Текст книги "Он сделал все, что мог. «Я 11-17». Отвеная операция (илл. А. Лурье)"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

К станции подкатывают два грузовика с солдатами строительной роты, и мы вступаем с ними в бой. Хорошо еще, что строители у немцев, как правило, вояки не очень обстрелянные. От нашего огня они залегли за насыпью и лежат. Взять их открытой атакой у нас сил не хватает, но и для того, чтобы они спокойно лежали, тоже силы надо тратить, а это планом не предусмотрено. В добавление к этому на станции уже начали появляться фашисты, отходившие от места взрывов.

В это время качнулась и загремела водокачка. Думаю: «Молодец Владимир, быстро они там сработали». Вижу, он и его товарищи перебегают к депо. А там тоже перестрелка идет горячая.

Ну вот… Володи я больше не видел. Потом, когда мы уже отошли в болото, ваш автомеханик сообщил, что Владимир погиб в рукопашном бою… Говорите, не погиб? -Михаил Карпович помолчал, недоверчиво покачал головой и сказал: – Ну что ж, могло быть и так, что не погиб. Про войну все можно узнать только в тот час, когда она кончается, на итоговой, так сказать, перекличке. Что же он, Володя-то, в плен, что ли, попал? Да… Михаил Карпович поцокал языком. – Только этого ему не хватало.

8

«Пишу в ночь на 29 октября 1943 года. Пишу, хотя знаю, что все равно эти записи никогда не будут считаться объективным документом, отводящим от меня всякие подозрения и обвинения…» Это написано рукой Владимира на первом листе тетради. Написано чернилами и подчеркнуто синим карандашом. Ниже в две строки, как адрес:

«Моим родителям!

Моей Родине!» Еще ниже поперек всей страницы жирная черта синим карандашом, а под ней семь раз повторяется один й тот же вопрос: «С чего начать?» Будто он думал об этом и незаметно для себя записывал: «С чего начать?», «С чего начать?»… А затем идет запись мелким, убористым, четким почерком – почерком Владимира:

«Самое главное – я попал в плен к врагу. Со мной случилось самое страшное из всего самого страшного. Но я никогда и в этом случае не был предателем.

О, если бы кто-нибудь, кроме меня, мог засвидетельствовать это! Но ничего, отчитаюсь во всем перед самим собой…

Я попал в плен при следующих обстоятельствах – описываю все абсолютно точно.

Я был включен в диверсионную группу, которая осуществляла налет на железнодорожную станцию. Это может подтвердить, если он жив, командир партизанского отряда «За победу» майор Никифоров и мой непосредственный командир Михаил Карпович, фамилии которого я, к сожалению, не знаю. Мне известно только, что он из-Донбасса, из шахтерской семьи, что его брата зовут Егор, а жену этого брата – Люба.

В такого рода операции я участвовал впервые, а потому судить о ходе операции или о ее плане не имею права. Мне кажется только, что в эту операцию от нашего партизанского отряда надо было включить людей Побольше. Но возможно, что майор Никифоров не имел точных данных о силах противника в районе станции. С нами вместе действовала небольшая группа подрывников из диверсионного отряда. Хотя это и были специально подготовленные и, по всему видать, опытные люди, все же со взрывом поворотного круга депо они замешкались, а именно это и усложнило вторую половину операции.

Клянусь, что я здесь не занимаюсь обвинением других, желая тем самым оправдать себя (я пишу здесь то, что думаю об операции, которая, в конечном счете, хотя прошла и не совсем по плану, все же была успешной). Думаю, что написанное мной подтвердят все оставшиеся в живых участники операции. После того как мы ворвались на станцию, я сперва действовал с партизанами, которые взрывали водокачку. Затем, согласно плану, мы присоединились к тем, кто должен был взорвать возле депо поворотный круг.

Когда мы перебежали к депо, там уже создалось довольно напряженное положение. Гитлеровцы решили во что бы то ни стало спасти поворотный круг и бросили сюда свои основные силы. Шла очень активная, перестрелка. Затем часть гитлеровцев отвлекла на себя группа Михаила Карповича, но остальные фашисты пошли в атаку на нас. Завязался рукопашный бой. Командир действовавших с нами диверсантов приказал отходить, но я считал, что этот приказ адресован только подрывникам, а ко мне и моим товарищам по партизанскому отряду он не относится, тем более что мы и перебежали сюда от водокачки специально для прикрытия подрывников.

Просто удивительно, как мне везло. До самого взрыва поворотного круга я даже царапины не получил. Но тут сработали мины. Я был шагах в пятнадцати от круга и врукопашную дрался с гитлеровцем. Раздался взрыв.

Я очнулся на угольной куче метрах в десяти от того места, где меня застал взрыв. Ощупал себя – цел, только ничего не слышу и в голове шумит, как в морской раковине. Бой, очевидно, переметнулся уже за станцию, к. лесу, и я понял, что наши отходят. Я встал. Идти было трудно, меня качало, как пьяного, и каждый шаг больно отдавался в голове. Все же я добрался до водокачки и уже хотел перебежать через линию, но в это время меня начало тошнить, и не просто тошнить, а так, будто наружу выворачивались все мои внутренности. И я потерял сознание.

Очнувшись во второй раз, я подумал, что ослеп – кругом чернота и никакого света. Но тут же я обнаружил, что руки и ноги мои связаны. Я понял, что лежу на полу в каком-то закрытом помещении. Прислушался: поблизости кто-то дышал. Я окликнул его, но ответа не услышал и даже подумал, что это у меня просто шумит в голове.

Что же это со мной? Неужели плен?

Начало светать. В темени, словно при проявлении фотопленки, медленно проступили зарешеченные окна. Я осмотрелся. Рядом со мной ничком лежал какой-то человек, из-под него растекалась лужа крови. Я снова окликнул его, он не отозвался.

Судя по всему, нас заперли в помещении, которое когда-то было магазином. К стенке с полками сдвинут прилавок, на котором грудой до потолка навалены ящики из-под хозяйственного мыла. Надписи на ящиках на ши, русские. В углу лежала железная бочка, в которую был вставлен заржавленный ручной насос.

За обитой жестью дверью послышались голоса и топот ног. Залязгало железо. Дверь открылась, и в помещение вошли трое – два немца в форме и один штатский. Они подошли к тому, который лежал ничком, перевернули его на спину. Один из гитлеровцев сказал:

– Готов…

И они снова перевернули его лицом вниз.

Даже в эту минуту я еще не сознавал всего ужаса своего положения. У меня было такое состояние, будто все это происходит не со мной и я с любопытством и немного со страхом наблюдаю за происходящим. Гитлеровцы подошли ко мне.

– Этот жив. – Склонившийся ко мне гитлеровец выпрямился и по-немецки спросил, говорю ли я на их языке.

Я промолчал.

Тогда он обратился к штатскому:

– Чего спишь? Приступай к -делу! Поднимай его!

Штатский приблизился ко мне и чуть наклонился. Я увидел его бледное, как мел, лицо и испуганные глаза.

– Вам приказывают встать, – сказал Он извиняющимся тоном и чуть картавя на букву «р».

Я сказал, что без помощи встать не могу. Штатский – это был, видимо переводчик – сказал немцам, что надо развязать мне ноги.

– Ну и развяжи.

Переводчик долго и неумело развязывал веревки, а потом помог мне встать, но я тут же сел на пол – ноги так затекли, что стоять я не мог.

Гитлеровец засмеялся:

– У него от страха ноги подкашиваются.

Переводчик снова стал помогать мне подняться, но я его отстранил и встал сам. Один из гитлеровцев подошел ко мне,

– Выходи! – приказал он по-немецки.

Я не двинулся. Штатский перевел:

– Вам приказано выйти.

Делая первый шаг, я заметил, как оба немца вынули пистолеты, и решил, что они сейчас меня пристрелят. И странно – не было никакого страха смерти.

Но выстрела не последовало.

Меня вели по какому-то маленькому городку. Нигде ни души, только наша процессия, движущаяся посреди улицы. Впереди шагает, размахивая пистолетом, немец, что повыше ростом. За ним плетусь, спотыкаясь, я, и рядом со мной – переводчик. Второй гитлеровец замыкает процессию. Немцы громко переговариваются:

– Хорошо, Отто, что мы с тобой прибыли на станцию с опозданием.

– Надо благодарить нашего лейтенанта: он больше часа пытался связаться со станцией по телефону.

– Лейтенант у нас мудрец! Ты Гашке знал?

– Конечно. Я с ним из Лейпцига ехал сюда в одном эшелоне.

– Из его головы партизаны сделали яйцо всмятку.

– Я говорил лейтенанту, что второй до утра не протянет, надо было допрашивать вчера.

– Лейтенант, наверное, и тут мудрил, за ночь выяснял, кого будут припекать за потерю станции. Он-то знает, как вести это дело, если за станцию отвечал майор Брант.

– Ну и что же?

– Болтают же, что этот Брант чуть ли не племянник Браухича. А тогда нашему лейтенанту выгодно доложить, что на станцию напала целая дивизия партизан с танками.

– А ведь есть слух, будто Браухич в последнее время не очень-то в почете у фюрера.

– Все может быть. Ну, а тогда лейтенант напишет, что на станцию напали три партизана с топорами.

Оба гитлеровца всласть посмеялись и потом несколько минут шли молча. Затем опять заговорили:

– А этот производит впечатление интеллигентного человека, верно?

– Эти интеллигенты из леса у меня никакой симпатии не вызывают.

– Удивительное дело: в третий раз я попадаю в такую кашу, а живого партизана вижу впервые. Обычно на месте остаются только мертвые.

– Они воюют насмерть.

– Интересно, что сделают с этим?

– «…и хладный труп его земле предали на утешение червям…» (Интересно, откуда эти строчки, продекламированные немцем?) Мы подошли к двухэтажному каменному дому, стоявшему на взгорке, откуда были видны маленькая речка, мост и цветущие сады на том берегу.

Гитлеровец, переводчик и я остановились в узком темном коридоре. Другой солдат зашел в комнату, на двери которой было написано по-русски и по-немецки: «Комендант». И теперь я еще не осознавал полностью того ужасного факта, что я в плену и что со мной может произойти все самое страшное. У меня было какое-то состояние полусна, и я по-прежнему наблюдал за всем как бы зрением другого человека, который хоть и близок мне, но все же мной не является.

Гитлеровец подтолкнул меня в спину. Я увидел, что дверь с надписью «Комендант» распахнута и на пороге стоит тот, другой немец.

– Скорей, скорей! – кричал он, взмахивая рукой с пистолетом.

Я вошел в маленький кабинет, где, кроме письменного стола, не было никакой мебели. За столом сидел огненно-рыжий офицер, по нашивкам – лейтенант. Возможно, что это и есть тот самый лейтенант, которого мои конвойные именовали мудрецом.

Переводчик стал к стене, вытянул руки по швам. Оба конвойных остались возле двери.

Рыжий лейтенант долго смотрел на меня, потом встал из-за стола и подошел ко мне вплотную:

– Партизан?

И, хотя это было понятно без перевода, штатский быстро проговорил:

– Господин лейтенант спрашивает – вы партизан?

Я молчал. Лейтенант снизу вверх ударил меня в подбородок. У меня померкло в глазах, и я чуть не упал. Лейтенант посмотрел на свой кулак. На сгибе-третьего, именно третьего, пальца у него растекалась кровавая ссадина. Он злобно глянул на меня, вернулся к столу и, вынув из кармана носовой платок, замотал им разбитый палец. У меня ныла правая сторона подбородка. Я прижал подбородок к груди – на рубашке растеклось пятно крови.

– Мы будем говорить или молча пойдем на виселицу? – деловито спросил лейтенант.

Переводчик торопливо и неточно перевел:

– Лейтенант приказывает отвечать под страхом смертной казни.

Я кивнул переводчику, дескать, «все понятно»; и продолжал молчать.

– Сколько партизан участвовало в нападении на станцию? – повысив голос, спросил лейтенант.

Пока штатский переводил вопрос, я вспомнил разговор конвойных и, не сдержав улыбки, ответил вопросом: -.Какое количество устроит лейтенанта? Большое, или малое?

Переводчик смотрел на меня испуганно и моего вопроса не переводил.

Лейтенант стукнул кулаком по столу:

– Перевод! Быстро!

Штатский, путаясь, подыскивая слова, перевел мой вопрос так:

– Он отвечает двойственно, в том смысле, что партизан могло быть много, но могло быть и мало.

Выслушав это, лейтенант усмехнулся:

– Пусть он помнит, что насчет виселицы двойственная перспектива его не ожидает.

– Вас повесят, – кратко перевел переводчик.

Я кивнул головой – мол, и это мне ясно.

Лейтенант вынул из стола карту и, расстелив ее на столе, сделал мне знак подойти.

– Вот станция. – Лейтенант отточенным карандашом показал на карте черный кружок на скрещении двух железных дорог. – Где партизаны?

– Не знаю, – ответил я, не ожидая перевода вопроса.

– Где партизаны? – бешено заорал лейтенант.

Я молчал. Тогда он схватил лежавший на окне стек и начал хлестать меня, норовя попасть по лицу. Руки мои были по-прежнему скручены за спиной, и увертываться от ударов было нелегко. Сперва я ощущал боль, а потом она стала непрерывной и точно наполнила все мое тело.

Лейтенант устал. Он брезгливо швырнул стек, вытер рукавом вспотевший лоб.

– Будет он говорить, где партизаны?

Сквозь звон в ушах я услышал перевод вопроса и ответил,:

– Нет, не буду.

Переводчик растерянно посмотрел на меня, потом – на лейтенанта.

– Он не скажет.

– Предупредите его, пусть не обольщается своей выдержкой. И объясните, что пока он еще не в гестапо, а гам разговорчивыми становятся даже камни.

Переводчик толкует это совершенно неожиданно:

– В ге,стапо вам будет хуже, – говорит он тоном доброго советчика. – Нужно сказать все, что можно, здесь.

Я кивнул ему головой:

– Я не буду говорить ни здесь, ни там.

Лейтенант выслушал Перевод и задумался. Потом схватил телефонную трубку, и я услышал следующее:

– Полковника Крафта. Полковник Крафт? Говорит лейтенант Крицвальд. Пленный показаний не дает… Да, пробовал ^ не дает. Я хочу спросить: передавать его в гестапо или подождать? Так… Так… Понимаю… Понимаю… Нет, они этого не знают. В рапорте офицера строительной роты о пленных не говорится. Да, да, этих двух взяли мои ребята… Один умер. Да… Мы прибыли с опозданием и обнаружили их во время обхода станции, спустя час после боя. Так… Так… Но это не просто, полковник; по инструкции я должен его передать. Понимаю… Понимаю. До свидания, полковник.

Речь шла явно обо мне, и я понимал, что возникла какая-то сложность с передачей меня в гестапо. В ту минуту мне еще как-то не пришло в голову связать вместе болтовню конвойных и этот разговор лейтенанта по телефону…

Меня увели обратно в помещение магазина. Мертвого уже убрали, на лужу крови была набросана солома. Мне развязали руки. Переводчик принес кусок хлеба и жестяную кружку мутной похлебки. Конвойный, пока я ел, сидел на крыльце.

Снова связывая мне руки, переводчик тихо сказал:

– Вы попали в сложную ситуацию. Дело в том, что коменданта станции майора Бранта обвиняют в измене, а вы становитесь свидетелем обвинения. Понимаете?

Я кивнул головой.

Снова прогремели запоры, и все стихло. Я лег на бок и сразу забылся в странном сне. Я слышал каждый звук, и в то же время у меня было такое ощущение, будто меня здесь нет и ничто происходящее меня не касается. Реальной была только боль. Я все время видел перед собой стек, сделанный из тонкой ветви бамбука, я даже помнил, что у этой ветви пять звеньев, а ручка стека обмотана изоляционной лентой синего цвета…

И вдруг я вспомнил Михаила Карповича, хозяина Партизанской землянки, в которой я жил. Это воспоминание точно встряхнуло меня. Нет, не то – будто вдруг сотни колоколов забили в тревожный набат и пробудили во мне ясное сознание происходящего. В какие-то мгновения мне показалось, что я вижу Михаила Карповича и слышу его хрипловатый голос: «Видно, зря я тебе втолковывал, что такое человек на войне. Опять ты думаешь только о своей особе. Ты же попал в плен к заклятым врагам. И, вместо того чтобы думать о том, как достойнее принять смерть, ты помнишь только о том, что тебя били стеком и что тебе больно. А война-то продолжается, и ты еще на войне»…

Но разве я еще могу воевать? Я стал напряженно думать об этом, и боль точно отдалилась…

И часа не прошло, как меня снова подняли и отвели в тот дом на взгорке…

Конвойным и переводчику приказали выйти, и в кабинете рыжего лейтенанта, кроме него, остался я и, судя по всему, тот самый полковник Крафт, которому звонил лейтенант. Это был с летами сильно раскисший мужчина, все у него оплыло – и живот и лицо. Живот ему еще кое-как удавалось подхватить ремнем полковничьей формы, а лицо обвисало багровыми складками.

– Садитесь там, – сказал он на довольно хорошем русском языке и показал на стул.

Я сел. Он долго смотрел на меня крупными слезящимися глазами.

– Я знаю русский язык, потому что в прошлую войну так же, как вы сейчас, был в плену у вас. – Он попытался улыбнуться, но мышцы лица его не пошевелились и отечные щеки даже не дрогнули. – Ваше состояние я очень хорошо понимаю. Но я понимаю и другое – бессмысленность фрондирования. Когда я был в плену, у нас в лагере – он находился возле Самары – сама жизнь выработала своеобразный устав поведения пленных. Был в нем и такой параграф: для пленного беспрекословное послушание есть не что иное, как виза на возвращение домой живым.

– Теперь этот город называется Куйбышев, – непонятно почему сказал я и, увидев, что полковник не уразумел моей реплики, пояснил: – Город Самара, где был ваш лагерь, теперь называется городом Куйбышевом.

– А-а! – Полковник вяло махнул рукой. – Вы там все переименовали. Но это не имеет никакого отношения к нашему вопросу.

– Нет, имеет, – упрямо сказал я, безотчетно радуясь, что, оказывается, про Куйбышев я вспомнил не случайно. – У нас и устав для пленных свой, новый: лучше погибнуть, но не стать предателем.

– Боже, как вы любите фразеологию! – Полковник попытался поморщиться, но шевельнулись только его косматые седые брови. – Никто и не ждет от вас предательства, речь идет только об одной детали уже минувшего боя: много ли партизан участвовало в нападении на станцию?

– Много, очень много!

– Это хорошо. – Полковник и лейтенант переглянулись. – Сто, двести, пятьсот?

– Очень много. Уточнения не будет.

Лейтенант тихо сказал полковнику по-немецки:

– Может, поскольку он начал говорить, всыпать ему еще? – Он протянул руку за стеком.

– Нет, не надо. Я эту нацию знаю, он больше ничего не скажет. Надо зафиксировать то, что он сказал, и найти способ передать все майору Бранту. Это надо сделать быстро, уполномоченный СД уже приехал и сейчас обнюхивает станцию. Понимаете? – Полковник встал. – Ну, вот и все.

Меня отвели назад, в магазин. Когда я остался один, меня охватил ужас: не повредил ли я партизанам, сказав, что их было очень много? Вдруг враги теперь пошлют в лес мощный карательный отряд? От этой мысли меня пробрал холод и начало трясти.

Опять лязгают запоры. Конвойные торопятся. На этот раз они пришли без переводчика. Понукают меня в пути. А когда я намеренно пошел медленнее, один из них сказал другому:

– Ой еще капризничает. Там его выдрессируют в два счета.

– Дурак, – отозвался другой конвойный, – не хотел говорить с нашим лейтенантом. Он пожалеет об этом.

– Эти умеют. Ты знаешь, когда я захожу в их здание, мне жутко становится.

Все ясно. Меня ведут в гестапо. И такая тоска сдавила грудь, не сказать словами. А тут еще день, как назло, солнечный такой, тихий, добрый.

– Гестапо размещалось в здании школы. В вестибюле, где во всех школах за деревянным барьером нянечки принимают от ребят пальто, стоял канцелярский стол с несколькими полевыми телефонами. За столом в расстегнутом настежь черном кителе сидел альбинос огромного роста – его ноги торчали из-под стола. Один из конвойных подошел к нему, щелкнул каблуками и сказал что-то. Белобрысый отстранил его рукой, чтобы посмотреть на меня. Потом он нажал кнопку одного из телефонов.

– Рихард! Партизан доставлен… Хорошо… – Он положил трубку и крикнул: – Дежурный!

Из комнатки, в которой в школах помещается нехитрая школьная канцелярия, выбежал, на ходу застегивая китель, солдат. Альбинос показал ему на меня и сказал:

– В комнату номер два.

Солдат подошел ко мне и толчком в спину направил к лестнице. Я видел, как он расстегнул болтавшуюся у него на ремне кобуру.

У двери, на которой мелом была написана крупная двойка, он поставил меня лицом к стене, а сам постучался. Когда дверь открылась, он гаркнул:

– Арестованный доставлен!

Там, за открытой дверью, смеялись. Солдат взял меня за локоть, подвел к двери и резким толчком в спину впихнул в комнату.

В комнате в непринужденных позах сидели три гестаповских офицера. Несколько секунд они с любопытством рассматривали меня. Потом один из них слез с подоконника и сел за стол.

– Фамилия? – спросил он тихо.

Я молчал и смотрел поверх его головы. Там, между двумя окнами, был вбит гвоздик, а пониже – деревянная рейка, вся исколотая кнопками. Наверное, здесь вывешивались школьные объявления или расписание уроков.

– Фамилия? – чуть громче повторил гестаповец.

Я молчал.

– Все-таки ты вызови переводчика, – сказал сидевший на диване офицер.

Гестаповец за столом рассмеялся:

– Тьфу, дьявол, я же забыл, что имею дело с обезьяной!

Он позвонил по телефону и потребовал к себе переводчика.

Но, очевидно, ему сказали, что переводчика нет или что он занят.

– Где хотите, найдите мне переводчика! – закричал он в трубку, мгновенно побагровев. – Чтоб через три минуты он был у меня!

Гестаповец швырнул трубку и посмотрел на того, который сидел на диване:

– Вот так каждый день. То нет переводчика, то нет машины, то испорчен штабной кабель. Где вы откопали для нас этого рыжего саботажника?

Сидевший на диване брезгливо махнул рукой:

– Он работал в аппарате берлинского управления, умудрился потерять какой-то документ, и его двинули на фронт.

– «Двинули на фронт»!… – Сидевший за столом гестаповец пожал плечами. – Неужели у вас там. до сих пор не понимают, что сюда, на такие посты, надо посылать лучших, а не всякое дерьмо!

– Не узнаю тебя, Фридрих, ты стал неврастеником. Надеюсь, себя ты не относишь к дерьму?

Офицеры дружно рассмеялись.

Третий – он сидел в кресле у окна – глазами показал на меня:

– Интересно, что думает сейчас этот тип??

– Я знаю, – сказал гестаповец за столом. – Он думает, когда мы его повесим. Он не догадывается, какой ему подготовлен сюрприз. Шутка сказать – Берлин, милый старый Берлин.

– Для него Берлин не то что для тебя. Притом его и там ждет виселица или пуля в затылок. И вообще, нелепо, что я должен везти этого типа в Берлин, – сказал сидевший на диване.

– За дорогу, вы подружитесь и будете играть в карты.

Офицеры рассмеялись.

Явился уже знакомый мне переводчик., Сидевший за столом гестаповец показал на него пальцем:

– Вот типичные кадры рыжего. Не то русский немец, не то немецкий русский, деятель из русских эмигрантов, а учился, в Гайдельберге. На допросах чуть не падает в обморок – фи-ло-соф.

Переводчик стоял посреди комнаты, руки по швам.

– Валерьянки для себя захватил? – спросил у переводчика сидевший за столом офицер.

Переводчик не ответил.

– Ладно. Посади этого типа на тот стул. Так. Сам садись здесь. Будем работать. Задача такая: надо выяснить, сколько партизан нападало на станцию.

– Я уже знаю этого человека, – тихо сказал переводчик. – Он отвечать не будет.

– Да? – Гестаповец презрительно посмотрел на переводчика. – Переведи ему мой вопрос.

Я выслушал перевод и молчал.

Офицер, сидевший в кресле, вскочил и стал за моей спиной.

– У него, наверное, прилип язык, – сказал он гортанным голосом.

– Проверь, – улыбнулся гестаповец за столом.

Удар по затылку сбросил меня со стула, я потерял сознание. Очнулся на середине комнаты и под смех фашистов стал подниматься.

– Ну как, отклеился язык? Философ, помоги ему, посади на стул.

Когда я. садился, гестаповец, стоявший за моим стулом, поигрывал толстой резиновой палкой.

– Попробуем его с другой стороны, – усмехнулся гестаповец за столом. – Философ, переведи ему вот что. Мы тщательно обследовали станцию. Судя по всему, в налете на нее участвовало не больше двадцати бандитов. А он на допросе у коменданта сказал, что партизан было очень много. Зачем он пытается обманывать нас?

– Я сказал тогда неправду.

Выслушав перевод моего ответа, гестаповец, сидевший за столом, переглянулся с тем, на диване.

«– Зачем?

– Просто так. Мне надоел тот рыжий лейтенант.

Мой ответ вызвал хохот гестаповцев.

– Ну, а все-таки, сколько было партизан?

– Не помню.

– Ну, ну, если партизан было немного, значит, их было мало? Так?

– Если хотите, так.

– Что значит – если хотите? Мы же знаем точно, вас там было не больше двадцати человек. Запомни: не больше двадцати. И, если хочешь жить, всюду, где тебя будут спрашивать, называй эту цифру. Не больше двадцати! Понял?

– Да, понял.

– Ну, вот и хорошо. Это только такой идиот, как майор Брант, не мог перебить вас, как бешеных собак. Последнее не переводить, – бросил он переводчику – Может, ты хочешь спросить что-нибудь? – обратился он к гестаповцу, сидевшему на диване.

Тот, смеясь, махнул рукой:

– Ну его к черту, наговоримся в Берлине.

Гестаповец, сидевший за столом, взял телефонную трубку и назвал, седьмой номер:

– Возьмите арестованного. Поместить в одиночку, глаз не сводить. Вечером его увезут в Берлин. – Он положил трубку и вышел из-за стола. – Ну вот, и все дело. Майора Бранта можно считать списанным в архив. Как он надоел всем нам! Надутый, как индюк: «Браухич спросил у меня», «Я звонил Браухичу». А сам глуп как пробка. Мои люди рассказывают, что, сидя на станции, он целыми днями решал шахматные этюды или дрессировал своего дога…Меня отвели в подвал и заперли в маленькой комнатушке без окна. Чуть приметный свет проникал только в щель под дверью. Ощупью я нашел в углу кучу соломы и лег на нее. В ушах звенело, голова точно налита расплавленным, свинцом – тяжелая, горячая. Страшно хотелось пить.

Вдруг открылась дверь, и вошел переводчик:

– Меня послали узнать вашу фамилию.

– Это не имеет для них никакого значения.

– Я понимаю, но, мне кажется, вы можете назвать любую фамилию. Им это нужно только для заполнения сопроводительного документа.

– Скажите, какую хотите.

– Федоров, Иван Федоров.

– Как хотите.

Переводчик не уходил, топтался возле меня, опасливо посматривая на стоявшего в дверях солдата.

– Что вам еще надо? – спросил я.

– Ничего. Я только хотел, чтобы вы знали, как я вам сочувствую.

– В сочувствии всякой сволочи не нуждаюсь.

– Ну да, ну да, – пробормотал он и ушел.

Странный тип».