Текст книги "Разбойник и Мишка "

Автор книги: Василий Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

ОТ АВТОРА

Дорогие ребята!

Четверть века я проработал ветеринарным врачом, был и на фронте. За

эти годы немало повидал неприметных героев в мирном и ратном труде. Вот об

их подвигах я и хочу вам рассказать.

Но вместе с тем мне очень хочется поведать и о животных, чья жизнь и

судьба тесно связаны с человеком в труде и в бою: это рысак Сокол,

пострадавший от волчьих зубов, собака Альфа – «аккуратный почтальон»,

которая спасла меня и Сокола, верный пёс Дружок – подносчик патронов,

погибший на могиле хозяина. Или несравненные «живые тягачи» – верблюды

Разбойник и Мишка, поводырь слепого – «учёная» Норка, быстроногая

Ласточка, дважды спасшая от гибели шестнадцатилетнего конника Петю

Сердюка.

Немало через мои руки прошло четвероногих пациентов, и я лечил их так

же внимательно и любовно, как медики лечат человека. Присматриваясь к

животным, я замечал, что не все они на одно «лицо», как думают некоторые

люди: у каждого свои привычки и повадки, свой «характер». Открывать эти

особенности у «братьев наших меньших», проникать в их внутренний мир,

понимать их поведение, желания, нужды и, в конце концов, умело управлять

ими – это очень интересно и поучительно.

Энгельс писал, что в общении с людьми собака и лошадь учатся понимать

(конечно, в пределах их ограниченных возможностей) всякий язык и способны

проявлять к человеку привязанность и благодарность. Да и сами животные,

как и птицы, при общении друг с другом применяют свою особую сигнализацию,

свой «язык».

Тысячелетиями находясь в общении с человеком, домашние животные стали

значительно «культурнее» и «умнее», чем их дикие предки. Особенно это

заметно на собаке, самом верном друге человека.

Всё, что написано в этой книге, – правда. В основу своих рассказов я

положил истинные события – то, что видел и пережил сам или близкие мне

люди.

Посвящаю её моему школьному учителю-другу А. В. Фёдорову, который

вложил в меня первые зёрна любви к жизни и литературе.

А в т о р

СОКОЛ

Однажды ранним утром, во время моего дежурства, в ветлечебницу

привезли необычного пациента, и, когда сняли с него попону, которой он был

прикрыт, я ужаснулся: в повозке лежал весь в ранах, окровавленный

жеребёнок.

Привёз его старший конюх колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров.

– Вот какой... и войны нет, а весь израненный, – сокрушался он. —

Проморгал мой Мишка...

Около повозки понуро стоял небольшой паренёк лет четырнадцати. Лицо у

него было обветренное, нос в шелушинках.

Заметив моё недоумение, Иван Агапович пояснил:

– Волк порезал Сокола.

Медлить было нельзя, и я побежал на квартиру к врачу. Александр

Алексеевич Фёдоров жил тут же во дворе, в отдельном домике.

Врач осмотрел истерзанного жеребёнка и покачал головой:

– Да-а... Изуродовал он его сильно.

– Александр Алексеевич, он ведь у нас от племенной матки. Может,

как-нибудь выходим, а? – спросил Иван Агапович, с тревогой заглядывая

врачу в глаза.

Александр Алексеевич прощупал у жеребёнка позвоночник, ноги и сказал,

обращаясь ко мне:

– Впрочем, кости и суставы не повреждены. Крови много потерял. Ну что

ж, Василий Николаевич, попробуем полечить...

Иван Агапович с сыном осторожно подняли жеребёнка и понесли его на

попоне в манеж. Жеребёнок почувствовал, что его уносят от матери,

приподнял голову, задрыгал ногами и тоненько заржал. Матка ответила ему

ржанием и пошла вслед за ним, едва не ворвавшись в манеж вместе с

повозкой. Дверь манежа закрыли. Матка неистово ржала и била копытами.

Пришлось её выпрячь и ввести к сыну. Лишь там она успокоилась.

Жеребёнка положили на хирургический стол. Ввели кровь. (У нас в

лечебнице стоял конь Воронок – донор.) Лишь после этого мы приступили к

операции. На теле маленького жеребёнка оказалось семнадцать ран! И многие

из них рваные, глубокие.

Пришлось некоторые зашивать, а кое-где и обрезать лохмотья кожи.

Несмотря на обезболивание, жеребёнок иногда вздрагивал и порывался встать.

В такие моменты его мать тянулась к нему мордой и тревожно ржала.

Иван Агапович успокаивал её:

– Ну-ну, дурочка. Ничего с твоим малышом не сделается. Всё хорошо

будет.

У всех конюхов такая привычка: они разговаривают с лошадьми, и им

кажется, что лошади их понимают.

Во время операции, придерживая голову жеребёнка, Миша посматривал на

мои руки. Его заинтересовала наша работа.

Возились мы с жеребёнком часа два. Устал я и даже вспотел от

волнения. Впервые мне пришлось делать такую сложную операцию. Александр

Алексеевич помогал мне и руководил всем ходом операции.

После обработки ран мы наложили клеевые повязки, и тёмно-серый

жеребёнок стал пёстрым.

Иван Агапович, довольный, улыбнулся.

– Вот какой пегаш стал, и не узнаешь. Теперь небось выживет? —

спросил он, обращаясь к врачу.

– Трудно сказать... – уклончиво ответил Александр Алексеевич. – Может

быть, и выживет, если волк не бешеный. Придётся оставить жеребёнка в

стационаре.

– Ах ты, – озабоченно сказал Иван Агапович, – такое сейчас время

горячее, а тут лошади приходится лишаться. Ну, что ж поделаешь, от матки

сосунка не оторвёшь. Придётся тебе, Миша, тут оставаться, а я корму

привезу.

– Введите жеребёнку противостолбнячную сыворотку, – приказал мне

Александр Алексеевич.

Врач боялся столбняка: в раны попала земля.

Жеребёнка с матерью поместили в просторный денник, который был похож

на комнату с решётчатой дверью.

Миша Владимиров ухаживал за ними: кормил, поил, чистил и мне помогал,

когда я менял повязки и обрабатывал раны. Ростом Миша был невелик, но

телосложением крепыш. В работе расторопный и любознательный. Я рассказывал

ему о болезнях, показывал в микроскоп микробов, давал читать книги.

Раны у жеребёнка зарастали хорошо, без осложнений. Иван Агапович,

приехав как-то проведать своего питомца, сказал:

– Вот, Мишка, гляди, что наука делает. Учись. Может, и ты когда

лекарем будешь.

...Мы подружились с Мишей. Главного врача он почему-то побаивался и

робел перед ним, а ко мне, молодому практиканту, относился более доверчиво

и просто. Может быть, потому, что мы были земляками и по возрасту я

недалеко от него ушёл.

Как-то вечером, на досуге, Миша рассказал мне подробно о происшествии

с жеребёнком:

– Поехал я с ребятами в ночное в Песчанку. Пырей и острец там, сами

знаете, во! По колено. Лошади как попадут туда – оторваться не могут. Ну,

приехали, пустили лошадей, а сами костёр развели, картошку стали печь и

сказки рассказывать. А у табуна двоих дежурных поставили: Саньку Учаёнкова

и Тимку Полканова. У Саньки дробовик в руках. Но спать всё равно никому

нельзя. Волки по ночам рыскают. А тут так получилось. Я днём работал и

здорово умаялся, а как стали сказки рассказывать, лёг на спину и стал на

небо глядеть. Гляжу и думаю: откуда всё это взялось – звёзды, луна, земля,

люди? Вот так думал, думал и задремал. Вроде слышу голоса ребят и вроде

как сплю. Сла-адко так! Вдруг слышу, кто-то крикнул: «Во-олки!» Ребята на

крик побежали. Вскочил я – и за ними. Слышу, затопали лошади – земля

загудела! – и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком

бьётся. Волк жеребёнка рвёт и утащить хочет, а Ночка ему не даёт:

бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится

ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились —

кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь – прыг в

сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребёнку, а он кровью истекает.

Миша умолк и тяжело вздохнул.

– Вот какая история... – сказал он. – Отец меня винит, а я что?

Учаёнок виноват. У него ружьё было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в

жеребёнка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой: только на словах

храбрый. А тятя сказал, что я, сын старшего конюха, лошадь не сберёг.

Подвёл, говорит, нашу фамилию, подорвал авторитет...

Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.

Время от времени жеребёнка осматривал Александр Алексеевич и говорил:

– Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, лёгкая.

Хирургом будете.

Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребёнка

выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:

– Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребёнка на ноги

поставите.

У жеребёнка на тех местах, где были раны, образовались беловатые

шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.

– Это ничего, постепенно разойдётся, нужно проводку делать и

массаж, – напутствовал главный врач.

Я провожал их со двора. На прощание Иван Агапович пожал мне руку:

– И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай

работать.

Жеребёнок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно

подпрыгивал.

...Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал

в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.

Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли

плодородной, и скота.

Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный.

Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько

всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и

одежды, обуви, яблок, арбузов... и скота разного понавели. Крутилась

нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом

качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы

саратовских гармоник с колокольчиками.

Над густой толпой колыхались на верёвке большими разноцветными

гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях,

непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нём вздувались и жарились

кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чибрики!»

Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был

расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр

животных, приведённых на базар для продажи. В этой работе мне помогал

ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша,

который когда-то «проморгал» жеребёнка.

После того несчастного случая он так увлёкся ветеринарным делом, что

поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной

лечебнице. Он вырос и ещё больше поплотнел. Походка у него была

неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал всё

аккуратно.

День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок

и нёс куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.

Я взглянул на часы и сказал Мише:

– Пора обедать.

В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой

человек с седыми усами. В упряжке был высокий, тёмно-серый в яблоках конь.

Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв чёрную фуражку, громко, весело

приветствовал:

– Моё вам почтение, Василий Николаевич! – Подошёл и протянул мне

руку: – Что, не признаёте своих земляков?

– Как не признать? – ответил я. – Признаю. Только куда у вас, Иван

Агапович, борода-то делась?

– Убрал я её, Василий Николаевич. Помолодеть хочу. Борода-то теперь

не по жизни... – Он махнул рукой в сторону коня: – Видали, каким красавцем

стал наш Сокол? И умница. Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А

бегает – вихрем!..

Иван Агапович был оживлённый.

Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось

на солнце. Красавец!

– У нас теперь конеферма в колхозе – любо посмотреть, – хвалился Иван

Агапович. – Нет такой во всём районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий

Николаевич, покажу...

Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых

всегда много на базарах в праздничные дни.

– Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а

Василий Николаевич вылечил. Да. – Он обнял меня рукой за плечи и

продолжал: – А почему вылечил? Потому, что он учёный, ветеринарный доктор.

Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись,

Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!

Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но чтобы не

обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня

я заметил неровные белые пятна: на тех местах, где были шрамы, выросли

белые волосы.

Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие

тесёмочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошёл широким шагом.

– И не хромает? – спросил я.

– Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью

пойдёт.

Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к

пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с

ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые вётлы с

пожелтевшими кронами.

Иван Агапович слегка натянул вожжи – и конь перешёл на рысь.

– А ну-ну, милок, пошевелись! – ласково и вместе с тем повелительно

проговорил Иван Агапович.

Сокол сразу понёсся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван

Агапович, тем всё быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришёл такой момент,

когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:

– Эге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!

За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом

теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как

будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на

невидимых крыльях. Чёрный с блёсткой хвост вытянулся до тарантаса и

струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпалась и трепетала

от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго,

будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с

ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и

крикнул:

– Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..

– Не рассыплется! – кричал вошедший в раж Иван Агапович. – Давай,

давай, родимый! Держись, Ва-ася!

Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван

Агапович придерживал его:

– Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется? Меру надо

знать.

Иван Агапович довёз меня до дому и, прощаясь, сказал:

– Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится

дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.

Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша

занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло

лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули.

...Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали

покос и начали убирать ячмень.

В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и

поручили новую работу.

На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из

колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию.

Председателем приёмочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый,

подтянутый кавалерист.

Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили

по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.

Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих

скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых, плотных лошадок определяли

в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт

лошади должны идти «обутыми».

Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял

заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров – с виду

сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он

подвёл Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно

спокойно, а как только я прикасался рукой до «щётки», желая поднять ногу и

осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал её в

полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.

– Эх, хорош конь! – с восхищением воскликнул майор Севрюков. – А

ну-ка, проведите его шагом и рысью.

Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От намётанного глаза

кавалериста не ускользнули недостатки коня.

– Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю... И почему у

него белые пятна?

Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:

– Да он, кажется, уже ранен был?..

Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.

– Значит, негоден. Придётся его оставить. Жаль.

– Да что вы, товарищ майор, – торопливо и горячо заговорил Иван

Агапович, – это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдётся,

почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.

Майор обернулся ко мне:

– Как ваше мнение, товарищ врач?

– Пожалуй, надо оставить.

Иван Агапович разволновался:

– Да что вы... Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать

Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подведёт. Он у меня ни огня, ни

воды не боится.

Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора – Воронка. «На фронте

он понадобится больше, чем здесь...» – подумал я. Только кличка у него

какая-то странная – Воронок. По масти, он был совершенно белый. Видно,

кто-то в шутку так назвал его.

На третий день мобилизации мы грузились в вагоны. Михаил Владимиров

был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим

ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно

на фронте.

При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал,

будто пыль в глаза попала и они стали влажными.

– Ну, вот... Едешь, значит, на фронт... Вырос. Смотри у меня, работай

как надо. И сердцем крепись. Не робей.

Обнялись мы с Иваном Агаповичем.

– Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его. Он ведь один у меня.

Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:

– И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!

Поезд набирал скорость и вёз нас на запад, где уже шла страшная

битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока

оно совсем не затуманилось зыбким маревом.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ МИШИ И ВОРОНКА

Выгрузившись на железнодорожном разъезде Коробец, наша часть заняла

оборону восточнее Смоленска, под Ельней. Враг стремился прорваться к

столице, но артиллерия громила его так, что он голову не смел высунуть из

своих земляных укрытий. Зато их авиация не давала нам покоя:

«мессершмитты» гонялись даже за отдельными всадниками и пешеходами.

Однажды, по моему поручению, ветфельдшер Владимиров поехал в сапёрный

батальон, чтобы эвакуировать оттуда раненых лошадей. Уехал он на Воронке

ранним утром, а к вечеру должен был вернуться.

Близился вечер. Вышел я из землянки и на небо посмотрел. Солнце

горело на закате – большое, красное. В стороне с гулом и рёвом летела стая

«юнкерсов» и где-то высоко-высоко в сизой дымке звенели моторами

«мессершмитты». Ухали, гудели наши пушки.

Приложив руку козырьком ко лбу, я посмотрел на запад и заметил

скачущего по дороге коня – пыль за ним клубится. Подбегает ближе —

Воронок! Повод мотается двумя обрывками. Конь весь в пыли, из белого стал

серым, мокрый от пота, а на груди – кровь. Храпит, и глаза у него

испуганные. А где же Владимиров?.. Я крикнул санитару: «Квитко! Сделай

Воронку перевязку!» – а сам быстро заседлал Сокола и помчался по дороге к

передовой. Скачу и посматриваю по сторонам – не лежит ли где-нибудь

Миша...

В роще на огневых позициях стояла наша батарея. Доскакал я до

артиллеристов и спрашиваю, не видали ли они всадника на белом коне.

– Как не видали! – отвечает мне командир батареи Дуванов и, показывая

рукой на картофельное поле, говорит: – Видите, вон два самолёта догорают?

«Мессер» и наш «ястребок». Вашего помощника и лётчика мы отправили в

медсанбат.

– Как они?

– Да вроде ничего... А там уж дело врачей...

– Что тут случилось?

Вместо ответа Дуванов воскликнул:

– Ну и молодец у вас Миша! Спас лётчика, а сам чуть не погиб.

И Дуванов рассказал мне о том, что произошло на глазах у

артиллеристов.

– Всадника на белом коне мы заметили ещё издали, – начал свой рассказ

Дуванов. – Ехал он по дороге лёгкой рысцой и временами, как и мы,

посматривал на небо: шёл воздушный бой. Два «мессера» напали на одного

«ястребка». Наш самолёт увёртывался от них, ввинчивался в небо, делал

петли и стремился зайти в хвост врагу. Один стервятник задымил и пошёл

штопором вниз – за ним потянулся чёрный хвост дыма. Ребята закричали: «Так

его, мерзавца!» И даже захлопали в ладоши.

«Ястребок» ринулся на другого врага прямо в лоб, но тот скользнул

вниз и ушёл в сторону, а в это время из-за облаков вынырнул третий

«мессершмитт» и длинной пулемётной очередью ударил в хвост «яку». Самолёт

задымил и пошёл на снижение. Он летел к земле так круто и с такой большой

скоростью, что, казалось, уже не спланирует и врежется в землю. «Но что же

лётчик не выбрасывается с парашютом?.. – беспокоились мы. – Может,

убит...» Нет, вот самолёт выравнивается, планирует... Наверно, думаем,

сядет в рожь. А рожь-то сухая, спелая. Загорится. Смотрим, шасси почти

задевают за колосья, но самолёт минует ниву и садится на картофельное

поле: подпрыгивает, качается из стороны в сторону и бороздит землю. Ох,

как бы не перевернулся! Я тут же крикнул двум автоматчикам: «А ну, бегом к

самолёту!»

Но нас опередил всадник на белом коне: он проезжал недалеко от места

приземления самолёта. Смотрю в бинокль: Владимиров спрыгнул с коня – и к

самолёту, от которого валил чёрный дым; появились язычки пламени.

Владимиров вскочил на крыло и, ухватив лётчика под мышки, вытащил его из

самолёта. В это время «мессершмитт» снизился и, сделав над «ястребком»

круг, дал пулемётную очередь. В бинокль я заметил, как пули пробежали по

картофельному полю и подняли лёгкую пыль. Видно, фашист бил из

крупнокалиберного. Владимиров схватил лётчика в охапку и потащил его в

сторону, к большой яме, из которой местные жители добывали песок. В

горящем самолёте стали рваться боеприпасы. Как бы, думаю, не сразило ребят

осколками. Потеряв из виду своих бойцов, я нервничал: где они там

пропали?.. А Владимиров вот-вот уже у ямы... Ещё бы один шаг – и он в

укрытии. «Мессер» делает круг и бьёт пулемётной очередью. Владимиров с

лётчиком повалились в яму...

«Эх, – думаю, – не успели мои ребята!..»

После этого вражеский лётчик решил расправиться и с белым конём,

который ожидал своего хозяина у кустика. Сделав над ним круг, лётчик дал

очередь из пулемёта. Лётчик не заметил во ржи двух наших автоматчиков. Они

ударили по «мессеру» бронебойно-зажигательными, он врезался в землю и

взорвался. А ваш белый конь помчался по дороге...

Дуванов помолчал, а потом добавил:

– Вот и вся история...

Я поехал в медсанбат. В саду под яблонями стояли длинные палатки с

целлулоидными окошками.

Около палатки я встретился с командиром медсанбата врачом

Александровым.

– Наверно, за своим помощником приехали? – спросил он.

– Да. Ну как он?

– Герой. Лётчика спас и первую помощь ему оказал. Но сам ранен.

Мы зашли в палатку. В ней рядами лежали на носилках раненые после

операции. В углу, слева, мы увидели смуглого молодого лётчика с

забинтованной головой. Около него сидел Миша Владимиров. У него была

забинтована шея. Как только мы вошли, Владимиров встал и, будто в чём-то

винясь передо мной, доложил:

– Товарищ начальник, ваше задание выполнил. А тут такой случай...

Задержался... И Воронок куда-то убежал...

– Ничего, Миша, всё в порядке. Воронок дома. Ну а ты как?

– Спасибо. Не беспокойтесь – я скоро выпишусь.

Лётчик спал. Лицо у него было бледное. Дыхание глубокое, ровное.

– Пусть поспит, успокоится, – тихо сказал врач Александров, – ранен в

голову, но кость цела. Жить будет. И ещё полетает...

В ту же ночь раненого лётчика эвакуировали в полевой госпиталь. Миша

провожал его. Лётчик, пожимая ему руку, тихо сказал:

– Спасибо, браток. Запомни – Сафонов. Я к тебе в село приеду после

войны...

Миша молчал. Пережитые опасности роднят людей.

– До свидания... – промолвил он глухо.

Через две недели Миша Владимиров выздоровел и вернулся ко мне. А

раненого Воронка мы вылечили и передали в дивизионный ветлазарет. При этом

я сказал начальнику лазарета ветврачу Махову:

– Воронок – дорогой конь, донор. Берегите его. Его ценной кровью вы

спасёте немало тяжелораненых лошадей.

КАК СОКОЛ СТАЛ БОЯТЬСЯ ВОДЫ

Много раз я благодарил колхозного конюха Ивана Агаповича за то, что

он вырастил такого сильного и резвого коня, каким был Сокол. Иной раз

пустишь его во весь дух за машиной – и не отстаёт. Шофёр выглянет из

кабины и с восхищением воскликнет: «Ого! Вот это даёт!..»

Сокол был послушным и смелым. Но однажды с ним произошла такая

оказия...

Ветфельдшер Миша Владимиров сел на Сокола без седла и поехал на

водопой. Недалеко от нас, за железнодорожной линией, протекал ручей.

Через несколько минут, сидя в блиндаже, я услышал надрывный звук

пикирующего самолёта, а потом – пулемётную очередь.

Вскоре в блиндаж вбежал Миша. Показывая на дверь, закричал:

– Скорей! Скорей! Сокол...

– Что случилось?

– Сокол пропал...

– Как – пропал? Убили?

– Нет! Утонул...

– Где утонул?

Я знал, что в том ручейке, где мы поили лошадей, было воробью по

колено.

– В болоте! – воскликнул Миша.

Схватив моток кожаного «повала», которым мы связывали лошадей во

время сложных операций, я выбежал из блиндажа. На ходу крикнул бойцам

хозяйственного отделения:

– За мной, товарищи! С лопатами! Конь утонул в болоте!..

Во весь дух мы побежали к месту происшествия.

Оказывается, когда Владимиров ехал на водопой, на него пикировал

«мессершмитт» и дал очередь из пулемёта. Сокол испугался и шарахнулся в

сторону. Миша упал с коня. Сокол помчался по полю и ввалился в болото.

Конь увяз в трясине по самое брюхо. Голову тянет вверх, глаза

вытаращенные, глухо стонет.

Сунулись мы к нему – ноги вязнут, опасно. Остановились, замешкались.

Что делать? И вдруг Миша закричал, показывая рукой в сторону

железнодорожного полотна:

– Щиты! Щиты!..

Около железнодорожного полотна стояли деревянные щиты, сложенные

шалашиками. Бойцы бросились к щитам и быстро сделали настил по болоту.

По этому настилу мы добрались до Сокола и настелили щиты вокруг него.

Стоим. Хорошо держат. Не тонем, только немного вода просачивается.

Начали откапывать коня лопатами – ещё больше засасывает.

– Отставить! – приказал я. – Давайте «повал».

Просунули конец ремня под брюхо коня, схватились за концы «повала», а

кто за гриву и хвост – и потянули под команду: «Эх, взяли! Ещё раз взяли!»

Трудно подаётся. Тяжёл, да и тина крепко держит. Только мы начали тянуть,

вдруг слышим крик нашего наблюдателя:

– Воздух!

Прилипли мы к щитам и притихли. Слышим, где-то недалеко со звенящим

свистом самолёт летит. Через некоторое время наблюдатель крикнул:

– Отбой!

Вскочили мы и опять стали тянуть.

Около коня щиты положили в два слоя – так-то надёжнее – и на них

вытащили Сокола. Связали ему ноги и в таком лежачем положении вместе со

щитами, на которых он лежал, потянули. Кое-как выволокли на твёрдый грунт.

Развязали. Вскочил Сокол на ноги, дрожит. Весь в грязи, да и мы изрядно

извозились. Смотрю, на задней ноге у него кровь.

Обмылись мы в ручейке и коня вымыли. На бедре у него увидели

неглубокую рану.

– Да, Миша, – сказал я, – легко вы с Соколом отделались. Могло быть

хуже...

Рану мы зашили и закрыли повязкой. Поставили коня в убежище.

– Пусть недельку постоит, – сказал я. – Ранка подживёт и сам

успокоится. А то, видать, он сильно перепугался...

Прошло дней десять. Заседлали Сокола, и поехал я на нём в

подразделение полка. Дорога пролегала через тот ручей, в котором поили

лошадей. У ручейка Сокол вдруг остановился, наклонил голову и, испуганно

глядя на воду, заревел каким-то медвежьим, утробным голосом:

«У-ур-р-ры-ы...» Никогда я не слышал у лошадей такого рыка.

Сделал я посыл ногами – конь ни с места. Рассердился и ударил Сокола

концом поводьев. Конь шагнул, но не вперёд, а назад. И при этом глаз не

сводит с воды и ревёт: «У-ур-ур-ы-ы...»

Пришлось слезть с седла и повести коня в поводу. Перешагнул я ручеёк

и тяну его за повод.

– Ну-ну, вперёд, Сокол! Вперёд!

Сокол сначала упирался, а потом ка-ак скакнёт через ручей!

Перемахнул – копыт не замочил. Дрожит и на ручеёк оглядывается.

Сел я на Сокола и поехал дальше. Еду и думаю: «Вот ещё не было

печали, так в болоте черти накачали. Никогда не боялся воды, а тут – на

тебе. На фронте такая лошадь и погубить может...»

Но странное дело: после этого случая, где бы я ни оставлял Сокола без

привязи, он шагу не ступит. Даже если невдалеке снаряды рвутся – стоит как

вкопанный на месте, только изредка вздрагивает и ушами прядёт. Чтобы

уберечь от осколков, я приучил его ложиться на бок. Лежит и временами

стонет, но не вскакивает. Может быть, потому никуда не убегал, что боялся

опять погрязнуть где-нибудь в болоте?.. Воды испугался – зато огонь стал

легче переносить. Вот какие чудеса в жизни бывают!

АККУРАТНЫЙ ПОЧТАЛЬОН

Солдаты передовой роты уже несколько дней не получали писем. Трудно

было доставить. А без писем на фронте тяжко.

Комбат майор Терехов вызвал к себе в блиндаж связиста-вожатого и

сказал:

– Товарищ Первушкин, не сможет ли ваша Альфа доставлять газеты и

письма в первую роту? Уже двух письмоносцев убило...

– Не знаю как... – замялся связист. – Попробую. С грузом-то через

реку тяжеловато будет.

Стояла дождливая, грязная осень.

В такое время особенно трудно было воевать: земля раскисла, люди

промокали до нитки, а ночи стояли длинные и тёмные-тёмные.

Первая рота форсировала реку и закрепилась на том берегу: вырыли

окопы, залегли. Противник пытался столкнуть роту в реку, но все его атаки

захлёбывались.

Телефонная линия часто рвалась от огня противника, и связь

поддерживали по радио и с помощью служебной собаки.

Альфа была похожа на волка: здоровенная, тёмно-серая. Работала на

связи при двух вожатых. Один вожатый, Коробков, находился на том берегу, в

окопах, а другой, Первушкин, – на этом берегу, при штабе батальона.

Первушкин был строг к Альфе и ласкал её редко, а Коробков помягче

характером, голос у него ласковый, и за хорошую службу он часто поощрял

собаку. Первушкина Альфа побаивалась, а Коробкова любила, но к обоим

привыкла и обоих слушалась.

Письменное приказание Первушкин клал в маленький портдепешник,

привязывал его к ошейнику и говорил строго: «Альфа! Пост!» Альфа

устремлялась через кусты к реке, переплывала её наискосок (течение

сносило) и бежала в окопы к вожатому Коробкову. Только Коробков, второй

хозяин Альфы, мог снять портдепешник. Никому другому собака не давалась.

Альфа отдыхала в окопах. Коробков её подкармливал, а потом она обратно

переплывала реку, неся в портдепешнике донесение от командира роты.

А теперь комбат дал новое задание. Сможет ли Альфа с грузом переплыть

реку? Уж очень течение быстрое.

Первушкин закрепил на спине собаки брезентовый вьюк и положил в него

несколько газет. Альфа переплыла с вьюком реку и доставила газеты в первую

роту. Первушкин пошёл к комбату и доложил:

– Товарищ майор, испытание сделано. Можно назначить Альфу

почтальоном. Думаю, справится.

Улыбнулся комбат: