Текст книги "Целуются зори"
Автор книги: Василий Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Николай Иванович устало сел на приступок у паперти. Снял кепку, положил ее на колени и вытер платком пот с лысеющего загорелого лба. Вид у него был совсем не бригадирский. Вдруг он плюнул от обиды: кто-то бросил ему в кепку пятачок. Вскочил и хотел уйти.
– Ой! – Настасья всплеснула руками. Они сильно обрадовались, словно не видели друг друга несколько лет. Особенно Николай Иванович. Он отдал ей пятачок обратно. Настасья положила пятак старушке и громко сказала ей:
– Степанушка помяни, Степанушка!
Акимовна тоже ходила и раздавала медные деньги, потом старухи соединились. Николай Иванович поздоровался с Акимовной.
– Дак где мужики-то? – спросила Настасья.
– Не говори, всех растерял. Обоих!
– Ой, ой! Да где ночевали-то? Николай Иванович подрастерялся:
– Да тут, у однех… Всю ночь не спали.
– Вот и шли бы к нам ночевать-то, – сказала Акимовна. – Места хватило бы.
Николай Иванович не заметил, как пришел на квартиру к Акимовне.
* * *
Лешка, Шубин и Стас провожали призывника. У сборного пункта в толпе слышались песни, Лешка старательно и добросовестно играл на чьей-то гармони. Похожая на кубышку веселая молодка платочком обтерла пот на его лице, пошла плясать.
– Фаинка? Шпарь! – вскидывался какой-то дядька, видимо, хозяин гармони, а Фаинка плясала и правда очень красиво и от души, с песнями:
Поиграй повеселей Частые переборчики, Тяжело переносить Пустые разговорчики!
Стас в сопровождении молчаливого Шубина ходил от компании к компании – всюду у него оказывались знакомые. Фаинка плясала с дядькой, который, вероятно, провожал в армию сына. Фаинка плясала, пела и плакала на ходу:
Неужели, моя матушка, Тебе меня не жаль, Посадила на машинушку, Сказала – поезжай.
И Лешка играл на совесть, он знал толк в хорошей пляске и старался, как и Фаинка, которая знала толк в хорошей игре. Но дядька устал, и Фаинка, отдышавшись около Лешки, запела длинную:
На Муромской дорожке
Стояли три сосны,
Прощался со мной милый
До будущей весны.
Стас хлопал кого-то по плечу, призывники стояли около родных и знакомых, слышались говор и напутствия. Вдруг сержант Демьянчук поправил старую, видимо, выданную в комендатуре пилотку, встал по стойке «смирно»:
– В шеренгу по одному становись!
Никто не остановился, новобранцы разговаривали с родными.
– Становись!
Музыка и песни смолкли. Когда призывники построились, сержант скомандовал:
– По порядку номеров рассчитайсь!
– Первый, второй, третий… – послышалось в шеренге.
Одного новобранца недоставало. Вчерашний призывник стоял с девушкой далеко у забора и не торопился в строй. Сержант подскочил к Лешке:
– Встать! Как фамилия?
– Да я… – Лешка еле стоял на ногах.
– В чем дело, Демьянчук? – спросил подошедший
офицер.
– Как фамилия? – горячился сержант. Лешка же только улыбался.
– Фамилия?
– Да я…
– Отставить разговоры! – Сержант был взбешен. – Фамилия?
– Да он же не наш, – послышалась реплика из строя. – Чужой!
Настоящий призывник уже догонял строй.
– Идите, еще наслужитесь, – смеясь, сказал Лешке лейтенант. – Ведите строй, Демьянчук!
– Нале…фо!
Строй двинулся на вокзал.
Площадка около сборного пункта опустела, Лешка уселся на бровку. Фаинка попыталась поднять его на ноги, но он снова уселся и даже приноровился лечь. Сердобольная Фаинка, которой так понравилась Лешкина игра, опять попыталась привести его в чувство:
– Тебе куда надо-то? Ведь тебя заберут, Леша! Лешей тебя зовут-то? Ой, господи! Ну-ко вставай, вставай!
Лешка только улыбался, мычал и мотал головой.
– Приезжий ты, что ли? Лешка мотал головой, улыбался.
– Что делать-то мне с тобой? Где живешь-то? Ну-ко давай вставай! Пошто напился-то эдак? И дружки у тебя хороши, бросили одного. Ну-ко давай вставай!
