Текст книги "На Сибирском тракте"

Автор книги: Василий Еловских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Так!

– Так! – добавил он еще раз. – Слушай-ка, товарищ Ушаков. – А как ты думаешь, если тебе в районе поработать? А? Что ты, в самом деле, будешь пыль в архиве глотать!

ПЕРВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Мите Барабанщикову, слесарю завода строительных машин, в позапрошлом месяце исполнилось девятнадцать лет. Замечательная пора, не правда ли? Наш Митя был, конечно, влюблен, как и многие девятнадцатилетние. И рассказ этот будет о любви. «А заголовок?» – спросит читатель. Заголовок рассказа действительно не совсем лирический. Но мы не станем оправдываться и начнем по порядку.

Дело было вечером, часов этак в шесть, а может, и в семь. Шел Митя по улицам города не спеша, вразвалку и поглядывал на витрины магазинов, на автомашины, на прохожих, весьма довольный собою. Неделю назад его приняли кандидатом в члены партии. «Коммунист» – звучит хорошо, но уж больно по-взрослому. А Митя не торопился быть шибко взрослым, пока еще каждый тридцатилетний казался ему перестарком, а сорокалетний – окончательным стариком. Об этом, между прочим, говорил на партсобрании, правда по-своему, старый мастер из механического цеха, человек болезненный и угрюмый, носивший совсем неподходящую для него веселую фамилию Райский. Он сказал тогда так:

– Привыкли все – Митя да Митя, а ему пора уже Митрием зваться. Вот в партию его принимаем. А не поторопимся ли? Робит, положим, неплохо он. Но – попрыгунчик, все шуточки да прибауточки какие-то. Выдержки, понимаешь, нету, и горячку порет. Пучай бы до серьезного парня дорос, а уж потом и проголосуем.

Митю все же приняли в кандидаты партии, и вчера секретарь парткома Герман Васильевич вызвал его к себе в кабинет, усадил в кресло мягкое и сказал:

– Ну что ж… Надо будет тебе партийное поручение дать. Образованьишко у тебя не ахти какое, но и не очень уж мало – восемь классов все-таки. У меня записано восемь. Так? А поручение вот какое. На Герцена одиннадцать… Запиши, или так запомнишь? На Герцена, одиннадцать живет пенсионерка одна, с семнадцатого года член партии. Елена Ивановна Владимирцева. Слыхал? Ну и хорошо. Она у нас на заводе лет этак тридцать работала или даже побольше. Жалуется, что забыли про нее. Правильно, между прочим, жалуется. Сходи, посмотри, как и что, газет свежих ей почитай – слепнет она и сама уже плохо разбирает буквы. На вопросы ответь. Одним словом, проведешь с ней беседу о текущем моменте. Понял?

– Да вы чего? – удивился Митя. – Она ж, поди, пограмотнее меня и от неча делать, наверно, целыми днями радио слушает.

– Сходи давай.

Митя хотел снова возразить, но, услышав насмешливое: «Ты чего трусишь-то?», промолчал.

И вот он идет к той подслеповатой старухе. Можно бы, конечно, поехать в автобусе, но время есть, и Митя решил прогуляться. Он вспомнил вдруг тощую чахоточную фигуру Райского и усмехнулся: «И хотел бы ты, да не больно попрыгаешь. Попробуй-ка попрыгай, попробуй-ка!»

Поспорив таким образом с «придирой» Райским, Митя вовсе почувствовал себя легко и свободно и стал громко насвистывать. Две девушки в белых платьях, шедшие впереди, оглянулись и строго-престрого поглядели на парня.

Девушки одинаковы росточком, одна рыжеватая, а другая белокурая, с темными, типично татарскими глазами. Эти нерусские глаза рядом с обыкновенным русским вздернутым носиком и розовенькими щечками придавали лицу ее необыкновенное выражение и запоминались.

