Текст книги "Целуются зори"
Автор книги: Василий Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Василий Белов
ЦЕЛУЮТСЯ ЗОРИ…
Киноповесть
Днями в полях млеют на солнце многоцветные травы. Повсюду нестихающий звон кующих кузнечиков, волнистое марево струится на горизонте, и белые, будто сдобные облака выплывают из-за края земли. Они плывут широко и ровно, никуда не торопятся, в бездонном небе весь день плавится солнечный слиток – космато и яро. Вечерами облака встают у зари на приколе или исчезают совсем. Громадное солнце, румяное и покруглевшее, едва успевает скатиться за лесное кольцо, а в небе, над речкой, уже мерцают две-три зеленые звезды.
Тогда в палисадах долго возятся, устраиваются на ночлег хлопотливые птахи. Белая ночь опускает на деревню неуловимо дрожащую кисею сумерек. В поле, у речки, высоко в небе тонким столбом дымит красный мальчишечий костер. Там, за омутом, спокойно и отрешенно кричит дергач, а тут, в деревне, вздыхают в хлевах подоенные коровы. Ночь так светла, что в полях хорошо видны синие, желтые и розовые лядины цветов, и далеко-далеко очень ясно различаются крыши соседних селений.
Я лежу на лужке в компании двух здешних жителей: Николая Ивановича и Лешки. Николай Иванович, коренастый молчун, давно сидит на корточках, опершись спиной об изгородь. Ему так легче сидеть, раненное во время войны бедро у него частенько побаливает. Он то и дело прикуривает папироску «Север». Лешка, здоровый и говорливый, моложе Николая Ивановича лет на тридцать, но уже сравнялся с ним в чем-то главном. Он то ляжет на живот, то усядется, калачом ноги.
– А вот ты мою жизнь опиши, – предлагает он. – Только не пропечатывай. Знаешь, какую книгу можно составить? У-у! Не меньше Библии.
Я не очень-то верю Лешке и говорю:
– Взял бы да сам написал.
– Один раз пробовал.
– Ну и что?
– Почерк очень худой, – вздыхает Лешка. – Мне по письму учительница одне колы ставила. Такие были колы ядреные! Вон Николай Иванович, когда бригадиром был, все огороды загородил. Моими колами. Правда ведь, Николай Иванович?
Николай Иванович курит, не отзывается.
На улицах быстро стихают крики мальчишек и лай собачонок. Одна за другой тают компании говорильщиков. Обрывается игра на гармони, похожая на голубиную воркотню, кто-то поприлаживался поиграть, да и замолк, будто приговаривая: «Ишь ты, совсем разучился. Вконец разучился, право слово». Запоздалая девочка гонит домой одуревшего от ночной светлоты теленка. «Бессовестный! – ругает она его. – Шпана, вот ты кто!» Теленок останавливается, недоумевает и, расставив ноги, добродушно глядит на нее. И девочка не выдерживает сердитого тона, прыскает в ладошку. Оба дружно бегут домой.
Поговорив с мужиками о том о сем, я чувствую, что сейчас обязательно последует вопрос о моем заработке. Уже так повелось: где бы я ни был, в какой деревне ни ночевал бы – везде спрашивают прежде всего, сколько я получаю. Конечно, только после того, как убедятся, что человек приехал не за фельетоном. Частенько я притворяюсь во время поездок то рыболовом, то музейным работником, то каким-нибудь лесным инспектором. Тогда у людей почему-то не возникает этого назойливого и не очень приятного любопытства относительно моих заработков. Однако здесь меня знают как облупленного.
– Ну а вот, к примеру, взять, – Николай Иванович давит окурок о каблук сапога, – тех же писателей… Какой примерно у них заработок? На окладе али поденно?
– Поденно… Есть, конечно, и на окладе.
– Понятно, – оживляется Николай Иванович. – Ну а сколько, к примеру, на день обходится?
– Да ведь как сказать? У кого как.
– Ну а все ж таки?
Я начинаю крутиться, как на колу сорока. Что я могу ответить? Сказать правду – они все равно не поверят, врать тоже не хочется. Меня выручает Лешка, который спрашивает о Шолохове, и наш разговор постепенно теряет неприятную для меня остроту. К тому ж и воспитанный Николай Иванович замечает мою неохоту говорить на эту щепетильную тему.