Теперь Лешка перестал даже улыбаться, он засыпал у забора, и Фаинка остановила подвернувшееся такси. Она привезла Лешку к дому Акимовны, где снимала крохотную комнатушку. Дом был на замке, старухи ушли в церковь. Фаинка отпустила шофера и заволокла Лешку в сарай:
– Ой ты, дурачок! Ну, миленький, полежи маленько, полежи… Да я приду к тебе после, приду, – шептала Фаинка, когда Лешка сделал слабую попытку обнять ее. – Полежи тут, поспи. Ой, какой дурачок…
Она подождала, пока он не уснул на топчане. Потом, вздохнув, встала, подумала и на замок заперла сарайку. Оглянувшись, начала охорашиваться.
Самое занятное было то, что я и сам не поверил Егоровичу, когда он рассказывал о своих последующих приключениях. Но Егорович божился, что все было именно так.
Потеряв Николая Ивановича, он сделал еще одну попытку узнать адрес дочери через справочное. Но то ли фамилию зятя он знал неточно, то ли плохо старались, но адрес опять не сказали.
Город шумел. Егорович не знал, куда податься. Вдруг он бросился бежать: по улице шли новобранцы, и вчерашний сержант командовал строем. Егорович побежал прямо к сержанту. Машина затормозила, регулировщик засвистел, движение застопорилось.
– Левое плечо вперед!
Егорович подскакивал к сержанту то справа, то слева, но тот, оберегая авторитет, не признавался. Из строя послышались голоса: «Вот еще командир», «Давай, батя, смени начальство!»
– Раз-говорчики! – Сержант не обращал на Егоровича внимания.
– Товарищ, товарищ, как тебя… я, значит, фуражку-то… фуражку на пароходе оставил, где у тебя моя-то? Отдай мою-то, там у меня адрес. Зять Станислав…
– Демьянчук! – обернулся лейтенант.
__ Так и так, значит, фуражка евонная. – Егорович показал фуражку лейтенанту.
– Что за чушь! Ваша? – спросил лейтенант сержанта.
– Так точно! То есть никак нет, товарищ лейтенант! Нет необходимости… – Сержант не хотел больше шуму из-за фуражки.
Бестолково объясняя лейтенанту все дело, Егорович шел за строем, но лейтенант так и не смог ничего понять.
– Идите, отец, идите! – улыбнулся лейтенант.
– Отделение… Стой! Нале…фо! Равняйсь! Смирно! – скомандовал сержант, когда подошли к вокзалу.
Егорович тоже встал по стойке «смирно», одернул рубаху. Лейтенант инструктировал призывников перед посадкой в вагоны.
Вскоре началась посадка. Егорович махнул рукой, отступился. Он зашел в вокзал, пристроился было в зале ожидания, но его оттуда прогнали: началась уборка. Перешел в другой зал – погнали и оттуда. Затужил, перешел обратно. Плохое настроение не мешало ему с любопытством наблюдать, как работает автомат с газированной водой. Вдруг по радио громко объявили: «Товарища Воробьева из колхоза „Передовой“ просят срочно пройти в комнату дежурного по вокзалу». Егорович подумал, что его ищет милиция из-за вчерашнего случая в ресторане. Засуетился, пересел на другое место. Объявление повторили. Егорович, озираясь, пятился, хотел скрыться, но одна из дверей вдруг открылась перед самым его носом. Егорович замер. Перед ним, лоб в лоб, стоял мужчина в черном дорогом костюме.
– Вы товарищ Воробьев?
– Так точно… – Егорович испуганно одернул рубаху.
– Пройдемте, пожалуйста, машина нас ждет.
– Это… я ведь, голубок, вроде ни при чем. Меня чего, надолго? Кабы я знал, я разве пошел бы в этот лесторан!
– Ничего, товарищ Воробьев, ничего. Пообедали?
– Уж хуже некуда, лучше не говори.
– Так, хорошо. А как общее самочувствие?
– Да что, какое уж тут самочувствие. Ни за что ни про что… Отпустил бы меня, голубчик…
– Нельзя, товарищ Воробьев, нельзя. Порядок есть порядок.
– Оно конешно… Только отпустил бы…
– Заседание уже началось, опаздываем.
