оно было ярко-синим с длинной светло-серой полоской. Тянуло сыростью, грибами и прелью.

Машина, врезаясь в грязь, шарахаясь из стороны в сторону, медленно шла в нескольких метрах от тракта. На тракт, невыносимо грязный, шофер заезжать боялся. «Газик» спустился в ложбину и пересек стремительный, тревожно булькающий поток воды. И тут же людей откинуло на спинки сидений – машина поднималась на косогор.

Шофер включил фары, и вмиг исчезло ярко-синее небо с светло-серой полоской. Машина огибала буреломы, овраги, похожие в свете фар на бездны, пересекала, а иногда объезжала лужи, казавшиеся Элле глубокими и таинственными. Шофер уверенно крутил баранку, и было удивительно, как мог он так легко ориентироваться в этом хаосе.

Так продолжалось долго, очень долго. Элла иногда засыпала, но только на миг, и каждый раз видела тревожный сон. Голова отяжелела. В затылке появлялась порой короткая режущая боль. А потом Эллу стало тошнить, она наклонилась и обхватила руками голову. Тошнота была легкая, но неотступная. Нестерпимо хотелось лечь. Последние три дня у Эллы все шло кувырком: она совсем мало спала, нервничала, ела наскоро, всухомятку и когда придется. Девушка представила себе тихие комнаты в отцовском доме, где так тепло и уютно, и незаметно смахнула слезы рукавом пальто.

Она нашарила в кармане конфету и съела. Думала, будет полегче, но ошиблась: во рту стало противно сухо и захотелось пить.

«Газик» сильно тряхнуло. Элла стукнулась о потолок кабины. Мотор затих, стало слышно, как где-то сзади течет ручеек. Потом мотор зачихал и наконец загудел ровно и сильно. Машина подалась назад, ударилась обо что-то, подалась вперед и снова ударилась.

Шофер походил возле машины, что-то оттащил, бормотнул про себя что-то и влез, потный, неожиданно осунувшийся и обеспокоенный.

«Газик» снова попятился назад и остановился: колеса провертывались, обдавая кузов тяжелыми комьями грязи. Машина раскачивалась – вперед-назад, вперед-назад.

– Сели? – спросил Сергей, как показалось Элле, веселым голосом.

– Вроде бы.

Все трое парней вышли из машины. Под их сапогами громко чавкало. «Кажется, в яму попали», – подумала Элла, и от этой мысли ей стало совсем тоскливо.

Парни натаскали деревьев и веток, а потом долго укладывали их под машину. С силой нажимая на стартер и делая злые гримасы, шофер завел мотор. Сергей и Никола стали толкать машину.

Во всю ревел мотор, шумно отдувались и кряхтели Сергей с Николой, а машина прочно сидела в яме.

– Основательно влипли, леший ее бери, – сказал Сергей.

– Да уж, язви ее в душу, – отозвался Никола.

Говорили они эти сердитые слова, к удивлению Эллы, очень спокойно, будто приглашали: «Пойдем, что ли, чайку попьем».

Элла легла на сиденье. Ей казалось, что она все еще едет и машина трясет ее и подбрасывает. Это было странное и неприятное чувство. Голову кружило, и Элла боялась пошевелиться.

– Что с вами? – спросил шофер, наклоняясь над ней. – Девка-то наша, кажись, заболела. Слышь, ребята?!

В машину просунули головы Сергей и Никола. На широкий и ровный лоб Сергея свисали мокрые, слипшиеся волосы. Лицо Николы в пятнах грязи казалось будто нарочно разрисованным.

Парни пощупали влажными холодными руками Эллин лоб и сказали, что «есть температурка». Потом снова стали ходить вокруг машины, оглядывать ее. Будто откуда-то издалека доносились их голоса:

– Не было печали, так черти накачали.

– Уж не беременная ли?

– Незаметно вроде бы.

– Съела, наверное, чё-нибудь не то.

– Мишка Пузик, шофер из «Хлебороба», как-то консервов поел и отравился. С неделю на койке валялся.

– Я думаю, Микола, что он еще славно отделался.

Они обстукали заднее колесо, поговорили о чем-то вполголоса, и Сергей влез в машину.

– Тут вот какая штука… С машиной, понимаете ли, длинная канитель. Может, мы ее и скоро вытащим, а может, и до утра проваландаемся. Так что надо вам идти с нами в деревню. Там и подлечитесь. А то ведь в дороге умрешь и отпеть будет некому.

Дождь перестал. Тайга казалась неподвижной и угрюмой. Было необычайно тихо. Но вот на той стороне тракта тяжело булькнуло. Элла на секунду прислушалась и уловила далекое грустное журчание ручейка. Где-то за лесом неожиданно залаяла собака – басовито, нехотя. И от этого лая Элле стало веселее.

Шофер лег в машине «всхрапнуть». Сергей, Никола и Элла пошли возле тракта в том же направлении, в котором двигался «газик». Потом они свернули в кустарник. Сергей сказал, что это проселочная дорога, а Элла не замечала никакой дороги: везде были мокрые кусты, высокая трава прилипала к ногам и мешала идти. Попадались лужи и ямы, хотя в темноте вся земля казалась ровной, сухой и шагать было совсем не страшно. Сергей держал Эллу за руку и вел ее за собой, как ребенка.

– Сейчас будет речушка, – сказал он и добавил с затаенной усмешкой: – И вам придется полежать у меня на руках. Может, неохота? Тогда искупайтесь в ледяной водичке. Так сказать, на выбор.

Между кустами несся куда-то бурлящий поток. Он был широк и походил на горную реку.

– Может, еще и сплаваем, Серега.

– Чего на свете не бывает, Микола.

Сняв сапоги и брюки, громко охая, пошел через поток Никола. Сергей подхватил Эллу на руки и, сопя, тоже зашагал по воде.

Уже у противоположного берега Сергей споткнулся и упал, брызги воды попали Элле на руки и лицо, намокло пальто.

Входя в кусты, он сказал, приблизив к ее лицу свое лицо:

– Тонюсенькая какая да легонькая. Застынешь в Сибири-то. Видишь, какие здесь ванны принимать приходится.

– Отпустите!

Элла отвернулась и попыталась освободиться от рук, которые держали ее. Нахал, как он смеет! Но Сергей еще сильнее прижал ее к себе.

– Не торопись!

Снова забулькала вода. Это была не речка, а озеро или огромная лужа.

Он поставил Эллу на землю и проговорил тихо, с легкой насмешкой и пренебрежением:

– Очень ты мне нужна.

Она почувствовала, что краснеет. В самом деле, почему она решила, что этот парень заглядывается на нее?..

В деревне они вошли в первый попавшийся дом. Глубокой древностью повеяло на Эллу. Дом был ветх, с покосившимся полом, большущей русской печью, полатями, высоким порогом и маленькими оконцами. У стены стояла скамейка с резною спинкой. На стене висела керосиновая лампа.