– Нет, нет, а ты вот про нас-то опиши! – Лешка стучит Николая Ивановича по спине. – Как мы в город-то с Егоровичем ездили. А Николай Иванович? Как зубы-то дерьгали…
Но Николай Иванович знает, что мне давно известно это, по его мнению, совсем не интересное дело. Он поднимается и топает о лужок сапогами:
– Пойдемте-ко спать! Время много.
– Спать! Тебе только бы спать! – намеренно сердито ворчит Лешка и поднимается сначала на четвереньки. – А женка рассердится, ежли уснешь раньше ее! Гляди, Николай Иванович, как бы хуже не было.
Николай Иванович не отвечает, мы прощаемся и расходимся по домам.
Все затихает в деревне, все засыпает, один костер еще дымит у реки. Белый дым тонким, прямым, очень высоким столбом уперся в зеленое небо. Сумрак, тишина. Но я знаю, что едва успеет погаснуть вечерняя заря, как на севере, чуть правее того места, где она только что потухла, родится дальний, еле уловимый отблеск утра. «Целуются зори», – говорят в народе про эту странную пору.
Я запираю ворота, задергиваю занавески и зажигаю настольную лампу… Если б Николай Иванович узнал в точности про мой бюджет, он бы схватился за голову. А Лешка? Лешка посоветовал бы бросать это дело и садиться на трактор. Хорошо еще, что они не знают, как я писал про них целый киносценарий. О том, как они втроем ездили в город…
Дело было давно, лет двенадцать назад. Николай Иванович нынче на пенсии, а тогда работал бригадиром, Лешка же ходил в холостяках и даже не служил в армии. Я учился в Москве, но довольно часто бывал в здешних краях.
О поездке, которую вспомнил сегодня Лешка, здесь говорили тогда все. Особенно охотно рассказывали о ней сами ее участники, причем с такими невыгодными для них подробностями, что если б, не дай бог, по моему сценарию был поставлен фильм, они бы схватились за головы. Впрочем, ничего и особенного, из ряда вон выходящего с моими друзьями не произошло.
Однажды в деревне выдалось праздное – под носом у сенокоса-время. (Я повторяю: дело происходило лет двенадцать назад.) Только что закончился сев, косить же на силос было еще рано. Лешка страдал от безделья. В тот день он по вешней привычке встал вместе с солнышком. От нечего делать обошел вокруг своего холодного ДТ-54, на котором засохла многопудовая глина. Пнул в гусеницу, по-приятельски подмигнул трактору и, как всегда, пошел к бригадиру.
Босой бригадир тоже, как всегда, сидел на крыльце. Поздоровавшись, Лешка оторвал от газетки на цигарку, и вдруг, как он любил рассказывать позже, его даже ошарабошило:
– Николай Иванович! А Николай Иванович?!
– Ну?
– Ты погляди, чего куришь-то. Ведь самого себя куришь! – Лешка читал свернутую гармошкой газету – «Участник предстоящего слета передовиков Н. И. Воробьев… Нэ. И…закончил сев яровых и льна за десять календарных дней…»
– Чего?
– Про тебя, говорю, написано!
– Не ври.
– Я те говорю. Тебя пропечатали. Вот и колхоз указан. Бригадир, надо полагать, не поверил – он недоверчиво
взял газету, прочитал.
– Хм! И вправду про меня.
В это время и подошел к ним соседский старик Егорович, вступил в разговор, потому что поговорить любил.
– А ты бы, Олешка, женился, дак дури-то в тебе сразу намного бы убыло, – в который уж раз начал агитировать он. – Вот у меня зять Станислав. На хорошей должности, квартиру отдельную дали. В гости в каждом письме зовет.
– Я что, дурак? До службы жениться!
– Ну, гляди, дело твое, – сказал Егорович и отступился.
Позже Лешка рассказывал, что, не подойди Егорович как раз в этот момент, ничего бы и не было – он, мол, съездил бы в город по-людски, вдвоем с Николаем Ивановичем. По словам же Егоровича, виновата была Лешкина тетка Настасья да его, Егоровича, старуха, которых сунуло так не вовремя.
– Миколай Иванович, ты бы взял меня в город-то? – Настасья и старуха Егоровича давно стояли над мужиками, держа руки под ситцевыми передниками. – В город-то, говорю, направишься, дак взял бы! Я одна-то боюсь, да и билета на паровоз не купить. Вот и бумагу на тебя принесла. Из конторы.
– В какой город? – ругнулся бригадир. – Я и не собираюсь никуда, сенокос через три дня.
– Да я ведь в конторе была, там говорят – тебя в город на совещание направили. За премией. Вот и бумажку со мной послали.
Бригадир взял командировку, прочитал.
– Ну, точно! – вскинулся Лешка. – Зря, что ли, пропечатали? Я тоже поеду, надо гармонью купить.
– Мне бы тоже… – Егорович поглядел на свою старуху. – Зять Станислав в гости зовет. На внучку поглядеть… Кадушка рыжиков есть, продать да зубы вставить бы…
– Сиди! – очнулась старуха Егоровича. – Сиди, не щеперься с зубами-то!
– А ты, кресная, пошто в город-то? – спросил Лешка Настасью.
– Да в церкву.
– Молиться, что ли?
– На казанскую. Да и Степанушка помяну. Николай Иванович вертел бумажку и перечитывал. Вертел и перечитывал.
– Видать, и правда придется ехать…
– Дак, Миколай Иванович, уж не оставь меня-то, пожалуйста, – попросила Настасья.
– Да я что… Поедем ежели.
– Ну вот и слава богу. – Настасья ушла в проулок вместе со старухой Егоровича.
Лешка протестовал:
– На что нам эта кресная? Поедем втроем!
– Зять Станислав… – Егорович почесал бороду. – Рыжиков опять же кадушка целая, совсем как свежие. У зятя и остановимся.
– Ну!
– Дак ведь завтра уж ехать-то надо, – расстраивался Николай Иванович. – Вот ведь… Как снег на голову.
– Не надо нам Настасью с собой, – решил Егорович. – Баба, она баба и есть. Сколько разов с бабами езживал, все время что-нибудь да стрясется. Помню, в сорок шестом поехал с Манькой Ухватовой. Котомка сухарей была, послали на лесозаготовку. Народу как сельдей в бочке, еле из вагона вылезли. Гляжу, опояски тутотка, а котомки нетутка.
– Это уж точно, – сказал Лешка, – намаешься с ними.
– А уедем, да и крышка!
– Оно верно, до сенокосу бы съездили…
– Ну!
– Поездом или пароходом?
– Лучше пароходом.
– Придется ехать, – сказал Николай Иванович, и дело было решено.
…Позже он говорил, что если б не Лешка с Егоровичем, то ни за что не поехал бы – это, мол, они уговорили его. Но я-то знал, что Николаю Ивановичу, конечно, хотелось побывать на совещании передовиков.
Все трое накануне поездки спали плохо. Уснули только под утро.
Белая ночь расстелила над деревней ласковые, нетревожные сумерки. Розовели, белели, желтели цветы в родимых полях, расходились по речке матовые туманы. Лошади ржали в ночи, тоже понятно и ласково. Ласточка завозится в теплом гнезде над окном, почиликает что-то сквозь сон. Либо вздохнет во дворе корова, и снова все тихо. Только дергач неутомимо сказывается за омутом. И так хорошо дома, на своей земле, понятной и близкой любою своей травинкой! Лешка спал на повети, в пологе, спасаясь от комаров. Ему снился веселый город, он, Лешка, сидит в ресторане и курит толстую папиросину. Николай же Иванович всю жизнь мечтал посмотреть цирк либо зверинец. И ему тоже снилось что-то непонятно волнующее, невиданное. Егорович, ворочаясь на деревянной кровати, не спал совсем, но как наяву видел зятя Станислава, высокого, уважительного. Зятя он знал только по переписке, но явственно представлял его: высокого, уважительного. И обязательно в шляпе. Егорович воображал в уме, как заходит в новую квартиру, как зять Станислав усаживает его на диван и степенно отцом называет его. Потом они идут с зятем по городу, идут вставлять Егоровичу зубы, и все люди, даже большие начальники, с почтением смотрят на них.
Утром на пыльной, не очень гладкой дороге по-медвежьи зарычала сельповская машина, идущая за товаром к ближайшей пристани. Три друга стояли в кузове над кабиной. Праздничные, глядели вперед. Все трое принарядились, стали серьезнее: Николай Иванович в двубортном костюме с галстуком, но в. сапогах и в кепке. Лешка тоже в костюме, но в соломенной шляпе и в ботинках. На Егоровиче был всегдашний картуз, сапоги, брюки хэбэ, а также шерстяной, из другого комплекта, пиджак и темно-синяя, в крупную белую полоску рубаха. Егорович рассуждал:
– Чего я в жизни не люблю, так это в дорогу с бабами. Да еще с ребенками нянчиться. Самое это последнее дело. А в дороге с бабами тоже одна морока. Ты, Олексей, как от Настасьи-то отвертелся?