– Прямо и на заседание? Вроде бы следствие сперва должно быть… Это… Значит, зять Станислав ничего не знает…
– Сообщим, сообщим, товарищ Воробьев, и зятю сообщим. Есть у него телефон? С ночлегом, значит, все ясно?
– Так точно ясно. Отпустил бы ты меня…
– Ничего, ничего. Вас уже в президиуме спрашивали. Где, говорят, у нас товарищ Воробьев? Ждут, ждут.
– Дак ведь хоть бы провинился в чем…
– Никто никого не винит. Опоздали немного, ничего
– Сроду на казенной скамье не бывал…
– Ничего, смелее, товарищ Воробьев, смелее.
– Смелее… Я бы и рад смелее-то, кабы виноват был.
– Сюда, пожалуйста!
Егорович ни жив ни мертв залез в машину – он думал, что его повезут прямо в суд за вчерашнюю драку.
– За мной идите, за мной, – говорил сопровождающий, когда подъехали к большому украшенному зданию. – Сюда, пожалуйста, сюда, товарищ Воробьев.
Егоровича через служебный проход привели куда-то наверх. Здесь виднелись часть президиума, зал и трибуна с выступающими. Сопровождающий провел растерявшегося Егоровича в президиум, усадил на свободный стул, шепнул что-то председательствующему и бесшумно ушел. Егорович совсем потерялся. Громадный светлый зал был полон, всюду был бархат и яркий свет. Председательствующий жестом остановил оратора, встал:
– Товарищи, на слет только что прибыл бригадир колхоза «Передовой» товарищ Воробьев! Поприветствуем, товарищи, передовика колхозных полей.
Зал загремел аплодисментами. Егорович долго не мог сообразить, кому аплодируют, а когда сообразил, то быстро освоился, приосанился. Выступающий на трибуне подождал, когда кончатся аплодисменты, и продолжал говорить.
А Егорович чувствовал себя чем дальше, тем увереннее. Вскоре он уже и сам поверил в то, что он передовик, что так все и должно быть на белом свете. Когда ему предложили выступить, он встал, одернул рубаху, прошел к трибуне, заговорил. У него получалось совсем не плохо. Только после каждой репортерской вспышки он сбивался и приговаривал: «Добро, ладно, хорошо».
– Я, значит, еще когда служил в двадцать шестом отдельном артиллерийском, меня ценили. Один раз утром – шасть ординарец в казарму. Так и так, есть тут у вас такой ферверк Воробьев? «Так точно, – я говорю, – я самый». – «Приказано, – говорит, – плепроводить ферверка товарища Воробьева к его превосходительству командующему всем фронтом». Я, значит…
– Товарищ Воробьев! – перебил председательствующий. – Расскажите товарищам, как вы добились высоких показателей.
– Показателей?
– Да. На весеннем севе. И как думаете с заготовкой кормов.
– Я, товарищи, по всем, значит, показателям, по всем данным! Я, значит, говорю, что ежели, значит, так – дак так, а не так, дак и говорить здря нечего! Дело такое. Надо. Добро, ладно, хорошо! Мы куда идем? Вперед, говорю, идем, а это значит – должны идти по всем показателям. Мы…
Егоровичу под гром аплодисментов вручили премию: транзистор на ремешке. Когда заседание кончилось, председательствующий сам под руку привел Егоровича в специальный, для президиума, буфет.
– Так, так, товарищ Воробьев. Как вас, Николай Иванович?
– Егорович, – не сообразил взволнованный Егорович.
– Ну, ничего, ничего. На концерт остаетесь? Надо, надо, товарищ Воробьев. Прошу!
– Так ведь, товарищи, зять Станислав у меня тут и внучка маленькая… Ваше здоровьице…
Председательствующий выпил, закусил и попрощался с Егоровичем за руку.
– Очень хорошо, товарищ Воробьев, очень. Ну так мы на вас надеемся. Всего вам хорошего. Отвезите товарища Воробьева, куда нужно.
– Ясно, – сказал тот самый мужчина, который привез старика на слет.
– Нет, нет, это… я сам, – испугался Егорович.
– Пешочком? Ну, как хотите, товарищ Воробьев, как хотите, – сказал председательствующий и ушел.
– Это… где тут?.. Такое дело…
– Туалет? – Да.
И ему показали, куда надо идти. Он вышел из туалета с транзистором на плече и, озираясь, через служебный ход потихоньку выбрался на воздух. У входа караулил постовой.
– А вам что тут надо? Кто такой? – окликнул милиционер. – Вы что тут делаете?
Егорович не стал дожидаться неприятностей, проворно увернулся за угол. Он отдышался далеко от большого красивого дома на незнакомой безлюдной улице.
Ночь наплывала светлая, теплая. На столбе около автобусной остановки белело приклеенное объявление: «Предлагается корова. Обращаться к 3. П. Сиговой (стельность пять месяцев). В сентябре будит. По адресу улица; Лассаля, дом 10».
Егорович взглянул, почитал и отвернулся. Почитал снова… «Ла… Ласе… Дассаля!» Улица Лассаля! Зять Станислав живет на улице Лассаля, ох я недотепа!»
Он так обрадовался что даже вспотел: «Лассаля, 77 – два топорика! Квартера пятьдесят!»
– Милок! – радостно обратился он к прохожему парню. – Теперь, значит, зять Станислав…
– Что? – Парень покосился на транзистор. – В Москве покупали? Четыре диапазона…
Парень крутнул что-то, и приемник заиграл.
– Лассаля, на улицу Лассаля как мне идти?
– Лассаля, а не Лассаля. – Парень показал. – Вон рядом, за углом.
…Егорович зашел в подъезд с громкой музыкой. Он колотил и вертел приемник, но музыка играла еще громче. Наконец он случайно зацепил за переключатель – приемник смолк, осталось одно шипение. Егорович поднялся на самый верхний этаж и у дверей пятидесятой квартиры увидел свою кадушку. Глядя на нее, Егорович нажал в раздумье звонок. На пороге появился полупьяный Стас.
– Это… – Егорович растерялся. – Тут, значит, зять Станислав где живет?
– Что?
– Станислав, зять…
– Ну, я Станислав. Получилась заминка.
– Вот, значит, это… Верка, дочка… Нет, видно, не тут.
– Пахан? – вдруг восторженно заговорил Стас. – Точно! Заходи! Будь как дома! Так? Мы сейчас в магазин, так? Верку в кооператив! Так, головной убор снимаем. Все! Головной убор сюда. Так? Жена! Встречай гостя!
Случайности… Кому же первому пришел в голову этот хитрый термин? Когда я окончательно убедился, что в кино мне со своим сценарием не пробиться, я решил напечатать его в журнале. Знакомый редактор давно просил рукопись Я послал его в журнал и снова набрался терпения. Однако редактор ответил мне отказом. Он сообщил мне, что журнал сценариев не печатает. Странно: не по его ли совету я поставил на рукописи подзаголовок – «Киноповесть»? По совету же другого тоже хорошего и интересного литератора я послал «киноповесть» в другой, тоже «толстый» журнал. Этот журнал молчит уже много лет.
Вот это, я понимаю, случайности! Редакторы – все они либо друзья, либо знакомые – мужественно молчат, они просто игнорируют меня как автора. А когда я случайно встречаюсь с ними, они делают вид, что ничего не произошло.
Так же как Николай Иванович, который пришел со старухами на «квартеру», то есть домой к Акимовне.
Это начиналась третья «мушкетерская» ночь.
– Еще, Николай Иванович, чашечку!
– Нет, Акимовна, спасибо.
– Да ты бы дровец-то поколол пока?
– Да я как… Я это с почтением. – Николай Иванович ругнулся про себя. – Топор-то есть?
– Есть, есть. В сарайчике топор-то, – сказала Акимовна.
– Нет, Акимовна, вроде топор-то в чурке. Фаинка утром колола, да в чурке и оставила, – сказала Настасья.
– Ну дак и ладно. Поколи, Николай Иванович, по силе возможности.
Николай Иванович ушел колоть дрова, а Настасья закрепила его положение.
– Ты уж, Акимовна, пусти его ночевать-то.
– С богом, девушка, с богом. Можно в комнате, а можно и в сарайке постлать.
– Ну и ладно, ночи теперь теплые. Да где у тебя квартирантка-то? Фаинка-то?
– Лучше не говори! Ноне у нее два выходных, бегает где-то. С утра парня в солдаты провожали, так и она тут была, парень-то с ихнего производства. Пляску подняла. Ушла, да и нету до экого время. – Акимовна пошептала что-то на ухо Настасье.
– Ой, ой! – Настасья всплеснула руками. – Ой, глико, что делается-то, ой…
– До того, милая, народ избаловался – бога не чувствуют, все только вино пьют.
– Пьют, Акимовна, пьют, девушка. Ведь вон и в деревне до того мужики допили, что ничего уже и не понимают. А в городе-то?
– Ой, ой, и не говори, – сокрушалась и Акимовна. Дровяная груда за сарайкой была уже очень большая, а Николай Иванович хрястал и хрястал, колол чурки через плечо. Поленья со звоном разлетались в стороны. Лешка в сарайке, потревоженный, перевернулся на другой бок и продолжал храп.
В стену сарайки ударило очередное полено, и Лешка вдруг перестал храпеть, очнулся. Сел на помосте, не зная, где он и сколько времени. Огляделся, ничего не понимая. За стенкой кто-то колол дрова. Лешка встал, походил. Выхода не было, дверь была заперта снаружи. Лешка нащупал берет Стаса, натянул на голову, стал вспоминать, что произошло. Он пособирал по карманам денег: оказалось пять рублей вместе с мелочью. Как раз на пароходный билет…
Лешка пнул какой-то горшок, забегал по сарайке, заметался. Потом спокойно одумался. Нашел щелку в дощатой стене и начал тихонько расшатывать и отдирать доску. Стенка выходила не во двор, а на улицу. Лешка раздвинул доски и высунул голову в отверстие. Улица была пустынна, лишь в конце ее мелькнул автобус. Лешка протиснулся меж досок, поднатужился и вылез. Сдвинул доски, сделал, как было. Потрогал дыру на брюках, огляделся и сиганул через канаву. Оглянулся еще и сиганул снова. Он дальше и дальше, мелкими перебежками, удалялся от места своего заточения.
Теперь, после всех похождений со Стасом и Шубиным, он знал дорогу на пристань.
* * *
Акимовна, ничего не подозревая, раскладывая пасьянс, рассказывала:
– …Вот, матушка, какая случилась страсть-то. Девушка-то была одна у отца с матерью, наряжали ее как славутницу и работать не давали, все берегли, а она и не послушалась, поступила в швейную. Ухажера хорошего завела, парень не пьет, не курит, с полным дипломом. Вот он один раз и уехал в командировку…
– Парень-то?
– Да. А девушка вот невеселая такая ходит, не пьет, не ест. Пришла домой-то, да и говорит: «Мама, дай-ко я полежу на диване, больно уж у меня голова болит». Легла она ввечеру, а утром матка будит ее. Не встает девушка-то. Ну, матка-то думает, пусть поспит дочка-то, пусть отдохнет, да и ушла в магазин. Проходила-то долго. Пришла и видит, что дочка-то все на том бочку лежит.
– Не вставала? Ой, ой!
– Не вставала, милая, не вставала. Как поглядела на дочку-то, так вся и обмерла: девушка-то была неживая.
– Мертвая?
– Мертвая, милая, мертвая, а одна и была у родителей-то. Вот потужили, поревели день-другой, попричитали, да делать нечего, надо хоронить девушку-то. Гроб сделали, обрядили честь честью, могилу выкопали, да и повезли. А парень-то из командировки до сроку приехал.
– Болела, видать, душа-то!
– Да. Приехал, да и побежал к ней на работу. А какая, милая, работа, ежели ее уж зарывать повезли? Три дня прошло, три ночи, как уснула девушка-то. Он домой к ней побежал – дом-то на замке, только собака воет. Суседи-то ему и сказали, что хоронят девушку-то. Вот он как птица прилетел на кладбище-то…
– Сердешной, в экой-то изополох…
– Да. Как гроб-от увидел, зашелся весь, да на гроб-от, на девушку-то и пал, будто подкошенный. Тут она и очнулася. Три дня и три ночи спала, чуть не похоронили.
– Очнулася?
– Как стукнулся он об ее-то, она и очнулася. Парень-то был ядреный, в плечах широкий. Вот, милая, радостей-то у родителей было, три дня и три ночи дочка на том свете была. Уснула.
– Не приведи господи! Экая страсть, ведь чуть не похоронили. Дак расписалися?
Но Акимовна не успела ответить на вопрос – вошел потный Николай Иванович.
– Все исколол.
– Вот тебе спасибо-то! Ой, Николай Иванович, ты бы мне канавку бы еще прокопал. Ну да завтра, с утра ежели, вон у меня и лопата налажена. А ночевать-то иди в сарайку, там и постеля есть, теперь ночи теплые. Ну-ко пойдем, я тебе покажу.
– Да там замок, – сказал Николай Иванович.
– Ой, ой, ведь ключ-то у Фаинки. – Акимовна начала подбирать ключи. – Вот этот ежели, может, и подойдет. Поди, сам и откроешь.
Николай Иванович взял ключ. Покосился на пироги, прикрытые газетой.
– Да ужинать-то не будешь? – окликнула его Акимовна.
Николай Иванович пошел не оглядываясь, чуть не ругнулся матом. Акимовна семенила следом:
– Дак, Николай Иванович, завтра ежели канавку-то прокопаешь, да дрова бы надо в сарайку скласть; ты спи, а я тебя запру, изнутри-то у нас не запирается. А утром я тебе и отопру, как самовар-то вскипит.
Он отмахнулся, лег на то место, где спал Лешка. «Скорей-бы утро, да на пристань». И он быстро заснул.
Старухи уже улеглись, когда вернулась Фаинка. Она села у зеркала. Старухи храпели. Фаинка сняла туфли, подушилась из флакончика. Прислушалась, сняла с гвоздика ключ, на цыпочках вышла в сени. Тихо открыла наружную дверь и, придерживая подол, запрыгала к дверце сарайки.
Все было тихо. Она открыла дверцу и шагнула в сарайку. Присела на край помоста.
– Не замерз, Леш? – спросила Фаинка тихо. – Ох ты, Леша, Леша… Ты как заиграл, так мне сразу все и вспомнилось… Болит голова-то? У нас в деревне парень один… Играл точь-в-точь как ты. И переборы такие, у тебя еще лучше. Так играл хорошо, все девки за ним бегали…
Николай Иванович, очнувшись и боясь пошевелиться, в ужасе глядел в крышу. (Позже, когда он рассказывал об этом Лешке, тот вскидывался: «Ох я дурак, не надо было уходить».)
– …Вот, помню, как заиграет, так у меня и на сердце веселее. Тоже Лешкой звали… Вот и ты как заиграл сегодня по-евонному, так у меня… Ой, Леша, я ж много годов не слыхала этой игры… Болит голова-то?
Когда Фаинка начала шарить у Николая Ивановича в редких волосах, он, как ошпаренный, спрыгнул с топчана. Полетело какое-то ведро, грабли, загремели какие-то палки…
Фаинка завизжала, старухи в комнате проснулись, поднялся шум и кавардак.
Николай Иванович пулей вылетел из сарайки. Он выскочил на улицу и тоже ударился по направлению к пристани.
Белая ночь уже кончилась, третья белая ночь, и утренняя заря теплилась за спящими кварталами.
Утром у кассы дебаркадера кипела веселая давка. Вот-вот должен подойти пароход. Солнце было уже высоко. Рабочие снимали плакат с приветствием.
Лешка вспотел, его жали со всех сторон, очередь у кассы не двигалась. Он с большим трудом взял билет и вдруг увидел на берегу Николая Ивановича.
– Давай сюда! – закричал он, словно Николай Иванович только что демобилизовался, словно Лешка не видел его несколько лет. – Давай сюда!
Однако Николаю Ивановичу тоже нужен был билет, и Лешка снова полез к кассе.
– Николай Иванович, давай деньги!
– Чево?
– Деньги, говорю, давай!
Николай Иванович, протиснувшись, подал ему последний трешник.
– Не хватит! – орал Лешка. – А?
– Не хватит, говорю, на второй класс! Придется брать третий!
– Бери любой!
Лешка добрался наконец до окошечка кассы. «Что? Нет третьего класса? Как нет? Не надо мне ваш люкс, давай третий. Что? Не ваше дело? Как это не ваше дело? Я покажу не ваше дело! Что? Где начальник пристани? Да? – Лешка научился у Стаса говорить по-новому. – Не ваше дело? Так… Ладно. Что? Так…»
Лешка вырвался из толпы и побежал искать начальника. Начальник, испугавшись Лешкиных «так» и «да», написал кассирше записку. Лешка снова пробился к кассе. Крик его и манера действовали безотказно, билет был моментально куплен.
Пароход вот-вот должен был отчалить.
Настасья с целой кучей завязанных в платок батонов торопилась к трапу.
– Давай сюда! – опять заорал Лешка. – Давай сюда, кресная!
– Ой, батюшки, ой, милые! – ойкала Настасья. Лешка так же быстро купил билет и Настасье, все трое двинулись на посадку. Вспотевший Лешка плюнул за борт, теперь он плевал точно так, как Стас.
– Все! К вечеру дома будем. Баню затопим. Давай сюда! – обернулся опять Лешка. – Давай сюда, Егорович! Деньги-то есть на билет?
К пристани действительно ковылял Егорович. Купив билет, с транзистором за спиной, старик присоединился к землякам:
– Добро, ладно, хорошо!
– Все! Все в сборе! Что, Егорович, и ты нагостился? – хохотал Лешка.
– Зять Станислав не отпускал никак. Да и Верка. Ночуй, говорят, еще ночку.
– Видать, не климат! – заключил Лешка.
Пароход отчаливал. Настасья жевала батон, она угостила и Лешку с Николаем Ивановичем. Те уплетали за обе щеки.
– Так ты чего ушел и меня не дождался? – спросила Настасья Николая Ивановича.
– Крысы… – сказал Николай Иванович. – Крысы меня напугали.
– Ой, ой! А мы-то пробудились с Акимовной, думали, горит где. И Фаинка пробудилась. Сбегала, да и говорит: видно, какие-то пьяные в сарайку ломились. Всю ночку, всю ночку глаз не сомкнули с Акимовной.
Пароход плыл и плыл, раздвигая зеленые берега. Давно скрылся из виду город. Все путешественники, успокоенные, довольные, сидели на верхней палубе. Погода была отличная.
– Я, значит, к защитнику, – рассказывал Егорович. – Так и так, надо Олешку выручать. Ладно, говорит. Вышел, а Николая Ивановича нет, как в воду канул. Я сюда, я туда. Прихожу на слет, меня садят прямо в президиум. Мне товарищ Сергеев говорит: вот премия! Передай, говорит, Николаю Ивановичу из рук в руки.
Николай Иванович с любопытством разглядывал транзистор.
– Приезжайте, говорит, в любое время, вы, говорит, наша надежная стена и опора…
– Так и сказал?
– Ну! А зять Станислав…
– Сиди, Егорович, со своим зятем, – сказал Лешка. – Адрес-то как нашел?
– Улица Лассаля, семьдесят семой дом.
– Лассаля?
– Ево.
– Семьдесят семой? – Да.
– С железным зубом?
– С железным. Это кто?
– Да зять-то?
– С железным, верно. Лешка фыркнул:
– Ну, знаю я твоего зятя. В вытрезвителе вместе спали. Ой, не могу…
– Не скажи. – Егорович вспомнил, какую ночь провел он на скрипучей зятевой раскладушке. – Парень самостоятельный.
– Самостоятельный… Ну и ну! – хохотал Лешка.
– Рыжики-то продали? – спросила Настасья, словно выручая Егоровича.
– Рыжики-то не продали… – сказал Егорович, а Лешка продолжал хохотать.
– А гармонью-то купили? – опять спросила Настасья.
Лешка перестал смеяться.
– Гармонью можно и дома купить. Либо в другой раз, вот после сенокоса опять поеду.
– Нет, я дак больше не ездок, – сказал Николай Иванович. – Ни до сенокосу, ни после сенокосу. Я и эти три ночи по гроб доски помнить буду.
– Зять Станислав… Добро, ладно, хорошо. – Егорович замолчал, покосившись на Лешку.
– А я не могла с деньгами расстаться, гребенку не купила.
– Чего же не купила-то, взяла бы да и купила, – откликнулся Лешка.
– Купить! Где купила-ти! Купила-ти кобыла заступила
– Ну а богу-то намолилась? – допытывался Лешка. – Довольна?
– Ой, унеси водяной, тоже больше не поеду. И служат не так, и поют все не по-прежнему. И поп-то молоденький Табаком от него несет, как из трубы.
– Курит?
– Курит, видно, – сказала Настасья
– Добро, ладно, хорошо, – заключил Егорович. Пароход плыл домой.
Я дочитываю последнюю страницу, раздвигаю занавески и гашу лампу. Настасья в той половине дома уже растопляет печь. На улице утро. Большое спокойное солнце поднимается над недальним лесом.
«Пароход плыл домой». Нет, я не мог ни в чем упрекнуть себя. Все записано точь-в-точь как было на самом деле. По крайней мере, если верить рассказам Настасьи и всех троих «мушкетеров».
Из всех троих один Егорович мог прихвастнуть, это у него бывает. Лешке же и Настасье я не мог не верить. Тем более Николаю Ивановичу.
Все это было давно, прошло двенадцать лет.
Я смотрю в окно и вдруг замечаю Лешку, который, потягиваясь, выходит из дома. Он не тот, что был раньше, у него уже трое детей. Постарел за эти годы и Николай Иванович. Один Егорович все такой же. Он словно задубел и не поддается годам.
Я вижу, что Лешка правится к Николаю Ивановичу. По пути он комком земли запустил в своего же кота, однако промазал. Кот, сидевший до этого философски надменно, дал стрекача в крапиву, а Лешка засвистел какой-то мотив, пошел дальше.
– Сходим, что ли, к Егоровичу? – кричит он через улицу.
– Пойдем, – соглашается Николай Иванович. Умывшись, я тоже выхожу на улицу и присоединяюсь к ним.
У дома Егоровича спозаранку открылась домашняя парикмахерская. Старик сидит на табуретке у поленницы, на его жидкие плечи накинуто вафельное полотенце. Старуха, его жена, истово стрижет патлатую стариковскую голову.
– Труд, бабушка, на пользу! – громко говорит Лешка.
– На пользу! – огрызнулся Егорович. – Стрижет, как овчину. Все выдерьгала.
– А ты не вертись! – весело ругнулась бабка и побрякала по голове ножницами. – Тут-то стричь?
– Где?
– Да этта-то.
– Этта не стричь, а стриги где надо.
– Водяной знает, где надо.
– Ну, Егорович, у тебя, как у министра, свой поликмахер. Любой фасон-маникюр. – Лешка по-турецки сел на траву. – Ты, бабушка, его полубоксом, полубоксом стриги-то!
– Ее бы полубоксом-то. – Егорович дернулся. – Не полубоксом, а целым боксом. Дерет как жнейкой, с утра измаяла.
Старуха в ответ опять только постучала ножницами по голове:
– Тут-то стричь?
– Стриги по усмотрению.
Лешка ржал на траве: голова Егоровича была вся в крупных ступеньках.
Тем временем Николай Иванович выволок на улицу станок для точки топоров. Егорович встряхнулся, бородку стричь не позволил:
– Добро, ладно, хорошо!
– Не больно добро, да… – проговорила бабка и ушла поливать капусту, а мы принялись точить топоры. Николай Иванович сидел на станке, держа топор в специальном «жомке», Лешка по очереди с Егоровичем крутил точило, а я лил на точило воду деревянною ложкой.
Солнце дробилось в голубизне реки острым осколочным блеском. Березы трепало теплым, набирающим силу ветром.
Топоры были выточены, и я видел, как, закурив, три «мушкетера», не сговариваясь, переглянулись.
– Н-да… – поскреб за ухом Николай Иванович
– Оно бы не мешало сейчас… Ради воскресенья – Лешка поджал губы. – Как, Егорович?
– Конешно, ежели, оно дело такое… Опять же это, как ведь сказать, ежели… В части прынцыпа.
– Ну так что? – Лешка не в пример Егоровичу любил конкретность.
– Да моя дак не даст, – сказал Егорович – Вот когда зять Станислав послал перевод, она чекушку без разговору… Да и денег-то ноне нету
– Нету! Давно ли пенсию отхватил? Деньги-то ведь солить придется.
– Какое, парень! Оне у нас не залеживаются
– Моя тоже. Одна ругань Николай Иванович за гасил о дерн окурок. После бани только и дает по трешнику.
Я угрюмо молчал, меня опять разбирало зло.
– Ежели к Настасье вторительно? – сказал Лешка.
– Не даст, – убежденно сказал бригадир.
– Не даст, – подтвердил Егорович.
– Не даст, – вздохнул Лешка. И замолчал. – Николай Иванович, а что, ежели баню затопить?
Топить баню с утра, да еще и не в субботу, показалось сперва стыдновато. Но у них иного выхода не было, идея оказалась самой надежной. Николай Иванович махнул рукой: «А бес с ним, все равно не сенокос». И работа закипела. Кто побежал за дровами, кто за ведрами, чтобы носить с речки воду…
Мне стало опять смешно, и, забыв про свои никому не интересные невзгоды, я включился в общее дело.
