Текст книги "Перед штормом"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Когда самый близкий ему в то время, бежавший вместе с ним из России эсер П. Рутенберг спросил, как он мог сделать такой подзаголовок, ничего о том движении не зная, Гапон сказал:

– Этого потребовали в Лондоне, они говорили, что иначе книга не выйдет, так как в Европе сейчас большой интерес к России, а не к моей личной судьбе.

Рутенберг спросил:

– Но то, что ты написал, хоть похоже на правду?

Гапон рассмеялся:

– Абсолютной правды ни в каких книжках не бывает, но зачем мне было, к примеру, врать про своё детство?

Посмотрим, что же он поведал тогда о своём детстве.

«Отец и мать мои, – писал он, – были простые крестьяне из села Беляки Полтавской губернии… Всё своё образование отец мой получил от пономаря, познания которого были весьма ограниченны, но это не мешало отцу моему иметь массу сведений обо всём, что касалось крестьянской жизни… Тридцать пять лет подряд его выбирали волостным писарем… Место это доходное, но отец мои никогда не брал взяток ни деньгами, ни натурой и, окончив службу, оказался беднее, чем был раньше… Что касается моей матери, то ей я обязан больше всего моими религиозными взглядами».

Итак, в детстве бедность. Но тот же его друг Рутенберг, тоже, между прочим, родившийся на Полтавщине, свидетельствует, что родители Гапона были людьми зажиточными, в деньгах сыну не отказывали и, даже когда уже в Петербурге он жил вполне прилично, присылали ему денежные переводы…

Ну ладно, а что же ещё было у него там, в детстве?

Истово верующая мать, что называется, со своим молоком передала ему религиозность. С малых лет для него высшей истиной было, что «всё от бога и без бога ни до порога». На службах в сельской церквушке он впадал в экстаз, проливал слёзы, упав на колени и неистово крестясь. Но увы, там же, в деревенском его детстве, начались и сомнения. В начальной сельской школе закон божий преподавал местный священник, которого до этого он привык видеть в золотом одеянии и в облаке ладана. А в школу священник частенько приходил «под мухой» и заплетающимся языком пересказывал святые книги, да так пересказывал, словно специально хотел свести на нет их святость и бросить в детские души семена неверия. Гапон стал читать эти книги сам и сам открывал в них бога и веру в него. На уроках он задавал священнику каверзные вопросы, и тот часто не мог ответить. А затем Гапон сам отвечал на свои вопросы, излагая то, что вычитал в книгах, и как бы давая уроки учителю. В результате тот стал бояться Гапона и способом защиты от него избрал безудержное восхваление его познаний в вероучении. И это Га-попу нравилось. Тем не менее уже тогда у него возникла дерзкая мысль, что если уж он станет священнослужителем, то будет не таким, как учитель закона божьего. Тогда же он сделал очень важный для себя вывод, что священник – это обыкновенный служащий в церковной епархии и всё дело в том, как этой службой воспользоваться…

Больше года я работал в архивах, ворошил уже истлевшие бумаги, которые имели бы хоть какое-нибудь отношение к Гапону, я был убеждён в том, что о таких скверных людях писать надо только документально, не поддаваясь соблазну свободного обращения с материалами о них, ибо тогда объективная правда пропадает.

Я радовался каждому документу, в котором о Гапоне было что-то положительное. Вот, например, вырезка из газеты «Биржевые ведомости» за август 1906 года. Подпись под заметкой: «И. Стеблов, юрист».

«Итак, – пишет он, – уже точно известно, что Георгий Гапон убит, убит зверски и по самосуду… В 1904 году он обращался ко мне за консультацией, интересовался, за что его могут привлечь к ответственности, если его деятельность не носит противоправительственного характера? Разве могут его наказывать за какую-то случайно обронённую фразу? Я сказал ему, что если этой фразой будет «Долой самодержавие!» – его упекут в тюрьму за призыв к восстанию против существующей монархической власти. На это он сказал, что социал-демократы без конца произносят эту фразу и ходят на свободе.