– Я ей говорю: кресная, мы только под вечер поедем…
– От молодец!
– Говорю, пароход перешел на летнее расписание.
– Добро, ладно, хорошо!
– Говорю: кресная, мы не утром поедем, а вечером. Она и поверила.
Вдруг Лешка, не жалея новые брюки, бросился в кузов, дернул мужиков за полы, чтобы сделали то же: у поворота, около изгороди, стояла Настасья с корзиной и заранее «голосовала», ждала машину. Но шофер был предупрежден, и машина не остановилась. Все трое долго лежали в кузове. Лешка выглянул, когда выехали на безопасное место.
– Все, теперь все!
– Осталася? – Егорович тоже выглянул из-за кадушки с рыжиками. – Добро, ладно, хорошо!
– Намаялись бы с ней, – сказал Лешка, как бы оправдываясь перед молчавшим Николаем Ивановичем. – Пусть дома сидит. В религию, вишь, ее потянуло.
Закурили. Машина стелила колеса, переваливаясь по дороге через веселый, горушками, березовый лес.
– Мы как приедем, так первым делом к зятю Станиславу…
– Рыжики твои сдадим в камеру хранения. Адрес-то зятев не забыл?
– Я его назубок помню. Да вот и конверт взял. Егорович достал из картуза старый конверт.
– Места всем троим хватит, квартера большая. Машина вдруг ткнулась и забуксовала. Подождали —
не выедет ли. Шофер газанул, но колеса зарылись еще глубже, и пришлось заглушить мотор.
__ Добро, ладно, хорошо, – сказал Егорович, и все начали вылезать из кузова.
Тем временем обманутая ни за что ни про что Настасья долго охала и расстраивалась. Потом она взяла себя в руки и, перекрестившись, деловито пошла на пристань пешком. Пошла не по большой дороге, а напрямую, пешеходной тропой вдоль речки. Куковала кукушка. Трава вдоль тропы была молода и первозданно свежа, березы вскидывались ветвями в одну сторону. Только Настасье было не до природы – она боялась опоздать на пароход. Пригорок сменялся пригорком, тропа стелилась теперь по высокому, обросшему сосняком берегу. Наконец открылась река, со спокойным синим плесом внизу, с пустынным временным дебаркадером. Парохода не было еще и в помине. Настасья торопливо взяла билет и уселась на бревнах. Закусила чего-то, не спеша перевязала белый, в голубую горошину, бумажный платочек. Долго сидела так, глядя на реку. Пароход гукнул за поворотом, вскоре показалась мачта с бьющимся на ветру вымпелом. Настасья сначала охала и жалела опаздывающих мужиков. Но делать было нечего, она решила ехать одна и погрузилась на пароход.
Машина же, как рассказывали, завязла так прочно, что пришлось вырубать вагу, то есть большое тонкое бревно. Начали вывешивать, потом натолкали под колеса камней и кольев, помогали плечами. Из-под колес летела жирная земляная каша. Выехали еле-еле. Шофер гнал теперь что было мочи, и, может, поэтому топкие места проскакивали с ходу. Не по-хорошему выскочили в поле, стремительно развернулись у пристани. Пароход еще не отчалил. Лешка через бочки и ящики прыгнул, ткнулся туда-сюда в поисках окошечка кассы. Касса была уже закрыта. Лешка метался, искал кассиршу, просил не убирать сходни. Пароход дважды неторопливо гукнул.
– Неси рыжики! – заорал Лешка, но Егорович и Николай Иванович уже волокли кадушку. Взяв билеты, Лешка стал помогать; не успели очухаться, как пароход пошел. Лешка не понимал, чего хочет от него вахтенный матрос, и озирался:
– Ух, мать честная, еле успели!
– Билеты ваши дайте!
– Чего?
– Билеты, говорю, покажите! – горячился матрос.
Лешка нашел наконец билеты, отволок в сторону кадушку с рыжиками. На палубе все трое долго приходили в себя.
Пароход плыл по реке с музыкой. Он был набит битком.
Лешка с Егоровичем оставили кадушку под присмотром Николая Ивановича, решили сходить в буфет. Пробираясь в толкучке, Лешка вдруг остановился и выпучил от удивления глаза: на нижней палубе сидела и жевала булку Настасья. Лешка дернул Егоровича за рукав, чтобы скрыться, но Настасья успела их углядеть и несказанно обрадовалась. Лешка небрежно подошел к ней.
– Это… кресная… Ты чего, поехала, что ли?
– А я, Олеша, сидела-сидела на лавке да на улицу и пошла. Думаю, чего до вечера ждать? Ты уж не сердись, что вас-то не дождалась…
Лешка то ли крякнул, то ли кашлянул:
– Надейся вот… на тебя…
– Машину-то останавливала, да машина-то не остановилась, а я и пошла пешком. Вы-то как добрались?
Лешка не ответил на этот вопрос.
– Ну ты, кресная, вон за рыжиками погляди, – сказал он. – Мы в буфет сходим.
– Погляжу, как не погляжу. А вы уж не оставьте меня-то…
– Сиди тут, никуда не ходи. Пошли, Николай Иванович!
Все трое отправились в буфет.
– Добро, ладно, хорошо. – Егорович сердито крякнул. Настасья перебралась к рыжикам, она была довольна.
Здесь, у кадушки, она почувствовала себя как дома. Чему было радоваться? Позже все товарки ругали ее за то, что связалась с мужиками. Ехала бы, дескать, одна, намного было бы лучше. Но уж так повелось, что с мужчинами в дороге считалось спокойнее, и Настасья была очень довольна.
Шлепали по воде колеса, наяривала где-то гармонь. В буфете стоял дым коромыслом, допивали последнюю бочку пива. На корме пели. Все понемногу утряслось: места стало больше, люди разговорились друг с другом. Настасья угощала соседку по палубе пирогом и рассказывала про свою жизнь.
– Мужик-то есть? – спросила ее соседка.
– Нету, милая, нету. Одна и живу. Уж двадцать пять годов одна, как войну-то открыли, так его на второй день и вызвали. Одно письмо послал с первых-то позиций. В самый огонь и попал, да кряду, видать, и убили. Степаном звали.
Соседка сочувственно кивала, а Настасья рассказывала:
– Деток-то мы не успели накопить, ведь только две недельки и пожили – какие, милая, детки?
– Да, да…
– Вот нонче Акимовна приезжала из города погостить. Знаешь Акимовну-то? Около вокзала живет.
Настасьина спутница Акимовну не знала.
– Приезжала погостить в деревню-то, да мне-то и говорит: церква от дома рядом, новая, хорошая. Приезжай, говорит, на казанскую. У меня поживешь, к заутрене сходим. Ну, думаю, съезжу и Степанушка помяну.
– Дак извещенье-то было на мужика?
– Было, милая, было. Все командир написал, где и похоронен Степан-то, как и головушку сложил. Как сейчас вижу, мы с бабами жнем ячмень, вдруг мне и принесли извещенье-то… Ой, милая, у меня вот тут-то зажало все, зажало в грудине-то, и выдохнуть не могу. В борозду-то я ткнулася…
Так началась знаменитая поездка трех моих друзей. Вернее – четырех, хотя мужики и не брали в расчет Настасью.
Николай Иванович нашел себе собеседника. Лешка на верхней палубе ходил около гармониста, а Егоровича затянули в свою компанию какие-то нездешние вербованные:
– Дедко, а дедко?
– А?
– На-ко дерни стопочку.
Егорович, не зная, что делать, поправил рубаху. Но его уже затащили в каюту второго класса:
– Давай, давай, батя!
– Что-то… это… ребятушки, колебательно, – сказал Егорович. (Если рассуждать по совести, то, конечно, с этого момента и начались все наши беды: и мои, и моих товарищей.)
– Ничего, шпарь!
– Ну, спасибо, ежели, – не устоял старик.
– Куда поехал-то?
– В город, значит, зять Станислав там и дочка. Ваше здоровьице…
– Сержант, а ты чего? Бери пример с гренадеров!
– Нет необходимости, – сказал здоровенный, с начищенными частями обмундирования младший сержант, ехавший в этой же каюте.
– Какой же ты вояка, если водку не пьешь?
– Нет необходимости.
– А вот когда я в двадцать шестом артиллерийском… – Егоровичу хотелось рассказать, как он служил, но его не слушали.
– Чего, сержант, наверно, к сударушке заезжал? Сержант важничал и молчал. Однако спутники не унимались:
– Это уж как в аптеке.
– Ничего девка?
