Текст книги "«Сатурн» почти не виден"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Василий Ардаматский
«Сатурн» почти не виден

Пролог

Глубокой ночью по обводной полосе подмосковного военного аэродрома медленно прохаживались, негромко разговаривая, комиссар государственной безопасности Леонид Иванович Старков и подполковник Михаил Степанович Марков. Оба они были в штатском, и это вызывало к ним любопытство людей аэродрома, на котором в это время шла своя ночная жизнь. Где-то на невидимых в темноте стоянках самолетов вечно бодрствующие механики пробовали моторы. Когда мотор умолкал, его рев еще долго повторяло эхо – глухое в недалеком лесу и звонкое в невидимых просторах вокруг аэродрома. На башне штабного здания неустанно вращался прожектор-маяк. Далеко отброшенный им конус света скользил по крыше ангара, по верхушкам деревьев парка и белым стенам домов военного городка, по перекрестью бетонных полос, по зеленой равнине аэродрома и потом опять по ангару, по парку. И так без конца. Когда конус света убегал с аэродрома, становились видны багровые светлячки оградительных сигналов.

Но Старков и Марков ничего этого не замечали, занятые своим разговором.

– Все же мне непонятно, – упрямо тряхнув головой, сказал Марков. – Если Крымов шлет из Берлина донесения, которые здесь считают провокационными, почему его не вызовут и не отдадут под суд?

– Скажу вам больше: ему даже не сообщают, как расцениваются здесь его донесения.

– Ничего не понимаю… – Марков остановился и, заглянув в лицо тоже остановившемуся Старкову, спросил: – А вы понимаете?

– Я успокаиваю себя мыслью, что тут действует очень высокая политика, в которую мы, грешные, не посвящены.

Они снова пошли рядом и некоторое время молчали.

– Ну я понимаю, если бы Крымов сообщал какие-то абстрактные сведения, – взволнованно заговорил Марков. – Но он же перечисляет номера армий, двинутых Гитлером к нашим границам. Он сообщает даже примерный срок нападения. Да ведь и мы сами читаем в газетах сообщения о непрекращающихся нарушениях наших границ немецкими самолетами. Англичане – те прямо и открыто пишут о повороте Гитлера на восток. Что же это все? Дезинформация? Политическая игра?

– Вообще-то Гитлер – великий мастер политической авантюры, а против этого невредно выставить спокойствие и выдержку… – Старков посмотрел на часы. – Пойдем…

Марков понял, что Старков разговаривать на эту тему не хочет, и молча шел рядом с ним, погруженный в свои мысли.

Самолет, которого они дожидались, высоко пролетел над аэродромом; они увидели только цветные его огоньки и услышали глухой рокот моторов.

– Ну вот, Михаил Степанович, сейчас многое выяснится, – сказал Старков, провожая взглядом плывущие среди звезд цветные огоньки.

– И, может, придется объявить провокатором и Петросяна, – усмехнулся Марков.

– Меня сейчас интересуют не предположения Петросяна, а то, что скажет нам с вами немец, которого он везет.

Гул моторов снижавшегося самолета быстро нарастал, и вот в лучах зажженных прожекторов возник скользящий к земле двухмоторный воздушный корабль. Пробежав по бетонной полосе, он погасил разбег и, с ходу развернувшись, покатился туда, где стояли Старков и Марков.

В последний раз моторы самолета взревели и умолкли. Дверь в самолете открылась, и из нее спустили на землю лесенку. Первым из самолета вышел конвойный солдат с винтовкой. Чуть отойдя от самолета, он остановился, махнул рукой и взял винтовку наперевес. В дверях самолета показался высокий беловолосый парень в милицейской форме, но без головного убора. Посмотрев по сторонам, он легко соскочил на землю и чуть не упал: руки у него были связаны за спиной. Затем из самолета вышел еще один конвойный солдат и, наконец, низкорослый, похожий на борца мужчина в чекистской форме. В руках у него был небольшой чемодан. Он сказал что-то солдатам, и те повели парня в милицейской форме к штабному зданию. А сам он быстрыми шагами приблизился к Старкову и, вытянувшись, негромко сказал:

– Докладывает майор Петросян…

– Подождите. Пройдем в здание…

Спустя несколько минут они втроем сидели в отведенной им тесной комнате авиационного штаба и вели неторопливый разговор.

– А может, он был сброшен не один? – спросил Старков у Петросяна.

– Вполне может быть, товарищ комиссар! – быстро, напористо, как говорят южане, ответил Петросян. – Ведь служба ПВО обнаружила самолет, когда он уже уходил на запад.

– Поиск ведется?

– Весь минувший день и эту ночь. Но до моего отлета ничего не дал. Да и этот гад был задержан чисто случайно: он вышел к железнодорожной станции, а там им заинтересовался постовой милиционер.

– Он оказал сопротивление?

– Извините, товарищ комиссар, эту подробность я не выяснил.

– Напрасно. – Старков перевел взгляд на стоявший на полу чемодан. – Что там?

Петросян легко подхватил чемодан, раскрыл и вывалил на стол его содержимое: два пистолета и сумку с запасными обоймами к ним, компас, три пачки взрывчатки с привязанными к ним взрывателями, четыре электрические батареи для радиостанции и одну маленькую – к фонарику, ракетницу с пятью патронами разных цветов, две обоймы к автомату и миниатюрную аптечку.

Старков и Марков внимательно осматривали каждую вещь. Майор Петросян нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

– Он знает латышский язык? – спросил Старков, рассматривая удостоверение.

– Наши рижские коллеги сказали, что плохо. Допрос вели по-немецки.

– Не жил ли он в Латвии до репатриации оттуда немцев?

Петросян приподнял свои борцовские плечи.

– Он же вообще никаких данных о себе не сообщает. Только острит, чтоб мы торопились. И смеется, гад! – Большие черные глаза Петросяна от злости сузились. – У меня, товарищ комиссар, сложилось впечатление…

– Подождите со своими впечатлениями, – строго оборвал его Старков. – Он знает, что находится в Москве?

– Знает, гад. Когда мы приземлились, засмеялся и говорит: «Я прибыл в Москву раньше всех».

– Давайте его сюда.

Петросян быстро вышел из комнаты. Старков обернулся к Маркову и, встретив его тревожно-спрашивающий взгляд, спокойно сказал:

– Допрашивать буду я… Весь разговор – по-немецки. Вы ведете протокол – для виду. Настоящий допрос – в управлении, а здесь схема допроса такая: если он хочет жить, пусть не только нас торопит, но поторопится и сам. Нам-де торопиться некуда: на его расстрел достаточно пяти минут, мы все знаем и без его показаний. Так сказать, не допрос, а чистая проформа перед тем, как расстрелять. И вы уже оформляете протокол расстрела. Бандиты, как правило, обожают жизнь. Ставим на это…

– Ясно, – отозвался Марков.

Вернулся Петросян и вслед за ним конвойные ввели немца. Старков мельком взглянул на него и показал на стул:

– Сядьте сюда.

– Благодарю вас, – четко произнес немец, сел, посмотрел на настенные часы, которые показывали двадцать минут второго, и улыбнулся.

– Ваши имя и фамилия? – небрежно спросил Старков.

Немец не отвечал и, продолжая улыбаться, смотрел то на Старкова, то на Маркова, то на Петросяна.

– Можете, если хотите, назвать вымышленное имя, – сказал Старков.

– Адольф Гитлер! – выкрикнул немец, перестав улыбаться.

– Это имя не подойдет, – поморщился Старков. – Его неудобно вносить в протокол вашего расстрела. Сами понимаете. Пожалуйста, какое-нибудь другое.

В голубых глазах немца мелькнула растерянность. Он внимательно посмотрел на Старкова, на Маркова, занесшего ручку над листом бумаги, на стоявшего у стены Петросяна и, видимо, понял, что с ним не шутят.

– Все равно вы ничего от меня не узнаете, – заученно проговорил он. – И я очень советую вам поторопиться.

– Нам торопиться некуда, – лениво сказал Старков и стал закуривать папиросу. – На расстрел хватит пяти минут.

– Вы же не знаете, что вас ждет! – воскликнул немец.

– Вы имеете в виду войну? Знаем, – сказал Старков, наблюдая за дымом от папиросы.

Немец явно оторопел. Несколько секунд он молчал, а потом угрожающе произнес:

– Вы ответите за это.

