Текст книги "Проводник в бездну"

Автор книги: Василий Большак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Гут!

На то ж она и война, чтоб нести убытки… Нечего, мол, бояться…

Слушали мальчишки таких, а сами другое думали. Учительница говорила, и пионервожатая тоже – покажут зубы, ой, покажут зубы гитлеровцы!

Мальчишки и фильм не так давно видели, «Щорс», о своём земляке Николае Щорсе, родом он был из соседнего района. Как таращанцы громили германца. То был враг злобный. И сёла жёг, и безвинных убивал…

Насмотревшись фильмов, мальчишки представляли войну по-своему. И приход врага в Таранивку рисовали мальчишки так. Партизаны выйдут из леса большими отрядами, с песнями военными. Окруженцы – отдельными колоннами с патронташами на груди. Они поставят пулемёты на школе, на сельсовете, на ферме.

Немцы будут двигаться тоже колоннами, как в фильме «Чапаев». А за пулемётом на чердаке колхозной фермы будет лежать Оля, как Анка в кино.

Подпустит близко вражьи колонны – и тра-та-та-та… Колонну за колонной будет косить Ольга Васильевна.

Из другого пулемёта будет строчить председатель их колхоза Яремченко.

В Гришином дворе поставят пушку, а на шелковице расположится наблюдательный пункт. Гриша с биноклем будет сидеть на самой верхушке и смотреть на луг. Когда двинутся в атаку фашисты, крикнет командиру. Командир поднимет руку, отдаст команду: «Батарея, огонь!»

– Нет, на дереве с биноклем я буду сидеть, – возражает Митька.

– А почему ты?

– А потому что ты тюха.

Гриша действительно был тюхой, не задирался, не лез в драки. Бывало, подзадоривали мальчишки:

– А ну, стукни его. Ну!

– Хватит вам, – отвечал примирительно.

А Митька был мальчишка бедовый, быстрый и задиристый. Чуб торчал у него как у ежа – рыжий и жёсткий, как щетина. Он и за себя и за Гришу иногда давал сдачи обидчику…

Но Гриша своей, законной, по его мнению, позиции на дереве не хотел отдавать никому.

– Гля-яди, герой… Я, значит, трус, по-твоему?

– Я так не говорил… Не трус, а тюха.

Неизвестно, к чему привела бы перебранка, если бы оба сразу не увидели машины. Из леса выехала одна, вторая, третья… Смотри, машины какие-то, не наши… Немцы!

Друзей будто ветром подхватило.

– К клубу поехали! – крикнул на берегу Митька.

Мальчишки помчались по тропинке вдоль берега, перепрыгнули через низенькую ограду, огородами добежали до плетня, что был напротив клуба, притаились за ним.

Грузовые автомашины двигались не спеша. Каждая машина тащила орудие. Из кузовов торчали тонкие дула пулемётов, поворачивавшиеся влево-вправо, будто выбирали объекты, куда пальнуть: а вдруг в Таранивке сейчас не одни лишь женщины, дети, старики. Может, за каждым плетнём, за каждыми воротами партизаны, окруженцы. Может, выскочат они и с криками «ур-ра» забросают гранатами, бутылками с горючей смесью машины с орудиями.

Но никто не выскакивал из-за плетней и ворот, никто не бросал гранат.

Одна за другой машины подъехали к клубу и остановились. С машин начали спрыгивать немцы. В зеленоватых шинелях, в сапогах, в касках. Прыгали, толкали один другого, весело переговаривались по-своему и хохотали.

Гриша посмотрел на дружка: «Значит, вот они какие, фашисты? А говорили…» Вчера ещё Митька с Гришей расклеивали по селу плакаты. Ольга Васильевна поручила. И там враги, на плакате, совсем не такие. Правда, каски похожи, и шинели зелёные, лягушачьи, и сапоги с железными шипами. Только и всего. На плакате враги хищные, с волчьим оскалом, руки волосатые. А эти чисто выбритые, аккуратные, весёлые.

Вон один из них даже губную гармошку вынул и давай наяривать какую-то песенку, а остальные притопывают ногами. И горланят, поют то есть.

– Слышишь, Гриша? – дёргает за рукав Митька.

Гриша прислушался и удивлённо раскрыл глаза.

Немцы нашу песню наяривают: «Волга, Волга, мать родная, Волга матушка-река». Лишь слова не наши выкрикивают: «Вольга, Вольга, мутер Вольга, Вольга, мутер флюс». Вот чудеса!

– Гляди, Приймак, – толкнул Митька Гришу.

Действительно, перед немцем, играющим на губной гармошке, откуда ни возьмись появился Поликарп Налыгач. Он стоял без картуза, лысый, согнутый в три погибели, с хлебом-солью в руках.

Не переставая играть, немец кивнул на длинноногого офицера в высокой фуражке с кокардой: мол, вон начальство.

Налыгач заторопился с хлебом-солью к офицеру. Тот стоял неестественно прямо в очках с золотой оправой. Поликарп поклонился, что-то пробормотал о славном воинстве гитлеровском, подал хлеб-соль.

– Гут, гут, – закивал длинноногий офицер.

К Поликарпу вразвалку подошёл толстый розовощёкий немец с повязкой на рукаве. Что-то показал на пальцах.

– Не понял, – растерянно развёл руками Приймак.

– Шпрехст ду дойч? [1]1
  Говоришь по-немецки? (нем.).


[Закрыть]

– Вижу, спрашиваешь ты у меня что-то. А что спрашиваешь – не понял.

– Ферштейст ду? [2]2
  Понимаешь по-немецки?


[Закрыть]

– Обратно ж не понял, – затоптался на месте Налыгач, не зная, что и предпринять.

Немец с повязкой смешно скривил свою толстую рожу, отчего она сразу стала похожей на свиную, и захрюкал.

– А-а-а, – весело закивал Налыгач, – понял! Разхверштегал. Паны воины сала хотят?

– Я, я… Зала…

В это самое время на улицу невесть откуда выскочил подсвинок.

– А вон сало побежало, – ткнул пальцем Налыгач. – Пуляй!

Розовощёкий немец поднял автомат и полосонул по улице. Подсвинок, даже не взвизгнув, упал. Двое солдат побежали к подсвинку, приволокли его и с размаху швырнули в кузов грузовика.

Мальчишки из-за плетня видели, как длинноногий офицер вглядывался долго и сосредоточенно в памятник Ленину, стоявший перед клубом. Хлопал по своему блестящему сапогу чёрной тросточкой, потом что-то приказал солдатам.

Солдаты кинулись к памятнику.

– Чего им надо? – встревоженно спросил Гриша.

– Откуда я знаю? – нахмурился Митька.

Подножие памятника утопало в ярких осенних сальвиях, нежных левкоях. Эти цветы они, пионеры, сажали с Ольгой Васильевной. Осень уже, а цветы огнём горят, даже глазам больно.

Появилась верёвка. Один из немцев обмотал ею памятник.

Гришино сердце громко заколотилось. Он смотрел и глазам своим не верил. Что фашист делает?

Солдаты, тараторя по-своему, вцепились в верёвку. Памятник закачался и наклонился.

Гриша схватил Митьку за локоть.

– Ты в-видишь?

– Ви-и-ижу…

– Вот гады!

Мальчишки закрыли глаза и положили головы на руки.

Когда они снова выглянули из-за плетня, памятник уже лежал на земле…

В селе поднялся переполох, послышались короткие автоматные очереди, женские крики, среди которых выделялся голос бабы Зубатой:

– Ах, чтоб на тебя икалка напала! Чтоб из тебя, окаянного, черти кишки повыпускали, как ты, басурман, из кабанчика моего выпустил!

Солдаты не понимали и шутливо наставляли автоматы на бабу:

– Матка – пиф-паф!

Но баба Зубатая не обращала внимания на автоматы.

– Допахкаетесь, окаянные, со своим фюлером вонючим!

На опустевшей площади перед клубом стояли несколько немцев: длинноногий офицер, трое солдат с автоматами на изготовку – и рядом с ними Приймак.

Поликарп подобострастно что-то говорил офицеру. Прищурив глаз, он показывал рукой в сторону Чернобаевского леса. Офицер кивал головой и доброжелательно хлопал Приймака по плечу.

– Гут! – и на прощание ткнул Поликарпу коробку сигарет. – Хайль Гитлер! – крикнул уже из кабины грузовика и высунул руку.

– Нехай[3]3
  Пусть (укр.).


[Закрыть], – согласился Приймак и оскалил зубы.

Когда исчезли машины, он повертел в цепких пальцах коробку: «Ишь ты, простые папиросы, а как красиво запечатаны. Культура – сразу видно. Это тебе не Советы». Спрятал коробку в карман ватного пиджака. В хате положит на видном месте, чтобы все, кто зайдёт, видели. Курить никому не даст, а показывать будет всем.

«Ну вот и новая власть явилась, – рассуждал Приймак. – Не сказали мне ни одного худого слова, не выругали, не обидели. Наоборот, коробочку дали – кури, Поликарп, знай нашу щедрость. И я буду помнить. Для кого они враги, фашисты, так сказать, черти болотные, а для меня свои, как бы выразиться, хлопцы. Каждый меряет на свой аршин. Они мне слов-но даже родня, потому что тоже против Советов.

В общем, говоря по-немецки, гут. Вот только гергочат не по-нашему. Так и мы научимся герготать. А то и на пальцах можно поговорить. Хрюкнул же мордастый мне, когда подсвинок бежал по улице. А я и показал на пальцах: «Пуляй». И тот пальнул. Значит, дошло до него… Жить можно при такой власти, подходящей для меня власти… А россказни тех, лесовиков, пусть кто-нибудь другой слушает. Я зря время терять не стану. Правда, умаялся весь, в поисках, где бы что прибрать к рукам, где что плохо лежит, но погодя всё утрясётся, и отдохну. Начну те гимнастёрки, когда люд пообносится, продавать втридорога. К тому же военное время плодит всяких людишек. Иному и оружие понадобится. Душу продаст за карабин… А лесопилку я всё-таки заведу. Денег поднакоплю… И – лесопилка…»

Мальчишки как раз встали из-за плетня, когда мимо брёл Приймак и думу сладкую про новую власть думал. Лишь теперь он вспомнил о своём картузе-блине, прикрыл им лысину.

– Чего глаза вытаращили, чертяки? – Приймак скороговоркой выругался, узнав Гришу и Митьку, стоящих за плетнём. – Вас где ни посеешь, там и уродит… Что вы здесь делаете, банда?

– Смотрим… Как памятник…

– И вам, сморчкам, стало жаль?..

Мальчишки, как по команде, произнесли вместе:

– А вам разве нет?

На его жилистой шее заходил кадык, словно Приймак держал в горле яблоко и хотел его проглотить нежеваным, а оно не глоталось. Так и не ответил мальчишкам, прищурил глаз и степенно, важно пошёл домой. Мальчишки лишь услышали знакомое, обычное:

– Так, так, так…

Гриша и Митька медленно подошли к клумбе. Недавно такие красивые и свежие цветы были сломаны и растоптаны грубыми солдатскими сапогами. Здесь же валялся памятник.

– Неужели вот так и будет лежать?

– Будет лежать…

– Может, спрятать?

– Спря-тать?

– А что? Придут наши – поставим снова!

Митька нахмурился: досадовал на себя – вишь, дружок додумался, а он…

– А сколько пудов в нём?

– Вдвоём не поднимем, – вздохнул Гриша. – Давай позовём кого-нибудь…

– Тут подвода нужна, – сказал Митька.

– Подвода у нас есть.

– Но ведь придётся везти мимо окон Приймака…

Понурились мальчишки… Действительно, перед самыми окнами. Без шума здесь не обойтись, колёса тарахтеть будут. А Приймак хотя и одним глазом смотрит, но глаз у него как у ястреба.

Только ведь безвыходных положений нет. Значит, надо что-то придумать…

ПЕРВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Гриша мастерил дудочку маленькому Петьке, когда из леса послышалась стрельба. Гриша отложил дудочку, прислушался. Сухо трещали выстрелы из винтовок, и будто бы дважды или трижды глухо ухнули гранаты. За войну не впервые такое слышали таранивцы. Но всегда тревожились. Потому что знали: не в тире та стрельба, а по живым мишеням… Казалось, и недалеко, где-то на опушке.

– Что это? – забеспокоилась мать. Хотя она обращалась ко всем, Гриша понимал – его спрашивает. Потому что он в хате хозяин, мужчина.

– Стреляют.

Мать так посмотрела на сына, словно сказала: «Сама слышу, что стреляют. А кто стреляет, в кого стреляют?..»

– Вот здорово! – не удержался Гриша, словно ему были известны все подробности лесного боя.

– Ты будто что-то знаешь.

– Может, и знаю.

Баба Оришка, вроде бы и не очень прислушивающаяся к разговору, пожевала губами и не то спросила, не то подтвердила:

– Что, уже щиплют?

А Гриша усмехнулся на те незамысловатые слова: «уже щиплют». Кто кого шиплет – разве ж трудно догадаться?

Легли спать в тревоге. Спал или не спал Гриша, как вдруг услышал: стучатся в окно.

– Марина, слышишь? – отозвалась, охая, баба Оришка.

– Кто? – прижалась лицом к стеклу мать. И через минутку: – Сейчас, сейчас… – Побежала в сени. – Входите…

В сенях кто-то застонал. Мать возвратилась в хату не одна. В темноте зашелестела соломой, наверное, расстелила снопы.

– Вот здесь пока что положите, – прошептала.

Антон Яремченко (Гриша по голосу его сразу узнал) тоже шёпотом:

– В хате все свои?

– Свои, свои.

– Помнишь наш разговор, Марина?

Почему-то вздохнула мать, ответила, помолчав:

– Помню.

– Ну вот такое время настало. Помощь нужна твоя… Некоторых зацепило. Те, что на ногах, пошли. А этого подводой надо.

Чиркнул зажигалкой, прикурил цигарку.

– Сейчас я окна завешу. У нас ведь теперь «дорогой соседушка»…

Марина засветила каганец. Гриша немного приоткрыл глаза, чтобы увидеть, что делается в их хате. На земляном полу, на соломе, лежал какой-то мужчина с забинтованной головой и тихо стонал. На лавке сидел в задумчивости незнакомый дядько с русой бородой. И когда тот заговорил голосом Яремченко, Гриша чуть не вскрикнул.

– Кто-то в сельсовет перебрался? – равнодушно спросил Антон Степанович.

– Кто же ещё, как не тактакало Приймак…

– Приймак? – Яремченко подхватился с лавки, та даже заскрипела.

– Перебрался… И полколхоза к себе перетащил.

– Да-да… Положение наше неважное… Слушай: запряги своего Серого, надо отвезти товарища в надёжное место.

– Небезопасно сейчас, Антон. Налыгачи шныряют ночью, как борзые собаки, ещё наткнёмся на них.

– Надо что-то придумать…

Надолго воцарилась тишина в хате, даже раненый перестал стонать. Наверное, уснул, бедолага. Мерцала цигарка в руке Яремченко, который сел на лавку, склонил голову на руки.

Цигарка выпала из его рук. Мать быстренько наступила на искры, а цигарку кинула в печь. Прошептала:

– Подремай, Антон, подремай.

– Что ты сказала? – с трудом поднял голову.

– Говорю, подремай. Видно, устал…

– Э нет, голубка, дремать мне некогда… Что же делать будем?

– Я так думаю. Рано утром положим товарища на подводу, присыпим соломой… Я поеду в лес, как будто по дрова… Скажи только куда.

– Хорошо, пусть будет по-твоему… Ну, дружище, до завтра. – Он опустился на одно колено, пожал руку раненому и что-то сказал ему шёпотом… Поднялся, надел фуражку. – Проводи меня, Марина.

Мать вышла с Яремченко и вскоре вернулась.

– Гриша, не спишь?

– Не сплю, мама. А что?

– А что? – передразнила незлобиво. – Дядько Антон назвал вас молодцами. «В наши дни – это подвиг». Вот так сказал.

– О ком, мама?

– О тебе с Митькой да о деде Зубатом.

– За что?

– Ишь ты какой, родной матери не похвалился.

– О чём не похвалился?

– Как памятник спасали.

– И-и-и, – по привычке протянул Гриша. – Разве это тяжело?

Вспомнил Гриша, тогда они с Митькой весь день наблюдали за Приймаковым подворьем. Как только стемнело, Налыгачи выехали со двора. Они с Митькой побежали к деду Зубатому, с которым ещё засветло договорились о помощи.

– Понешла ворюг лихая година? – тихо прошепелявил старый.

– Понесла, – разом выдохнули мальчишки.

– Ну, боже, помоги, – так всю жизнь дед говорил перед дорогой, перед началом хорошей работы.

Ленивый вол шёл на удивление послушно. Ехали тихо по песку. Колёса не скрипели, дед Зубатый их загодя смазал. Подъехали к памятнику, лежащему на земле среди привянувших сальвий.

У Налыгачей было темно. Федора, оставаясь одна, без мужчин, закрывала ставни, запиралась на все засовы и терпеливо ожидала ночных добытчиков. Знала, всё равно хоть перед рассветом, но явятся, грязные, усталые и злые. Разгрузят наворованное и начнут стаканами глотать сивуху.

Постояли в тишине, прислушиваясь. Нигде ни звука. Дед Зубатый ближе подошёл к памятнику, выждал ещё минутку.

– Ну, боже, помоги… – И к мальчишкам: – А ну, ш того конша. Берите!

Погрузили памятник на подводу и благополучно добрались к дедову подворью…

– Ну, шпашибо тебе, – похлопал дед по крутой шее вола, впряжённого в оглобли. – Не подвёл… А теперь, хлопчики, уже будет полегче… Давайте тихо, к тому штожку.

В стогу уже и место было дедом приготовлено – сено выбрано снизу. Положили памятник, сеном присыпали…

Дед выпряг вола, завёл его в сарай и, прощаясь, сказал мальчишкам:

– Вы же никому, даже матерям швоим не того… Вам по малолетштву, может, и не того… А я хотя и штарый, хотя и дурная у меня голова, но жалко и её лишатьшя… Поняли?

– Поняли, – выдохнули мальчишки.

– И не в голове, конечно, дело… – не мог успокоиться дед. – Вот это мы ш вами, жнайте, швятое дело шделали. Как бы вам шкажать – человеком шебя почувштвовал. Теперь и шмерть не штрашна. Поняли, хлопчики?

– Поняли…

– Вот какой дед Зубатый, – негромко произнёс Митька, когда они пришли уже на свою улицу.

– Такой…

Мол, а разве ты раньше не знал деда? А кто скот отогнал в Саратовскую область и назад вернулся? Дед Зубатый. Сколько в дороге трудностей было у деда, а ведь до единой коровки сдал, справку с печатью на стол председателю колхоза положил… Говорят: баба ому голову затуркала. Получается, что не затуркала. Разве они с Митькой смогли бы спрятать памятник, если бы дед не согласился помочь? Да никогда! А ещё говорили про деда Зубатого: старорежимный…

Вот что вспомнилось Грише, когда вернулась мать из сеней и передала слова Яремченко.

Марина подошла к раненому и спросила тихо:

– Может, на кровать перейдёте. Я вам постель приготовила…

Раненый поднялся на локти, вглядываясь.

– Марина?!

– Михаил?.. Швыдак?

Запёкшиеся губы раненого скривились в горькую улыбку.

– Вон как, брат, пришлось встретиться.

Гриша поднял голову. Вот так встреча, действительно! Да это же тот командир, который Грише звёздочку подарил. Видно, не пробился к своим, в лесах застрял.

– Такие дела, Марина. Кто знал, что так встретимся? Думали вы нас на белых конях, как победителей, встречать, а оно, видишь…

– Ничего, Михаил. Придёт время – будут ещё и белые кони… Болит?

– Горит… Мне в лесу перевязку сделали. Теперь порядок.

– Какой там порядок! У вас жар. На кровать вам надо, там мягче.

– Лучше бы в сарай, на сено…

– У нас нет немцев.

– Нет – будут.

– Уже были.

– Вот видите… А теперь, наверное, зашевелились и недруги скрытые наши. В полицаи готовятся…

– Ещё пока не назначали.

Марина уговорила-таки Михаила, помогла перебраться на кровать, накормила его, укутала ватником раненую ногу, чтоб тепло было.

– Ну, спокойной ночи, Михаил. Нам с вами рано вставать.

– Спокойной ночи, Марина.

Бабуся стонала, ворочалась с боку на бок, но глаз не открывала. Пусть думают, что она спит. Так будет спокойнее невестке.

Марина встала рано, ещё солнце не всходило, – возилась возле печи. И Михаил давно уже не спал, лежал молча, тихо. Но скрипнула кровать, и Марина отозвалась:

– Вы не спите?

– На том свете высплюсь, – грустно пошутил Михаил. Добавил обычное: – Порядок! Чего там…

Марина поставила перед ним картошку с жареным салом, солёные огурцы. Гость потянул носом, улыбнулся.

– Благодать. Картошечка. Будто нет ни войны, ни смертей. Лежи, картошечку ешь, кому война, а кому мать родна.

– Конечно. Особенно вам «благодать»… Завтракайте… В дорогу пора.

Когда Михаил поел, Марина разбудила Гришу.

– Куда это, мама, в такую рань?

– Вставай, сынок, надо собираться в дорогу. – И мать тихо скрипнула дверьми.

Михаил Швыдак сидел на лавке уже одетый, виновато и как-то болезненно улыбаясь. Словно не мог понять, как он очутился у этих людей. Михаил как бы извинялся этой улыбкой, мол, не победителем возвратился в их хату, а немощным, раненым.

– Вот так, брат.

Во дворе раздался топот. Гриша припал к окну, В утреннем мареве узнал Мыколая. Тот, переваливаясь с боку на бок, шёл к двери.

– Дядя, спрячьтесь! Лягте, накройтесь рядном!

И почти силком потащил Швыдака к кровати, накрыл рядном с головой. А сам снова к стеклу припал. Мать остановила Мыколая на пороге.

– Почему в хату не пускаешь? – басит Мыколай и хлопает кнутом по земле.

– Спят ещё там. Малого разбудишь, – вырвались первые пришедшие на ум слова. – А чего это тебя принесло до света?

– Служба…

– Разве ты уже на службе? – удивилась Марина.

– Ага… Считай, на службе. Вчера вечером начальство приехало из районной управы. Назначили меня. Приказано всем в поле выходить, молотить надо.

– Ой, как же я пойду? Вот собралась в лес, за дровами, видишь, запрягла уже…

– Большое дело. Гришку пошли. Взрослый почти. Скоро к девчатам бегать будет… Только смотри, сейчас же в поле. А то новая власть не станет панькаться. Это тебе не Советы… Сейчас же…

Мыколай ещё о чём-то разглагольствовал, пуская в лицо матери махорочный дым. Наконец потопал к воротам.

– Ой, я чуть не умерла! – вбежала Марина. – Новая власть начинает шевелиться. – И Грише: —

Вот что, сынок, слышал, что говорил Мыколай? Так вот. Повезёшь дядька к Чистому озеру. А если наскочишь на этих пройдох Налыгачей – за дровами, скажешь. А возле Чистого озера тебя встретят…

И словно только теперь поняла, в какое опасное путешествие посылает сына.

– Сможешь?

Да он с закрытыми глазами…

– А можно с Митькой?

Мать посмотрела на раненого, мол, в этом деле вы, лейтенант, больше понимаете.

– Не стоит, Гриша… Лишние люди, лишние глаза…

– Дядя, Митька… не лишний…

– Понимаю, понимаю… Друг и тому подобное… Но лучше один. По дороге расскажу почему.

– Вот и хорошо, – вздохнула Марина.

Хорошо ли? Кто его знает, как оно получится.

Впервые отправляет ребёнка на такое дело. А если Налыгачи пронюхают? А если они ненароком встретят, в соломе пороются? Ой, даже жутко стало… А может, не идти в поле, а Михаила отвезти самой?.. Но не пойдёшь на работу – подозрение упадёт… Нет, наверное, безопасней, если всё-таки Гриша поедет.

Марина осторожно подхватила раненого, повела.

– Давайте, Михаил, потихоньку…

Кусая губы, Швыдак попрыгал на одной ноге в сени. Прямо возле порога стояла подвода. Мать быстренько уложила Михаила, присыпала сверху соломой.

– Выздоравливайте скорее, счастья вам, – прошептала.

– Спасибо, Марина, – еле слышно произнёс лейтенант из-под соломы.

Гриша взялся за вожжи, солидно гикнул. А мать вдогонку, чтобы слышали на Поликарповом подворье:

– Смотри там, сынок! Топор не забыл?.. Да, гляди, трухлявину не вези!

Гриша взмахнул кнутом. Серый пошёл быстрее, подвода запрыгала на выбоинах.

– Гриша, Гриша, тише, – застонал Михаил.

Мальчишка побледнел. Он как раз поравнялся с

Поликарповой хатой. На пороге стоял старый Налыгач, сверлил малого прищуренным глазом.

– Куда это ты, банда, так рано?

– За дровами, – сухой, шершавый язык еле-еле шевельнулся во рту.

– Так, так, так. Ещё глаз не продрал, а уже за дровами? Хозяйственным ты стал!

Ни жив ни мёртв ехал Гриша к лесу. Только когда подвода спряталась в зарослях лещины, пришёл немного в себя. Разгрёб солому, освободил раненому лицо.

– Пронесло?..

Хотел было подняться лейтенант, но мальчишка запротестовал:

– Лежите, а то вдруг кто-нибудь встретится», Налыгачу скажут – ехали, мол, вдвоём…

– Лежу, – согласился лейтенант. – Испугался?

– Немного…

В лесу было так тихо, так мирно, так празднично, что Грише показалось – нет проклятых фашистов, нет страшной войны. Медленно, словно невесомые, падают жёлтые кленовые листья с темноватыми прожилками. Дрожит осина и рассыпает вокруг круглые красные пятачки – листочки. А берёзки, точно девчонки, надели цветастые платки и кружатся в медленное танце.

Их Таранивку нельзя представить без леса. Ягода на Столе откуда? Из леса. А чем лечит мама от простуды Гришу и маленького Петьку? Вареньем из лесных ягод. Откуда тепло в хате? Из леса. Лес всё для полещука…

Гриша больше всего любит берёзки. В березняке всегда весело, светло, солнечно. Бабушка так хорошо говорит о лесе: «В еловом лесу грустить, в сосновом-молиться, а в берёзовом – веселиться». Действительно, в еловом лесу печально и темно, потому что солнце туда не заглядывает и птица не поёт там. В сосновом всегда торжественно, величаво, сосны растут высокие и гудят, будто огромные шмели. А в берёзовой роще, правду говорит бабушка, только веселиться.

Где-то далеко, в голубом небе, надрывно завыл самолёт и сразу напомнил о действительности…

– Так это вы вчера – в лесу?.. – повернулся Гриша к Швыдаку.

Михаил искоса глянул на свою забинтованную ногу, вздохнул, нахмурился.

– Драпали фрицы? – не унимался Гриша.

– Кто побыстрее…

– А кто нет?

– Ну, тот землю нашу ест… Мы их в гости не звали… Вот и «угощаем» тех, незваных…

А он, Гриша, «угощает»? Наверное, да. Пусть не пулями, но кое-чем «угощает». Например, вот сейчас он выполняет боевое задание… И Грише хочется рассказать об этом родному лесу, хотя бы вон тем славным липам-сёстрам. Выросли они вшестером из одного корня, выросли, но так и не разошлись, держатся вместе.

Между бронзовыми стволами сосен заблестел холодный плёс Чистого озера. Гриша остановил Серого, пристально осмотрел поляну, прибрежные кусты. Как будто тихо. Но враги могут прятаться и в кустах, и в зарослях лещины… Вот и Серый повернул в ту сторону голову, раздуваются ноздри, прядает ушами… Вдруг ветви раздвинулись. Гриша судорожно дёрнул Швыдака за рукав.

– Свой, – успокоил тот. – Видишь, лента красная на шапке…

– Дядько Антон? – И верил и не верил Гриша, когда бородатый подошёл ближе.

– А кому ж ещё встречать тебя в лесу? – как равный равному ответил Яремченко.

Антон Степанович молча взял Серого за уздечку, повёл в гущу леса. Уже когда спрятались в зарослях лещины, Яремченко спросил мальчишку, хмуря брови:

– А где же мать? Почему она не привезла?

– На работу погнали. В поле.

– Вон как… Уже хозяйничать начали?

– Начали…

– Ну спасибо, Гриша… Никто не заметил?

– Никто.

– Как здоровье? – обратился Яремченко к Швыдаку.

– Могло быть и хуже, – попытался улыбнуться Швыдак. Он взял Гришину руку, крепко пожал. – Ну, спасибо, дружище. Теперь и ты, брат, боец.

У Гриши щёки запылали. Жаль, что никто из таранивцев не слышал, а сам расскажешь, не поверят… «Подожди, подожди, – мысленно одёрнул себя. – А кому это ты собираешься рассказывать? Смотри, дойдёт до Налыгача, а тот из района немчуру приведёт. Лучше придержать язык за зубами. Разве что Митьке…»

Подвода с раненым Швыдаком поехала дальше, Гриша хотел было шмыгнуть за ней, но Яремченко остановил его.

– Погоди. Никуда твой конь не денется…

– А пока подвода не вернётся, расскажи, как вы там с дедом Зубатым? Надёжно спрятали?

– И-и-и… Какая надежда на сено? Подпалит придурковатый Мыколай стожок и…

– Перепрячем… Немцы не шастали по селу? Не искали?

– А их в селе и не видели. Как уехали тогда, так больше и не показывались.

– Покажутся. Чего доброго… Ну, посиди вот здесь, дело к тебе есть у нас.

Антон Степанович скрылся в кустах. Видишь, дело есть к нему…

Гриша присел возле сосны. Неожиданно к нему подкатился невысокий кругленький партизан с карабином. Лицо у него вроде бы и не старое, но всё напрочь в морщинах. Гармошкой собрались морщинки на лбу, лучами расходятся от глаз, бегут из уголков рта.

– О-о, у нас уже и пионеры есть!

– Я не ваш, – ответил с грустью Гриша.

Тот, с карабином, оказался человеком разговорчивым.

– Юридически ты, может, и не наш, но если пришёл в лес, если тебя пропустили сюда, если доверили, а ещё больше поверили – это уже другой коленкор, Сюда первого попавшегося не пустят. Значит, ты наш. Я, помню, тоже, когда впервые встретился с комиссаром в селе… – Человек с карабином сделал многозначительную паузу. – Спрашивает меня комиссар…

– Крутько! К командиру! – раздался голос из зарослей лещины.

Человек с карабином будто и не слышал его.

– Дядя, не вас ли зовут? – кивнул Гриша на заросли.

– Понял? «Крутько! К командиру!» Значит, Крутько здесь не последняя спица в колесе… Не позвали ж вон того, который казанок драит, – указал он на пожилого мужчину, под сосной, сосредоточенно чистившего закопчённый котелок, – а Крутько.

– Крутько! Хватит тебе морить мальчишку побасёнками!

– О, слышал? Не могут без Крутька, Крутько туда, Крутько сюда. Комиссар без меня как без рук. Комиссар говорит…

– Ты что, оглох?! – рассердился тот, в зарослях лещины.

Крутько уже из кустов высунул свой суетливо-весёлый нос:

– Понял? Как без рук без Крутька…

Где-то невдалеке пофыркивали кони. Громко, деловито стучал над головой дятел. Но всё-таки тревожно было вокруг.

Наверное, там, в зарослях лещины, а может ещё и дальше, – лагерь. А здесь, видимо, посты дозорные.

– А ну, покажите мне его, – услышал Гриша очень знакомый девичий голос. Невольно шагнул навстречу этому голосу. Из кустов выпорхнула девушка.

– Вы? – обрадовался Гриша.

– Я.

Перед Гришей стояла Ольга Васильевна, как всегда радостная, энергичная, улыбчивая.

– Не надеялся увидеть меня здесь?

– Нет… Сейчас, конечно, не надеялся…

Ольга улыбнулась и ласково потрепала его по волосам.

Тут же появился Яремченко с двумя незнакомыми партизанами. Они нагрузили подводу хворостом.

– Ну, поехали, – сказал, обращаясь к Оле, Антон Степанович.

Таинственно поскрипывали колёса, косил глазом Серый на незнакомца, который держал его за уздечку, выводя на дорогу к Чистому озеру.

Возле озера Яремченко остановил коня, положил широкую ладонь на Гришино худенькое плечо.

– Вот что, хлопчик, слушай меня. Ты уже, можно сказать, взрослый…

«Митьке услышать бы это… Да и матери. А то только и слышишь: «Ты ещё маленький… Будешь всё знать – скоро состаришься».

– Ты, Гриша, пионер. Должен понимать, что к чему. Будет кто спрашивать: «Где был?» – «За дровами ездил». Никого ты не видел, даже чёрта лысого не встречал в лесу, кроме Ольги. А она грибы собирала…

Только теперь Гриша обратил внимание на плетёную корзинку в руках Ольги ВасильеЕны, полную боровиков.

Антон Степанович улыбнулся в свою каштановую бороду.

– Уразумел?.. А теперь погоняй. Маме и бабусе привет. – И уже к Ольге Васильевне, хрипло кашляя в кулак: – Смотри, Оля, осторожно…

И он исчез в золотистых зарослях.

Выехав на дорогу, Гриша легонько хлестнул Серого, и тот весело потрусил в Таранивку.

Дорога знакомая, по ней не раз ездил Гриша с отцом за дровами, на ярмарку з Чернобаевку… Но разве можно сравнить те далёкие поездки и эту? Раньше он или спокойно спал на сене, или любовался утренней зарёй, прислушиваясь к весёлому птичьему базару. А теперь едет своим лесом и остерегается каждого куста… Того и гляди выйдут или чужаки, которые памятник свалили, или Приймак с прищуренным глазом, или здоровяк Мыколай – выйдут и спросят:

– Куда ты ездил?

Или:

– Кого это ты отвозил?

С тревогой взглянул на Олю, словно спрашивав свою пионервожатую, может ли такое случиться в лесу. Она поняла мальчишку, улыбнулась, как взрослому:

– Кончилось, Гриша, твоё малолетство.

– Как это – кончилось?

Поскрипывал нагруженный воз, пофыркивал Серый – и снова тишина лесная, обычная и в то же время какая-то ненастоящая.

«Кончилось твоё малолетство», как оно может кончиться? Вот так неожиданно, вдруг, в один день… Уже сейчас что-то в его жизни переменилось, что-то в неё вошло новое, неведомое и тревожное.

Тревога теперь всюду – и на земле, и в небе, и в душах людских. В душах, наверное, самая тревожная из тревог.