– Студентка, второй курс, – сказал сержант. Его все-таки допекли, у него свело улыбкой полную важную физиономию.
– А как зовут?
– Демьянчук, Игорь Михайлович.
– Да я про сударушку. Ладно, держи. Стриженый мужчина наигрывал на гитаре.
– А вот я, когда в двадцать шестом отдельном… Добро, ладно, хорошо. – Егоровича никто не слушал.
– Закусь-то того, накрылась, – сказал один.
– Схожу в буфет, куплю чего-нибудь. – Стриженый взял тарелку и вышел.
Многие уже спали около своей поклажи. Буфет оказался закрытым. Стриженый побарабанил пальцами в раздаточное окно. Потом подошел к кадушке с рыжиками, понюхал. Дремавшая Настасья не заметила, как он поднял дощечку в кадушке, подчерпнул тарелкой рыжиков, сделал все как было и вернулся в каюту.
Теперь, кроме спавших, тут все слушали Егоровича, который рассказывал, как служил:
– Полковник был у нас по фамилии Фой, борода что помело, на две стороны. А мы уже к тому времю до того дожили, что нас и по утрам не будили. Вот приезжает полковник Фой, мы выстроились. «Здорово, братцы!» А мы все как воды в рот набрали. Он вторично: «Здорово, братцы!» Мы молчим. Он, значит, в третий раз здоровается, а я и кричу: «Господин Фой, отпусти нас на пасху домой!» Вся рота как грохнет. Добро, ладно, хорошо! Гляжу, полковник качнулся в седле-то. Потом кобуру расстегнул, вытаскивает револьвер…
– Ну?
– Ох, дедко, ты и врать!
– Пальнул, наверно, прямо тебе в пуп, да?
– Вытаскивает, значит, револьвер, приставил к уху, к самому этому месту…
– К твоему уху-то?
– К своему. Приставил и выстрелил, как дернется! Будто шти пролил, повалился из седла-то, лошадь под ним так и взвилась.
Пароход плыл ночью ни быстрее, ни тише, только без музыки. Настасья дремала у кадушки. Какой-то франт неутомимо болтал со своей молоденькой спутницей. Девушка стеснялась, потупившись, но слушала с волнением. Франт стряхивал пепел сигареты в кадушку. Николай Иванович невдалеке вполголоса разговаривал с соседом. Лешка сладко спал на корме, на пожарном ящике. В каюте появление новой закуски несколько оживило обстановку.
– Ну давай, дед, помянем твоего Фоя, – сказал стриженый и поднес Егоровичу.
– Добро, ладно, хорошо! Я, значит, приезжаю в Питер, на Финский вокзал. На тунбах афишки висят – так и так, война до победы. Иду, значит, по площади, гляжу… броневик.
– Прошла?
– Вот, ребятушки, что я вам скажу. – Егорович закусил рыжиком и потюкал пальцем по бутылке. – И в ту и в эту войну она нас выручила! Она, кабы не она… Тьфу!
Он выплюнул закуску:
– Это разве рыжики? Вот у меня, ребятушки, рыжики, это… и посолены как раз, и загнетены… Ну-к я сейчас схожу принесу.
– Ладно, дед, сиди.
– Один к одному, что пуговки! Нет на скус лучше моих рыжиков. Зять Станислав… говорю… А это… разве рыжики? Не рыжики это, оне все прокисли. Да я таких в рот не возьму… Товарищ военной!
Но сержант давно спал на своей полке, спали и остальные. Только один стриженый, зажмурившись, тихо наигрывал на гитаре.
Старик совсем охмелел и разговаривал сам с собой, собеседников не было. Он еле встал, надел по ошибке фуражку сержанта и пошел искать Николая Ивановича.
– Это разве рыжики? Эти рыжики тьфу, одно расстройство. Вишь, в брюхе-т стало… неловко. Вот у меня рыжики… Добро, ладно, хорошо.
Он дошел до кадушки, присел и сразу уснул, успел только погладить рукой по клепке.
Пароход все шлепал колесами, плыл в белой тихой ночи.
Теперь я рассуждаю точь-в-точь как мои друзья: если бы да кабы. Если бы Егорович не обменялся с сержантом картузами, может, и не пришла бы мне в голову эта наполеоновская идея: написать сценарий кинокомедии. Впрочем, надо глядеть правде в глаза. Я признаюсь, что мне хотелось хоть немного выправить свой бюджет, о котором с таким любопытством расспрашивал сегодня Николай Иванович…
В печати тогда шли дискуссии о жанре современной кинокомедии. Работники кино, режиссеры писали, читали, спорили на страницах газет, негодовали из-за отсутствия хороших кинокомедий, предлагали свои рецепты и т. д. Мой друг, причастный к кино, писал из Москвы, что я обязательно должен сделать сценарий. И вот я за три дня и три ночи написал этот сценарий. Вернее, записал то, что произошло с Егоровичем, Лешкой и Николаем Ивановичем. А что, собственно, произошло? Ничего не произошло особенного, я повторяю это еще раз.
У пристани была шумная утренняя суматоха. Над выходом трепало ветром длинный плакат с надписью: «Горячий привет участникам слета передовиков с/х-ва!» Кричали матросы, кидая чалки. Гудели легковушки. Пассажирская гуща хлынула с парохода. Вчерашний сержант в картузе Егоровича первым сошел с дебаркадера. Видимо дожидаясь, когда появится старик в его сержантской фуражке, он встал на берегу, у самого трапа, и стал следить за пассажирами.
Егоровича не было. Сержант нервничал, рядом Настасья тоже ждала своих спутников и тоже расстраивалась, охала, однако при виде сержанта заговорила:
– Что, батюшко, каково вас кормят-то? Сержант буркнул что-то в ответ.
– Добро? – обрадовалась Настасья. – Ну и слава богу. Матку-то, батюшко, не забывай, письма-то пиши.
В это время на пароходе Егорович с Николаем Ивановичем бегали по всем палубам, искали Лешку. Лешка спал на корме сном праведника…
Сержант на берегу глядел на часы, нервничал. Комендантский патруль в составе лейтенанта и двух солдат появился на пристани.
– Товарищ сержант! – Лейтенант был очень низенький, на голову ниже своих подчиненных. – А ну идите сюда!
Сержант оглянулся.
– Я вам, вам говорю!
– Слушаюсь!
Сержант подбежал и откозырял:
– Товарищ лейтенант, младший сержант Демьянчук по вашему приказанию…
– Документы! Почему не по форме?
– Товарищ лейтенант, я…
– Что это такое? А ну снимите этот кокошник!
– Товарищ лейтенант, я…
– Что я, что я! – Лейтенант положил документы сержанта в карман. – А ну пошли!
Настасья хотела даже заступиться за сержанта, но патруль уже повел его в комендатуру. А когда военные исчезли, с парохода сошла сонная троица. Двое, пыхтя, волокли кадушку. Лешка при виде Настасьи опять сделал болезненную гримасу:
– Ну, кресная, ты тут чего? Ночлег-то есть?
– Есть, Олеша, есть. У Акимовны и остановлюсь. Она мне все рассортовала, куда идти, что по за чем на дороге будет.
– Это которая летом приезжала?
– Она, батюшко. У вас-то есть где ночевать?
– Есть, есть. Ты давай это… иди.
– А то, думаю, дом у ее свой, места бы для всех хватило.
Николай Иванович хотел что-то сказать, но Лешка уже отправил Настасью:
– Найдешь дорогу-то?
– Найду, Олеша, найду! Настасья ушла.
– Добро, ладно, хорошо, – сказал довольный Егорович. – Мы сейчас, значит, это… зять Станислав… Придем, чаю попьем…
– Егорович, а ты чего… фуражка-то. Ты у нас в новом чине, повысили за ночь, что ли? – спросил Лешка.
– Хм… мать честная! А вить фуражка-то не моя!
– Обокрал кого-то или подменил, – подначивал Лешка старика. – Ведь теперь тебя искать будут.
Егорович с вопросительным испугом поглядел на Николая Ивановича, потом на Лешку.
– Это уж точно, – не унимался Лешка, – всю милицию поднимут на ноги. Чья фуражка-то?
– Хм… убей, не помню. Ох, мать-перемать, а вить адрес-то… зять Станислав… адрес-то в той фуражке остался…
– Бармалей! – уже всерьез рассердился Лешка. – С кем обменялся-то?
– Не говори! Наделал делов. Может, вспомнишь?
– Дом-то помню, семьдесят семь, два топорика. Квартера пятьдесят.
– А улица?
– И улицу помню, на сы букву.
– На сы, на сы! Вот тебе и на сы! – передразнил Лешка. – Это… ну ладно, держи хвост пистолетом. Узнаем в справочном. Фамилия какая у зятя?
– Есть и фамилия.
– Узнаем, – уверенно сказал Лешка. – А пока рыжики сдадим в камеру хранения.
На камере хранения висел большой замок и бумажка: «Ушла здкументацией». На самом же деле приемщица барабанила на дебаркадере языком со своей товаркой. Она не торопилась, хотя заметила клиентов. Наконец пришла, важно открыла свою контору.
– Хозяюшка, можно сдать? – Лешка знал правила городского обхождения.
– Можно.
– Вот, рыжики… – не к месту сунулся Егорович.
– Мокрых вещей не принимаем!
– Девушка, девушка… – Девушке было под пятьдесят. – Это как же теперь?
– Могу принять без квитанции.
– Да шут с ней, с квитанцией, – сказал Лешка.
– Фамилия?
– Воробьев Егор Егорович, – сказал Егорович.
– Воробьев Николай Иванович, – сказал и Николай Иванович.
– А мою не надо? Моя Кузнецов. – Лешка явно кокетничал.
– Хватит одной фамилии. Воробьев?.. Который. Воробьев? Чьи вещи? Инициалы?
– Воробьев! Да у нас, милая, половина деревни Воробьевы. Вот и он Воробьев, и я Воробьев.
– Тридцать копеек.
– Что?
– Тридцать копеек – тариф за двое суток.
Лешка подал деньги. Николай Иванович затащил кадушку.
– Теперь, значит, хозяюшка, у меня тут зять Станислав. Ежели я, к примеру, это…
Лешка дернул Егоровича за полу:
– Пошли.
– Добро, ладно, хорошо.
Егорович, как и Николай Иванович, сразу стал непохож на того, каким был обычно в деревне.
Город шумел под июньским зноем. Друзья шли по людной улице, ища справочное бюро. Кто-то посоветовал им, куда идти. Будка справочного бюро сразу вызвала у них недоверие: уж больно была мала, несолидна. Лешка обратился в окошечко:
– Девушка, нам бы адрес.
– Фамилия, имя, отчество.
– Станислав! – Егорович тоже приник к окошку. – Николаев Станислав Иванович.
– Год, место рождения?
– Станислава-то?
– Да, да. Поживее, товарищи!
– А я и не знаю, – честно признался Егорович. – Вроде бы из-под Астрахани.
– Обождите минут пятнадцать.
Друзья сели на скамью в сквере. Город шумел вокруг, везде спешили прохожие.
– Зять, зять, – ехидно передразнивал Лешка. – Вот тебе и зять! Адрес-то надо было в голове держать, в не в фуражке, голову-то небось не обменял.
– Дак ведь… все она, выпивка, – оправдывался Егорович.
– А вот что, – твердо сказал Николай Иванович. – Кучей надо было держаться. Хоть сейчас-то давайте кучей держаться, не оставлять друг дружку. Ну что, как?
– Никак. – Лешка вернулся от будки ни с чем. – Говорит, что такого в списках не значится.
– Это как так в списке не значится? – возмутился Егорович.
– Ничего не известно про твоего зятя.
– Путаники, – заругался Егорович. – Путаники, они все на свете запутали!
– Может, вспомнишь улицу-то?
– Да вот на языке так и вертится! На сы букву. Пенсионер, читавший газету и сидевший на той же скамейке, слышал весь разговор. Обернулся:
– Сибирская есть. Строителей.
– Нет, непохоже.
– Может, Советская?
– Нет.
– Садовая?
– Нет, опять не эта.
– Соломенная, Сенная?
– Нет, все не те.
– Спортивная, может?
– Нет, не она, не Спортивная…
– Больше нет на эс, я город хорошо знаю. Сергея Лазо?
– Вот, вот! Нет, опять не она.
– Тогда не знаю. – Пенсионер уткнулся в газету. – Поезжайте в гостиницу, на первом автобусе, до площади. Можно и в Доме колхозника ночевать. Вот я адрес гостиницы вам запишу.
Дядька написал на крае газеты адрес, подал Лешке и встал:
– Счастливо устроиться.
– Вишь, какой человек-то хороший, – сказал Егорович, когда дядька ушел.
– Адрес дал, чин чином.
– Пустят? – усомнился бригадир.
– Обязаны. Ты ведь на совещание приехал? А мы при тебе. Должны пустить всех троих.
– Ну! – Лешка встал. – А чего будем до вечера делать? Надо бы гармонью купить, пока деньги не растряс. Да и магазины потом закроются.
