Текст книги "Проводник в бездну"

Автор книги: Василий Большак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

ПЕРЕСТРЕЛКА НА ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ

Гриша вышел во двор, и на него пахнуло терпкой свежестью. На востоке несмело занималась заря, бледно отражаясь в стекле замёрзших луж. Надвигалась зима. Надо было подумать о дровах. Хозяин ведь…

Неожиданно на улице раздался крик. Гриша выглянул в калитку. Со связанными за спиной руками брёл, пошатываясь, окровавленный человек. Толкая его прикладом в спину, шёл, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, черношинельник Кирилл Лантух.

Гриша узнал окровавленного человека сразу. Это же тот партизан, чистивший казанок под сосною, возле дороги. Чёрная борода, разлохмаченные брови, немного согнутая фигура. Он, конечно, он!

– Тпр-ру! – Лантух схватил своего пленника за ворот кожуха и дёрнул так, что слабенький ворот разлезся.

Мужчина лишь заскрипел зубами и выплюнул сгусток крови.

А Кирилл, пьяно хохоча, кричал в Приймаков двор:

– Пан староста, выходите, диво покажу!

Быстро отворились двери, и, на ходу застёгиваясь, заторопился к калитке с прищуренным глазом Поликарп.

– Так, так, так, – затарабанил старый, протирая кулаком сонные глаза. – Где же это ты такую раннюю птаху, того… Эт, дылда какой… Такому развяжи руки, быку рога свернёт…

– Сопротивлялся, двоих наших к хвершалу повезли. Да нас куча была, вот и успокоили… Видите, кровью харкает? Ха-ха-ха… – пьяно захохотал Кирилл. – К своим торопился… А может, разведчик? Черти его батька знают. Молчит, сволочь, молчит, как в рот воды набрал.

– Так, так так. Значит, к товаришочкам пробирался, к тем, с кубиками?

Окровавленный человек разжал чёрные губы.

– К кому я пробирался, не твоё, иуда, дело! Твоё счастье, что руки у меня связаны.

– А то б что? – ехидничает пан староста.

Партизан пошевелил широкими плечами, рванул верёвки.

– Крепко, продажные шкуры, скрутили руки!..

А то б от твоей рожи длинной один холодец остался.

– Ты гляди, связанное, стреноженное, побеждённое, оно ещё рассусоливает…

– Брешешь, собака, – спокойно ответил партизан. – Связанный, стреноженный – это правда, но непобеждённый!.

– Дай мне ружжо! – петухом подскочил к Кириллу Налыгач. – Я его, гада, раз-раз – и ваших нет!

– Не торопитесь, пан староста, – не выпуская из рук винтовки, весело ответил Кирилл Лантух. – Да за такую птицу нам в управе…

Приймак остыл.

– Так, так, так… Значит, ты его в управу повезёшь?

– В районе обрадуются такой птице.

– Сегодня повезёшь?

– Сегодня… После обеда… А то выпить выпили, а закусить было нечем.

– Так, так, так, – протарабанил Поликарп. – Вот и хорошо. Пан начальник полиции, и я с вами… У меня туда тоже есть дельце.

Гриша больше ничего не слышал. Ломая тонкий ледок, огородами помчался к Митьке. Запыхался, не мог слова вымолвить, когда вызвал дружка во двор, к сараю.

– Чего это ты? – испугался Митька. – Ну говори уже…

– Подожди… Дай немного… Митька! Слышишь, Митька, они партизана повезут…

– Кто – они? – не понял Митька.

– Приймак с Лантухом… В районную управу повезут… Сашко дома?

Митька опустил голову, начал колоть сапогом ледок в ямке из-под копытного следа.

– Опять военная тайна? – уколол Гриша.

Митька перестал хрустеть ледком, поднял голову.

И солидно, деловито произнёс:

– Сашка нет дома. Но я знаю, где он… Подожди, я хлеба возьму, потому что туда далековато…

Бежать пришлось действительно долго. Остановил их в молодом березняке партизанский дозорный, немолодой уже, приземистый мужчина, с винтовкой за плечами. И спокойный. Словно ждал мальчишек, потому буднично поинтересовался:

– Что это вы, хлопчики, здесь прогуливаетесь?

– Мы не прогуливаемся! – запротестовали мальчишки.

– Допустим. В таком случае чего вам тут…

Мальчишки заговорщически переглянулись: говорить или не говорить?