На рукавах у девушек красные повязки – дружинницы. Митя слегка побледнел. Отчего бы? Ну, об этом двумя-тремя словами не скажешь. Пока Митя шагает за дружинницами и как завороженный смотрит неотрывно на девушку с татарскими глазами, попробуем кое-что рассказать.

Вся история началась еще в прошлом году. Осенью. Под вечер. На стадионе. Тогда соревновались женские, точнее, девичьи команды – швейной фабрики и какого-то завода, Митя не запомнил какого. Побеждали швеи. Митя сразу заприметил одну из них – белокурую, с татарскими глазенками. Она играла не лучше других, похуже, пожалуй, даже, но уж была, конечно, стройнее, приятнее всех. Выйдя со стадиона, он тотчас забыл о ней, но, увидев однажды в фойе кинотеатра, вдруг решил заговорить с девушкой. Подошел и спросил:

– Будьте добрыя, скажите, сколько осталося времени до кино?

Она была с этой вот, рыжеватой. Не ответив, обе они отвернулись, а Митя ретировался, недовольный ими и собою. Потом он частенько встречал ее в саду, в кино, на танцах или просто на улицах – городишко маленький, все люди на виду – и даже узнал через дружков имя девушки – Агнесса. Имени такого он никогда не слыхал, и оно казалось ему удивительно женственным.

Как-то Митя, встретив Агнессу на улице, тащился за ней кварталов пять. Она зашла в проходную швейной фабрики. Митя открыл скрипучую дверь проходной, но вахтер, старый злой чалдон, выпучил на него глаза:

– Вам чего?

Увидев где-либо Агнессу, Митя подолгу думал о ней: думал на заводе и когда шел с завода, когда ужинал, ложился спать и даже когда просыпался на секунду ночью. Мысли о ней были навязчивы, как болезнь, – чертовщина какая! Но вот постепенно Агнесса отходила куда-то в сторону, уже вспоминалась редко, и Митя был даже рад, что ничто не тяготеет над ним. С новой встречей все повторялось. Он искал ее повсюду, но самое верное место было у проходной фабрики: она работала только днем и пять-семь минут пятого выбегала на улицу. Но ведь и Митя часто работал днем. К тому же торчать столбом на виду у всех глупо, да и обидно все-таки, обидно даже такому необидчивому, как Митя.

Он подошел поближе к дружинницам и проговорил неожиданно для себя громковатым, развязным голосом:

– Зачем милиция смотрит так грозно на проходящих граждан?

Девицы промолчали.

– Все глядите, кого бы забрать, – не унимался Митя. – Какая злая милиция.

– И заберем, – ершисто проговорила рыжеватая девушка. – Поговорите-ка еще – и заберем.

– А за что? – спросил обрадованный Митя.

– Да не разговаривай с ним, – сказала Агнесса и сердито мотнула белокурой головой.

– Не разговаривать нельзя, – проговорил Митя, силясь быть веселым. – Милиция должна быть вежливой.

Он сказал еще фразы три, пытаясь спровоцировать девушек на разговор, но те шли молча, неторопливо и прямо, будто обе воды в рот набрали и по аршину проглотили. Какие же гордячки! Митя насупился и отстал.

Они подходили к городскому саду. Здесь было довольно много гуляющих. Возле дружинниц все время увивались парни, заговаривали с ними и, не получая ответа, отставали. Митя ревниво следил за ними, чувствуя, как у него отчего-то теплеет в груди.

Один из парней, высокий, тонконогий, в чрезмерно узких голубых штанах, похожих на кальсоны, и в рубахе навыпуск, на которой были нарисованы темнокожие люди, пальмы и какие-то шалаши, оказался особо привязчивым и нахальным. Он громко болтал:

– Мадмуазели из милиции, почему вы не хотите ответить прохожему? Это же неэтично.

«Почти как у меня, – горько подумал Митя. – Только слова другие».

– Если вы будете приставать, мы отведем вас куда следует, – сказала рыжеватая девушка.

– Не сомневайтесь, – поддакнула Агнесса.

– А как вы это сделаете? Я же первоклассный боксер, самый тяжелый тяжелоатлет, мастер французской борьбы. Двух вас одной рукой подниму. Не верите? А ну-ка попробуем.

Он засмеялся и попытался обнять девушек.

– Ты отстанешь или нет? – спросила зловеще рыжеватая девушка. – Нахал такой!

– О боже, какие мне наносят оскорбления! Учтем! – Он обхватил рукой талию Агнессы.

Этого Митя перенести не мог и выкрикнул:

– Слушай, друг, отойди! Ты слышишь?

Парень пошел навстречу Мите.

– А вы почему на меня кричите? Милиция кричит да еще вы.

Он был совсем юн, с легким детским пушком над верхней губой. Лет этак семнадцати. «Маменькин сыночек. Жиденький какой», – определил Митя и миролюбиво сказал:

– Не дури, друг. Видишь, они не хотят. И потом, чего ты на пути встал?

– А мне нравится так.

Он улыбался. Ему, видимо, с кем бы ни дурить, лишь бы дурить. Как козленок.

Митя шагнул влево. За ним – и парень. Митя еще раз шагнул, парень тоже шагнул и смотрел прищурившись, явно насмешливо. Разозлившись, Митя пошел вперед, зацепился ногой за ногу противника. Парень качнулся, но устоял. Оказывается, он был не такой уж «слабак».

Митя шел, но его так и подмывало повернуться и двинуть негодяя по носу; он чувствовал, как от гнева напрягается все его тело. Стараясь успокоиться, он шептал: «А ну тебя к черту! С бякой свяжись – сам бякой будешь». Митю злил не только паршивый стиляга, но и Агнесса со своей подружкой, которые шли спокойно себе, не оглядываясь, будто Митя обязан был опекать их. Очень это ему нужно! К удивлению своему, Митя заметил, что больше сердит на девушек, чем на «козленка».

А «козленок» меж тем не хотел отступать. Догоняя дружинниц, он на ходу поддел Митю плечом и противно крякнул.

Митя тоже толкнул его, хотел как легче, а «козленок», перебирая длинными ногами, выскочил черт те куда – на самую дорогу. Прямо к «козленку» подскочила легковая машина с пронзительным визгом, шофер заорал:

– Зачем на дорогу толкаешь? Другого вам места нету, что ли? Отвечай за вас, окаянных.

– Я тебя сейчас передам милиции, – пообещал Митя и подумал: «Знал бы ты, какие я на заводе тяжести подымаю, – не лез бы».

Это была верная мысль: у Мити лицо нежное-нежное, как у пятиклассника, а новенькая рубашка и брюки так здорово выутюжены, что хочешь не хочешь – подумаешь: маменькины руки постарались. Хотя гладит всегда сам Митя.

– Дружинницам передай, – усмехнулся «козленок» и крикнул: – Эй, девушки!

Дружинницы остановились. «Козленок» снова полез к Мите, а Митя, схватив его за руку, спросил:

– Ты долго будешь?

«Козленок» оскалился и ткнул кулаком Митю под ребра. Это был уже не козленок, а злобный вонючий козлище. Только сейчас Митя понял, почему так буйствует стиляга, – изо рта его тянуло винным запахом.

– Что у вас тут такое? – спросила Агнесса, приближаясь со своей подругой к парням.

Уж где как, а сейчас Митя совсем не хотел казаться человеком, которого кто хочет толкает и обзывает всякими дурными словами. Покрепче зажав рубаху «козла» в руке и сделав зверское лицо, Митя резко толкнул его через тротуар, к чугунной решетке городского сада.

– Покрашена! – завопил «козел». – Решетка покрашена!

Только тут Митя заметил, что решетка сада и в самом деле какая-то необычная; очень уж черная и как бы слегка отсвечивает. Он не мог объяснить позднее, почему на него нашло такое: Митя крепко прижал «козла» к решетке, и на стиляжью рубаху и на голубые штаны легли жирные черные полосы. «Козел» стал отбиваться руками и ногами и закричал. Митя еще разок прижал его к решетке – на рубахе и брюках появились новые темные полосы.

– Подождите. – услышал он сзади голос Агнессы и грубо ответил ей:

– Уйди!

– Утихомирьте этого хулигана! – визгливо кричала рядом старая женщина, обзывая «хулиганом» не кого-нибудь, а уж конечно его, Митю. – Чего вы смотрите? Дружинницы тоже…

– Это тот… – сказала Агнесса.

– Что «тот»? Хватайте его за руки, мерзавца!

– Разрешите, граждане! – Возле драчунов уже успела образоваться небольшая толпа, и милиционер не совсем любезно отстранял людей. – Разрешите! Что здесь происходит?

* * *

На другой день после смены Митю позвал к себе секретарь парткома завода. Кабинет Германа Васильевича был в здании заводоуправления. Пробираясь по длинному полутемному коридору, Митя повстречал Райского и подумал: «От секретаря. За «козла» заступался и на меня пер всякую ерунду, старикашка противный».

Митя никогда бы не подумал, что все было как раз наоборот. Райский зашел в партком по своим делам и, узнав о Митиных злоключениях, сказал: «Мало он ему… Покрепче бы надо. Я бы этого милягу медом обмазал, обсыпал перьями да по улице проташшил».

Секретарь парткома разговаривал с Митей спокойно, очень вежливо, но Митя понял, что он «не в духах»: к знакомым молодым ребятам Герман Васильевич обращался запросто и на «ты», а когда сердился, становился противно вежливым.

– Расскажите, что у вас вчера произошло возле городского сада. И расскажите, пожалуйста, поподробнее.

Слушая Митино объяснение, он кивал головой не то одобрительно, не то осуждающе – не поймешь. Задал несколько вопросов, крепко крякнул, будто стакан водки выпил, и сказал:

– Тэк, тэк! А горячку порол зачем? Ну, в самом деле, зачем ты рубаху и штаны ему попортил? А? Это же все-таки одежда.

– Интересно! – удивился Митя. – Очень даже интересно. Что ему, морду свою подставлять?

– Что за слово такое – «морда»? И ты чего тут крутишь? Пристает хулиган, – значит, надо забрать его. Понял? Народ призвать на помощь. Рядом дружинницы шли.

– Хо, дружинницы!..

– Чего хокаешь? Во всяком случае, ты не имел права портить ему костюм. Понял? Парнишка этот – сын инженера Лукина с отделения дороги. И Лукин сейчас поднимает шум. У них, понимаешь, зацепка – испорченный костюм.

Герман Васильевич «читал нотацию», наверное, не меньше минут десяти. Потом ему кто-то позвонил, он стал смеяться в трубку, и Митя радостно подумал: «Уж теперь отпустит». Но, положив трубку, секретарь снова принялся «мотать душу» и закончил свою речь такими тремя фразами:

– Иди давай. Обмозгуй дома все. А беседу с Владимирцевой проведешь сегодня же.

Какое беспокойное время настало. Вчера Митю вместе с «козлом» забрали в милицию и довольно долго допрашивали. Допрашивали, как уголовника. Сегодня утром в конторке цеха Митя по нечаянности столкнул на пол графин с водой, и графин, конечно, разбился вдребезги. Бухгалтерша, наверное, с полчаса ругалась. В обеденный перерыв он по пути в столовую, так… шутки ради, дернул за платок Машку Юдину, а это оказалась не Машка вовсе, а какая-то другая, незнакомая, и она подняла шумиху из-за чепухи.

«Ну и чихал я на это дело, – размышлял Митя, снова шагая по коридору. – И чихал».

– Товарищ Барабанщиков! – услышал он сзади голос Германа Васильевича. – К телефону. Тебя, тебя, иди.

К телефону Митю никто никогда не вызывал. И он бы менее удивился, если бы ему сказали: «В цех живого крокодила привезли, поди-ка посмотри».

– Да, Барабанщиков слушает вас, – сказал Митя неторопливо, подражая начальнику цеха.

– Это вы? – услышал он голос, который отличил бы из тысячи других девичьих голосов.

– Я.

– Это с вами вчера?..

– А… это вы?

Секретарь парткома с трудом сдерживал улыбку, Митя заметил это и повернулся к нему спиной, он почему-то стыдился Германа Васильевича.

– Ой, едва нашла вас! – слышал Митя милый голос. – А меня сегодня опять допрашивали, все насчет стиляги того. Начальство вызывало. Костюм-то, говорят, не отстирать теперь. Краска, она такая… Вы ему все позамазали, знаете, полосы стали как у зебры. Ой!..

Она смеялась.

– Так ему и надо, – храбрился Митя. – Ничего нам не будет. А я вчера на свиданье шел.

– Да? – спросила она равнодушно, и у Мити сразу стало пакостно на душе.

– К старушке семидесятилетней.

– То-то вы шибко торопились, – она засмеялась очень звонко и коротко.

Язык у Мити, всегда такой легкий, болтливый, на этот раз отказывал. К великому удивлению своему, Митя почувствовал, что, пожалуй, может вот-вот заплакать. Заплакать от радости. Это было удивительное, незнакомое чувство.

По улице он шел бодро, выставив грудь и слегка покачиваясь – любо-мило смотреть. Да и то сказать, ведь хорошо получилось с Агнессой-то… Митя был довольнешенек, что он такой упрямый и в конце концов добивается своего.

ИЗ РАССКАЗОВ О ПРОШЛОМ

1. Наша бабка

Мой отец владел двухоконным домом, в котором была только одна комната, квадратная, с полатями и громадной, как водилось в старину, русской печью.

В центре избы стояла еще и маленькая железная печка, которую мы называли железянкой. Я ничего не помню так хорошо, как железянку, и многие воспоминания детства у меня связаны с нею.

… Поздняя осень двадцать седьмого года. Свечерело. Мать и отец еще на заводе. Они работают во вторую смену. Дома наша бабка, я и мой братишка Санька. Бабке за девяносто, спина у нее согнута коромыслом, она еле-еле ходит, плоховато слышит, но еще неплохо видит.

На улице тоскливо поскрипывают ставни. Ветреными осенними вечерами они все время скрипят. Устрашающе гудит железянка. На железянке лежат один к одному ломтики картошки. Они подрумянились, и от них вкусно пахнет.

– Кажись, мороз будет завтра, – говорит бабка. – Ишь железянка-то как быстро накалятся. А ветер-то как завыват, как завыват.

– Будто леший в трубу забрался, – добавляю я дли сравнения.

Бабка поспешно крестится.

– Прикуси язык-то, еретик этакий.

Слова сердитые, а говорит беззлобно, как бы по необходимости.

– Спать, поди, хотите, робятушки?

– Темно, баб, – хнычу я. – Лампу бы зажечь. А чё это там шевелится?

Санька тоже боязливо вглядывается в передний угол под иконами. Саньке четырнадцать лет. Он уже работает на листопрокатном заводе учеником. Я видел его в цехе. Там он похож на взрослого. Санька даже покуривает немного, а дома змейки запускает, из лука стреляет. Братишка, так же как и я, страшно боится чертей, домовых и леших.

– Кошка ета, – успокаивает бабка и крестит угол избы. – Исусе Христе, спаси нас и помилуй. Темно? Чё ты это! Светлым-светло. Железянка топится, и на́ тебе – темно. Не лучина ведь нонче, керосин – беречь надо. Вот ране, когда я в девках ходила, лучину жгли. При лучине-то и пряли и вязали – всё делали.

Бабка тоже вяжет варежки, неторопливо и беспрерывно двигая спицами. Она может вязать даже в темноте, и работа совсем не мешает ей говорить.

– Везде лучина была, – продолжает бабка. Она, видимо, разговорилась, а когда разговорится, ее не остановишь. – Только в бариновом доме свечки горели. Уж так баско было, так баско. Я с подружками бегала смотреть. Из окошек свет-то тянулся до самого пруда. Нам, девкам, казалось тогда, будто в пруду чё-то черное ворочатся, от света убегат. У меня подружка была, Машка Жаворонкова, так у той одни слова: «Шайтан это». Как заладит, бывало, про шайтана, у нас волосы дыбом. Креститься начнем. Ведь слыхали про него, поди?..

– Про кого? – спрашивает встревоженно Санька и зябко пожимает плечами.

– Да про шайтана-то? Нет? Ну так послушайте, не помешат. Давненько это было, еще до того, как завод появился. Лет триста назад, а может, и все полтыщи. Те годы никто не мерял. На месте пруда теперешнего болотина стояла да тальник. Ни пройти, ни проехать. А посередке всей этой страсти речка Шайтанка бежала. Та сама, котора теперь из пруда вытекат. Прозвание Шайтанка дали ей неспроста. Ишшо башкирские охотники заприметили, что возле речки чё-то не то, неладно чё-то. Болото будто и не велико с виду, а к речке не подступишша – засасыват. А ежли кому посчастливит и на зверину тропку выберется, то эта тропка водит и водит человека около Шайтанки, а до самой речки не допускат. Хоть день, хоть два ходи, все без толку.

Ночами на Шайтанке вой и свист слышал и крики разные, не то звериные, не то птичьи. Аж до гор доносилось. Жуть, сказывают, людей брала, тех, кто поближе-то. Оттого башкиры эту речку Шайтанкой и прозвали. Шайтан – это дьявол, значит.

Бабка торопливо крестится и подвигает табуретку поближе к печке.

– Страсть как боялись этого места, а все ж лезли сюда – зверья больно уж много здесь было, дичи всякой. В руки охотнику лезла дичь-то, озолотиться можно. А ведь ради богатства другой человек и на погибель идет.

А потом из Расеи понаехали сюда люди Демидова. Сам-то Демидов, говорят, кузнецом робил да был Петром царем замечен. Недалече от Шайтанки Демидов завод вздумал строить. Отчаянный был человек, все ему нипочем. Поперек речки они плотину сгромоздили, широкую да высокую. Помаленечку да помаленечку вода-то и затопила все окаянное место, которое страх на людей наводило. Все лето бурлила вода в пруду: крутит и крутит, крутит и крутит. Никак не успокоится. Будто кипяток. И шибко долго страшные-престрашные дела творились в поселке, так что у людей волосы дыбом становились. То ни с того ни с сего ночью вода в пруду светиться начнет, будто на дне-то лампа огромадная зажжена. А то, понимашь, вой неизвестно откуль доносится. Протяжнай, жалобнай такой, аж за сердце скребет. Много всяких страстей люди рассказывали. Был, говорят, мастер в прокатке по прозвишшу Оглобля. Ране-то всех тока по прозвишшу звали. Ну так вот… Шел Оглобля етот однажды от свата свово домой вечерком. Подвыпивши, но так… немножко. И што ж ты думаешь, не может на свою улицу выбраться и все крутит и крутит возле пруда. Тогда говорит от про себя: «Никак шайтан водит меня, пропади ты пропадом. Господи, помилуй меня». Как только сказал он это, утерял сознание Оглобля. А когда пришел в себя, глазам не верит. Сидит он на сосне, далеко от завода, за Чусовой. Кругом тьма кромешная. И метель вовсю воет. Еле-еле добрался тогда Оглобля до дому, пальцы рук и ног пообморозил.

А то, сказывают, с одним мужиком такая оказия приключилась. Ехал он зимой на лошади по пруду. Дело к ночи было. Ветер, как счас вот, сатанился. Едет он, значит, и говорит про себя: «Закуражило как, позастыло все, даром что гиблое место было». Сказал он это, глядит – впереди полынья. Волны по ей так и ходют, так и ходют, и пар подыматся. Ладно, што лошадь шагом шла, и спасся мужик. «Экая оказия, – думат, – посередке пруда полынья, откуль ей тут появиться?» Повернул он вправо, а там тоже полынья, повернул влево – тоже и сзади тоже. Похолодел мужик. Видит – сатанинское дело. Никакого выходу нет. Перекрестился этак трижды, и вдруг все исчезло. Снова лед кругом и никаких тебе полыньев. Поехал мужик дальше.

– Баб, а вот Петьку Носова как-то на Чусовой закрутило, – говорит Санька. – Закричал он тогда, робята едва выволокли.

Но бабка не любит говорить о нынешних временах. Она вся в прошлом.

– Долго так-ту было, как сказываю. А опосли совсем другой поворот получился, чего не ждали и не гадали вовсе. Тут я вам о людях порасскажу и о Лиляеве наперед. Люди-то, они другой раз сродни нечистому иль вроде того. Так и с Лиляевым. Он на заводе управлявшим от Демидова был. А от которого Демидова – от старшого ли, от младшего ли, от внука какого ихнего иль ишшо от кого – об этом не скажу. Чего не знаю, того не знаю.

Так вот, тот Лиляев, лешак его возьми, зверь зверем был. Сам черту брат. Били при нем людишек всячески за чё надо и не надо. Такие выдумляли казни, что не приведи господи. За руки и ноги подвешивали, железяку раскаленну к коже прикладывали. Бывало, што и голого в холодную запирали. Ну и кнутами… Ежли ж супротив кто шел – убивали.

И на заводе-то, с машинами-то, то одна беда нагрянет, то друга. Помню, старики рассказывали, как Кузьма Квашня сгорел.

– Чё, чё? – встрепенулся Санька.

– Да так вот… Сгорел. Из мартена в ту пору металл огненной вылили в ковш. А Кузьма наверху возле печи стоял. Или голову у его закружило, или чё другое, бог его знает, только упал он сверху-то прямо в ковш тот. И уж конечно ни косточки от Кузьмы не осталось. Где там! Весь вмиг сгорел. Царство ему небесное! И ишо с одним робочим, Емелькой Кривым, страшное дело сотворилось. Прямо на его чугунина кака-то упала. И сразу обе ноги Емельке оттяпало. А куды мужик без ног? Сам ест, баба и ишшо четверо робятишек – все мал мала меньше. От горя, видно, опосли умом тронулся и умер вскорости.

Жись-то собачья, оттого люди и ласковы не были. В праздники парень на чужу улицу и не заходи – изувечут. На постоялый-то двор, если в Катеринбург ехать, наших шайтанских никогда и не пушшали вовсе. Народишко, говорят, не тот – ночуй в лесу.

Если толком порассудить, то и выходит, что лишь рестанты хуже нас жили. Я сколько раз видела, как их по тракту к чалдонам гнали. В кандалах, бывало, идут, грязные да ободранные, пупы видно. Осенью-то дождь хлещет, грязища несусветная, зимой мороз, а им, грешникам, идти надо. Молчком всё, молчком. Одного только среди их видела веселенького. Перед зимой дело было. Он, парень-то, впереди шел. В полушубке и без шапки. Волосы кудрявые-кудрявые и такие черные, будто смолой вымазал. И глаза черные. Цыган, наверно, или б турок какой-нибудь. Посмотрел он на меня – а я тогда совсем девчонкой была, – посмотрел, значится, ухмыльнулся так… и говорит: «Рости, давай, рости, а я когда пойду обратно в Расею, к тебе посватаюся». Вот ить скока лет прошло, а все его помню, кудреватого-то.

Я вам тут все насчет другого баю. И про времечко-то, которо попозже было. А послушайте ишшо о Лиляеве. Над девками-то он чё удумал делать – срамота. Измывался как. Невест сразу из-под венца к нему силком утаскивали. На всю ночь. А утром домой отпушшали – иди, боле не нужна.

– А мужик ее чё? – несмело спрашивал Санька.

– Изобьет, конечно. А она-то при чем? Чё она могла сделать? Она и мужа страсть как боялася. Ить, бывало, невеста-то под венцом только первехонький раз жениха-то увидит. Чё говорить, я взамуж вышла куды позже, чем Лиляев скотинничал, я про его слыхала тока, но и в мою пору так было. Я тоже раза два тока свово мужика до свадьбы видала. Когда сватать пришли, от стыда голову поднять не могла. Казался он мне пошто-то старым и страшным. Уж и поревела я втихую, чтобы тятя не услышал! И все молила бога: «Господи, хоть бы мужик-то не бил меня, хоть бы он не издевался надо мной». А то, что он старый да не баской, – об этом я уж и не думала. С этим уж я смирилася.

Ну, я вам опять не про то… Отлилися людские слезы на Лиляеве-то потом. Убили его.

– Во, правильно! – говорим мы с Санькой и начинаем с аппетитом уплетать картошку.

– А получилось это вот как. На ту пору пришел в завод человек один, по прозванию Заплотин. Был он в бунтарях раньше. И бежал от властей к чалдонам, мимо нас как раз. Порассказали ему наши заводские о Лиляеве все как есть. И решил Заплотин разделаться с барином. Лихой был человек, безбоязненнай. К Заплотину наши мужички примкнули. Был бы заводила.

На плошшади возле Лиляева дома они костер разожгли. Лиляев-то сразу кумекнул, в чем дело, и под кровать забрался. Да и ведь как не кумекнуть: кто бы это окромя бунтовщиков вздумал костер под носом у барина разжигать! Стражники, какие возле дома вертелись, неизвестно куда убегли. Лиляев-то, видно, думал захорониться под кровать. Да де там! Выволокли они его из-под кровати-то, задавили да прямо со второго этажа и сбросили головой книзу.

– Во, правильно! – восклицает Санька и от удовольствия притопывает голыми пятками по полену.

– Сбросили, а он все дышит и дышит. Живуч был, нечистый. В ту пору кто-то прибег и кричит: «Стражники из городу едут». Тогда Заплотин приволок с завода чугунину десятипудову. Привязали Лиляева к чугунине той да на средине пруда и бултыхнули ирода.

Искали-поискали стражники тело мертвое, ловили-ловили чем могли, но все без толку. Как скрозь землю провалился Лиляев-то.

А Заплотин сразу же ушел с завода и на логу возле Чусовой тайно скрывался. Люди ему хлеб-соль приносили. Лог-то и сейчас Заплотиным называют. Заплотин лог. Слыхали, поди? Ну, а потом Заплотин-то как в воду канул. Скорей всего в Сибирь подался.

Бабка замолкает, и непонятно: или она думает о чем-то, или задремала. Но вот она зашевелилась.

– А про главно-то и совсем забыла сказать, робятушки. Как, значит, утопили Лиляева-то, и вовсе дивно стало: тишей и тишей на пруду-то. И воя не слыхать, и ужастев не видать. И вот теперь посудите сами, поразмыслите: шайтан ли то был? Сдается мне, што подпутали старики. Не стал Лиляев нечистые дела-то делать, и утихло все. Вот и кумекайте. Ить от злого-то – к доброму. А как оно, доброе-то делатся – нам, грешным, не всегда знать. Такось!

Бабка начинает бормотать что-то непонятное про себя.

Многое из того, о чем она рассказывала, мы с Санькой слыхали не раз от других. Только никто не говорил, что Лиляева утопили в пруду.

– Спать хочу, – хнычу я.

– Иди, иди, милай. – Посмотрев на темные квадратики окон, бабка крестится. – Ишь как воет, и я куды хорошо слышу. О господи!