– Вы ошибаетесь, – сказал я ему, – очень многие социал-демократы за этот призыв томятся в тюрьмах, а иные идут на эшафот. Он ответил: «Но я свободно говорю со своими рабочими, и мне легко оговориться». На это я посоветовал ему не оговариваться. «Легко советовать, – засмеялся он, – а встаньте один на один с тысячью рабочих, доведённых своей жизнью до отчаяния. Но я проповедник мирного исхода, и это все могут видеть, иначе охранка уже давно схватила бы меня, а она меня поддерживает». Я попросил его уточнить, в чём выражается эта поддержка, но он на мой вопрос не ответил, непонятно посмеялся и вдруг раздражённо спросил: «А зачем вам это знать?»… Он произвёл на меня впечатление человека наивного и в отношении своей деятельности находящегося в розовой эйфории. Боюсь, что он ушёл из жизни, так и не поняв ни самого себя, ни того, за что его казнят. В этом смысле я считаю его трагической жертвой времени и обстоятельств, разобраться в которых он не мог. Но это совсем не означает, что я пытаюсь снять с него вину за кровопролитие 9 января…»

Эту газетную вырезку я положил в своё досье «Гапон» и всё время о ней помнил. Вы это заметите.

Перечитал я о Гапоне, наверное, почти всё, что было написано после 9 января 1905 года и после его смерти в 1906 году. Писали о нём самые разные люди, знавшие его на разных этапах его жизни и деятельности. Учившийся вместе с ним в духовной академии священник Владиславский охарактеризовал его так: «Типичный своей ограниченностью сельский священник, но обладавший уменьем использовать всё и всех, кто мог ему помочь сделать карьеру».

Есть и такая характеристика, принадлежащая гласному петербургской Думы Аничкову: «Истинный вождь людской массы, мистически ею владевший». Или вот: «Ловкий демагог, сумевший веру людей во Христа сделать верой в себя». Или такая краткая характеристика: «Заурядный поп с непомерной амбицией пророка Отечества».

Ну буквально ни единого доброго слова о нём мне долго не попадалось…

Уже после 9 января в департамент полиции министерства внутренних дел поступил не то донос, не то какая-то странная характеристика, подписанная священником Тихоном Вишневецким (по-видимому, тем самым, который преподавал Гапоиу закон божий?). И вот что мы в ней читаем:

«…Этот худенький мальчик с маленькими злыми глазками несомненно обладал дьявольской силой влияния на людей. Я прямо боялся уроков закона божьего в классе, где он сидел. И он наверно это заметил, и как только я входил в класс, он вонзал в меня свои проклятые глазки, и с этой минуты до звонка на перемену я уйти от них не мог. По моему предмету у него знания были хорошие, но странные своей однобокостью. Так, например, он мог как молитву назвать в порядке возвышения все церковные звания вплоть до патриарха, словно он собирался пройти по всей этой дороге. Однажды он мне так и сказал: «Придёт срок, и моё имя произнесут во всех церквах Российского государства» – и добавил вполне серьёзно: «Я буду или святым, или каторжником».

Вскоре Георгий Гапон от нас уехал и, как мы позже узнали, поступил в академию».

История о том, как Гапон поступил в духовную академию, представляет некоторый интерес, мы об этом вкратце расскажем и увидим, что ему в этом помогли совсем не какие-то его исключительные знания. К слову заметим, что не один священник Вишневецкий разглядел в Гапоне способность влиять на людей и подчинять их своей воле. Позже и председатель комитета всех петербургских церковных приютов Аничков будет утверждать, что он на себе чувствовал гипнотизм Гапона…

«Поступив в полтавское духовное училище, Гапон старался в учении изо всех сил, уже вступительные экзамены он выдержал с такими высокими оценками, что был зачислен сразу во второй класс. Учился он тоже хорошо, и его уже ожидала духовная семинария и дальнейший путь к духовному сапу…»

Но в семинарии он совершает большую ошибку, чуть не стоившую ему карьеры. В его руки случайно попала брошюрка, в которой излагались еретические мысли Л. Толстого о церкви. И Гапон воспламенился: это же и его мысли! Он стал делиться ими с семинаристами, и это привело в такую ярость духовных отцов, что в выпускном аттестате они охарактеризовали поведение Гапона как «исключительно плохое».

Позже он заявит полтавскому архиерею Иллариону, что всё это клевета, так как ни о каких мыслях Толстого о церкви ему известно не было ни тогда, ни теперь, и поэтому распространять их он попросту не мог.

Он собирался после семинарии поступить в университет и хотел стать врачом, но с такой характеристикой в семинарском аттестате об этом нечего было и думать…

Чтобы иметь деньги, Гапон стал давать частные уроки детям из состоятельных семей. Его ученики успешно выдерживали экзамены, и предложений наняться в репетиторы у него было хоть отбавляй.

В одной почтенной полтавской семье, в которой репетиторствовал Гапон, бывал местный архиерей Илларион. Вот он, господин случай, в общем определивший судьбу Гапона, который в это время уже подумывал вернуться в свою деревню и устроиться в сельскую церковь священником, а то и дьячком. Но Иллариону понравился этот молодой начитанный человек, не робевший перед его высоким сапом и с которым ему интересно было беседовать. Илларион, видать, не был светочем ума, сам Гапон впоследствии скажет о нём: «Грешно мне говорить плохое о человеке, столь много для меня сделавшем, но сан у него был явно выше его возможностей». А сделал Илларион для Гапона действительно много. Несмотря на неблагополучный аттестат, уже через год Гапон был рукоположён в священники и получил приход и полтавской кладбищенской церкви. Вот здесь он впервые вкусил сладость людского преклонения. Главным его делом и праздником души в церкви стали проповеди. Он старательно к ним готовился, писал, заучивал на память, репетировал перед зеркалом.

И сделал правилом – говоря проповедь, видеть лица и глаза верующих, стараться угадывать, что это за люди, о чём на душе пришли они в церковь. Угадывать это было не так уж трудно, ибо церковь заполнял бедный люд полтавской окраины. Наконец, у него открылся ораторский талант, он умело пользовался широким диапазоном своего голоса, сводя его то к трубному гласу, а то к трагическому шёпоту, в котором тем не менее было слышно каждое слово.

О его проповедях вскоре пошла молва – «вот у нас батюшка в любом горе утешит». Сам Гапон секрет успеха своих проповедей считал весьма простым: «Я говорил с людьми, как бедный человек может говорить с бедным, понимая и разделяя их горести и надежды». Так или иначе, кладбищенская церковь, не имевшая постоянного прихода, на его проповеди набивалась битком, что не могло нравиться священникам соседних приходов, и они добились, что консистория наложила на Гапона штраф за незаконное создание прихода. Штраф он послушно уплатил и продолжал выступать с проповедями. Поняв, однако, что всех окрестных священников ему не одолеть, решил уехать из Полтавы и поступить в духовную академию. Архиерей Илларион одобрил его план и написал письмо обер-прокурору синода Победоносцеву с просьбой разрешить Гапону держать экзамен в академию без предъявления семинарского аттестата. И написал ещё, что в течение двух лет знает священническую деятельность абитуриента в скромной церкви и видит в нём одарённого и многообещающего слугу церкви.

– Письмо письмом, – учил Илларион Гапона, – но вам надо пробиваться к самому обер-прокурору. Вокруг него табун чиновников, и любой может положить моё послание в долгий ящик. И ещё один совет. Вы занимались с дочерью помещицы Ланщиковой. Идите к ней и просите рекомендательное письмо к её другу – могущественному помощнику обер-прокурора Саблеру. Но начните с ректора академии, чтобы он потом не чувствовал себя обойдённым.

Гапон отправился в Петербург. В громадном городе он совсем не растерялся, он верил в свой успех. В кармане у него было два письма от полтавской помещицы: одно управляющему её домом на Адмиралтейской набережной с распоряжением отвести комнату подателю сего письма и окружить его заботой, пока ему будет необходимо, а второе – Саблеру, которого духовенство боялось не меньше, чем самого Победоносцева.

Переночевав в барских покоях, уже следующим утром Гапон, как советовал ему Илларион, направился в академию.

Поступить туда было нелегко… В академию рвались сынки с фамилиями, знатными не только в церковном мире; в то время духовная карьера стала престижной, и на одно место претендовало по пять – семь человек.

Поначалу ректор Гапона не принял, хотя владыка писал своё ручательство ему лично. Впрочем, может статься, ручательство до него и не дошло, так как конверт, в котором оно лежало, в присутствии Гапона распечатал какой-то второстепенный чиновник канцелярии. Он небрежно пробежал глазами написанное владыкой, бросил бумажку на стол и стал просматривать остальные документы.

– У нас ость много духовных училищ, – сухо сказал чиновник.

– А я хочу учиться в академии, – отрезал Гапон.

Чиновник глянул на него удивлённо и насмешливо:

– Одного желания для этого маловато.

– У меня есть и всё остальное, – всё так же резко ответил Гапон и добавил: – Кроме взятки – денег у меня нет.

– Возвращайтесь к себе, мы известим вас о дальнейшем, – начал чиновник, но Гапон его перебил:

– Я никуда возвращаться не буду, я уже живу в Петербурге и время до начала занятий использую для познания особенностей церковной службы в российской столице.

Он быстро поднялся со стула и ушёл, а чиновник ещё долго смотрел на закрывшуюся дверь и в конце концов – от греха подальше – положил документы Гапона не в папку «Не рассматривать», а в ящик стола, куда он складывал документы претендентов, показавшихся ему опасными.

Так Гапон, по его собственному выражению, «застолбил» своё имя в канцелярии академии, памятуя, что дерзкого просителя чиновники боятся. И продолжал своё наступление на учебное заведение.

Следующим утром он явился на квартиру к Саблеру, предварительно продумав каждый свой шаг, каждое слово, которое здесь скажет…

Слуге, открывшему парадную дверь, Гапон повышенным, нервным голосом заявил, что он посыльный из Полтавы с очень важным для его сиятельства письмом, и, не дав слуге и секунды на размышление, протиснулся в дверь, вошёл в переднюю и вручил письмо.

– Его сиятельство спят, – пробормотал слуга.

– Разбудите, – небрежно ответил Гапон и сел на стул.

Слуга удалился внутрь дома, довольно быстро вернулся и с поклоном пригласил Гапона следовать за ним. Он провёл его в богато обставленную гостиную и показал на стул возле ломберного столика:

– Присядьте, пожалуйста, и подождите.

Вскоре в гостиную вошёл высокий седой мужчина в чёрном шлафроке. Гапон вскочил, как подброшенный пружиной:

– Доброе утро, ваше сиятельство! Счастлив, что божьей милостью вижу вас в добром здравии! – восторженно проговорил он.

Саблер смотрел на него с умильной улыбкой:

– Здравствуйте, здравствуйте. И не будем терять времени, пройдёмте в столовую, надеюсь, вы не откажетесь разделить со мной утреннюю трапезу. К сожалению, другого времени на беседу с вами я уделить не имею возможности: сегодня должен быть во дворце, на приёме по случаю визита болгарского царя.

Гапон решил к еде не притрагиваться, тем более что, как только они сели за стол, Саблер начал расспрашивать, как поживают помещица Лашцикова и её милое семейство, как их здоровье?

– Не могу забыть, – продолжал Саблер, мечтательно подняв взор, – посещение её дома во время моего пребывания в Полтаве. Какой был обед! Какие невиданные разносолы! Я умолял её отдать мне своего повара, но увы, ни за что!

Гапон обстоятельно сообщил все семейные новости помещицы.

– И сама Прасковья Тихоновна, благодарение богу, чувствует себя прекрасно. Как вы, может быть, знаете, в прошлом году у неё были большие волнения по поводу дочери, которой предстояли выпускные экзамены в гимназии, но как раз я взялся за её подготовку, и теперь всё позади – Катя получила великолепный диплом.

– Да, да, – закивал Саблер. – Она как раз пишет мне об этом и очень хвалит вас, вашу образованность и педагогические способности.

Гапон потупился:

– О, вы же знаете, как великодушна Прасковья Тихоновна, я же только хочу начать серьёзно учиться.

– Да, в письме есть и об этом, – заторопился Саблер, он был рад, что гость не затягивает разговор и переходит к делу. – Я вам помогу. Идите в синод к председателю учебного комитета отцу Смирнову, он запишет вас на экзамены, а потом вам следует посетить его превосходительство господина Победоносцева.

– У меня к нему есть письмо архиерея Иллариона, – вставил Гапон.

– Вот и прекрасно, – ласково улыбался Саблер. – И я в свою очередь предупрежу его о вас, думаю, это не помешает.

Гапон вскочил и сломился в поясном поклоне:

– Ваше превосходительство!

Саблер протестующе поднял руку:

– Не надо, милейший, не надо, не теряйте времени, идите в синод.

В синоде, однако, всё чуть не сорвалось. И только из-за того, что отец Смирнов оказался невероятно похожим на дьякона кладбищенской церкви, которого Гапон не терпел и добился его устранения. Он был такой же тучный и говорил таким же сиплым голосом.

Сразу почувствовав к нему острую антипатию, Гапон без всяких реверансов (за спиной Саблер!) сказал, что его нужно внести в список экзаменующихся в академию.

– Вот вам мои документы, – и положил их на стол.

Смирнов демонстративно отодвинул бумаги от себя.

– Сказанное вами мне надо расценивать как приказ? – сипло спросил он с усмешкой на жирном лице.

– Вам прикажут те, кто имеют на это право, – ответил Гапон и, слегка поклонившись, ушёл.

В тот же день он отправился в Царское Село, где во дворце было служебное помещение, а неподалёку находилась дача Победоносцева.

Впоследствии Гапон не раз будет рассказывать, как он пробился к самому обер-прокурору и заставил этого грозного старика выслушать его и прочитать письмо Иллариона.

Наступление на Победоносцева он начал издалека, ещё из Полтавы. Ещё там, узнав о юбилее, с которым его поздравляли разные сановники и сам царь, Гапон написал Победоносцеву, как завидует его судьбе учителя самого царя, а далее он, ничтоже сумняшеся, сообщал, что у него есть идея, как организовать в России просветительское дело помимо школьного образования. Победоносцев ему не ответил – Россия полна сумасшедшими проектами перестройки жизни, на каждый не отзовёшься…

Но когда обер-прокурору доложили, что автор этой идеи уже здесь, у него на даче, и сидит на веранде, деваться старику было некуда. Он только распорядился, чтобы при разговоре с просителем находились его личный секретарь и слуга и чтобы в случае чего они не зевали.

Меж тем Гапон сидел на веранде в лёгком раздумье о том, что царский учитель, видать, живёт неплохо. Дача его примыкала к дворцовому парку, где по стриженой траве гуляли важные павлины с хвостами, похожими на фейерверочный взрыв, а где-то дальше, в глубине, духовой оркестр играл вальс…

– Я слушаю вас.

Гапон вздрогнул и вскочил – перед ним стоял сам Победоносцев, а по бокам от него – ещё два важных субъекта.

– Здравствуйте, многие лета вам, ваше сиятельство, – тихо и взволнованно произнёс Гапон и низко-низко поклонился, увидев в эти секунды свои запылённые ботинки и мятые брюки. И в академии, и здесь он полагал нужным выглядеть как человек из народа – тем сильнее будет эффект, когда он заговорит.

Его пригласили сесть за большой круглый стол, занимавший половину веранды. По другую сторону сели Победоносцев и один из субъектов, другой субъект остался за спиной Гапона, бесцеремонно разглядывавшего графа. Обер-прокурор был точь-в-точь как на газетной фотографии – плоское лицо, крючковатый нос, пышные, торчащие в стороны усы над тонкими, плотно сжатыми губами и срезанным подбородком.

– Ну так что же у вас ко мне, я слушаю, – прошелестел Победоносцев, вглядываясь в лицо Гапона с мелкими чертами и чёрными глазками в глубоких впадинах.

– Будучи обеспокоен засильем невежества, я продумал идею широкого просветительства среди населения… – начал Гапон, глядя прямо в глаза графу, отчего тот испытал неловкость. – Необходимо во всех городах и наиболее крупных сельских поселениях создать просветительские общества с привлечением в них всех местных образованных людей, включая и священников. Для обществ этих должна быть разработана специальная программа с таким расчётом, чтобы она дала простым неграмотным людям основные понятия о государстве Российском и его любимом монархе.

– Подобная идея уже была, – мягко ответил Победоносцев. – Её предлагал, если мне не изменяет память, предводитель дворянства из Смоленска.

– Так точно, ваше сиятельство, – подтвердил секретарь. – Он ещё хотел, чтобы при обществах существовали народные хоры.

– И какой же ход мы дали тогда этой идее? – спросил у секретаря Победоносцев.

– Переслали по принадлежности министру просвещения.

– Ну и что же с ней стало дальше? – насмешливо спросил Гапон.

– Не могу знать, – ответил секретарь.

– А сколько раз я говорил вам, – вдруг осерчал граф на секретаря. – Надо интересоваться дальнейшим ходом дел по пересланным нами документам. – И обратился к Гапону: – Вы вашу идею изложили письменно?

– Пока у меня только сама идея. Но если вы, ваше сиятельство, в принципе признаете её полезной, я немедля сяду за разработку устава и программы предлагаемых мною обществ.

– А чем вы занимаетесь… вообще? – поинтересовался граф.

– Я приехал в Петербург поступать в духовную академию.

– Похвально, молодой человек, весьма похвально.

– Я счастлив, что вы поддерживаете это моё решение, это придаст мне силы на все годы ученья, и я вас не подведу.

– Вот и хорошо… вот и хорошо… – Победоносцев встал.

– Я не оправдаю ваших надежд только в одном случае, – Гапон тоже встал, – если в академии меня не допустят к экзаменам.

– А почему вас могут подвергнуть такой дискриминации?

– Да там же что ни абитуриент – так за его спиной могучая протекция. А у меня за спиной одни только знания да страстное желание служить Руси родимой.

Секретарь шепнул что-то Победоносцеву, и тот внимательно глянул на Гапона:

– Да, да, мне говорил о вас Саблер. Но вот утром мне звонил по телефону отец Смирнов и сказал, что вы у него вели себя непозволительно заносчиво и даже нахально, и этим вы сами закрыли себе дорогу в академию, – Победоносцев дал понять, что аудиенция закончена.

Гапон резко вскинул голову:

– Ваше сиятельство! – голос его напряжённо звенел. – Поступить в академию для меня – вопрос жизни и смерти! Вы оставляете мне только смерть!

Победоносцев посмотрел на него с любопытством и сменил гнев на милость:

– Мне нравятся и ваша устремлённость, и ваше отчаяние. Идите снова к отцу Смирнову и скажите, что я предлагаю ему в отношении вас представить мне благоприятный доклад.

На этот раз Гапон говорил с отцом Смирновым просительно, но и без униженности.

– Вы действительно видели его превосходительство? – недоверчиво спросил тот.

– Лично я не могу и мысли допустить солгать в отношении вождя нашей церкви, – ответил Гапон спокойно и угрожающе.

– Хорошо, я сделаю, как просил обер-прокурор. – просипел Смирнов. – Но берегитесь, если вы ввели меня в заблуждение.

Гапон был допущен к экзаменам, в оставшийся до них месяц хорошо к ним подготовился, выдержал их блестяще, получив высшую стипендию, назначавшуюся наиболее перспективным студентам.

В журнале заседаний Совета Санкт-Петербургской духовной академии значится, что в 1898 году Гапон был принят студентом академии под № 16 из 67 экзаменовавшихся и получил стипендию. Итак, весьма успешное поступление. Однако дальнейшие записи в журнале по ходу учёбы Гапона заставляют предположить, что в этом успехе главную роль сыграла высокая протекция. Почитаем эти записи.

Вскоре по поступлении в академию и подачи первого семестрового сочинения Гапон, по удостоверению врача Д. Пахомова, заболел и потому не подал остальных сочинений по введению в круг богословских наук, теории словесности и истории иностранной литературы и не держал экзаменов ни по одному из предметов первого курса. Поэтому оставлен на повторительный курс и получил отпуск, из которого явился только 31 октября 1899 года. В общем, не успев толком начать ученье, Гапон прерывает его. Более того, ему предоставляется возможность всё лето провести в Крыму. И тут тоже, наверно, ещё действует протекция.

Эта страничка его жизни интересна тем, что в Крыму он сумел влезть в душу епископу таврическому Николаю и тот познакомил его с интересными людьми. Гапон стал постоянным гостем известного художника Верещагина, часами просиживал у него в мастерской, и ему льстило, что художник толкует с ним о высокой материи. Он не раз потом хвастался этим своим знакомством и рассказывал, что однажды Верещагин посоветовал ему бросить духовное образование и служить народу без церковных декораций, в самой его гуще. И уверял, что совет художника подействовал на него очень сильно и сыграл свою роль в дальнейшей его деятельности. Что, однако, не помешало ему вернуться в Петербург и продолжить занятия в духовной академии.

Но посмотрим по журналу, как продолжалось его ученье.

По возвращении Гапон подал прошение об освобождении его от первого семестрового сочинения как уже писанного им в предыдущем году. Совет академии, снисходя к его болезненному состоянию и принимая во внимание, что прошлогоднее его сочинение оказалось написанным удовлетворительно, освободил его от этой обязанности.

В 1900 году Гапон переведён на 2-й курс под № 25 из 65 студентов. А в 1901-м – на 3-й курс под № 47 из 59 студентов. С этого курса он и уволен из академии. Никаких причин, объясняющих увольнение, не указано. И только в журнале за 1902/3 год можно прочитать запись доклада секретаря Совета академии, поясняющую, что «по определению Совета академии от 16 сентября 1903 года за № 3, утверждённому 21 сентября, студент 3-го курса священник Георгий Гапон был уволен как не сдавший переходных экзаменов по 6 предметам и не представивший в том объяснений». Непонятно, почему с таким запозданием даётся это разъяснение…

Здесь мы отвлечёмся от казённых записей в журнале и обратимся к другим свидетельствам о Гапоне этого времени.

Между прочим, ещё обучаясь в полтавской семинарии, он прибегал к таким вот способам получения завышенных оценок своих знаний. Как-то спросил преподавателя Щеглова: «Какие вы мне выставите годовые баллы по догматическому и нравственному богословию?» А когда тот ответил: «Какие следует», – Гапон сказал: «Если вы мне не поставите 4 и я не попаду в первый разряд, то погублю и себя и вас». В самый день экзамена он прислал ректору полтавской семинарии письмо, в котором жаловался на преподавателя Щеглова и извещал, что не может держать экзамена вследствие расстройства физических и душевных сил. Адрес на письме был такой: «В Полтавскую семинарию, ректору оной о. Иоанну Пичете», а подпись – «Уважающий вас ваш воспитанник и сын Георгий Гапон». И эта подпись впоследствии стала свидетельством его душевного расстройства, во всяком случае, ректор сообщил об этом преподавателю Щеглову, и тот в конце концов поставил «4» – как говорится, от греха подальше…

Студент академии, а потом священник в городе Рыбинске Попов уже после смерти Гапона в 1906 году в воспоминаниях о нём рассказал, что учился тот весьма средне, но был известен всей академии своими экстравагантными поступками и наглым поведением. И привёл такой пример:

«Как только начались занятия на втором курсе, слушателей расселили в общежитии по четыре-пять человек в комнате. На другой день Гапон явился к ведающему хозяйством академии с ультиматумом: «Я буду жить в комнате, которую незаконно занимает чиновник вашей канцелярии!»

– Что? Что? – не поверил своим ушам эконом.

– Глухому две обедни не служат. Освободите комнату к вечеру.

Эконом побежал к начальству, но вечером в ту комнату переехал Гапон.

Ещё в начале второго учебного года мы узнали, что Гапон уже работает священником приютской церкви в Ольгинском доме для сирот и бедных детей женского пола…»

Как же это так, если он вскорости за критическую неуспеваемость будет из академии исключён? Некоторое объяснение этому можно найти в том же журнале заседаний Совета духовной академии за 1902 год.

После своего исключения Гапон обратился к митрополиту петербургскому Антонию со следующей просьбой: «Вследствие несчастно для меня сложившихся обстоятельств жизни я заболел, и как весной при переходе на четвёртый курс не мог сдать экзаменов по всем предметам, так и осенью держать по оставшимся. Моя просьба об оставлении меня на второй год на 3-м курсе, хотя свидетельства врачей о моём болезненном состоянии были представлены в канцелярию академии, Советом академии не была удовлетворена «за неимением законных оснований». Между тем жалко бросать академию, так как собственно остался четвёртый курс с кандидатским сочинением (семестровые сочинения 3 курса все поданы). Поэтому осмеливаюсь обратиться к Вашему преосвященству с усиленной просьбой о разрешении мне как держать экзамены весной сего учебного года по некоторым предметам третьего курса, так и окончить академию на правах действительного студента. Додерживать же экзамены и проходить четвёртый курс академии в этом учебном году для меня нет разумных оснований: уже не успею более или менее обстоятельно справиться со своей кандидатской темой по священному писанию».

На этом прошении митрополит Антоний наложил благожелательную резолюцию, и в конце концов Гапон вышел из академии кандидатом богословия. К тому времени он уже работал священником в Ольгинской приютской церкви.

После 9 января синод, естественно, принялся всячески открещиваться от Гапона, и кончилось дело тем, что 10 марта 1905 года синод утвердил представление митрополита Антония, и Гапон был лишён священного сана и исключён из духовного звания. Как вы заметили, представление в синод этого решения сделал тот самый митрополит Антоний, который раньше вопреки всем объективным данным и простейшей логике помог Гапону удержаться в академии и получить духовное звание. Об этом в свой час ему напомнили его недоброжелатели, написавшие специальное письмо Победоносцеву. Но никаких последствий это письмо не вызвало. Славившийся своей беспощадностью обер-прокурор синода написал на нём: «В архив» – и делу конец.

Тут мы приблизились к очень интересному обстоятельству…

В 1903 году лично Зубатов содействовал переводу Гапона из приютской церкви в церковь при тюрьме, и сделал он это через того же митрополита Антония. Позже мы узнаём ещё один факт, подтверждающий, что охранка уже тогда начала оказывать Гапону всяческое покровительство в его священнической карьере, и делал это Зубатов через митрополита Антония. Не упускал из виду Гапона и помощник обер-прокурора синода Саблер… Вот же почему ему сходило с рук многое такое, что другому бы не простилось!