– За что? – искренне удивился Старков. – На протоколе расстрела мы поставим дату позднее, и таким образом вы будете расстреляны по законам военного времени как шпион и диверсант. – Старков показал глазами на лежащие на столе вещи. – Ну, ну давайте какое-нибудь имя. Не записывать же нам в протокол «господин икс»?!

На лбу немца проступила испарина. Он что-то обдумывал.

– А если я буду говорить? – вдруг спросил он уже без всякой амбиции.

– Вы отсрочите свою смерть, а может быть, избежите расстрела, – спокойно ответил Старков. – Мы из контрразведки, и, естественно, нам важно получить от вас сведения. Впрочем, поскольку вы явно не генерал, вряд ли мы услышим от вас что-нибудь действительно важное.

– Я давал присягу, – снова заученно выпалил немец.

– Мы тоже, – тихо сказал Старков. – Такова уж военная служба…

Немец молчал, напряженно глядя прямо перед собой.

– Вы член гитлеровской партии? – лениво спросил Старков.

– К сожалению, нет.

– Почему?

– Я жил не в Германии, – удивленно смотря на Старкова, ответил немец.

– Но после вашего возвращения из Прибалтики в фатерланд прошло время?

– Увы, недостаточное для того, чтобы я успел заслужить такое доверие.

В это время Марков нетерпеливо пошевелился, Старков посмотрел на него и обратился к немцу:

– Да, я забыл, назовите все же какую-нибудь фамилию… – Старков улыбнулся. – А то мой протоколист нервничает.

– Гельмут Шикерт, – чуть подумав, ответил немец. Старков подождал, пока Марков записал фамилию, и сказал ему:

– Сходите к начальнику конвоя, спросите, достаточно ли ему наших подписей. И у меня нет с собой печати.

Немец проводил Маркова испуганным взглядом.

– Еще несколько вопросов… не для протокола, а так, просто из чистого любопытства… – сказал Старков. – Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Недотянули годика до круглой даты. С парашютом прыгали впервые?

– Да.

– Без тренировки? – удивился Старков.

– Считается, что новичок первый прыжок делает более уверенно и храбро, чем второй и третий, – ответил немец механически, думая, очевидно, совсем о другом.

– А что? Пожалуй, это верно, – обратился Старков к Петросяну. – Все же нужно быть храбрым, чтобы ночью прыгнуть в полную неизвестность…

Немец молчал. Эти домашние рассуждения Старкова доконали его: кроме всего прочего, такой допрос исключал для него возможность прибегнуть к заученной браваде.

Вернулся Марков и, не садясь больше за стол, сказал по-немецки:

– Протокол он принял, но просил не забыть поставить потом печать.

– Хорошо. Господин Шикерт, вы сами хотите что-нибудь сказать?

– Может, вы думаете, что я из службы безопасности? – тревожно спросил немец. – Я от армии.

– Абвер? – быстро спросил Старков.

– Да, да, – почти обрадовано подтвердил немец.

– Невелика разница – шпион абвера или шпион гестапо.

– Но на меня распространяются все законы в отношении военнопленных! – воскликнул немец. – Швейцарская конвенция!

– Да кто это внушил вам такую глупость? – сочувственно сказал Старков. – По всем законам участь пойманного шпиона безотрадна. Увы! Закончим на этом…

Старков и Марков встали. Немец продолжал сидеть.

– Встать! – приказал ему Старков. Немец вскочил, точно подброшенный пружиной, и вытянулся перед Старковым; его связанные за спиной руки так и рвались опуститься по швам.

– Я буду говорить… Я скажу очень важные для вас вещи… Я прошу вас… – немец бормотал это, не сводя со Старкова умоляющего взгляда.

Старков нехотя вернулся на свое место.

– Если вы надеетесь морочить нам голову – не выйдет.

– Нет, нет, я скажу все. Спрашивайте.

– Кто точно забросил вас?

– Подразделение абвера, имеющее название «Сатурн»…

Вот когда начался настоящий допрос, который длился больше часа.

Когда чуть занимался рассвет, немца вывели из штабного здания, посадили в машину и увезли в Москву. Потом на крыльце здания появились Старков, Марков и Петросян. Посмотрев в бледнеющее небо, Старков сказал:

– Ну что ж, возможно, это утро – историческое…

В этот момент где-то над ними оглушительно завыла сирена. Переглядываясь, они слушали ее и видели, как от военного городка к аэродрому бежали люди. Из штабного здания вышел летчик. Нахлобучивая на голову шлем, он смотрел на небо.

– Тревога? – спросил у него Старков.

– Война, – ответил летчик и побежал к самолетам.

Часть первая. Навстречу врагу

Глава 1

– Кто вы такой? Фамилия?

– Пантелеев Григорий Ефимович.

– Профессия?

– Это вы в смысле профсоюза? Считайте, что выбыл. Лет десять, как взносы не платил.

– Коммунист?

– Хранил Бог.

– Что это значит?

– Ну даже близко к ним, к коммунистам, не был. Хранил Бог, говорю, от этого.

Человек, задававший вопросы, записал что-то в своем блокноте и, постукивая карандашом по столу, внимательно разглядывал своего собеседника.

Они сидели в просторной, залитой солнцем комнате. Ветерок, залетавший в раскрытые настежь окна, шевелил гардины и приносил с собой чуть слышный шум большого города.

Один из них – в добротном светло-сером костюме – по-хозяйски расположился в кресле. Другой – в мятом потрепанном пиджаке и мешковатых брюках, заправленных в разношенные сапоги, – сидел скромненько, на краешке стула, всем телом почтительно подавшись вперед. Тому, который сидел в кресле, можно было дать лет тридцать пять. У него было худощавое лицо с резкими чертами, покрытое ровным, еще не сильным загаром. Выпуклые надбровья отчеркнуты темными бровями. Прямой тонкий нос и близко к нему поставленные серые глаза придавали его лицу выражение какой-то недоброй внимательности, которое, однако, мгновенно слетало, стоило ему чуть улыбнуться. Но сейчас он не улыбался…

Его собеседник был помоложе, и это было видно, несмотря на пушистые рыжеватые усы и бородку лопаточкой. Вздернутый широкий нос с раздвоенным кончиком и широко открытые маслянисто-черные глаза. После каждого вопроса бородатый всем своим широким корпусом делал движение вперед и, отвечая, пригибался, будто подобострастно кланялся.

– Где вы работаете?

– По бумагам я числюсь отсюда дальше далекого, аж за самой Колымой. А только теперь, я считаю, бумагам моим ноль цена, грош-копейка. Теперь я пожить хочу, господин начальник.

– Минуточку, минуточку, я не уловил. Что значит вы числитесь за Колымой?

– Так я там состою при леспромхозе.

– Кем?

– Сторожем или, если хотите, обходчиком.

– А здесь вы как очутились?

– Родной брат у меня здесь скончался, и я от него унаследовал домик с садом и огородом. Неловко так говорить о смерти родного брата, а все же мне повезло. Поносило меня по белу свету, как цветок одуванчика, – хватит.

– Когда умер ваш брат?

– Девятого февраля сего года.

– Вы сюда переехали когда?

– Четырнадцатого марта.

– Через месяц после смерти брата?

– Ну да! До меня же известие о его смерти три недели шло. Факт. Вы знаете, где та Колыма!

– А почему вы раньше не жили здесь с братом?

– У него жена была волчьего норова, терпеть меня не могла, покойница, царство ей небесное. А те далекие места я не сам выбирал.

– Как это не сам?

– Так меня, извините, сослали…

– Чего ж вы сразу не сказали, все тянете! Ну а за что же?

– За что? Как вам сказать… Работал я на лесозаводе под Казанью, подносчиком считался. И вдруг пожар, завод возьми да сгори. НКВД, конечно, тут как тут. Вредительство, говорят. И нас, восьмерых рабов божьих, кто в ту смену работал, в ссылку.

– И вас судили?

– Ни-ни, ни синь пороху. Поспрошали вот, как вы сейчас. А потом сразу в поезд, в вагон с решеткой, и ту-ту…

– У вас есть справка?

– Вы меня просто смешите, господин начальник. Постройте в одну линию все наше население и прикажите: кто имеет на руках какую-нибудь справку из НКВД, тот пусть сделает шаг вперед и получит миллион рублей. Ни один не выйдет, жизнь кладу. Факт, НКВД, господин начальник, не справки давал, а сроки. Я свой срок еще два года назад отбыл. Жил там уже по вольной. И работал, как уже сказано, в леспромхозе. А тут вот умирает брат и оставляет мне дом. Я сразу, конечно, приехал и оформился в наследстве. И тут же, между прочим, чуть наследство-то не потерял. Факт.

– Почему?

– Сейчас поясню. В апреле и мае шло оформление. Боже ж ты мой, мельница какая! Бумажки, справки, запросы. Ну ладно, оформили. Теперь, думаю, надо же и себя оформить, уволиться, так сказать, из системы. А то ведь у нас с этим шутить не любят. Чуть что, пришьют тебе дезертира трудового фронта. У нас даже за опоздание на работу судят. Вот я и поехал в Москву, в свой, так сказать, наркомат. Прибыл я туда пятнадцатого июня сего года. Хожу там по этажам, по коридорам и никак добиться толку не могу. Весь от злобы зашелся, кричать на них стал. Тогда они выдали мне вот эту справку, что кадровый отдел вроде не возражает, чтобы я уволился по семейным причинам. Получил я эту справочку в пятницу и поехал сюда обратно. А как приехал, через сутки война началась. Поволынь они меня еще пару дней, не увидел бы я своего домика с садом и огородом.

– Документы по наследованию дома у вас с собой?

– Так точно. Вот…

– Чем занимался ваш брат?

– Художник по сельским храмам.

– Кто?

– Ну, понимаете, ездил человек по селам и обновлял на иконах лики святых. Но это не то, что маляр постенный. Брат мой тому умению учился, два года в Угличе жил.

– А чем собираетесь заняться вы?

– Торговлишку самую малую заведу. Народ говорит, что по новому, по вашему, стало быть, порядку это можно и даже имеет содействие немецких властей. Или врут люди?

– Почему врут? Мы за частную инициативу. Но что же вы будете продавать?

– Вещички разные из обихода жизни. Война-то растрясла людское имущество. Кто имеет, что продать, а кто в том нуждается. А я тут как тут – между ними: извольте, к обоюдной выгоде. Комиссия, одним словом, но не как-нибудь там налево, а по закону согласно выправленному патенту. Потому я и к вам пришел.

– Так… Так… Значит, когда умер ваш брат?

– Девятого февраля сего года.

– А когда вы приехали сюда?

– Я же сказал: четырнадцатого марта.

Человек, сидевший в кресле, помолчал и сказал:

– Вот тут, Бабакин, мне кажется, вы делаете ошибку. Дату смерти брата вы должны знать назубок – с этим связано ваше счастье. А вот дату своего приезда сюда так точно называть не следует. Тут лучше сказать: в середине месяца. Так будет естественнее.

– Почему, товарищ подполковник? Ведь для него и дата приезда связана с тем же счастьем. В этот день он впервые видит унаследованный дом.

– Подумайте, Бабакин, подумайте. Ведь кто Пантелеев? Туповатый и темный тип. Для него каждая дата – это цифра, арифметика. Подумайте об этом. Дальше. Выбросьте словечко «факт». Оно не из лексикона Пантелеева. Теперь насчет профессии и профсоюза. Эту игру слов надо выбросить. Она может стоить вам слишком дорого. Ведь в составленных гестапо списках крамольных организаций наши профсоюзы упомянуты рядом с партией. А платили вы взносы или не платили, они могут на это не обратить внимания или просто не понять.

– Я и сам подумал об этом, – сразу согласился Бабакин. – Но вы так быстро спросили: «Профессия?» И я, как есть тип темный, переспросил: «В смысле профсоюза?» И тут же спохватился, но уже поздно, Учту, товарищ подполковник.

– Не думать о таких мелочах нельзя. А в общем – хорошо. Правильно, что у него нет большой злости на НКВД. Ведь действительно, никакой особой трагедии с ним не случилось. Работал подносчиком на лесозаводе под Казанью, а попал на север в леспромхоз. Может, ему на новом месте даже лучше стало. И со справкой из НКВД вы придумали здорово. Побольше таких вот находочек, и чтобы каждая работала на ваш типаж. Очень хорошее, например, выражение «вещички разные из обихода жизни».

– Это я у Горького вычитал, – улыбнулся Бабакин.

– Кстати, маляр постенный – такое выражение есть?

– Есть, товарищ подполковник. Я специально консультировался. Так говорят о плохих малярах, которым платят не за колер или красоту, а по размеру стены.

– Хорошо… – подполковник Марков снова осмотрел Бабакина. – И внешность уже приблизилась к норме, только вот бородка слишком аккуратная.

– Отрастет. – Бабакин кивнул через плечо. – Что на фронте?

– Плохо… – подполковник Марков подошел к висевшей на стене карте и подозвал к себе капитана Бабакина. – Вот уже где они. По данным на четырнадцать ноль-ноль сегодня. Окончательно утверждено: наша база будет вот здесь.

– Когда вы туда прибудете?

– Мы тронемся, когда их войска пройдут дальше на восток, а в этих местах все мало-мальски определится. Наконец надо убедиться, что наши данные правильны и «Сатурн» расположился именно в вашем городе.

– А если нет, товарищ подполковник?

– Тогда придется на ходу перестраиваться. Еще раз, Бабакин: пока к вам не придут наши люди, вы ничем, кроме своей торговли, не занимаетесь. От прочности вашего врастания в город зависит очень многое. На первом этапе операции ваш ларек на рынке – главный узел моей связи со всеми, кто окажется в городе. Главный и единственный.

– Понимаю, товарищ подполковник. Буду только присматриваться к людям.

Марков повернулся к нему:

– Вы слышали? Я повторяю: абсолютно ничем.

– С ума можно сойти, товарищ подполковник! – тихо проговорил Бабакин. – Сидеть сложа руки, когда вокруг…

– Если вы серьезно, сейчас же подайте рапорт.

Бабакин вытянулся. Подполковник бросил на него сердитый взгляд и, вернувшись к столу, включил радио. Послышалась громкая оркестровая музыка, «тарелка» не могла пропустить ее через себя, она хрипела, дребезжала и, казалось, могла сорваться с гвоздя. Марков раздраженно выдернул штепсель и смотрел, как он качается на шнуре. Потом взял его и аккуратно вставил в розетку. «Тарелка» суровым голосом диктора предложила прослушать арию Ивана Сусанина…

Марков прошел к окну и стал смотреть вниз, на улицу, похожую на дно глубокого ущелья. Здесь, на десятом этаже, в глаза ему било слепящее солнце, а там, на дне ущелья, лежала синеватая мгла. За спиной уже рокотал бас Сусанина. Раздражение не проходило.

С того дня, когда Маркова назначили руководителем оперативной группы, которой предстояло действовать в глубоком тылу врага, он часто впадал в такое раздраженное, почти неуправляемое состояние. Вот, изволите ли видеть, открылось, что у него есть нервы, с которыми он не может справиться.

Когда Марков повернулся снова к Бабакину, тот продолжал внимательно разглядывать карту.

– Словом, ждать, товарищ Бабакин, – как только мог спокойно сказал Марков и вернулся к столу.

– И год ждать? – весело спросил Бабакин.

– Два! Десять! Ждать! – повторил Марков, стараясь не смотреть на улыбавшегося Бабакина.

Приглушенно буркнул телефонный звонок. Марков схватил трубку:

– Слушаю… Ясно… Он здесь…

Марков положил трубку и посмотрел на Бабакина.

– Я буду терпеливо ждать, товарищ подполковник, – сказал Бабакин с такой интонацией, будто хотел успокоить Маркова.

– Немедленно на аэродром, – сухо произнес Марков. – Приказ комиссара госбезопасности Старкова.

Бабакин вытянулся.

– Есть!

Они смотрели друг на друга почти в замешательстве. Марков вышел из-за стола к Бабакину.

– У меня, Алексей Дмитриевич, нервы тоже не из проволоки… – усмехнулся Марков, стараясь спрятать смущение. – Ну желаю вам успеха. До свидания.

– Через десять лет? – рассмеялся Бабакин. – Если можно, хоть чуть-чуть пораньше.

Марков смотрел на него удивленно: неужели у этого черта нет нервов? Ему захотелось обнять капитана, сказать ему теплые, дружеские слова, но он этого не сделал. Они ограничились энергичным рукопожатием, и Бабакин быстро вышел.

Недовольство собой стало еще сильней. Марков снова подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз. Из подъезда выбежал Бабакин, посмотрел по сторонам и юркнул в стоявшую у тротуара машину, которая тотчас сорвалась с места, развернулась поперек улицы и помчалась к площади. Сусанин закончил свою арию, и «тарелка» снова надрывалась от оркестровой музыки. Марков со злостью посмотрел на нее и вышел из кабинета.

По коридору навстречу ему шел комиссар госбезопасности Старков.

– Бабакин отправился? – спросил Старков.

– Наверное, уже на аэродроме. Я к вам, товарищ комиссар.

– Сейчас не могу. Вечерком… – Старков посмотрел на хмурого Маркова и взял его под руку. – Вот что, едемте со мной. Поймали еще одну птичку из того же гнезда. По дороге и поговорим…

Машину вел сам Старков. Однако он успевал поглядывать на сидевшего рядом Маркова, который пристально смотрел вперед, но явно ничего не видел.

– Как Бабакин, в форме?

Марков вздрогнул.

– Вполне. – И, помолчав, прибавил: – А я вот обнаружил, что у меня есть нервы.

– Лучше поздно, чем никогда, – улыбнулся Старков. – Впрочем, лучше бы вы их обнаружили попозже, скажем, после войны.

Только когда машина уже вырвалась на широкую окраинную улицу, Марков сказал:

– Когда я на финской с отрядом лыжников рейдировал по тылам врага, нервов у меня не было.

Старков долго молчал, а потом заговорил как будто совсем о другом:

– Я сегодня ночью еще раз просмотрел досье на руководителей и работников абвера. – Старков прищелкнул языком. – Академики! На шеях кресты за Францию, за Чехословакию, за Испанию, за Польшу. Заметьте себе, Канарис возле себя дураков не держит. И во всех бандитских делах Гитлера разведка – первое дело. Он бросает ее в обреченную страну, как квасцы в молоко, и молоко в два счета прокисает.

– Про то и говорю, – угрюмо пробурчал Марков. – Ни у одного из нас нет опыта в таких делах.

– В таких и не надо, – рассмеялся Старков. – Ну вот… А кого мы с вами против этих академиков выставляем? Скажем, в вашей группе. Рудин – парень из потомственной рабочей семьи. Кравцов – всего семь лет назад пас скот в колхозе. Тот же Бабакин: вся его академия – это завод, комсомол и армия.

– Именно, – иронически подтвердил Марков.

– Но есть, Михаил Степанович, одно но… – Старков весело посмотрел на Маркова. – Все они коммунисты!

Довольно долго они ехали молча, думая каждый о своем. У железнодорожного переезда пришлось остановиться и ждать, пока пройдет поезд.

Марков вздохнул.

– А все ж не думал я, идя в органы, что мне приведется такое. Вы понимаете, это страх не за себя.

– Увы, Михаил Степанович, положение у нас с вами безвыходное, – сухо, без тени улыбки сказал Старков. – Назвались чекистами – полезай в опасные и нелегкие дела. Но все на нашей грешной планете, в том числе и самое необыкновеннейшее, свершают люди. Обычные люди. – Старков помолчал. – Шутка сказать, была громадная темная, как тайга, Россия с царем-батюшкой во главе. А на ее месте возникло светлое государство социализма. И сделали это мы. Между прочим, как раз батька нашего Кравцова брал Зимний. И был тогда совсем неграмотным солдатом. А ваш отец что делал, когда была революция? То-то! Ну хватит об этом, Степаныч. Обнаружил нервы? Тоже хорошо. Теперь вы знаете, где они, и можете ими управлять…

Машина мчалась по шоссе, которое было, как прямая просека в лесу. Старков уменьшил скорость и посмотрел на спидометр.

– Где-то здесь…

Они проехали еще немного и увидели стоящего на шоссе офицера, который делал им знак остановиться.

– Сворачивать? – спросил у него Старков.

– Дальше не проехать, – ответил офицер. – Поставьте машину на обочину. Идти шагов триста, не больше.

Они вошли в лес, и сразу их обступила спокойная тишина, в лицо пахнули пряные ароматы горячего летнего дня. Марков невольно замедлил шаг. А Старков, будто не замечая ничего вокруг, шел рядом с офицером своим обычным размашистым легким шагом. Они говорили о деле.

– Не сопротивлялся? – спросил Старков, отстраняя свисавшую на пути ветку.

– Нет. – Офицер засмеялся. – Его ведь первая девчонка обнаружила и подняла такой крик, что люди сбежались со всех сторон. А пистолет он даже не вынул. Удивительно, как люди его не прикончили! Мы в самый раз прибыли.

– Вам бы пораньше девчонки надо, – ворчливо сказал Старков. – Где его сбросили?

– Да тут же.

– А почему он отсюда не ушел?

– Говорит, решил ждать темноты. Сбросили-то его на самом рассвете.

– Парашют, снаряжение нашли?

– Он все зарыл и сам показал где.

– Имя девочки записали?

– Катя Лагутина. Дочка путевого обходчика. Она здесь…

– Я вижу, здесь целый митинг, – недовольно сказал Старков.

Они вышли на лесную поляну, на которой толпились не менее сотни людей. Были тут и мужчины, и женщины, и, конечно, вездесущие ребятишки. Люди сгрудились вокруг парня в красноармейской форме, понуро сидевшего на гнилом пне. Рядом с ним на лугу лежали скомканный парашют и нераспечатанный грузовой контейнер.

– Здравствуйте, товарищи! – громко сказал Старков, подходя к толпе.

Отвечая Старкову, люди расступились.

– Кто из вас принимал участие в задержании парашютиста?

Ребятишки вытолкнули вперед девчушку лет четырнадцати. Босоногая, курносая, с растрепанными рыжими волосами, она исподлобья смотрела на Старкова. Вперед вышли еще три человека: пожилой мужчина в парусиновом мятом пиджаке, женщина с маленькой корзиночкой земляники и круглолицый, багряно-румяный юноша в тюбетейке на крупной бритой голове.

– Спасибо, товарищи, – сказал Старков, внимательно вглядываясь в их лица. Он остановил взгляд на Кате Лагутиной и увидел, что на правой щеке у нее засохшая царапина.

– Это он тебя?

Катя фыркнула, тряхнула кудлатой головой.

– Ничего, я ему тоже… – она прикрыла царапину ладонью.

– А он же мог тебя из пистолета?

– Пусть бы попробовал!

Старков рассмеялся и оглянулся на Маркова.

– Вон ты какая!

– Такая уж…

– Молодец, Катя! Спасибо тебе огромное.

– Не за что… – девчушка презрительно посмотрела на парашютиста. – Лезут, гады…

Старков приказал офицеру записать со слов тех, кто задержал лазутчика, как все это было, а остальных попросил разойтись.

– Нам надо работать, товарищи…

Люди не очень охотно стали расходиться. Старков подошел вплотную к парашютисту:

– Ну, герой Гитлера, назовись.

Подняв голову, парень с тупым страхом смотрел на Старкова и молчал.

– Фамилия? Имя? – повысил голос Старков.

– Куницкий, – негромко и хрипло ответил парашютист.

– Яснее, громче.

Парашютист прокашлялся:

– Куницкий Петр.

– Где в плен сдавался?

– Нигде не сдавался. Освобожденный я.

– Что значит освобожденный?

– Сидел в минской тюрьме. Немцы освободили.

– За что сидел?

– По тридцать пятой.

Старков переглянулся с Марковым.

– Академические кадры, ничего не скажешь. Что собирался здесь делать?

– Ничего не собирался. Думал, как сяду, дам деру куда подальше. В Сибирь, к примеру.

– Тебя обучали?

– Две недели и пять дней.

– Где?

– В спецшколе…

– Они, – тихо сказал Старков Маркову.

Он приказал офицеру доставить пойманного в Наркомат госбезопасности и кивнул Маркову.

– Поехали домой.

Шагая по лесу, Старков улыбался и посматривал на Маркова.

– Ну как у нас с нервами?

– По крайней мере знаю, где они находятся, – отшутился Марков.

Старков остановился.

– Знаете, о чем я думаю? Ваша группа будет действовать там в благоприятнейших условиях. Да, да, Михаил Степанович, в благоприятнейших. Вспомните того первого, которого привез Петросян. Немец, не то что этот уголовник. На сколько у него спеси хватило? Ровно на сутки. А потом как он лебезил, как покорно ползал на брюхе, как поносил всю свою епархию! Ведь его же уверили, что война с Россией – веселая прогулка. И академики Канариса тоже развращены успехами. После легких добыч в Европе у них должна быть очень опасная для господина Канариса самоуверенность и наглость. Вы только подумайте, они вот на этого типа, на тридцатипятника, возлагали задачу подорвать наш тыл! Наглецы! А тут Катя… – Старков посмеялся. – Одна Катя. И сюжету конец.