– Не тяните, братцы, некогда мне тут с вами…

«Братцы»… Да ведь это любимое словечко Яремченко. Значит, человек этот свой, из того отряда.

– Нам… Яремченко…

Партизан молча показал на фуфайку под развесистой берёзой.

– Посидите там. И – тихо!

А сам исчез в зарослях. Ждать пришлось недолго. Ветви снова зашевелились, и перед друзьями появились уже два партизана. Тот, первый, остался в березняке, а второй – Гриша узнал Крутько – приказал следовать за ним.

– Так говорите, братцы, вас провести к командованию?

«Братцы»… Наверное, уважают люди ихнего Яремченко.

Крутько окинул взглядом Гришу и повеселел.

– Так это опять ты? А ну, аллюр три креста! – И первый раздвинул густые ветви – за мною, мол! Со мною не пропадёте!

– А по какому такому делу вы к Яремченко, если не секрет? – допытывался словоохотливый партизан, оглядываясь на «братцев», продиравшихся за ним сквозь заросли. – Вы не сомневайтесь, я – правая рука нашего комиссара. Без меня он ни одного решения не примет. Комиссар, бывало, говорит: «Ты, Крутько, моя правая рука. Ты, Крутько…» Так с чем вы, хлопчики, к комиссару? Секрет? Военная тайна? У комиссара от Крутько тайн нет.

Мальчишки не торопились рассказывать этому любопытному партизану, зачем пришли в лес. Но это обстоятельство балагура нисколечко не обижало.

– Военная тайна, значит? – подмигнул он. – Правильно, молодцы! Такое время, что не каждому доверишься, так сказать. Товарищ Яремченко, наш комиссар, самые важные тайны только командиру да мне доверяет. К примеру, заседание созовут, сокрушается комиссар: «Жаль, в разведке Крутько. Надо было бы с ним посоветоваться…» Или перед боем совещаются. Все уже решили – какими силами нападать на эсэсовцев, кто пойдёт в разведку, кто с флангу рубанёт по фашистам, кто с тылу зайдёт, всё просто и ясно, так сказать. А вздохнёт тяжело комиссар: «Эх, Крутько нет, уточнить надо бы кое-что…» Вот так, хлопчики. Сейчас вас приведу, доложите вы комиссару, с чем пришли, выслушает вас Антон Степанович, а потом ко мне за советом: «А как вы смотрите на это, товарищ Крутько?» Я скажу: вот так и так. «Правильно», – скажет комиссар. И руку пожмёт Крутьку. Вот увидите, какой почёт мне от начальства. А вы будто воды в рот набрали… Э-эх, знали бы вы, шкеты, какой позавчера мы с лейтенантом Швыдаком эшелон пустили под откос. Вёз тот эшелон танки на фронт, вёз орудия. А от них остались лишь покрученные железки. Ведь ещё и снарядов полно было. Ящиков двести.

– Ого! – восхищённо вскрикнул Митька.

– Вот тебе и «ого», – передразнил Крутько. – Как шарахнется тот эшелон, как тарарахнут снаряды, так сказать… Даже нас с лейтенантом оглушило. Смотрим друг на друга, губами шевелим, а ни черта не слышим. И смех и грех, так сказать.

Мальчишки с восторгом слушали храброго Крутько. Митька просто в рот ему заглядывал, даже растянулся на мокрой земле, зацепившись за ветку.

Едва заметная тропинка вилась меж сосен. А сосны такие высокие! С них партизаны, наверное, смотрят в бинокли. Прошли ещё немного. Вдруг за кустами клацнул затвор. А вот и сам Яремченко поднимается навстречу с пенька. Крутько вытянулся перед ним в струнку, бодро доложил:

– Товарищ комиссар, докладываю! Привёл двух хлопчиков из местного села Таранивка. Зачем-то шнырял: по лесу. По случаю молчания обоих цели прихода в лес не выяснил, так сказать…

Комиссар нахмурил брови:

– Крутько, меньше тарахтите! Идите в дозор!

– Есть, товарищ комиссар! – Крутько щёлкнул каблуками, чётко, по-солдатски козырнул и исчез в кустах.

Дядько Антон снова сел на пенёк, а мальчишкам указал на поваленное дерево.

– Ну, партизаны, рассказывайте, зачем пришли ко мне.

Мальчишки поведали Яремченко о пленном партизане, о желании Налыгача ехать в районную управу,

Подхватился Яремченко, кинул на ходу:

– Спасибо, друзья!.. Пока что побудьте здесь!

А сам юркнул в заросли. Вскоре группа партизан заторопилась к дороге.

– А нам с вами можно? – попросился Митька.

Яремченко провёл рукой по своей роскошной бороде, кашлянул, скользнул взглядом по мальчишкам.

– Наверное, хлопцы, не стоит. Идите домой. Пуля – она, известно, дура. Не понимает, где боец, а где просто мальчишка… – Провёл снова ладонью по бороде. – Да смотрите – никому ни гугу!..

Обратно вёл их тот же самый разговорчивый партизан, «правая рука» Яремченко.

– Что-то не в настроении сегодня комиссар, – не унимался Крутько, хотя теперь мальчишки не очень прислушивались к его болтовне. – А когда у него хорошее настроение, всегда зовёт. «А ну, – говорит, – Крутько, сбреши что-нибудь весёленькое. Жизнь наша лесная, кино кет, театров нет. А небылиц ты знаешь предостаточно…» Ну я и рассказываю… Так-то, хлопчики мои дорогие. Понятно, когда человек без тебя не может обойтись. Ни одного крупного боя без Крутько не запланируют, не проведут. Вызывает меня комиссар и говорит: «Завтра утром серьёзная операция. Может, кто и не вернётся в лес… Расскажи, Крутько, что-нибудь весёленькое, прогони мысли наши печальные. Ты же знаешь тысячу побасёнок…» Ну, я и прогоняю… Потому что действительно знаю много былиц и небылиц.

И долго бы ещё, наверное, балагурил Крутько, если бы где-то близко не послышалось тарахтение подводы.

– Тише! – прошептал Гриша. – Это не иначе – они!

– Кто – они? – насторожился провожатый.

– Староста с полицаем…

– Ложитесь на землю и ждите меня! – сразу став строгим, приказал Крутько, а сам побежал в дубняк, куда немного раньше ушли партизаны.

– Айда и мы! – предложил Гриша Митьке.

– Крутько не разрешил, – колебался дружок.

– Мы лее сзади будем!

– В любом случае нам перепадёт на орехи: если не от Крутько, так от Яремченко.

– Скажем, заблудились.

Разговаривая, мальчишки едва не выскочили на дорогу. Она проходила рядом, раздвинь руками ветви и увидишь её. Так и сделали – раздвинули. И увидели. Вернее, ничего не увидели, потому что дорога была безлюдной. Но услышали стук лошадиных копыт. Он всё ближе и ближе.

– Гляди! – вцепился Гриша в Митькину руку.

– Вижу.

Из-за поворота лесной дороги выехала подвода. На ней сидели трое: Поликарп с прищуренным глазом, хмурый Мыколай и пьяный Лантух. Они громко беседовали, словно старались отогнать от себя страх.

– Стой! – раздалось грозно и предупреждающе. «Стой! Стой!» – отозвалось в лесной чаще.

Нриймак от неожиданности растерялся, потянул вожжи на себя. Но, опомнившись, хлестнул лошадь кнутом. И тут с подводы поднялся окровавленный человек и резким ударом плеча сбросил Лантуха на землю. Мыколай сам соскочил с подводы и побежал, держась одной рукой за борт подводы, а второй выхватил парабеллум и стал палить из него по кустам, откуда прогремело грозное: «Стой!» Мыколай не отдалялся от подводы ни на шаг, наверное, рассчитывая, что партизаны не осмелятся стрелять в него из опасения попасть в своего.

Лантух, неуклюже скатившись в канаву, тоже принялся стрелять.

– Стой, сволочь! – На дорогу выбежал кто-то из партизан и схватил лошадь за уздечку.

Пленный партизан скатился с подводы, попытался подняться, но Мыколай в упор выстрелил в него – раз, второй. Хотел было и третью пулю всадить, но, наверное, кончились патроны, потому что, злобно оскалившись, швырнул парабеллум на дорогу, а сам прыгнул в заросли. За ним кинулся и Лантух.

Партизаны подбежали к своему товарищу, но тот был уже мёртв. Михаил Швыдак, прихрамывая, с двумя бойцами бросился в погоню.

Партизаны окружили подводу. Выскочили на дорогу и Гриша с Митькой. На подводе лежал длинный Налыгач с вытаращенными глазами.

– В меня, шкура, стрелял! Ну, я его и отправил в царство небесное, – перевязывая себе руку, находясь ещё в азарте боя, возбуждённо-весело тарахтел Крутько. И глазами искал мальчишек – видели ли они, как Крутько снял Налыгача?

К подводе подбежал суровый Яремченко.

– Живым бы нам его…

– Такую гниду жалеть?

– Обыскать! – коротко приказал комиссар Крутько.

– Это мы в один момент!

Крутько вывернул карманы старосты, умело отпорол свежую заплату на кожухе и вынул какую-то записку, расправил, прочитал:

– Антон Яремченко, Ольга Макаренко, Александр Гончарук… Вот оно что! Наверное, список активистов?

Крутько передал бумагу комиссару, тот пробежал её глазами.

– Та-ак… В гестапо вёз, иуда!

Яремченко спрятал список к себе в планшет, кивнул на подводу:

– А ну, поворошите солому! Может, ещё что везли паны предатели?

Перевернув на бок Налыгача, Крутько принялся сбрасывать солому на дорогу. Сквозь желтизну соломы что-то закраснело.

– Знамя! – выкрикнул Крутько.

Яремченко стряхнул солому с яркого шелка.

– Наше знамя! – узнали окруженцы. – Наше…

Яремченко ласково, почтительно расправил знамя, затем осторожно свернул его и спрятал под кожух, застегнулся на все пуговицы.

– Ну, братцы, поздравляю! Честь ваша сбережена!.. А теперь поможем Швыдаку!

Но помогать не пришлось. В это время на дорогу вышли партизаны, преследовавшие Мыколая и Кирилла, – запыхавшиеся и злые. На чём свет стоит они ругали полицаев, сумевших змеями уползти в чащи, скрыться в них.

– Никуда предатели от нас не денутся, – спокойно произнёс Яремченко, и Швыдак удивился: говоря такое, комиссар улыбался. – Зато есть радость для тебя, Михаил…

Комиссар расстегнул кожух и вытащил знамя.

– Наше! Ей-богу, наше! – Лейтенант схватил алое полотнище, будто боялся, что оно снова исчезнет. – Родное наше! Вот… Номер полка, название. Всё как было… Чего же вы молчите?

Комиссар улыбчиво смотрел на него:

– Разве же за тобой успеешь? Как из пулемёта…

– Жаль, что мы не смогли спасти своего товарища, но всё равно считаю, что операцию провели успешно! – отчеканил Швыдак. И к Яремченко: – Так вы его… мне…

– Бери, Михаил, бери, – вздохнул Яремченко.

И его вздох так поняли: есть знамя – родится снова полк. И пойдёт этот полк из лесов, из партизанского братства, вольётся в регулярные войска. Жаль отпускать таких бойцов, как Швыдак. Верной солдатской дружбой побратались они в лесах.

– Ничего, Антон Степанович, будем живы – встретимся! – влажными глазами глянул Михаил на комиссара.

– Понимаю: есть знамя – есть полк! Жаль, меня не пустят с вами, – с грустью произнёс комиссар, – а то б под знаменем вашего полка…

– Жаль, Антон Степанович! Но и тут работы хватит.

Швыдак заметил Гришу с Митькой, давно уже вышедших на дорогу.

– Не утерпели, хлопцы?..

Радостью светился лейтенант, держа полковое знамя в руках.

– Звёздочку не потерял? – посмотрел он на Гришу.

Гриша из внутреннего кармана вынул звёздочку, покачал:

– Вот она… Ваш подарок…

Подошёл Яремченко, взял звёздочку.

– Хороший подарок. – Бородатое лицо Антона Степановича стало каким-то необыкновенно торжественным. – А знаешь ли ты, Гриша, что такое звёздочка эта?

На его широкой ладони лежала обыкновенная солдатская пятиугольная звезда, которую носят на пилотках красноармейцы, лежала и переливалась на солнце блёстками, словно это была не обыкновенная пятиугольная звезда, а драгоценный камень.

Яремченко обращался к Грише, но их обступили партизаны, и получалось – ко всем обращался комиссар.

– Казалось бы, маленький кусочек железа? Нет! Посмотри на звезду внимательно-внимательно. Прислушайся к биению сердца своего. И ты увидишь в ней пламенное сердце Ленина, и огонь революции, и конницу Будённого, и блеск сабель Щорса, и звёзды Кремля.

Комиссар помолчал, будто прикидывал весомость слов, сказанных только что, и тех, которые ещё скажет.

– И кровавые битвы, которые были и который ещё будут, и наше счастливое будущее… Всё в ней слилось!

Комиссар обвёл взглядом суровых и мужественных людей.

– Вы поняли, хлопцы, что такое наша советская красная звезда?

– Поняли! – в один голос ответили Гриша и Митька.

Комиссар вернул Грише звёздочку.

– Даже дети понимают это! Вот в чём сила нашей красной звезды, нашей власти, друзья!.. Есть нам за что воевать, есть за что умирать!.. Но не будем думать о смерти, будем думать о жизни, хотя и не всем нам посчастливится дожить до светлого Дня Победы!

Комиссар обнял мальчишек.

– Вы доживёте, хлопцы, обязательно доживёте!

Комиссар замолчал, глядя на родные леса. Что видел он за соснами, осокорями, берёзами? Может, видел вот этих мальчишек после войны, как они пшеницу будут сеять, возводить новые города, строить новые электростанции на бурных реках?

Антон Степанович ещё раз порывисто обнял обоих, словно прощался с ними навсегда.

– Идите, хлопчики! Да смотрите – никому: куда вы ходили, что и кого видели. Знаете, какое время теперь…

Не спеша пошли мальчишки по лесной тропе, заворожённые словами комиссара. Таких слов им ещё никто не говорил – ни пионервожатая, ни даже учительница.

Глухо бухнул выстрел. Встрепенулись придорожные сосны. И птицы всполошились, поднялись в небо. Встрепенулись и мальчишки. Гриша опустил руку в карман, нащупал пятиугольную звёздочку, которая стала не просто звёздочкой красноармейской, а чем-то более весомым, дорогим, святым. И Гриша подумал: пока с ним звёздочка, всё будет хорошо. А если… Нет, нет! Он не потеряет её. И никто не сможет отобрать у него эту звёздочку. Разве что вместе с жизнью…

КАЗНЬ ПАРТИЗАН

– И где ты шляешься? И почему я должна из-за тебя с ума сходить? Мало ли у меня своих хлопот?.. Говори, где был и почему так долго?

Всё это Гришина мать произнесла и сердито и радостно одновременно, ведь её «бродяга» всё-таки стоит на пороге хаты, живой и здоровый.

– Что ты ответишь матери?

– В лесу был. С Митькой.

А зачем был в лесу, Гриша не скажет. Если бы Яремченко разрешил – тогда бы другое дело. А то ведь он предупредил: «Смотрите, хлопцы, где были, зачем были – никому». Значит, и матери не следует говорить. Мать что – шепнёт бабусе, а бабуся, глядишь ещё, Петьке станет рассказывать. Правда, Петька ещё дитя, но всё равно не надо болтать.

Мать сказала как отрезала:

– Больше ты у меня из хаты ни ногой!..

Гриша только улыбнулся: «Эх, мама! Вот придёт посланец из леса, даст мне боевое задание – и тебе некуда будет деться, найдёшь спрятанные сапоги. Ещё и гордиться будешь: не кому-нибудь это задание поручили, а твоему сыну – Грише…»

Но всё же пришлось два дня отсидеть в хате. А на третий день Грише повезло: он нашёл свои старые башмаки. И когда мать отлучилась куда-то, подался к Митьке. Тот сидел на маленькой табуретке и протирал настоящие боевые патроны с короткими и тупыми свинцовыми носами. Митька, конечно, прикрыл тряпкой патроны, когда дружок дверями скрипнул, но глаза у Гриши зоркие, заметил медный блеск.

– Где это ты? – Гриша поднял тряпку.

– Где? – усмехнулся Митька. – Нашёл. – А немного погодя таинственно: – От парабеллума.

– Ну?

– Вот тебе и ну!.. – И подковырнул: – Моя же мать сапог не прячет.

– А что это такое парабе…

– Ну, наган, большой, тяжёлый. У Сашка такой, разве не видел у того фашиста с перевязанной рукой? И Мыколай по нашим из парабеллума стрелял… Нам бы найти где-нибудь!

– А зачем он тебе тот парабе… ну наган немецкий?

– Как зачем? Яремченко передали бы. Для партизан.

Гриша немного обиженно – он сидел без сапог и почитывал книгу о травах, а Митька в это время патроны для парабе… ну, нагана собирал, – произнёс:

– Что – пойдём?

– Ку-да?

– В лес.

– А я разве что? Пойдём!..

Когда уже вышли за село, Гриша вдруг остановился, испуганно оглянулся на Таранивку.

– Мама ведь не знает, куда я пошёл.

– Эх ты, маменькин сыночек! Мама не знает, – передразнил Митька. – Возвращайся, я сам пойду. А то, чего доброго, и мне перепадёт на орехи.

Митька явно же насмехался над своим дружком. Гриша толкнул его в спину, и они двинулись дальше.

Вот лесная поляна, усеянная всякими ржавыми железками. И патронов здесь немало. Видать, шёл бой кровавый…

Митька и Гриша быстро наполнили свои глубокие карманы холодноватыми патронами. В глубине леса наткнулись на бывший склад боеприпасов. И тут нашлась пожива – барабан от нагана.

Солнце уже садилось, когда мальчишки не спеша выбирались из леса с оттопыренными карманами. Там позвякивали патроны. Но друзья были разочарованы – ни винтовки, ни пистолета, ни гранаты им не посчастливилось найти. Единственно стоящая находка – барабан от нагана.

– Митька, может, посидим? – обратился к дружку Гриша.

– Давай, – согласился Митька.

Присели под высоким ветвистым дубом. Тихо шуршали жухлые листья, скрипели на осеннем сыром ветру ветви. И в то шуршание, в тот скрип вдруг вплёлся другой звук. Первым услышал его Митька, Поднял голову, насторожился. Прислушался и Гриша.

Высоко в бледно-голубом небе торжественно плыл самолёт. Но вот он будто споткнулся, резко нырнул вниз. В закатном солнце ярко блеснули пятиконечные звёзды на крыльях, красные, как звёздочка, подаренная лейтенантом.

– Гриша, наш! – У Митьки даже дух захватило. – Точно, наш!

– Наш, – изумлённо подтвердил Гриша.

– Гляди, гляди, что он делает!

Самолёт действительно вёл себя странно. Выровнялся, сделал круг над селом, и вдруг из него вылетели, будто белые голуби, маленькие белые пятнышки. Самолёт сыпал их и сыпал, пока, прогрохотав моторами над мальчишками, не исчез за далёкими лесами.

– Прокламации! – догадался Митька, и лицо его прояснилось. – Нам прокламации! Вот здорово!..

– Такое скажешь – прокламации. Листовки! – поправил Гриша.

– Пусть будут листовки, – охотно согласился Митька.

Мальчишки бросились на поиски. Да где там! На земле не было видно ни одной листовки. А тут начали срываться снежинки. Побелело небо, деревья, дорога.

Мальчишки перетряхивали кусты, качали гибкие берёзки, переворачивали пушистую лиственную постель. Всё напрасно. Усталые, опечаленные, стали под калиной, Митька сорвал красную гроздь, подал товарищу.

– Щипай!

Сам потянулся за другой. А там, зацепившись за ветку, трепетала на ветру белая бумажка.

– Гриша, есть!..

Обычный листик бумаги… Э нет, не обычный! Ведь этот листик послан со свободной земли, оттуда, где нет налыгачей и лаитухов, нет свастики на повязках и знамёнах, где не слышно: «Матка, яйка, курка. Пиф-паф! ь

Гриша впился глазами в белую бумажку. Как в ней хорошо написано!.. И всё-всё про край их порабощённый, про землю украинскую, землю-страдалицу, пылающую в огне. Будто тот, кто писал, был у них в

Таранивке, видел, как фашисты свалили памятник, как кулаков и конокрадов старостами назначали, как грабили народ, забирали не только «курки и яйка», а и таранивцев хватали – активистов, комсомольцев…

– Ну что ты губами шевелишь? – подпрыгивает Митька. – Читай вслух!

Гриша оглядывается вокруг. Но кто может быть на лесной поляне в вечернюю пору, да ещё в такое неспокойное время?

– Читай, Гриша, читай! Что там пишут?

И показалось мальчишкам, когда начал читать листовку Гриша, что это к ним обращается Родина, к Грише и Митьке.

«Сын, брат, дорогой товарищ мой! Не жалей ничего для победы! Народный мститель, закалённый в боях, слава тебе!»

Мальчишки переглянулись. Ясно – слава таким, как Швыдак Михаил, как седой командир, как Антон Степанович, как Крутько. Они и вправду уже закалены в боях. Эшелоны пускают под откос, немецкие комендатуры громят. Хотя Крутько и хвастун, но об эшелонах и комендатурах говорил всё-таки правду. И с Большой землёй у них прямая связь: недавно радистка спустилась на парашюте с рацией. Может, и не стоило бы Крутько говорить такое мальчишкам… Радистка на парашюте… Вот здорово! Интересно было бы увидеть, как спускалась она в лес, как передавала сводку из леса, может, даже в самую Москву!.. Вот здорово!

Гриша осторожно свернул листовку, спрятал в пришитый карман-тайничок, где лежала красноармейская звёздочка.

– Побежали к Ольге Васильевне!

На пороге их встретила Олина мать. Она смотрела на мальчишек невидящими воспалёнными глазами. И едва стояла на ногах. Если бы не держалась за косяк двери, упала бы.

– Чего вам, дети? – прошелестела одними сухими губами.

– Мы – к Ольге Васильевне…

– Нету Оли… Повели, проклятые…

– Кто?! – разом вскрикнули мальчишки.

Тяжёлым печальным взглядом скользнула женщина по мальчишкам: разве не знаете, кто теперь водит людей, кто вершит суд-расправу?

Молчат мальчишки: не знают, что и сказать женщине, что посоветовать. А у той прорвались слёзы.

– Дезертир Мыколай да ворюга Кирилл Лантух подлюк тех привели. Забрали… Босую повели, как стояла… – Олина мать припала лицом к двери и зарыдала. – Ой боже ж мой, что же теперь будет с моей кровинкой?..

– Не плачьте, тётя, – сказал Гриша. – Подержат и отпустят.

Сказал и сам не поверил словам своим.

– Не плачьте, – повторил Митька.

Женщина, всхлипывая, умолкла, но, когда мальчишки вышли за ворота, зарыдала вновь.

– Пойдём к Сашку, – щупая оттопыренные карманы, хмуро произнёс Гриша.

– Нет его дома… Уже три дня.

– Тогда – к учительнице!..

* * *

Екатерина Павловна сидела у окна и смотрела на лёгкие снежинки, кружившиеся в медленном танце. Неожиданно услышала гул, знакомый и тревожный. Самолёт? Самолётов в Таранивке боялись. Разве не было такого – летит самолёт с крестами чёрными, да как врежет из пулемёта по селу, просто так, от нечего делать? Или зажигательную бомбу сбросит на соломенную крышу для потехи. А крыша есть крыша, солома вспыхнет, и нет хаты, ещё дедом-прадедом поставленной.

Гул всё ближе и ближе, вон самолёт в окне показался и словно крыльями помахал. Чего это он? А может?.. Может, это наш, может, какие сигналы передаёт своим?.. Может, это её сынок Игорь пролетает, мать свою приветствует?.. Мол, не печалься, мама, мало ещё нас, но, как говорят моряки, мы в тельняшках. Завтра больше будет! Не падайте духом!

Задумалась Екатерина Павловна о бойцах родных: и сыновьях-соколах, и муже. «Где ты теперь, Пётр? Где вы, дети мои? На каких фронтах бьётесь с врагом? Какие муки терпите? Может, в холоде и в голоде, а может, в плену гибнете?»

Из окна видно школу, пустую и холодную. Стоит, как сирота, одинокая, убогая. Ещё весной вокруг неё шумела-кипела жизнь, раздавался звонкий детский смех, в классах её разгорались дискуссии, споры. Всё было обычным, наполненным повседневными заботами и радостями, тревогами и любимой работой. Казалось, так будет до седины. Но нет – другая жизнь пришла… Да, собственно, какая это жизнь?

Здесь, в Таранивке, Екатерина Павловна родилась, сюда возвратилась учительницей, здесь прошла её молодость. Много лет она учила детей в этой деревянной и уютной школе. В родной Таранивке она впервые встретила нездешнего молодого учителя Петра Сидоровича. Тот приехал к ним откуда-то из таврических степей. Потом сыграли шумную свадьбу, на которой гуляло полсела.

Хорошо жили они с Петром Сидоровичем, примером служили всем учителям, славно жили. Что там говорить! Сыновей вырастили, учиться обоих послали в Ленинград на геологов… А перед войной младший, Игорь, лётчиком стал. Добровольно. Писал родителям: пошёл в училище военное, потому что запахло порохом в Европе, пошёл, потому что быть командиром Красной Армии – это большая честь… Какие хорошие песни пели про лётчиков:

 
В далёкий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят:
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд.
 

Знали люди – тревожно в мире, чувствовали люди – не миновать войны. Но когда она начнётся – через десять, пятнадцать лет? Поэтому жили в тревоге, но никто не думал, что вот так неожиданно зазвучат, как набат, слова:

«Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза!»

А за год до этой тревожной передачи пришла в семью учительницы повестка из военкомата. Не очень взволновала она. Так бывало и раньше – вызывали Петра Сидоровича, политработника, на военную переподготовку. Возвращался Пётр Сидорович всегда похудевший, загорелый, пропахший дымом костров, но сильный, помолодевший.

На этот раз муж долго сидел за столом, подперев рукой подбородок. К борщу и не притронулся.

– Что-то рано в этом году призвали…

– Наверное, так надо, – старалась успокоить му-жа Екатерина Павловна. Она подошла к нему, седеющий чуб взъерошила.

В другой раз ответил бы своей жене шутливо:

– Иду на переподготовку лейтенантом, а вернусь, гляди, капитаном. К капитанше вернусь.

Но теперь что-то не шутилось. Молча гладил худенькие плечи жены, говорил, растягивая слова, будто взвешивал их или пересеивал на невидимых ситах и решётах:

– Правду говоришь. Не надо было б, дали бы закончить учебный год… Знают же – учитель… А так, видать, очень нужен им твой Пётр.

– Потому что мой Пётр умный. А ум всегда нужен.

А когда вскинул на плечи рюкзак, обнял он её, заглянул в глаза:

– В случае чего аттестат пришлю.

– Что ты говоришь? На какой случай? Какой аттестат?

– Конечно, денежный. Так говорят в армии.

– Ты такое скажешь…

– Тревожно сейчас в мире, Катя… В Европе идёт война…

Война… Вот почему загрустил Пётр, вот почему не притронулся к обеду. Он тогда знал больше её. Может, не знал, но сердцем чувствовал. Такое бывает.

Как ушёл он, так и не виделись уже. Только жила его письмами. Весёлые, остроумные, они бодрили. И оба сына писали часто, радовали одинокую мать. Сначала Пётр намекал – увидимся скоро, потом намёки исчезли, смешинок меньше стало в тех письмах. Как-то даже написал: «Привыкай без нас, мужчин, в доме, потому что всякое может случиться».

А когда началась война, получила от Петра Сидоровича два письма. Да ещё несколько писем от сыновей – оба были на фронте. А потом от всех троих ни весточки…

Жила она в хате одна. Ждала всё-таки добрых вестей, прислушивалась к каждому шороху за окном. Говорят, кто очень ждёт – дождётся. И она дождалась.

Однажды поздним вечером услышала Екатерина Павловна тихий стук, кинулась к окну, а оно заплакано осенней непогодой, не поймёшь, кто стоит за ним. Выбежала в сени.

– Кто?

Может, за дверьми молчали какую-то секунду, но ей показалось – вечность. Потом послышалось:

– Это ты, Катя?

– Пётр? Боже мой!

Загремел засов, Екатерина Павловна припала к мужу:

– Родной мой… Пётр?!

– Я, Катя, моя любимая! Я! Приглашай в хату! Чего ж ты…

Знакомо скрипнули двери, как всегда, скрипнули, Екатерина Павловна пошарила по передку печи, ища зажигалку, которую принёс на днях Гриша. Мальчишка в лесу нашёл, из патрона сделана.

– Не надо света, – попросил Пётр. – Ты одна?

– Одна…

Он осторожно приоткрыл двери, впустил в хату незнакомца.

– Не пугайся, это товарищ мой. – Помолчал. – Вот мы, Ашот, и дома. А поскольку мы действительно дома, то ты вот что, Катя, дай нам горячего чего-нибудь… Не помним, когда и ели горячее…

Екатерина Павловна кинулась к печи, на ощупь вынула горшки и чугунки. По хате поплыл вкусный запах борща.

– Борща, полцарства за миску борща! – грустно пошутил Пётр Сидорович.

Его спутник глухо и хрипло засмеялся.

Пока хозяйка возилась с мисками, Пётр Сидорович успел раздеться.

– Нет, Катерина! Не будем садиться за стол в таких вонючих лохмотьях. Дай нам чистое бельё!

– Хорошо…

Скрипнула крышка сундука, и на гостей повеяло домашним, таким дорогим и любимым – свежим бельём, вальком катанным. Пришедшие с наслаждением переоделись.

– А теперь дай нам, Катя, верхнюю одежду. Мне и Ашоту.

В полутьме примерили, влезли в брюки, пиджаки.

– Теперь мы с тобой, Ашот, просто селяне. Я – полещук, а ты сойдёшь за цыгана.

Ашот тихонько засмеялся. Пётр Сидорович не выдержал: