Текст книги "Разбойник и Мишка "

Автор книги: Василий Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и

посмеивались:

– И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки,

и трусят, как зайцы.

– Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет...

На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:

– Дайте только срок.

Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: «Лежать, лежать». Разливай

сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку

правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперёд, а левой

рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: «Лежать... лежать...» Собаки

ложились.

После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик,

сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими

кусочками варёную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо

стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:

– Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть и в упряжке дружнее ходить

будут.

Облокотившись на плетёный заборчик, солдаты весело переговаривались:

– Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как

настоящий цирковой артист-дрессировщик.

А один из товарищей заметил:

– Здесь вам не цирк... Как трахнет снарядом, так и разбежится куда

попало вся четвероногая команда.

– Не разбежится, – заверил Ткачук.

Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк, а через два дня я услышал о

его новом подвиге.

...Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота

сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой

шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения

санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их

на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел

на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в

ночное время.

Ткачук со своей упряжкой пришёл в роту тоже ночью и сразу же выкопал

в траншее для каждой собаки нишу. Они залезли туда и сидели, как в норах:

надёжное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а

когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из

траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника. Подошёл к нему

санинструктор старшина Вилков и строго предупредил:

– Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.

– Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня

противника.

– Ишь ты, систему огня... – усмехнулся старшина. – Всё равно днём

никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью

систему в пух и прах разнесёт.

Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой

пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:

«И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают —

демаскировать будут. Без них обходились...»

А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:

«Пусть их. Может, пригодятся».

Часов в двенадцать дня к санитару-вожаку подбежал посыльный и тихо,

но тревожно сказал:

– Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!

Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал

капитан Тихомиров. Гимнастёрка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное,

нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.

Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:

– Товарищ ефрейтор, капитан ранен тяжело – в грудь. Дотемна ждать

нельзя. Нужна срочная операция. Может, вывезете его на своей самоходке до

санвзвода?

– Попробую, – ответил Ткачук и подумал: «Всё как на ладони видно.

Трудно будет проскочить...»

Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:

– Не бойтесь. Вас прикроют огнём наши пулемётчики и батареи. Я

договорился с комбатом по телефону.

В это время огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы.

«Это хорошо, – подумал Ткачук, – вот я, может, и проскочу, пока они

обедают...»

Старшина Вилков взглянул на собак с досадой:

– Эх, пеструшки... Демаскировать будут.

– Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, – сказал

Ткачук.

Сзади к раме тележки был привьючен мешок, сапёрная лопата, топор и

брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и одел в них собак.

Все собаки стали серо-буро-зелёными, под цвет местности. И на себя Ткачук

накинул халат такого же цвета.

Старшина Вилков остался доволен:

– Вот это, я понимаю, порядок.

Старшина заметил на ефрейторе две сумки: санитарная висела на правом

плече – так положено, а вот на левом висела какая-то другая сумка. Что за

новость? Старшина не мог стерпеть такого непорядка:

– Товарищ ефрейтор, что это? Лишний груз. Снимите.

– Нельзя снимать, товарищ старшина, тут у меня инструменты и запасы:

ножик, шило, дратва и ремни. А ну как что-нибудь в пути приключится?

– Ну ладно. Давайте скорей.

Командира роты положили на тележку головой вперёд и, покрыв одеялом,

привязали к раме – как бы в пути не выпал. Везти придётся без дорог.

Старшина Вилков выглянул из траншеи и, показывая рукой, сказал

санитару:

– Держись во-он тех ориентиров... Смотри, кустик, снопы, канавка. Они

бинтами обозначены. На полпути в воронке санитар сидит. В случае чего,

поможет. Ну, давай.

Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Да и сумки

мешали. А тут ещё противогаз и автомат. Всё это тянет, давит и мешает

ползти быстрее. Отполз от окопа метров пятьдесят. Спокойно. Противник,

видимо, не замечает его.

Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с

раненым и поставили её около траншеи. Собаки выпрыгнули из траншеи и

побежали к хозяину. В это время раздался сильный треск пулемётов. Это

открыли стрельбу наши пулемётчики, чтобы на себя отвлечь внимание

противника.

Когда упряжка собак достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с

земли, взмахнул рукой и приглушённо крикнул: «Вперёд!» Собаки полной рысью

промчались мимо хозяина. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед за

упряжкой. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Ткачука и его упряжку.

Вон справа упала мина и крякнула взрывом. Вслед за ней слева разорвалась

вторая. «В вилку берут», – подумал Ткачук.

Ткачук заметил впереди серую кучу. На ней белеется обрывок бинта —

ориентир. Там же рядом, кажется, ровик. Ткачук догнал упряжку и, упав в

ровик, крикнул: «Ложись!» Собаки легли и уткнули головы в землю. Все они,

кроме Разливая, дрожали, а Бобик нервно, с визгом залаял. «Тихо!» —

приказал Ткачук, и Бобик умолк.

Ткачук тяжело дышал. Сердце колотилось сильно, и его удары отдавались

в висках.

Серая куча оказалась прошлогодними снопами. Ткачук пополз к ним,

подав команду своей упряжке: «Ползи... ползи...» Собаки поползли вслед за

хозяином и медленно потянули за собой тележку. Около снопов прижались к

хозяину. Снопы побурели и пахли плесенью. «Не успели убрать...» – с

горечью подумал Ткачук.

Раненый капитан глухо стонал, но в сознание не приходил. «Здесь мы

хорошо скрылись, – думал Ткачук, – но долго нельзя задерживаться на месте.

Противник пристреляет и эту точку...»

Немецкий наблюдатель, видимо, потерял из виду человека с собачьей

упряжкой. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла

огонь, и немецкие позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо

как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких

наблюдателей. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: «Встать! Вперёд!»

Первым выскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.

Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди неё,

совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у

тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и

залаял. Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пёс

был убит. «Разливай, вперёд!» – крикнул Ткачук.

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но

не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: «Куда вы?.. Куда вы?..

Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!..» Из всего того, что говорил

капитан, собаки понимали лишь одно слово «вперёд» и ускоряли бег. Ткачук

побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто

топором подсекло правую ногу.

Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он

упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную

слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом

превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка

неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег —

потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук

собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: «Вперёд, Разливай!

Вперёд!»

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

– Направо! Налево! Вперёд! – кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было

вести прицельный огонь. «Только бы тележку не завалили...» – мелькнула

мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки.

Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из

воронки, он громко звал:

– Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют...

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.

В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи —

разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание.

Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на

спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил

кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

– Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно,

проскочили...

...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика.

Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему

уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и

другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на

лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим

и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая

прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

– Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы —

раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

– Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей

дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...

В палатку вошёл хирург:

– Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

– Я не буду, доктор... Капитан живой?

– Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

– В полевом госпитале повидаетесь, – сказал хирург, – он уже там...

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

– Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу

похож...

ЛЕБЕДКА

Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно

за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в

стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в

госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в

городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут —

на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези

разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники —

крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали,

как он...

И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей:

низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван,

трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы

действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая

голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей

на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и

лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой

«монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была

чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских

шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и

сердито крикнул:

– Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что

трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А

товарищи посмеялись над ним:

– Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков

сердито ворчал:

– Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю

роту демаскируешь... Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт

на нашу голову...

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он

вымещал на ни в чём не повинной лошади.

Старые обозники раздражали его своей медлительностью,

неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой

роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами

боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под

стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо,

вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не

помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха – не в

те руки...

Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид

лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с

сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.

– Ну погоди, противная тварь, – сквозь зубы ругался Сидоренков, – я

из тебя чёртов дух вышибу...

И чуть какая заминка – кнутом стегнёт.

Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:

– Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт,

а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...

– Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...

А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не

дёргает понапрасну, она тянет хорошо.

...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги

Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом.

И вот застрянет какая-нибудь повозка – хоть трактором тяни. Подпрягут

Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими

буйволиными ногами и вытянет.

Только кнут ей в это время не показывай – заартачится. А так вот, с

добрым словом, вроде как «ну-ну, милая, пошла», старается, будто понимает,

что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.

– Видишь, какая у тебя золотая коняга, – говорили Сидоренкову его

товарищи, – не надо и тягача.

– Она себе на уме, – не сдавался Сидоренков. – Как захочет – гору

своротит, а не захочет – хоть убей.

– А ты с ней поласковее.

– Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?

Упрямый был мужик. Если невзлюбит – конец.

Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для

него.

Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на

ночёвку в деревне Чернушки.

Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что «немка» тянет его к

одному двору с покосившимися воротами. Взглянул – изба вроде ничего и двор

хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. «Видно, клеверок чует, —

подумал он, – хитрая скотина...»

Подъезжает к воротам и бодро кричит:

– Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!

А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное

место.

Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.

В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет

десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом

вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:

– Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!

Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую

голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует

в бархатные вздрагивающие ноздри:

– Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая...

Сидоренков ничего не понимал и рассердился.

– Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это

«немка», – и дёрнул вожжами.

Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно,

радостно крича на ходу:

– Да вот она, вот наша Лебёдка!

Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным, усталым лицом.

– Здравствуйте, родные наши, – приветливо и взволнованно заговорила

она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. —

Заждались мы вас... Спасибо вам... От извергов нас освободили. Да где же

вы лошадь нашу нашли?! Эти ироды весной у нас её со двора забрали... Её

нам свои солдаты ещё в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а

мы её выходили...

Вытерев посуше руку, женщина протянула её Сидоренкову. Солдат онемел.

Молча, как-то растерянно пожал её руку и спрыгнул с повозки.

– А я тут с уборкой связалась, – продолжала женщина, – за два года

неволи и убирать не хотелось в доме, а теперь вот, думаю, свои идут —

прибрать надо. Передовые-то части утром стороной прошли, а вы заехали...

Спасибо вам...

И, подойдя к серой нескладной кобыле, стала поглаживать её по шее и

ласково приговаривать:

– Красавица ты наша, Лебёдушка, ишь как похудела... – Затем,

обернувшись к Сидоренкову, приветливо пригласила в дом: – Распрягайте

скорее да заходите в избу. У меня уже и чай готов... А лошадкам-то вон

клеверку в сарае возьмите – от коровы осталось. Последней кормилицы вчера

лишились: фашисты на лугу перестреляли всех коров, как отступали...

Сидоренков, понурив голову, неторопливо распрягал лошадей. Ему было

стыдно смотреть мальчонке в глаза. А тот вьюном вертелся около и засыпал

его градом вопросов:

– Дяденька боец, а где вы её отбили у фрицев? А вы её оставите нам? А

вы долго пробудете у нас?

– Да отвяжись ты, пострелёнок! Вот управлюсь с конями, тогда и

расскажу...

СМЕРТОНОСНОЕ ПОЛЕ

Ночь была хоть и звёздная, но мутно-серая, без луны. По полю, шурша,

неслась сухая позёмка.

Сапёры-собаководы сержант Петухов и рядовой Черкасов, получив ещё с

вечера боевое задание, готовились к вылазке на передний край противника:

надо было найти, нащупать минное поле врага и обезвредить его – сделать в

нём проход и открыть своему батальону путь к наступлению.

Петухов и Черкасов оделись в белые маскировочные халаты с капюшонами

и сразу стали непомерно толстыми, неуклюжими, особенно низкорослый,

плотный Черкасов. Белые накидки надели и на своих серых собак. Треф в

накидке вёл себя спокойно, а чувствительный Пурик несколько раз

встряхнулся, пытаясь сбросить одежду, и успокоился лишь после того, как,

очевидно, почувствовал, что она крепко привязана, и когда Черкасов, его

хозяин, прикрикнул строго: «Нельзя! Пурик! Фу!»

– Смотри, Черкасов, за своим псом хорошенько, – напутствовал своего

подчинённого Петухов, – а то он у тебя какой-то шальной...

– Зато он у меня старательный и чуткий, товарищ сержант...

– Старательность, Черкасов, хороша при уме и выдержке.

Взяв в левую руку поводок от собаки, а в правую щуп – длинную палку с

острым железным стержнем на конце, Петухов вылез из окопа и встал на лыжи.

Вслед за ним вылез и Черкасов.

Низко пригнувшись, пошли. Впереди – Петухов, а за ним, на дистанции

шести – восьми шагов, Черкасов. Без лыжных палок трудно идти, но они

мешали бы, да и в снег их опасно тыкать – можно нарваться на мину.

Противник маскирует мины в самых неожиданных местах.

Противник, отступая, стал хитро минировать поля и дороги:

противотанковые мины заделывал в деревянную оболочку. Такие мины можно

обнаружить только щупом и тонким чутьём собаки-ищейки. А между большими

минами закладывают и маленькие, противопехотные, с проволочкой, чуть ее

задел – и взрыв...

Позёмка несётся по полю, крутится около кустиков и всё заволакивает в

мутно-белый цвет.

Ровное снежное поле и пологая высота, на которой зацепился противник,

были безмолвны, и казалось, что враг или спит или отошёл...

Нет, вон луч прожектора заскользил по белому полю, выхватывая серые

кусты, и застрочил пулемёт. «Ложись!» – одновременно прошептали Петухов и

Черкасов и, упав в снег, замерли. Треф прильнул к земле, а Пурик,

вздрагивая, прижался к Черкасову. Пулемёт умолк. Оборвалась и полоса

света. «Прощупывают и пугают... – подумал Петухов. – Знаем мы ваши

повадки – сами побаиваетесь...»

Сняли лыжи и, воткнув их глубоко в снег около кустика, поползли.

Тяжело продвигаться – тонут в снегу, но зато хорошая маскировка. В

полушубках жарко и неловко ползти, а тут ещё и вещевой мешок, и автомат, и

противогаз, и лопата. Всё тянет, давит. Позёмка бьёт в глаза.

Время от времени Петухов и Черкасов повелительно шептали: «Треф, иди!

Пурик, ищи!» Собаки принюхивались к снегу и, натягивая поводки, рвались

вперёд. Старательный и горячий Пурик тыкал нос в снег, фыркал и чихал.

«Тихо, Пурик! Фу!» – сердито шептал Черкасов.

И вдруг Треф, обнюхав снег около куста, сел возле него и так

выразительно взглянул на своего хозяина, словно хотел вымолвить: «Нашёл».

Петухов легонько проткнул щупом снег и почувствовал, что наткнулся на

дерево. Мина! Петухов снял рукавицы и, засунув руки в снег, неторопливо,

осторожно обшарил, прощупал деревянную мину. Нет ли около неё и под ней

опасной проволочки от мины натяжного действия? Как будто нет. Снег на

руках тает, а кожа стынет – пощипывает мороз. Надел рукавицы, выкопал ящик

лопатой. Ох, какой тяжёлый, будто гвоздями набит! Отполз с ним влево и

поставил на попа. Так виднее. Вздохнул и вытер рукавом пот с лица. Ух,

велика беда начало! Нащупали минное поле – теперь надо много

потрудиться... Вот и Черкасов правее тоже обнаружил мину: возится в снегу,

а рядом с ним суетится Пурик и помогает хозяину выкапывать мину. Медвежья

услуга! Нарвётся проклятый пёс когда-нибудь. По лапам его надо бить, а

Черкасов с ним слишком ласков...

Недалеко, над окопами врага, низко тарахтел ПО-2 – «кукурузник», как

его прозвали наши солдаты, и вскоре один за другим раздались взрывы. Это

лётчик сбросил в окопы несколько мелких бомб. Пурик задрожал и заскулил.

«Фу!» – прошептал Черкасов. Пурик прижался к боку хозяина и затих.

Застрекотали зенитные пулемёты, и словно спичками кто-то зачиркал по

небу – это побежали трассирующие пули. Скользнул вверх луч прожектора, но

«кукурузник», прижимаясь к земле, тарахтит уже где-то в своей стороне.

«Ушёл! – радовался Петухов. – Не даёт им покоя и от нас отвлекает...

Молодец!»

И опять тишина. Молчат. Притихли. Можно продолжить работу. Петухов и

Черкасов досуха вытерли закоченевшие руки и всунули их в меховые рукавицы.

Как в них тепло и уютно рукам! Так бы и не вынимал. Но время идёт, и надо

работать, работать, чтобы до рассвета вернуться к своим. Опять раздаются

тихие голоса собаководов: «Ищи! Ищи!» Собаки, принюхиваясь к снегу,

натягивают поводки.

Сколько времени прошло с тех пор, как они начали свои поиски, трудно

сказать. Может быть, два или три, четыре часа. Сердце стучит гулко,

напряжённо. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели,

и пальцы плохо сгибаются. Но вот проход сделан, и деревянные мины справа и

слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы

совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. И

передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги – как бы не отморозили

подушечки лап.

– Сколько вы взяли, товарищ сержант? – прошептал Черкасов.

– Двенадцать.

– А я тринадцать. Пурик мой молодец. Поднимемся, товарищ сержант?

– Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.

Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до

рассвета снова может заминировать проход.

Проползли уже много, а лыж не видать. Странно! Позёмка замела следы.

Наверно, отклонились в сторону.

– Черкасов, иди вперёд. Да смотри осторожно.

Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперёд, глубоко увязая в

снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шёл Петухов. Пурик

вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в

снег и быстро заработал передними лапами.

– Пурик, назад! – тихо крикнул Черкасов.

Раздался взрыв, и Пурик упал.

Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными

брызгами. Прикрыв лицо руками, он приник к земле. Противник открыл

пулемётный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили.

Раздались и первые миномётные выстрелы: словно кто-то гулко и часто

застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону, вспахивая

и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал и упал головой в снег.

Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.

Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но

потом, вытерев рукавом кровь с лица, понял, что видит и может

передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дёргая

его за рукав, тихо спросил:

– Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!..

Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо.

Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились:

– Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют...

– Треф, вперёд, ищи! – приказал Черкасов.

Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим

окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на

спину, пополз. Тяжёлый сержант!

Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.

Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и

догадались, что с сапёрами что-то случилось. Два солдата, одетые в белые

халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к

сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым

телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища.

Кровь залила ему глаза.

...С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход,

через минное поле.

...В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на

игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной

печки, стоял высокий операционный стол-топчан. На столе лежал Петухов, и

ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный

хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава

его халата засучены по локоть, а руки в желтоватых перчатках. Прогноз был

неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра

открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена... Хоть и

заморозили рану новокаином, Петухов от пронизывающей боли временами глухо

вскрикивал:

– Полегче, доктор!

Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками

пота.

Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время

от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:

– Потерпи, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все

осколки...

От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у

него тоже что-то пылает, горит, а дёргающая боль всё нарастает и

нарастает.

Но ещё больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. «Кем я

тогда буду?» – думал он, и эта тревожная мысль жгла его не меньше, чем

сама страшная рана.

– Доктор, вы не будете отнимать ногу? – тихо, робко спросил Петухов.

– Пока нет, а там не знаю...

– Спасибо, доктор.

– Рано ещё говорить нам спасибо. Эвакуируем вас в армейский

госпиталь – там окончательно решат.

Обработав рану и наложив на неё тугую повязку, хирург громко сказал:

– Шины!

Петухов подумал: «Ну, если сразу не отрезали, может, и так

вылечат...»

Черкасова как легкораненого оставили в дивизионном медпункте. Всё

лицо его было забинтовано, и лишь одни глаза поблёскивали в маленькие

«оконца» повязки. Прощаясь с Петуховым, он сказал:

– Не волнуйся, Иван Данилович. Вылечат тебе ногу.

– Я тоже так думаю, Петя. Прощай.

– Ну, вот уж и прощай... Мы ещё повоюем, товарищ сержант. Теперь я с

твоим Трефом буду работать. Жаль Пурика. Наверное, выдержки ему всё-таки

не хватило.

БЕРЛИНСКИЙ СЛОН

Африканского слона-великана, по кличке Гросс Ганс, я увидел в

Берлинском зоопарке в дни нашей великой Победы над врагом. Там только что

прогремели ожесточённые бои, и многие животные, в том числе и слон,

пострадали...

Навели меня на этого слона немецкие ребятишки, с которыми я

познакомился около наших полевых кухонь, где их, изголодавшихся и

напуганных страшными громами войны, кормили супом. А я угостил их

шоколадом. Как офицеру некурящему, вместо папирос мне выдавали ломаный

шоколад.

Узнав, что я ветеринарный врач, мальчишки наперебой стали мне

рассказывать о том, что в зоопарке много раненых зверей.

Не мешкая, я посадил в грузовую машину ребят – проводников по городу

и отправился в зоопарк. Поехали со мной два ветфельдшера и несколько

ветсанитаров, вооружённых походными брезентовыми сумками с укладкой: в них

были бинты, вата, хирургический инструмент и ходовые лекарства.

Печальное зрелище предстало перед нами: многие железные клетки и

вольеры были исковерканы, повсюду зияли воронки от взрывов снарядов,

деревья сломаны и расщеплены... Убитые животные были уже убраны, а из всех

концов огромного парка неслись разные голоса зверей и птиц: рёв, стон,

клёкот, писк, повизгивание... Звери и птицы страдали не только от ран, но

и от голода.

Высокий белокурый сержант с забинтованной шеей и несколько солдат

раздавали хищникам, львам и тиграм, мясо убитых лошадей.

Сержант представился мне:

– Иван Сорокин, – и указал на большую железную клетку, в которой

стоял громадный слон: – Товарищ ветврач, помогите этому гиганту в первую

очередь. Только будьте осторожны. Он никого к себе не подпускает. Уж

больно рассердился на людей...

Подняв окровавленную правую переднюю ногу, слон издавал жалобный,

тоненький звук: «Пик-пик-пик».

Я знал, что слоны очень любят ароматические сладости, и решил

расположить его к себе шоколадом. Положив на ладонь кусочек лакомства, я

протянул руку между железными прутьями и произнёс его кличку мягким тоном:

«Гросс Ганс, Гросс Ганс...» Слон легонько подцепил кусочек шоколада

кончиком хобота, на котором торчал мягкий отросток-«пальчик», и отправил

лакомство в рот. А потом вытянул хобот в мою сторону и глухо заурчал,

словно просил: «Дай ещё».

Я угостил слона несколькими кусочками шоколада и только после этого

решился войти в его клетку со словами: «Гросс Ганс, спокойно, спокойно». А

ребятишки, стоя около клетки, успокаивали его на своём языке: «Руих, руих»

(спокойно).

Как только я вошёл в клетку, слон поднял раненую ногу и жалобно

пикнул: «Пик-пик-пик...» Будто бы хотел сказать: «Больно мне. Помоги».

Я осторожно снял ватой кровяные сгустки с ноги и увидел пулевую

ранку. Пуля засела неглубоко, и я её извлёк из ранки пинцетом. Слон

вздрогнул, но меня не тронул. Только тихо застонал.

Смазав ранку йодом, я забинтовал его «ножку», похожую на толстый