Текст книги "Путёвка"
Автор книги: Василий Афонин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Задержится Анна Павловна после смены уборку в кладовой сделать, и он затягивает работу, чтобы инструмент последним сдать.
Зашел однажды, дверь закрыл, а сам смотрит в лицо прямо. Что ты ему скажешь?.. Никого в мастерских, вахтер на проходной – работа в одну смену велась. «Анна, – сказал он тогда, – знаешь что...» Месяца три встречались. Не каждый день, понятно. Слесарь стал уже поговаривать – не сойтись ли им, Анна Павловна остановила. И не потому, что не правился, нет. Ничего плохого не скажешь – мужик степенный, работящий, к выпивке не шибко льнет. Мужик стоящий, но с покойным Иваном несравним, как ни примеряй.
– Ты подумай хорошенько, – сказала тогда Анна Павловна Митрошину. – С тобой-то мы сойдемся, положим. Поладим. А как с девками быть? Им до замужества во-он сколько! Привыкнут ли к тебе, ты к ним? Дело не шуточное. Не спеши, Петр!
Поговорив, разошлись они в тот вечер. Слесарь перестал заглядывать в кладовую, а через несколько месяцев, осенью, женился на вдове в своем селе. Анна Павловна порадовалась удаче: не одинок человек. На свадьбу звал...
Один раз случилось. А к мужу своему Анна Павловна пришла девкой, честь по чести. На десять лет был ее старше. Воевал. Вернулся израненный да так и не оправился. Месяц дома, два в больнице. В город возили на операцию, осколок вынули. Зимой операция, весной умер. Девчонки малые – крику! Сорок дней прошло, год, пять лет. Крест березовый на могиле потемнел, потрескался.
– Что же делать станешь, Анна? – спрашивала себя. И отвечала: – Не знаю.
– Выходи замуж, Павловна, – советовали бабы, – одной-то тяжко, хлебнешь вдоволь.
Замуж она не собиралась. А если б и было такое желание, не за каждого выйдешь, то есть не каждый возьмет с двумя детьми. Да и привяжешься ли к нему, как была привязана к мужу? Подумала как-то, что вот ляжет рядом с тобой на их постель другой человек, и обнимет, и станет говорить те же слова, что говорил Иван. Ой, не надо!
А бабы...
– И как это ты, Анька, без мужика обходишься, здоровая экая? Удивительно прямо.
Как? Как хочешь, так и обходись. После похорон не об этом думать. Горе, дети, забота-работа. А прошло время, свыклась, успокоилась, стало накатывать иногда.
Иную ночь так засосет по мужику – подушку кусаешь. Глаза на улице сами вослед мужику поворачиваются. И случилось, не устояла со слесарем. Не шестьдесят лет бабе. Да и весна как раз гуляла...
А когда отлегло, до того стыдно стало! Перед мужем, хотя и покойным, перед детьми. Зарок себе дала Анна: пи-пи. И ничего – держится. Дай бог другой этак блюсти себя. Да разве расскажешь обо всем им – Ларисе и Зое Михайловне. Не поймут...
– Время такое, – посочувствовал Анне Павловне Пиан Антонович. С некоторых пор отмечали они друг друга, здоровались при встречах, разговаривали. После ужина, случалось, прохаживались по аллеям. Был он спокоен, рассудителен, а возрастом моложе Анны Павловны лет на десять. Анне Павловне интересней с ним, чем с другими.
– Перемешалось, перепуталось все, – говорил Иван Антонович, покашливая. Пасмурным днем гуляли они и глухом краю санаторского парка. – Не поймешь, что где. При внешнем-то благополучии.
Многое узнала Анна Павловна из разговоров. Курорт для некоторых женщин как мухам мед. Раз побывала на побережье, попробовала сладости – никакими вожжами не удержишь! Не у всех получается, чтоб каждое лето на юг, но кто имеет возможность достать путевку, едут.
Сев в вагон, женщина сразу меняется внутренне, настраивается на иной лад, иную жизнь. Все, что было до того: дом, работа, стирка, варка, дети, распри, недомогание, нехватка денег, тоска, одиночество – все остается позади. Впереди дорога и двадцать четыре дня праздника! Можно купаться, загорать, ни о чем не думать, тебя накормят, тебя обслужат, подлечат, ты успокоишься, окрепнешь, и только море, и солнце, и воздух, необременительные знакомства, ничего не значащие разговоры, встречи, прогулки – хорошо, прелестно! А потом опять на год, а то и на два, и на три, и на пять, – семья, заботы. Долог год, незаметен отпуск. В поезде иная замужняя пересаживает кольцо с правой руки на левую, отрекаясь на время от всего, что было по сей день. А мужья... они и сами ездят отдыхать.
Редко получается, чтоб муж с женой вместе отдыхали. Не выпадает сразу две путевки в одну семью. Да и дома надо остаться кому-то. Чудно Анне Павловне. Гос-споди, живешь в захолустье и ничего не видишь – не слышишь, что делается на свете белом! Думается, повсюду жизнь одинакова, как в их селе. А верно, что порознь отдыхают. Вот Бройт-Сикорская высказывалась на пляже вчера. А уж она сказала, можно не проверять!
Приезжая на побережье, многие завышают себя, подают в более выгодном свете. Откуда пошло – бог весть. Продавщица редко когда сознается, что она рядовая продавщица, обязательно – завотделом. Если уж бухгалтер, то главный, на худой конец, заместитель главного. А сказать, что просто бухгалтер расчетного отдела, пятнадцать лет сидит в отделе, никогда не станет заместителем, ни тем более главным, – сказать так не хватает духу. Унизительным считается, на курорте – и вдруг обыкновенный...
Видела Анна Павловна в санатории женщин другого склада, кто, кроме желания отдохнуть, приезжал на побережье с робкой мыслью найти жениха, такие вели себя иначе. От одной недавно ушел муж, иная потеряла надежду выйти замуж на своей стороне. Когда-то были молоды, нравились сами, им нравились, а семью завести не удалось, и ходили они по сей день в «вечных невестах». Невесты старели, дурнели, нервничали, злились и готовы были пойти за любого или почти за любого,
– По мне, будь он хоть каким, – признавалась одна из них Анне Павловне, – лишь бы не пил, не бил да по бабам не ходил. – Улыбнулась.
– Ох, милая, где же сыщешь такого? – сочувствовала Анна Павловна. – Хватай, какой попадет! Опосля разберешься. Отошло время – выбирать.
Анна Павловна живо представила себе курортниц дома, там, где они жили и работали, не отмечая дней, не слишком-то следя за собой, их бесконечные болезни, недомогания, жалобы на быт, сутолоку, их постоянные заботы, разговоры: на службе – о домашних делах, дома – о служебных неурядицах, как со страдающими лицами доставали путевки, чтобы хоть на двадцать четыре дня избавиться от надоевшего быта.
И вот они на побережье – загорелые, подтянутые, принаряженные, подкрашенные, причесанные, у них и походка иная, и речи, и голос иной, и разговоры совсем о другом, забот никаких, а если и появились, то куда только подевались те болезни, что точили, портили, отравляли им жизнь? Неужто излечились? Удивительное дело!..
Одним только женщинам сочувствовала Анна Павловна, всем, кто замуж мечтал выйти. Таких Анна Павловна и в своем селе знала. Не получается жизнь, что тут скажешь! А в одиночестве – ох и долог век потянется, по себе судит! И дай им бог каждой здесь, в другом ли каком месте встретиться с хорошим человеком, понравиться ему, сговориться! Греха в этом никакого нету!
Среди отдыхающих была одна, обращавшая на себя внимание. Роста выше среднего, полноватая, правда, излишне, голос ровный, глухой, видом – докторша. Лицо приятное. Светлые волосы женщина не красила, париков не носила, одевалась чисто, много курила, но это, как выяснилось, чтобы сбить полноту. Мужчины наперебой стали ухаживать за ней, она охотно танцевала, но уединяться с провожатыми не старалась и все, казалось, была озабочена чем-то. Анна Павловна разговорилась с женщиной и узнала, что лет ей тридцать шесть, живет в большом городе в просторной квартире с матерью. Закончила институт, работает инженером. Одно плохо – нет и не было семьи. Увлеклась после школы человеком старше себя, а он ее скоро оставил.
– Да ты разве не знала, что у него дети? – спросила Анна Павловна.
– Знала, конечно. Ну и что? А ничего. Увлеклась – и все. Нравился. О семье его я не думала. Полгода встречались. В институт не попала в ту осень, провалила экзамены.
Закончила институт, стала работать. Коллектив неплохой, да семейные одни – скука. А время идет. К подругам перестала ходить: расстроишься, глядя на ребятишек. С работы – домой, по и этак не лучше, ждать старости на дому. Все повыходили – дурехи, некрасивые, с детьми, а она не смогла. Стала опять встречаться. С женатыми, конечно. К себе приводила, когда мать уезжала в деревню. Понимала, что нехорошо этак, но ничего не могла поделать с собой. Но и это надоело. Прождешь вечер, а он не пришел. Хорошего мало – ждать чужого мужика! Да и привыкала быстро. Привыкнешь, а он...
Отпуска проводила в походах, поездках, знакомств и там полно, а всерьез никто ничего не предлагал.
Теперь решилась так: никаких лишних знакомств, только одно-единственное, необходимое, чтобы родить ребенка. Этим и жить. С матерью договорилась. А разговоров она не боится, это ее личное дело. Хорошо бы девочку... Косу заплетать, в школу...
Женщина заплакала, Анна Павловна сама едва сдерживалась: так жалко ей было всех баб, а эту – особенно! Никогда не думала, что так трудно заиметь ребенка! Казалось, захоти только – пятерых родишь! Девки вон в семнадцать-восемнадцать рожают, не задумываясь. То из города прилетит с пузом, со станции, в своем ли селе нагуляет. Начнут отца доискиваться, а она и сама не знает кто. А у этой, видишь, какое дело – охота ребенка, а не может. Уж, видно, больно разборчива! Где сыщешь такого, чтобы сразу все в нем было – и красота и простота. Это уж от самой, милая, зависит, что из него получится, из ребенка твоего!
У моих детей отец простым мужиком был, а посмотри, какие девки уродились! И умны, и пригожи, и образованием взяли – никакого баловства. А с иным носятся, не знают, как назвать поласковее, чем накормить, сю-сю-сю, а он вырос чуть за шестнадцать да курить, выпивать, компании хулиганские. В тюрьму попал. А девка, так и родит, чего доброго, до замужества. Да. А ты, голубушка, шибко не копайся, мой тебе совет. Не заметишь, как и состариться. Право слово.
Историю эту Анна Павловна рассказывать Ивану Антоновичу не стала, поинтересовалась о другом – случается ли такое, что находят друг друга люди по себе, семьи образуются?
– Случается, конечно, – подтвердил Иван Антонович, – но не так уж и часто.
Иван Антонович уехал на следующий день. Анна Павловна с ним не простилась. Разминулись. Он с вечера заказал машину, а рано утром, до завтрака еще, уехал в аэропорт. Закружился в сборах, не успел ей сказать. II она запамятовала. Знала ведь. Анна Павловна пришла в столовую, а за столом на его месте сидит другой. Так тоскливо стало. Нехорошо получилось, не попрощалась с человеком.
Чуть ли не половина «уральского» корпуса с объятиями и поцелуями провожала Бройт-Сикорскую.
Дама с чубом и дама с зеленой прядью исчезли как-то незаметно, никто о них не вспомнил. В комнату к Анне Павловне, вместо Ларисы и Зои Михайловны, поселили новеньких.
Заметно поменялся состав, с которым Анна Павловна начинала свой отдых. Она словно осиротела. Уж не было ко всему такого интереса, как в первые дни. Все чаще Анна Павловна стала подумывать о том, что вот и ей скоро собираться в дорогу...
Дней за семь до отъезда неожиданно для себя познакомилась она с рабочим санаторской кухни Гришкой Спецом.
После ужина как-то Анна Павловна прогуливалась по аллее, идущей от столовой к административному корпусу, на танцплощадке играл оркестр, танцевали, но Анна Павловна туда не пошла – надоело.
А Гришка Спец находился возле склада – разгружал картошку и теперь дожидался окончания ужина, чтобы помочь посудомойке – была ее очередь отвезти домой баки с отходами для кабана. Гришка только что «засадил бутылку крепляка» и, прекрасно себя чувствуя, стоял, прислонясь спиной к углу склада, покуривая, поигрывая отставленной йогой, поплевывая на носок ободранного, незашнурованного, одетого на босу ногу ботинка. Звуки музыки слегка беспокоили Гришку, нагоняя отрывочные воспоминания многолетней давности – белый город у моря, теплый летний вечер. Графская пристань, моряки, смеющиеся нарядные женщины навстречу. Гришка смутно подумал, что вот если бы скинуть ему годков двадцать хотя бы да вместо хлопчатобумажных спецовочных штанов, такой же куртки, натянутой на заношенную майку, надеть форму и показаться на танцплощадке, где шум и веселье, то, конечно же, первая курортница досталась бы ему, старшему матросу Григорию Сковородину. Гришка почесал спину об угол, закурил снова.
Дойдя до конца аллеи, Анна Павловна повернула обратно. Вспоминала избу свою, девок. Как они там? Управились ли с огородом? Хороша ли картошка нынче? А вдруг дожди, как в прошлую осень? Письма давно не получала...
– Ходишь? – дерзко спросил нечесаный, небритый Гришка, когда Анна Павловна проходила мимо. Глянув на Гришку, Анна Павловна сразу определила, что мужичонка он никудышный, к жизни не приспособленный, пьющий и бездомный, таких ей уже приходилось видеть – возле районной чайной толкутся днями.
– Гуляю, – сдержанно ответила Анна Павловна, останавливаясь по деревенской привычке с заговорившим с ней человеком.
– Небось скучаешь? Небось милого проводила? – весело и с ехидцей спрашивал Гришка, перебрасывая из угла в угол рта папиросу. – А дома небось муж ждет не дождется. Дома небось дети – семеро по лавкам?
– Никого я не провожала, и мужа у меня пет, – подумав, сказала Анна Павловна. Ждала, что же еще брякнет переступающий с ноги на ногу мужичонка.
– Ну-у, – засмеялся, присвистнул Гришка. – Все вы так говорите. Тут, почитай, семейных никого, одни разводные. Несчастные да убогие. И ты, поди, из них?..
– А и правда одна живу, – тихо созналась Анна Павловна и повернулась, чтоб уйти. – С дочками живу, – поправилась она и осталась недовольна собой: вот стоит с полухмельным незнакомым насмешником, рассказывает о жизни своей. Ему нужда...
– Ты... это, обиделась, что ли? – Гришка шагнул следом. – А я ведь просто так... поинтересовался. Не сердись, слышишь. Я и сам одинокий... Из каких мест будешь сама? – Гришка отступил к складу, ящик придвинул – сесть.
– Из Сибири, – задержалась Анна Павловна.
– Ишь ты, – мотнул головой Гришка. – Далеко заехала. Дальняя. Не бывал, не приходилось. Холода небось? Сам я на морях больше. С мальства, севастопольский...
Они бы, может, поговорили и дольше, по Гришку строго окликнули с кухни, он заторопился, махнув рукой. Анна Павловна, минуя танцплощадку, пошла в корпус дочитывать сказки.
На следующий день снова увидела Гришку, вернее, он сам подошел, когда она, поужинав, сидела на скамье возле цветника, дожидаясь начала сеанса. Торопясь, Гришка назначил ей свидание на завтрашний вечер. В девятом часу в конце аллеи, возле самого шоссе, Анна Павловна согласилась, а когда опомнилась, Гришки рядом не было. День целый она кляла себя – дура старая, удумала. Пойти иль нет? Нет, не пойду. Или сходить?..
Пошла вкруговую, на ослабевших, подсекающихся ногах. Казалось, все знают и смотрят вслед. Встретится сейчас кто-нибудь, спросит: «Куда это ты направилась? Не к Григорию, случаем?»
Гришка ждал в условленном месте, вдали от фонарей. Выл он выбрит, причесан, в другой, более чистой одежде. Походили взад-вперед, но разговор не налаживался. Анна Павловна оглядывалась: не следит ли кто, не подсматривает ли из кустов.
Засунув руку в карман, пошевелив ею, Гришка намекнул на шашлычную. В шашлычной он чувствовал себя куда увереннее.
– Пошли, Анна?!
_ Нет-нет-нет, – испугалась Анна Павловна, представив, как сядут они на освещенной веранде, за столиком, среди подвыпивших, Гришка закажет вина, начнет угощать, а все станут за спиной указывать на них пальцами. Напьется, тащи обратно. От него и так попахивает. – Нет, Григорий, погуляем лучше, поговорим.
Перешли на малоосвещенную аллею, где стояли скамьи, опустились на крайнюю. Помолчали, Анна Павловна хотела спросить, давно ли Гришка здесь живет и как оказался в санатории, но Гришка придвинулся и обнял: ее. Анна Павловна выпрямилась, задержала дыхание.
– Чего уж там, Анна, – сказал Гришка осипшим голосом. – Пошли ко мне. Конуру мою посмотришь. Сам строил-собирал. – И встал.
Анна Павловна поднялась, молча взяла его под руку – ноги не держали.
В кустах на поляне, куда вела узкая асфальтовая дорожка, стоял одноэтажный, под шифером, на две семьи дом для санаторской обслуги. Несколько домов таких стояло на территории. К левой половине дома, к глухой стене примыкала пристройка об одно окно – ее занимал Гришка Спец.
Как только попали в комнатушку, Гришка, не зажигая света, проворно опустил на петлю дверной крючок, обхватил Анну Павловну и не отступился, пока не осилил.
– Что ты?! Что ты?! – шептала Анна Павловна, отпихивая Гришку, боясь крикнуть, наделать шуму. – Григорий, бог с тобой! Остепенись, родимый! Ой, беда! Гриша!
– А зачем шла?! А зачем шла?! Ты разве не знала? – спрашивал шепотом распаленный Гришка, подталкивая Анну Павловну к топчану. – Не пужайся, ничего плохого. Прямо как девка ты нетронутая, Анна. Мужиков боишься...
Потом, когда Анна Павловна, прибравшись, сидела на табуретке у окна, Гришка включил свет, и она увидела комнату, где впору одному и жить. Раскинь руки – от стены до стены достанешь. Стены-потолок не белены, пол не мыт. В левом от двери углу, как в деревенской избе, висел рукомойник, под ним – таз на чурбаке, на гвозде полотенце – у иного мужика портянки чище. Возле другой стены – стол, на столе нож, мутный стакан. На полу чайник, электроплитка. Кровать Гришкина – два пляжных спаренных на стояках лежака, на них санаторская постель. Над кроватью, на самодельных плечиках, ветхая совсем тельняшка с, шестью прицепленными медалями. Ни посуды, ни одежды другой не заметила Анна Павловна. «В чем же он зимой ходит? – подумала она. – Пропился, видно, до лоскута».
Гришка, сидя на кровати, курил, глядел в окно. Молчали. Анна Павловна не знала, что делать. Уйти сразу – неудобно, никто силком сюда не тащил, и говорить не знаешь о чем. Гришка затяжно молчал, он погрустнел что-то.
– Так ты воевал, что ли, Григорий? – спросила Анна Павловна, разглядывая тельняшку. – Наград эвон сколько! С какого же ты года?
– Тельник, – кивнул Гришка. – Севастополь защищал. С двадцать второго я.
– Грязно живешь, Григорий, – Анна Павловна покачала головой, указывая на окурки. – Аккуратности в тебе нету. Окурки бросаешь на пол. Ночью куришь. Сгоришь! У нас однова сгорел мужик, дымом задохнулся. А полотенце! Как ты им утираешься? Попросил бы кухонных – постирали.
– Не жил хорошо, и не хрен начинать, – Гришка с топчана плюнул в таз, не попал, встал, растер ногой. – Для окурков веник есть, а полы мою каждый месяц. Чаще ни к чему: протрутся. По жилью и уход, чего там рассуждать!..
– Пойду я, видно, Григорий, – Анна Павловна встала. – Не провожай. Выгляни, нет ли кого в ограде. Сиди. Я к тебе загляну через денек. Слышишь, Гриша, не ходи.
– Ты это, – Гришка раскрыл дверь, высунул голову, – когда уезжаешь? Заходи в любой вечер, Анна. А? И приберусь – не узнаешь. Не стесняйся.
Анна Павловна притворила дверь, оглянулась и рысью почти вылетела в пустынную аллею. Постояла за деревом, отдышалась. Никого. Слава тебе, господи!..
Проводив гостью, Гришка, не раздеваясь, свесив ноги, залег на постель, стал курить, думать о случившемся. Нот ведь как повезло ему! Такая самостоятельная женщина, Анна Павловна, сблизилась с ним, Гришкой Спецом, подсобником на кухне. За десять лет жизни в санатории – первая такая. В шашлычной, сидя с пятисортным людом за вином, Гришка в очередь врал о бабах, легко, дескать, на этот счет в санатории да еще при своей комнате. С кухонными-де он шашни не затевает – канитель, привяжется – не расхлебаешься, да и зачем, приезжих хватает, выбирай!
Когда-то Гришка был бравым моряком и правился женщинам. Была у него и семья.
После войны Гришка попал в торговый флот, ходил в дальние рейсы, загуливал в портах, редко вспоминая о жене и детях. Жена ушла, сам Гришка скоро был списан на берег. На берегу он перепробовал множество занятий, переезжая из одного портового города в другой. Лет десять назад прибился к санаторию, встретив случайно фронтового товарища, работающего в санатории поваром. Тот помог Гришке определиться на кухню подсобником, переговорил с начальством, чтобы разрешили возвести пристройку.
Новое положение устраивало Гришку по всем статьям. Жилплощадь была, спецовку выдавали, зарплату начисляли, а главное – три раз в день питался он с кухонными и по воскресеньям – столовая работала без выходных. К нему скоро привыкли. С возрастом сделался Гришка суетлив, услужлив. Он не только подносил и относил на кухне, исполнял и частные просьбы – чинил столовским обувь, колол-разделывал кабанов всем, кто из году в год выкармливал свиней на кухонных отходах, смолил-конопатил рыбакам лодки. Его прозвали специалистом, а позже стали называть короче – спец. Гришка Спец.
По вечерам Гришка отправлялся за шоссе выпить бутылочку красненького – на это у него из месяца в месяц и уходила зарплата, – сидел в павильоне до закрытия разговаривая с дружками. Возвращался, ложился, часто не раздеваясь, на кровать, чтобы утром к семи быть на кухне. Так и тянул все эти годы, не требуя выходных, отпусков, отгулов. Ему, правда, выплачивали за все это. Где-то далеко-далеко, так ему казалось, жила его семья: жена, дети. А у детей росли свои дети, Гришкины внуки. Он почти и не думал о них. Он понимал, что жизнь его – не жизнь, а так... черт знает что, но ничего уж поделать с собой не мог, начинать заново было поздно. Перевалило незаметно за пятьдесят, и желал он теперь только одного: как бы в этом кухонном благополучии доползти до пенсии. Выгонят вдруг за провинность какую, такого удачного места ему больше не найти. И он старался.
Выйти бы спокойно на пенсию. А там что? А ничего! Состарится окончательно и умрет. Санаторские же и похоронят. Жилплощадь бы не отобрали, как пенсионером станет.
С курортницами Гришка заигрывать не пытался, зная, что при его виде никто с ним и разговаривать не станет. Одна Анна Павловна ласково обошлась с Гришкой. Он ведь, откровенно если, заговорил, чтобы посмеяться. Вот, дескать, проводила хахаля, а теперь скучаешь. Домой вернешься, мужу не скажешь? Другая бы прошла мимо, а она...
После ухода Анны Павловны Гришка, размышляя, сделал вывод, что жизнь его потому только пошла кувырком, что не встретилась смолоду такая вот сердечная и, как он любил выражаться, самостоятельная женщина. Шлюхи одни встречались...
Анна Павловна оставшиеся дни ходила с опаской, все прислушивалась, не говорят ли чего о ней. Хорошо, что уехали Лариса с Зоей Михайловной, они тут же догадались бы по виду, стали бы смеяться, конечно.
Анна Павловна решила с Гришкой больше не связываться, не попадаться на глаза ему, чтоб не опозориться вчистую, да и недоставало времени бегать по свиданиям: через три дня отъезд, надо думать об обратном билете. А с билетами тут творилось черт знает что. Своей железнодорожной кассы санаторий не имел, касса располагалась на территории дома отдыха, а и там желающих уехать вовремя хватало. У кассы ежедневно собиралось по нескольку сот человек, и, чтобы купить днем билет, надо было с вечера занять очередь, занести фамилию в список, приколотый над окошечком кассы, дежурить ночь возле него, меняясь. Список могли и любое время сорвать, повесить новый, уже без твоей фамилии, а потом попробуй докажи, что записывался-дожидался. В других санаториях, рассказывали, отдыхающие ни часу не тратят на приобретение билетов, заполняют листок из санаторной книжки, сдают администрации, та и заботится. А здесь все не как у людей! Вроде бы добивался неоднократно главврач, чтобы и у них касса была, ему отказывали по разным причинам. На самолет можно было купить в санатории, но самолетом Анне Павловне лететь но с руки, да и побаивалась она – ни разу на самолетах не летала, а вдруг брякнется...
Решила всеми силами добиваться железнодорожного билета.
Договорившись с попутчицей, Анна Павловна после ужина пошла прямо к кассе и отдежурила около списка до полуночи. Потом ее сменили. В семь утра она снова была у кассы, провела на ногах в очереди день, не завтракая, не обедая, билет купила, боковой, возле самого туалета.
На следующим день, взяв у лечащего врача необходимые бумаги, пообедав, она уехала на станцию. Поезд подали вечером, Анна Павловна самостоятельно нашла вагон, место и сразу же попросила постель...
Гришку этими днями она не видела, да и не хотела видеть, и он, слава богу, не попадался на пути. Но по дороге, раздумавшись, поняла она, что поступила нехорошо: уехала, не простясь с человеком. Думала о Гришкиной судьбе, о своей попутно, о том, что вот пропадает человек, считай, пропал уже, и как бы это ему помочь. Воевал, награды имеет, на войне герой, а в обычной жизни не хватило силы правильно поставить себя, и понесло! А теперь что ж, тяни как есть. Хотя не так уж он и стар. Пятьдесят с небольшим! Для мужика самые годы. Не сорок, конечно, по и не семьдесят. Вида нет, опустился, не следит за собой. Припарить бы его к крепкой бабе, отмыть, приодеть, на работу стоящую определить, тогда б за нормального мужика сошел. Не замухрышка же он, в самом деле, и поплоше видом встречаются, а живут семьями, и хорошо живут. В колею направить – образумится, не стыдно будет и на людях показаться с ним...
О себе думала. Пятый десяток доживает. А девки взрослеют, взрослеют – скоро замуж отдавать. Пригожие обе, образованные – чего же еще? Женихов имеют, знала: переписываются: у Верки моряком служит на острове дальнем. Полгода осталось. У Ленки после техникума работать уехал. В другую область. Пишет: квартиру получу весной, переезжай, не задумывайся. «А что задумываться, – сказала Анна Павловна, – надо ехать, если но душе выбрала. Белый свет посмотрите. Не сидеть всю жизнь в селе, как матеря ваши. В гости приезжать-навещать, внуков показывать». Она же останется доживать на родине. Сама себе хозяйка. Лучше так. Милее будут и дочери и зятья. Идти к зятьям, детей их нянчить у Анны Павловны заранее не было охоты-желания. Это еще какой зять попадет, а то и будешь сидеть в углу, ждать, когда накормят! Или вытурят через месяц, останешься среди поля, потеряв гнездо свое. Сколько случаев...
Нет уж! Силы пока хватает справляться по хозяйству, до пенсии доскрипит, а там видно будет. Хотя одной в старости тоже не сладко, слова некому сказать.
И решила она в дороге написать Гришке письмо, пригласить к себе. Приедет и напишет. На следующий год перебрался чтоб, весной, скажем, как огороды начнут пахать. А пока подготовится пусть, обдумает. До весны переписываться можно. С девками переговорит предварительно. Да что девки – возразят разве? Они и сами советовали – выходи, мамка, замуж, не обращай на нас внимания.
На станции ее встречали. Хозяйство оказалось в порядке, огород убран. Анна Павловна и субботу приехала, в понедельник вышла на работу. И дома и в мастерских было много расспросов: как там, на курортах? Анна Павловна обстоятельно отвечала. Все нашли, что она посвежела, похорошела, стала казаться моложе, стройнее. Анна Павловна смеялась, конфузясь...
А через некоторое время, по снегу уже, писала она длиннющее письмо на юг, Гришке. «Гриша, – выводила она взятой у дочерей ручкой, – я долго плановала до того, как сесть писать тебе. И решила так, что не надо бы тебе, Гриша, жить там в холоде и голоде, а надо переезжать ко мне, раз уж мы с тобой сошлись, хоть и непутево. Дело наше немолодое, будем жить вдвоем, никто нам мешать не станет, девки мои уезжают, одна весной, другая – летом. Есть у меня изба своя, крепкая еще, прямо на берегу речки, баня, огород и корова. Все как у людей – жить можно. Работу мы тебе тут подыщем по нраву. Не след тебе, Гриша, в твоем возрасте и как герою войны таскать ведра с помоями. А если ремесла нет, так научат. Да ты ведь понимаешь по сапожному, сам говорил, ловко каблуки подбиваешь, ну и пойдешь в сапожную мастерскую. Стыда нет. А я, покамест письмо ходит, разузнаю, что к чему. А если тебе, скажем, денег не хватает на дорогу или еще чего, так ты сообщи, не стесняйся, и я вскорости вышлю. Погода стоит хорошая, снегу выпало на четверть. Перед праздником свинью кололи, сало в четыре пальца толщиной. С чесноком солила. К Новому году соберем тебе сальца посылочку...»
Несколько страниц исписала Анна Павловна, стараясь, чтобы вышло сердечнее и доходчивее, а то начнет раздумывать с ответом-решением. Отправила и стала ждать.
Месяц прошел, второй, полгода минуло – от Гришки никаких вестей не поступало. Анна Павловна писем больше не посылала, чего надоедать человеку, если отвечать не желает? Скажет: вот привязалась баба! Да у него, поди, таких, как она... едва успевают из чулана выскакивать. А может, не попало письмо в руки, фамилии Анна Павловна не знала, написала просто: «Санаторий, столовая, Григорию». Надеясь, что там он всякому известей, передадут.
Письмо Гришка получил. Удивлен был несказанно! Никто никогда ему писем не посылал, принесли один раз повестку, когда хмельной надебоширил в шашлычной. А тут передали прямо в руки, потому что на конверте так и было написано: «лично в руки». Гришка повертел конверт, хмыкнул, сунул в карман и, оставив дела, ушел к складу. Там он сел на ящик из-под минеральной воды, вскрыл конверт и начал читать.
Письмо оказалось от Анны Павловны, женщины, с которой он познакомился здесь осенью и которую успел забыть. Не то чтобы забыл ее напрочь, нет, вспоминал иногда, но реже, реже и без того сожаления, с которым думал о ней в сентябре, узнав, что она уехала. Женщина звала к себе. Жить. Чтобы стал он ей как бы мужем, то есть не как бы, а действительно – мужем. Вот тебе на! Гришка никак не ожидал этого. Крутнул носом. Ну бабы, не успел привести к себе, в мужья приглашают. Значит, не совсем он прокис, как кажется посудомойкам.
Письмо поправилось Гришке, польстило. Он хотел вскоре отписать, что подумает, но за зиму так и не собрался, а когда наступила весна да зацвели деревья, можно стало спускаться к морю и выходить на лодке за бычками и скумбрией, Гришка уже твердо знал, что никуда, ни к какой Анне Павловне он не поедет. Эк нашла дурака – приезжай! Брось свою квартиру, да какую квартиру – в курортной зоне, у моря самого – да пойди в чужую! А в чужой, известно, не так ступил, не так кашлянул. Опять же кормежка. Здесь он регулярно ест, три раза на день, как на службе. Захотел – добавил. А что у нее – не пишет. Ну, допустим, зовет, стало быть, кормить будет. Картошки чуть не пятьсот ведер накопали... Нужна ему та картошка, казенной не съесть! С работой? Сапожничать советует. Знает он это дело! Сиди целый день согнувшись, тюкай молотком. А зарплату домой принеси, это уж как положено! Не пошелестишь в шашлычной рублями, красненького не выпьешь.
