Текст книги "Перед штормом"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Собрание выслушало депутатов в полном и грозном молчании. Вдруг на подмостки вышел пекарь филипповской булочной Иванов.

– Неужели вы всерьёз думали, что кто-то прислушается к вашим требованиям? – заговорил он.

Зал загудел неодобрительно, и Иванов это почувствовал. Поднял руку:

– Погодите, не торопитесь, сейчас я скажу главное.

– Мы слушаем вас, – засуетился Гапон. – Вот тот случай, когда социал-демократы всерьёз могут помочь, послушаем, какой выход они нам предлагают.

– Выход очень простой, – ответил Иванов. – Завтра всем собраться на заводском дворе и без крика и шума, без размахиванья кулаками объявить, что путиловцы хотят забастовать. И всё. Сами увидите, как закрутится ваша администрация.

– Бастовать! Бастовать! – кричали в зале, и отдельные выкрики покрывала гремучая овация…

Ну а теперь пора уже главному охраннику приступить и к изложению событий 9 января. И тут Лопухин в первых же строках обнаруживает новых виновников происшедшего, его перст прежде всего указует на хозяев Путиловского завода. Лопухин при этом конечно же учитывает – он знает это, – что царь недоволен Путиловским заводом, считая, что он нерадиво работает на войну. Читаем доклад:

«Во время минувших рождественских праздников среди рабочих Путиловского завода распространился слух, что по представлению мастера Тетявкина уволены с завода без всякого предупреждения четверо рабочих: Сергунин, Субботин, Уколов и Фёдоров, причём в рабочей среде передавалось, что истинной причиной увольнения этих рабочих была принадлежность их именно к указанному выше «Собранию». Этот слух послужил поводом к созыву на 27 декабря экстренного собрания членов, до 350 человек, и после обсуждения дела было постановлено послать три депутации: к градоначальнику, к фабричному инспектору и директору Путиловского завода, а на 2 января назначить новое экстренное собрание для обсуждения результатов, достигнутых депутациями…»

Здесь мы на время вновь прервём чтение лопухинского доклада и обратимся к двум свидетельствам по поводу зарождения именно этого «путиловского инцидента».

Административными делами на Путиловском заводе ведал фабричный инспектор Чижов. В самый разгар событии на заводе из-за увольнения четырёх рабочих он по требованию департамента полиции срочно пишет своё объяснение: «Требования депутаций были немыслимыми. На восстановление трёх из уволенных рабочих мы уже дали своё согласие градоначальнику генералу Фулону, но предъявленные нам требования шли гораздо дальше и выполнение их означало бы позорную для дирекции капитуляцию, что немедля вызвало бы подражание сему примеру на других фабриках и заводах, с чем, как мне известно, согласились все, включая генерала Фулона. Поэтому и директор завода Смирнов, и я ответили депутации категорическим «нет». А всё дальнейшее было уже вне наших возможностей».

Второе свидетельство, в котором есть весьма важные признания и уточнения, вышло из-под пера самого Гапона спустя год. Но тут нужно учитывать, что пишет он это в 1906 году, находясь за границей, когда у него зародилась мысль вернуться в Россию. Что с ним в это время происходило и как он возвращался, мы ещё узнаем, а сейчас важно заметить, что в связи с возможным возвращением Гапон конечно же стремится хоть как-то отвести от себя обвинения за случившееся 9 января. Всё, что он пишет об этих днях, преследует только одну цель – показать, как он не хотел допустить осложнений и как в одиночку бился, чтобы предотвратить беду, но никто его не слушал, а Фулон даже заявил, что больше ему не доверяет.

Но что это такое, читаем мы? Рассказывая о собрании рабочих, срочно созванном им после неудач с депутациями, Гапон вдруг признаётся, что на него он «пригласил и делегатов революционной партии (понимай: социал-демократов. – В. А.), и это было впервые, что они были приглашены и присутствовали на нашем собрании». Зачем делается это признание, если дотоль он упорно открещивался от всякой связи с ними в многочисленных своих докладах Фулону и Зубатову? Можно подумать, что он имел возможность прочитать доклад Лопухина царю, где начальник охранки уверяет монарха, что Гапон вступил в сговор с извечными врагами самодержавия – социал-демократами. Но Гапон доклад Лопухина читать не мог, и тогда это его признание – просто результат совладения интересов. Охранке это нужно для того, чтобы успокоить царя, заверить его, что вся беда случилась из-за проклятых социал-демократов, сбивших с толку его верноподданных. А Гапону – чтобы показать, что и он в конце концов стал жертвой тех же социал-демократов. Истина же состояла в том, что охранка в эти дни уже не могла ни контролировать, ни тем более направлять события, а Гапон уже не был никаким вожаком рабочих, а превратился в беспомощную щепу на гребне штормовой волны рабочего движения, вызванного совсем не им, а объективными историческими причинами: глубоким экономическим кризисом и чуждой народу тяжёлой войной. Лично Гапону принадлежала только заранее обречённая идея идти с петицией к царю-батюшке – что-то вроде ранее организованного зубатовцами в Москве массового шествия рабочих с венками к памятнику Александра Второго. Ближайший друг и соратник Гапона Рутенберг это его признание прочитал, уже находясь вместе с ним за границей, где записки Гапона и были изданы, и сделал по этому поводу ироническое предположение, что под представителями революционной партии Гапон, очевидно, имел в виду его, Рутенберга.

А если взглянуть на эту ситуацию повнимательнее, то как тут не вспомнить пророчество В. И. Ленина, что в конце концов легализация рабочего движения принесёт пользу отнюдь не Зубатовым. Вот и гапоновское общество рабочих в свой час обернулось против его организаторов, против самодержавия…

Но вернёмся к докладу Лопухина царю.

«…2 января, – пишет он, – на экстренном собрании членов Путиловского отдела общества в числе до 600 человек, при участии священника Гапона, объяснения директора завода были признаны недостаточными и на открытом голосовании было решено «поддержать товарищей» и в этих видах, не приступая 3 января к работам, без окриков, шума и насилия собраться в заводской конторе и потребовать от директора увольнения мастера Тетявкина и обратного приёма указанных 4-х рабочих. При этом попытки некоторых из присутствовавших, видимо, посторонних лиц, придать вопросу политический оттенок и разбросать нелегальные воззвания были встречены членами Собрания весьма недружелюбно». В только что прочитанном следует обратить внимание на появление вот тех некоторых «посторонних лиц», недружелюбно встреченных рабочими. Дальше, по мере нарастания грозных событий, эти лица в докладе Лопухина превратятся уже в главарей подпольных преступных организаций, революционных деятелей, проникших наконец на собрания рабочих.

«…Ввиду высказанного генерал-адъютантом Фулоном опасения, – говорится далее в докладе, – что возникшая на Путиловском заводе стачка перенесётся и на другие промышленные заведения столицы, министром внутренних дел был поставлен генерал-адъютанту Фулону вопрос о том, какие меры предполагает он (именно он, а не охранка! – В, А.) принять в отношении священника Гапона и его общества, на что генерал Фулон заявил, что арестом их стачка едва ли будет остановлена, что аресты эти скорее вызовут в рабочих раздражение и что он может рассчитывать на спокойное течение стачки только при условии оставления священника Гапона и общества рабочих на свободе, так как через них воздержит массу от беспорядков…» Прямо поразительны незнание этими сановниками обстановки и их уверенность, что они чем-то ещё управляют!

Напрасно, уважаемый читатель, вы будете ждать, что Лопухин всё-таки скажет царю хоть малую правду об истинных причинах случившегося. Нет, нет, недрогнувшей рукой он вписывает в доклад такое утверждение: «В начальной стадии своего развития рабочее движение, не вызванное какими-либо осложнениями в экономическом отношении и возникшее исключительно на почве общетоварищеской солидарности, – чем и объясняется столь быстрое его развитие, – было чуждо политических вожделении и влияния агитации подпольных революционных организаций».

В чём тут дело? Почему Лопухин, докладывая царю о событиях, потрясших Россию и трон, демонстрирует такое элементарное непонимание их сути?

Это тем более странно, что Лопухин был человек умный и обладал перспективным мышлением, о чём свидетельствует, к примеру, его докладная записка министру внутренних дел о мнимой и реальной опасности партии эсеров, в которой проанализирована социальная природа этой партии, подчёркнут её случайный состав и этим объясняется неустойчивость её программы в отношении социалистических идей, что неизменно в конце концов приведёт к распаду, ибо не может быть действенной партия, которая сама чётко не определила, что ей делать – то ли заниматься террором, то ли вести политическую работу… Наконец, это же он, Лопухин, вскорости сделает шаг, который будет стоить ему карьеры: он подтвердит, что один из лидеров эсеров, Азеф – полицейский агент и провокатор, и это столь авторитетное заявление из уст начальника департамента полиции станет таким ударом, от которого Азефа уже ничто и никто не сможет спасти. А спустя несколько лет Лопухин напишет, что сделал он это, понимая, что чёрная деятельность Азефа (которым он, меж тем, тоже руководил) рано или поздно будет раскрыта.

И вдруг тот же Лопухин сочиняет царю такой несостоятельный документ о 9 января. В чём же тут дело?

Нельзя ли найти ответ на этот вопрос в оценке действий охранки, данной Витте, когда ему пришлось столкнуться с ней в связи с попытками покушения на его жизнь? Он говорил потом, что охранительные службы России и двора придерживалась опасной двусмысленной стратегии: с одной стороны, вели охоту на политических врагов самодержавия и, конечно, знали, что их всё больше и они становятся всё опасней, но, с другой стороны, всячески внушали двору, что революционные идеи – это нечто чуждое народу, ибо парод един в своей преданности самодержавию.

Жандармский генерал Спиридович, один из руководителей охранки, в 1916 году, уже видя неотвратимость крушения самодержавия, сделал в своём дневнике такую запись: «Наше трагическое заблуждение длилось не один год. Мы не извлекли урока из революции 1905 года, когда мы искали её подстрекателей, но видя её корней, и часто желаемое принимали за действительное. Чего стоит одно заявление начальника департамента полиции Лопухина по поводу раскола с.-д. партии на большевиков и меньшевиков. «Это мы их раскололи, – заявил он, – и таким образом этой партии, как таковой, больше нет».

Трудно было сказать большую глупость. Если к этому прибавить целую череду безруких правительств, по имевших глубоко продуманной политики, нам остаётся только пожалеть великую Россию и её императора, который вынужден был видеть Россию глазами разнокалиберных сановников, оберегавших его покой внушением, без всякого на то основания, что Россия могущественна и никаким подстрекателям не по силам её поколебать. Похоже, что по этой схеме Лопухин строил и свой доклад монарху о 9 января. Но при том была ещё, конечно, и растерянность властей предержащих от грозного удара революции…»

Меж тем Лопухин продолжал писать доклад царю.

«3 января в 8 часов утра, – ведёт он свою хронику событий, – действительно весь Путиловский завод забастовал… 5 января прекратились работы на Невском судостроительном и механическом заводе… 7 января с утра забастовали все крупные заводы и фабрики в С.-Петербурге и прекратили работы и многие мелкие производства, а равно и типографии… Так около 10 часов утра на Васильевском острове толпа забастовавших, до 300 человек, прошла по 23-й и Косой линиям и остановила работы на всех местных мелких фабриках и заводах, а затем пыталась проникнуть на пироксилиновый завод Морского ведомства, но была не допущена туда угрозами начальника завода пустить в дело имеющиеся постоянно на заводе 2 роты моряков… (Любопытно, что Лопухин здесь просто переписывает принятые по телефону донесения от околоточных надзирателей, городовых и филёров. – В. А.)

Но по мере распространения стачки требования рабочих становились более широкими и постепепно перешли к предъявлению хозяевам одной общей в главных чертах программы с требованием сокращённой нормы рабочего дня, участия рабочих в заводоуправлении и т. п. Такие требования в письменном изложении, составленном Гапоном, были распространены среди рабочих и ещё более усиливали среди забастовщиков противодействие возможным в отдельных случаях соглашениям с хозяевами промышленных предприятий. Собравшиеся на совещание хозяева забастовавших заводов и фабрик пришли к выводу, что удовлетворение некоторых из домогательств рабочих должно повлечь за собой полное падение отечественной промышленности… При всём том, – уверяет Лопухин царя, – порядок в столице нигде нарушен не был и не было никаких данных, указывающих на участие в агитации подпольных преступных организаций, которые, по агентурным сведениям, сами оказались застигнутыми врасплох стихийным характером забастовки». Итак, никаких, так сказать, тревожных данных нет – стихия и ничего больше. Но читайте буквально следующие строчки доклада:

«Тем не менее (!) главари этих организаций решили использовать её в своих интересах и придать ей характер общего протеста рабочих против существующего государственного строя.

С другой стороны, священник Гапон, ещё в первых числах января рекомендовавший рабочим не возбуждать политических вопросов, не читать и жечь подпольные листки и гнать разбрасывателей их, войдя затем в сношения с упомянутыми главарями, постепенно начал на собраниях отделов вводить в программу требовании рабочих коррективы политического характера и, по внесении в неё последовательно-общеконституционных положений, закончил наконец эту программу требованием отделения церкви от государства, что ни в каком случае по могло быть сознательно продиктовано рабочими. Ту же агитацию предприняли и революционные деятели, которые наконец проникли в Собрание рабочих благодаря протекции, которую стали оказывать им рабочие, стоявшие вместе с Гапоном во главе «Собрания русских фабрично-заводских рабочих».

Только полной растерянностью «всесильной» и «всевидящей» охранки перед грянувшим революционным взрывом можно объяснить несостоятельность и путаную противоречивость доклада Лопухина на высочайшее имя. А бедному монарху с его недалёким умом предстояло по этому докладу судить и рядить подвластную ему Россию, притом что сам он был в эти дни повержен в состояние животного страха, заставившего его ещё накануне 9 января тайком бежать из столицы и спрятаться в пригородном дворце.

Меж тем страна ощутила только самые первые толчки великого землетрясения, от которого на Питер накатилась высоченная волна и город оказался в центре могучего водоворота, в котором барахтались и царь, и его охранка, и его политики, и жалкая фигура Гапона в поповской рясе, которого главный охранник государства объявляет главным виновником событий, обманувшим вся и всех и из послушного подручного охранки по умиротворению пролетариата превратившегося в революционера.

Трижды чушь! Трижды непонимание происходящего, того, что в эти дни в чугунные двери самодержавной Рос сии впервые грозно и требовательно постучалась революция, Его Величество рабочий класс, который именно в это время, как говорил Ленин, впервые противопоставляет себя как класс всем остальным классам и царскому правительству. И что значил тут Георгий Аполлонович Гапон, этот последыш «зубатовского социализма», вообразивший себя чуть ли не вождём революции, во что поверила ослепшая от страха охранка?!

Ведь если следовать логике, вернее, полному отсутствию логики доклада Лопухина, то достаточно было выслать Гапона в Сибирь – и ничего бы не произошло. Но так как нам ещё предстоит заняться дальнейшей судьбой Гапона, мы увидим, что даже когда первый натиск революции стихнет, та же царская охранка всё ещё будет продолжать возиться с Гапоном, будет его опасаться и даже тащить к себе в помощники.

Но вернёмся опять к чтению доклада:

«Зайдя так далеко в размерах и конечных целях им же вызванного по ничтожному случаю движения, Гапон, под влиянием подпольных политических агитаторов, решился закончить (!) это движение чрезвычайным актом и, инспирируемый агитаторами, стал пропагандировать мысль о необходимости публичного представления государю императору петиции от забастовавших рабочих об их нуждах. Такая проповедь Гапона в среде рабочих не могла не увенчаться успехом и действительно вызвала поголовное желание у всех забастовавших идти 9 января всей массой на площадь Зимнего дворца и вручить непосредственно его величеству, через Гапона и выборных, петицию об общих нуждах рабочего сословия. Вера в возможность осуществления такого способа подания петиции ещё более укреплялась в сознании рабочих тем обстоятельством, что в лице Гапона они видели не случайного подпольного агитатора, а духовное лицо, действующее как председатель законом разрешённого общества рабочих».

Так, вольно или невольно раскрыв природу того, что обмануло измученных, обозлённых жизнью рабочих, Лопухин переходит к описанию кануна и утра «Кровавого воскресенья»…

Но раньше мы прочитаем, что об этих часах написал сам Гапон в своих, изданных в 1906 году в Лондоне записках:

«Моё последнее посещение моего дома навсегда останется в моей памяти… Я вошёл в дом. Там уже находилось несколько литераторов и один английский корреспондент. Я попросил моих друзей составить проект петиции к царю, в которую вошли все пункты нашей программы. Ни один из составленных проектов не удовлетворил меня; но позднее, руководствуясь этими проектами, я сам составил петицию, которая и была напечатана. Также я решил, что народ должен сам подать эту петицию царю. (До чего же трогателен здесь английский корреспондент, сочиняющий проект петиции рабочих к царю! Но не выдумка ли это другого английского корреспондента (а может, и того самого?), который в 1906 году в Лондоне помогал Гапону писать цитируемую сейчас книжку?) В последний раз я оглядел свои три комнатки, в которых собиралось так много моих рабочих и их жён, так много бедных и несчастных, комнатки, в которых произносилось столько горячих речей, происходило столько споров. Я посмотрел на висевшее над моей кроватью деревянное распятие, которое очень любил, потому что оно напоминало мне о жертве, которую Христос принёс для спасения людей. (Вот так, и не меньше!) В последний раз посмотрел я на картину «Христос в пустыне», висевшую на стене, на мебель, сделанную для меня воспитанниками приюта, где я был законоучителем. Подавленный горем, но исполненный твёрдости и решимости, я оставил свой дом, не надеясь никогда больше его увидеть. (Ничего, он увидит, и довольно скоро, и именно здесь, под картиной «Христос в пустыне», будет обдумывать свои новые грязные делишки с царской охранкой!)

…Я провёл остаток ночи в доме одного из рабочих, работая над составлением петиции. Окончив её, я отвёз её на следующее утро к одной даме, которая обещала мне напечатать её (к сожалению, а может, радости дамы, Гапон не назвал её имени, и из-за этого она вместе с ним не прошмыгнула в историю), и затем вернулся домой, чтобы хотя немного отдохнуть. Один из моих друзей, разбудив меня, сказал, что ко мне на дом (был, что ли, ещё у него какой-то дом?) приходил курьер из министерства юстиции с предложением явиться туда. От митрополита Антония была получена записка (тридцать тысяч курьеров!), также приглашавшая меня явиться, очевидно, для объяснений по поводу забастовки (как же тут могло обойтись без митрополита, если он, Гапон, уже почти Христос?). Предчувствуя неудачу (?), я решил не ходить ни в министерство, ни к митрополиту. (Ну как же! Вожди не ходят, к вождям приходят…) Но когда 8 января я убедился, что правительство намерено прибегнуть к крайним мерам (неосторожное признание!) в случае, если мы не откажемся от наших намерений, и снова получил от Муравьёва (министр юстиции) приглашение явиться, я решил пойти, чтобы в последний раз попытаться окончить дело миром (вот так просто – потолковать с министром и миром закончить революцию!)… Я решил пойти в министерство после полудня, а до того времени написать письма министру внутренних дел и царю. Последнее письмо было немедленно отвезено (опять курьеры, курьеры!) двумя доверенными лицами в Царское Село с приказанием немедля доставить его в руки царю… (Далее Гапон цитирует это письмо, которое заканчивается так: «Покажитесь завтра безбоязненно вашему народу и великодушно примите нашу скромную петицию. Я, как представитель народа (не меньше!), и мои славные товарищи гарантируем вам полную безопасность ценой нашей жизни» (дескать, охранка охранкой, но наши жизни – гарантия более надёжная…). Не знаю, дошло ли моё письмо до государя, так как я никогда больше не слышал о двух моих: посланниках (и абсолютно никто больше тоже не слышал!). Вероятно, они были немедля арестованы. Письмо же к Святополк-Мирскому (министр внутренних дел) было ому доставлено, хотя я не хлопотал о его доставке (а зачем же писал?). Когда мои друг вернулся из министерства внутренних дел, мы вместе поехали в министерство юстиции. Он остался в сенях… Очевидно, все, т. е. швейцар, курьеры, чиновники, знали о том, что происходит, и о причинах, моего посещения, так как встречали меня с видимым любопытством, уважением и даже низкопоклонством (куда там Хлестаков?!). «Скажите мне откровенно, что всё это значит», – спросил меня министр, когда мы остались одни. Я в свою очередь попросил его сказать мне откровенно, не арестуют ли меня, если я буду говорить без опаски. Он как будто смутился (ещё бы! Каково ему наедине толковать с вождём революции?), по затем, после некоторого размышления, ответил «нет» и затем торжественно (ещё бы!) повторил это слово. Тогда (обезопасив, так сказать, себя!) я рассказал ему об ужасных условиях, в которых находятся рабочие и народ в России… При этом я вручил ему копию нашей петиции. Всего было сделано только 15 копий. Одиннадцать было роздано отделениям нашего союза, одна – на лучшей бумаге – для государя, по одной – министрам внутренних дел и юстиции и одна – для меня. Я отдал её корреспонденту одной английской газеты, высказав при этом надежду, что и нам Господь дарует те права, которыми пользуется английский народ. (Всё время возле него курьеры, министры и английские корреспонденты!) Поэтому я был очень удивлён, когда Муравьёв (министр) сказал мне, что у него уже есть такая копия. (Ах, наивный вождь революции забыл про охранку, куда не сам ли он и отправил ту копию?) Муравьёв, прочитав петицию, простёр руки с жестом отчаяния и воскликнул: «Но ведь вы хотите ограничить самодержавие». Да, ответил я, но это ограничение было бы на благо как самого царя, так и его народа… Ваше превосходительство, мы переживаем великий исторический момент, в котором вы можете сыграть большую роль. Несколько лет тому назад вы запятнали себя преследованием тех, кто боролся за свободу. Теперь вы имеете случай смыть это пятно. Немедля напишите государю письмо, чтобы, не теряя времени, он явился к народу и говорил с ним. Мы гарантируем ему безопасность. Падите ему в ноги, если надо, и умоляйте его, ради него самого, принять депутацию, и тогда благодарная Россия занесёт ваше имя в летописи страны. (Он прямо за уши тащит министра вместе с собой в историю!) Муравьёв изменился в лице, слушая меня, но затем внезапно встал, простёр руки и, отпуская меня, сказал: «Я исполню свой долг». Когда я спускался по лестнице, меня поразила мысль, что эти загадочные слова могли иметь только тот смысл, что он поедет к царю посоветовать стрелять без колебания. Тогда я подошёл к телефону в сенях и вызвал министра финансов Коковцова, рассказал ему о случившемся и просил содействия к предотвращению кровопролития. Ответа я не услышал, так как меня разъединили. (Так неполадки в телефонной связи погубили последнюю попытку Гапона остановить революцию.) С этого момента я был убеждён, что произойдут серьёзные беспорядки, но остановить движение было уже невозможно, не погубив всего его будущего. Чтобы предупредить парод о том, что его ожидает, я послал делегата в Колпино, а сам объехал все одиннадцать отделений союза. В каждом отделении я говорил рабочим, что они должны завтра идти со своими жёнами и детьми и что если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя…»

Всё это было игрой после игры. А главная игра была сыграна ещё утром 8 января, когда в Зимнем дворце в кабинете Николая собрались по его приглашению: градоначальник генерал Фулон, великий князь Владимир Александрович, дворцовый комендант генерал Воейков и начальник департамента полиции Лопухин. Все приглашённые утонули в глубоких креслах, Николай прохаживался за своим столом. Вдруг остановился и, ни к кому не обращаясь, спросил почти весело:

– Ну что? Завтра поп Гапон устраивает нам большой спектакль?

– Ваше величество, положение более чем серьёзное, – начал Фулон. – По нашим сведениям, к Зимнему дворцу пойдёт не менее двухсот тысяч человек.

– Как же вы это допустили, генерал, как дали возможность этому попу собрать столько горлопанов? Это шествие должно захлебнуться с самого начала. По силам это нашей полиции и жандармерии?

– Боюсь, не справятся, – тихо ответил Фулон.

– Чего же стоят тогда ваши клятвы сделать столицу городом спокойной жизни?

Генерал Воейков вырвался из кресла и встал перед Николаем:

– Ваше величество! Это может сделать только армия, если её действиями будет руководить человек решительный и беспредельно верный престолу.

– Ну что же, тогда давайте послушаем великого князя Владимира Александровича, армия в его руках.

Великий князь, не вставая с кресла, зачем-то одёрнул китель и громко, словно рапортуя на плацу, произнёс:

– Ваше величество! Армия выполнит свой долг и присягу! Она не допустит этого безобразия. Только оградите меня от советов наших доморощенных либералов и законников. А я сам докажу верность престолу, и это будет для меня счастьем!

– А каких доморощенных либералов вы имеете в виду? – спросил Николай.

– Ну хотя бы нашего министра юстиции Муравьёва. Не далее как вчера он звонил мне по телефону и спрашивал, привлекается ли армия к подавлению затеянной Гапоном манифестации. Я ответил, что армия, не дрогнув, выполнит свой долг и оградит государя от любых посягательств. А он в ответ вдруг заявил, что Петербург всё же нельзя превратить в поле сражения, мол, мир этого не поймёт.

Николай, разъярённый, остановился перед великим князем:

– Значит, горлопаны идут к Зимнему дворцу, чтобы заставить меня выполнить их несусветные требования? А Муравьёв хочет, чтобы мы сидели сложа руки и молились на Запад? Так не будет! Горлопаны должны быть остановлены и отброшены, и за это вся Россия скажет своей армии «спасибо». А что скажет Запад – наплевать!

Итак, царь заявил, что ему наплевать на то, как отреагируют в других странах на события 9 января. Но было совсем не так…

Министр иностранных дел Ламсдорф вспоминал позже, что монарх был взбешён заграничными откликами. А отклики, резко осуждавшие монархическую власть России, поступали непрерывным потоком буквально со всего мира. Ламсдорф признавался, что две недели после 9 января он старательно избегал бывать у царя с докладами по своему министерству.

Высокопоставленный чиновник министерства иностранных дел Вуич получил отставку после первого же доклада царю о заграничных откликах. Говорили, будто он во время доклада произнёс: «Весь мир осуждает вас, ваше величество».

Из Бельгии русское посольство доносило, что Брюссель взбудоражен известиями из русской столицы, по улицам двигаются мощные манифестации, которые, приближаясь к зданию русской миссии, скандируют:

– Позор убийцам!!!

Полиции с трудом удалось рассеять толпу. В стране начался сбор средств для помощи сиротам убитых 9 января…

Большинство донесений царь, не дочитав до конца, комкал и бросал на пол. В одном из наиболее резких сообщений русского посланника в Германии приводилась ужасная цитата из газеты, издававшейся богатыми евреями. Прочитав его, царь оживился:

– Ну вот, всё становится ясно. Евреи! Конечно, евреи! Кто, кроме них, мог напечатать такую гадость?! – И, помолчав, продолжал: – Старая еврейская стратегия! Сначала спровоцировать безобразия, а потом изображать из себя благородных либералов. – И приказал Ламсдорфу ^:– Если эту цитату будут печатать у нас, непременно дайте и это уточнение насчёт принадлежности газеты богатому еврейству. Но я хочу немедленно знать, – выкрикнул он, – какая из наших газет захочет это перепечатать!

Спустя несколько лет дворцовый комендант генерал Воейков свидетельствовал, что 9 января за домашним ужином царь произнёс тост в честь великого князя Владимира, назвав его спасителем трона. Великий князь при этом рыдал от счастья и клялся, что за трои он, не задумываясь, отдаст свою жизнь.

Царь, услышав это, усмехнулся:

– Жизнь всё-таки побереги, пригодится.

Вот так, по-семейному, добродушно поговорили они за ужином, а в это время в больницах умирали раненые…

Теперь мы знаем, как всё это было по одну сторону баррикад. А что же большевики? Пытались ли они предотвратить гибельное для людей шествие к Зимнему дворцу? Некоторый свет на положение и действия РСДРП в то время проливает письмо секретаря Петербургского комитета, ответственного агитатора С. И. Гусева В. И. Ленипу, посланное 5 января 1905 года.

«…Забастовал Обуховский, Семянниковский, мастерские Варшавск[ой] ж. д., как говорят, Патронный завод и Новое адмиралтейство. Положение с проклятым Гапоном, который приобрёл большую популярность благодаря тому, что ему разрешают свободно устраивать собрания рабочих (в неск[олько] тысяч) и говорить там не только профессионального характера речи, а также и политические…

Этот о. Гапон – несомненнейший зубатовец высшей пробы. Хотя прямых данных к тому не имеется, но уже один тот факт, что Гапона за его речи не арестуют и не высылают… говорит лучше всяких данных. Кроме того, о. Гапон не упускает случая, чтобы так или иначе дискредитировать с. – д…. О. Гапоном увлекаются не только старые рабочие, но даже сознательные рабочие с.-д., даже организованные рабочие, больше того, даже некоторые интеллигенты из с.-д. организаций допускают мысль, что о. Гапон – «идеалист». Теперь положение таково, что или «идеалист» из охранного отделения, или с.-д.

…Необходимо обратить в органе особенно серьёзное внимание на разоблачение всех и всяческих буржуазных авантюристов и сознательных и бессознательных обманщиков, необходимо на ряде примеров из истории с.-д. выяснить постоянное и непременное предательство буржуазии по отношению к пролетариату, нужно неустанно везде и всюду напомнить, что «освобождение рабочих должно и теперь быть делом только самих рабочих». Нужны на эту тему брошюры, статьи, листки (хотя бы в оригинале разослать большевистским] комитетам]) и т. д. и т. п. Это – положительно важнейшая задача дня. Нужно выяснить, что «полное, последовательное и прочное» осуществление демократической] республики и социальных требований] наш[ей] программы-минимума невозможно без революции, нужно показать, что з[авод]ские рабочие давно поняли необходимость самостоятельных рабочих партий, и т. д.