Текст книги "Возвращение в небо"

Автор книги: Василий Лавриненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Все ведущие пар моих двух звеньев успешно обстреляли других бомбардировщиков, отчаянно удиравших с поля боя. А тем временем к нам приближалась еще одна группа "хейнкелей". Она была уже недалеко и находилась на одной с нами высоте. Забираться на высоту – значило для нас потерять драгоценные минуты, в течение которых противник сбросит бомбы на наши войска. Четверка прикрытия, образовавшая над нами "крышу безопасности", давала нам возможность атаковать и из того положения, в котором мы находились.

Сноп уничтожающего огня, выпущенный моим самолетом, догнал еще один вражеский бомбардировщик. Его моторы вышли из строя, он потерял опору и повалился к земле.

Мы возвращались на аэродром, довольные "коброй", особенно мощностью ее вооружения.

На следующий день вылетели в том же направления и сразу наткнулись на "мессершмиттов". Они ждали нас Бой завязался кучный, тесный, самолеты вмиг перемешались. Пока я преследовал одного Ме-109, Остапченко, немного отстав, встретил несколько самолетов и потерял меня. Атакованный мной "мессер" уже падал вниз, а я все не мог разыскать своего ведомого. Пришлось продолжать бой в группе.

Около получаса наша шестерка, а затем уже пятерка дралась с десяткой "мессершмиттов". Отвага советских летчиков и сокрушающий огонь оружия обеспечили нам победу – мы очистили небо от противника, советские бомбардировщики вышли на цель и возвратились домой бот потерь. А мы вернулись на свой аэродром, но без Николая Остапченко. И вдруг, уже заходя на посадку, я увидел на краю поля "аэрокобру", окутанную дымом. Что за самолет? Почему он очутился за пределами ровной полосы?

На стоянке меня встретил Моисеев. Прыгнув на крыло машины, он стал что-то кричать. Я не расслышал его слов, но по выражению лица догадался, что техник пребывал в хорошем настроении.

История, происшедшая с Николаем Остапченко, в изложении Моисеева рисовалась не столько драматической, сколько веселой, хотя речь шла о жизни и смерти.

Потеряв меня, Николай, оказывается, "привязался" к какому-то другому самолету и вышел вместе с ним из карусели. Только тогда он понял, что доверчиво пошел за... "мессершмиттом". Не успел опомниться, как по его самолету полоснула очередь. Бензобаки и пропеллер получили пробоины. Николай бросил машину в пике, чтобы избежать новой атаки. А выйдя из пикирования, почувствовал, что лететь трудно: мотор трясло, а следом за "коброй" тянулась ленточка распыленного бензина.

Когда он все-таки добрался до своего аэродрома, те, кто находился на земле, увидели, что "кобра" Остапченко загорелась. Ковачевич бросился к радиопередатчику и приказал летчику покинуть машину. Но Николай все-таки посадил "кобру". Выскочив из кабины, он бросился прочь от самолета. А пробежав несколько метров, почувствовал, что ему мешает какая-то тяжесть Только тогда Остапченко заметил, что не снял парашют и он бьет по ногам. Наклонившись, чтобы отцепить ремни, летчик с ужасом увидел, что следом за ним с горки катится его горящая "кобра". Катится и горит. Тут уже было не до того, чтобы снимать парашют! Остапченко побежал дальше, не сообразив, что надо свернуть в сторону. К счастью, на выручку ему подоспели на машине летчики и техники. Кто-то крикнул, чтобы Николай опомнился, остальные бросились к "кобре", остановили ее, песком сбили пламя на крыле. Я, оказывается, застал последний кадр этой истории. "Кобра" была уже потушена, а Николай, обрадованный тем, что пострадало только одно крыло, рассказывал товарищам, что с ним произошло в воздухе. Заметив меня, мой ведомый прервал свои воспоминания, приблизился ко мне вплотную и виновато сказал:

– Черт его знает, как оно получилось... Самолетов было, как на ярмарке. Все смешалось. Бросился к одному – не семнадцатый, к другому – чужой, ну, думаю, третий – уж наверняка твой... Это и подвело под монастырь. Как полоснул меня "мессер" – стрелки на приборной доске запрыгали, в глазах замелькало. Нырнул к земле, и, как видишь, она спасла...

Мне было ясно, что Остапченко, попав в сложное положение, не растерялся, не потерял чувства уверенности в себе. Я посочувствовал ему, но все же напомнил о железном законе для ведомого – держаться ведущего. Мой напарник на глазах сник. Мне стало жаль товарища, только что пережившего немалое потрясение.

– Так, говоришь, земля выручила? – уже другим тоном спросил я. – Это точно. И удивительного здесь ничего нет. Ведь над твоей родной Украиной летаем!..

В дни наступления на аэродроме никогда не собирались все самолеты полка сразу. Дело в том, что над нашим аэродромом то и дело проходили группы "петляковых", "ильюшиных", которых нам поручалось сопровождать к цели.

Однажды мы сопровождали большую группу бомбардировщиков, летевших на выполнение боевого задания в район крупной железнодорожной станции Амвросиевка. Только миновали линию фронта, как Евгений Дранищев сообщил ведущему, что мотор его самолета парит: по-видимому, что-то случилось с системой водяного охлаждения.

Действительно, за "коброй" Дранищева тянулась белая полоса распыленной воды или пара. Его самолет начал отставать.

Ведущий передал по радио:

– Возвращайся домой. Лейтенант Костырко, сопровождайте командира звена на аэродром!

Если бы даже не прозвучала такая команда, Николай Костырко никогда не оставил бы своего лучшего друга, да к тому же над оккупированной территорией. И два истребителя, отделившись от группы, быстро пропали из поля зрения...

Мы довели "петляковых" до цели, завязали бой с "мессершмиттами", и наши бомбардировщики успешно выполнили задание. На обратном маршруте мы шли на незначительной высоте, осматривая небо, наземные ориентиры и все, что попадалось на пути. Делать это нас заставляла мысль о Жене Дранищеве отличном летчике, верном товарище, всеобщем любимце полка.

Оставив самолеты в капонирах, мы заспешили на КП, надеясь узнать о благополучном возвращении двух неразлучных друзей. Но здесь о Дранищеве и Костырко ничего не было известно. Мы просто остолбенели: "Как? Куда они могли деться?"

Ответа на этот вопрос нет и по сей день... То, что случилось с ребятами, так и осталось загадкой. Может, один из самолетов, теряя высоту, совершил посадку в поле, а рядом приземлился второй? Может, оба потерпели катастрофу? Может, на них напали "мессершмитты"?..

Без вести пропавшие... Так числились в документах после этого несчастного случая Женя Дранищев и Коля Костырко... Так мы говорим о них и сейчас, спустя тридцать лет... А порою мне кажется, что мои дорогие однополчане – и поныне в полете. Для офицеров и солдат нашего полка Дранищев и Костырко навсегда остались жизнерадостными, мужественными юношами, какими были почти все мы в ту пору.

Не погостил Женя Дранищев в родных Шахтах, не возвратился Коля Костырко на любимую свою Украину. Не осталось даже могил этих мужественных офицеров. Но навеки живет в сердцах ветеранов 9-го гвардейского светлая память об этих двух юношах – русском и украинце, преданно любивших свою Отчизну и отдавших в борьбе за ее счастье свою молодую жизнь...

23 августа блестящей победой советских войск завершилась Курская битва. Одновременно был освобожден Харьков.

Маршруты наших постоянных полетов уже протянулись к самым дальним городам Донбасса. В связи с этим в последних числах августа полк перебазировался на аэродром вблизи села Павловка, километрах в двадцати от Гуково.

Наши потери значительно отразились на боеспособности полка. Прошел слух, что нас пошлют в тыл на пополнение личным составом и материальной частью. Но обстоятельства сложились иначе: в полк прибыла большая группа летчиков, а через несколько дней специальные перегонщики пригнали на наш аэродром партию "аэрокобр".

– И где вы их только берете? – спросил кто-то перегонщиков.

– В Америке, – безразличным тоном ответили те. – Через Аляску и Дальний Восток прилетели прямо к вам, в Павловку...

Каждая эскадрилья занимала теперь отдельное помещение. В общежитиях летчиков дневальными были девушки, служившие в полку мотористами и оружейниками. Во время дежурства девчата убирали комнаты, меняли постельное белье, а если замечали, что у кого-нибудь загрязнилась гимнастерка или оторвалась пуговица, часто предлагали свою помощь.

На второй день после перелета в Павловку я надел утром ту самую гимнастерку, в которой прилетел и на которой были прикреплены все мои боевые награды, в том числе и Золотая Звезда.

В дверях меня остановила дневальная.

– Товарищ старший лейтенант, что на вас за рубашка!

– Заношенная, – спокойно ответил я. – Ты, девушка, хочешь сделать мне приятное?

– А есть у вас другая гимнастерка?

– Я был бы никудышным хозяином, если бы все время ходил в одной.

– Оставьте эту на кровати. Ведь сегодня вечером будут танцы.

Я послушался доброго совета. Натянул старую, выгоревшую на солнце гимнастерку. Она была почти белой, и лишь на груди, под орденами и Звездой, оставались темные пятна. В ней я ходил ежедневно, на ней носил и награды, с которыми не раз вылетал и за линию фронта. Так теперь делали почти все.

Переодевшись, заторопился на улицу, где ожидала машина, следовавшая на аэродром. Только собрался перемахнуть через борт машины, как кто-то из товарищей сунул мне в руки письмо, переданное еще вчера разносчиком почты. Хлопцы, увидев письмо, загалдели.

– Любовь находит нас повсюду, – продекламировал мой сосед.

– Читай громко! – потребовал кто-то. Я засунул письмо в карман гимнастерки, даже не взглянув на адрес.

Наш аэродром возле Павловки имел некоторые особенности рельефа: на одном его конце, именно там, где находился КП, возвышался курган, насыпанный, по-видимому, еще скифами. Вчера мы уже слазили на курган и с его высоты осматривали окрестности. Именно тогда командир полка, увидев среди нас Амет-Хана, подозвал его к себе и мы стали свидетелями их разговора.

– Как твой самолет после ремонта? – спросил Морозов.

– Не годится, товарищ подполковник.

– Что это значит?

– Собственно, он годится, товарищ командир... только для одного – стоять на аэродроме...

– Но ты же перелетел на нем сюда, вот и на задание сходишь, – твердо сказал Морозов.

– Если техники заменят мотор на новый или на исправный... Иначе опасно.

– Выходит, отказываешься от своего самолета?

– Отказываюсь, товарищ подполковник, – со вздохом подтвердил Амет-Хан.

Морозов немного постоял, подумал, потом приказал подготовить машину Амет-Хана к вылету. Вася Погорелый тут же подкатил на эмке и повез командира к злополучной "аэрокобре".

Мы следили с кургана за тем, как Морозов сел в кабину, как решительно вырулил на старт, опробовал мотор на больших оборотах и пошел на взлет. Амет-Хан замер, прижав к губам кончики пальцев. Мы приумолкли, ожидая, что будет. И тут на наших глазах произошло одно из тех чудес, которые принято называть невероятными.

Самолет оторвался от земли и повис в воздухе, когда неожиданно обрезало мотор. Сначала мы увидели, как "кобра" провалилась и ударилась колесами о грунт. Потом услышали, как мотор вздохнул и, потянув немного, заглох. Мотор обрезало вторично, и "кобра" с еще большей высоты рухнула на землю. Крылья от удара обломались, а центроплан несколько раз перевернулся.

Мы бросились к месту катастрофы. Но нас опередила эмка с начальником штаба. Не успели пробежать и половины пути, как увидели машину, ехавшую к нам от разбитого самолета. На переднем сиденье мы увидели Морозова и радостно бросились к нему. Наш командир был цел, невредим и не получил ни единой царапины. Открыв дверцу, он спокойно сказал, обращаясь к Амет-Хану:

– Что ж, ты был прав. Мотор действительно никуда не годится...

Этот необычный случай и курган с первого дня базирования на новом месте вошли в историю нашего полка.

Сегодня, подъехав к КП, мы сразу собрались на том же кургане. Отсюда было видно каждую стоянку: везде работали техники и мотористы. Все знали, что сегодняшний день был отдан для технического осмотра самолетов и что вылеты на боевые задания поэтому отменены.

Комэски провели на кургане беглый разбор нашего перелета. Потом был объявлен перерыв. Кто-то затеял дурашливую игру. Заключалась она в том, что летчики с серьезным видом пытались сталкивать друг друга с кургана. Я тоже оказался одной из "жертв". Пришлось пробежаться вниз, почти к подножию кургана.

Поднимаясь наверх, услышал, как в кармане гимнастерки что-то зазвенело. Это оказались осколки зеркальца, которое всегда носил при себе. Добравшись до вершины кургана, я вытащил из кармана и стал складывать на ладони злополучные осколки.

В этот момент ко мне подбежал посыльный из штаба.

– Старший лейтенант Лавриненков, вас вызывает командир полка.

Я бросил в траву осколки зеркальца и, забыв о нем, зашагал в сторону КП.

Дежурный по штабу встретил меня короткой знакомой фразой:

– На вылет!

Командир полка подозвал к своему столу. Я присел на табуретку.

– Звонил командарм, – тихо сказал Морозов. – Назвал тебя лично. Надо сбить над передним краем "раму"...

Трудный вылет

Этот вылет, принесший мне столько испытаний, и начался-то не так, как другие. Как я уже упоминал, наш полк в тот день вообще не получал никаких заданий и вдруг: "Полететь четверкой, непременно уничтожить "раму"!"

Возможно, командарм сформулировал цель нашего полета не в столь категоричной форме, но мне было понятно: "раму" надо сбить. Иначе для чего выделены четыре истребителя на одного корректировщика?

Мой самолет был неисправен, и командир полка тут же предложил свой. Николай Остапченко как раз приболел – дали другого ведомого, лишь бы именно я срочно повел звено. Должно быть, "рама" здорово насолила наземным войскам, если их требование снять ее дошло до нашего штаба в столь безотлагательной форме.

Я поднялся в воздух с Анатолием Плотниковым. Вторую пару повел Тарасов. Плотников, об этом знали все, отличался завидной дальнозоркостью в небе и неукротимой веселостью на земле.

Линия фронта в районе Матвеева кургана проходила по железной дороге. За четыре дня боев советские войска не продвинулись вперед, и железная дорога по-прежнему делила землю на чужую и нашу.

Заметив дым и вспышки огня, я огляделся вокруг. В небе – ни одного самолета. И почему-то вспомнил о письме, лежавшем в кармане гимнастерки. Перед самым стартом я успел прочесть только обратный адрес: мне писал товарищ по учебе в Смоленском аэроклубе Котович. Я отложил чтение письма на вечер.

– Вижу самолет! Вижу "раму", – уверенно доложил Толя Плотников.

Да, это был "Фокке-Вульф-189", самолет, который на фронте знали и ненавидели все воины переднего края. И не случайно, когда мы, летчики, встречались на фронте с танкистами, артиллеристами, стрелками, они в первую очередь просили уничтожать "рамы".

Мне еще не приходилось видеть этот вражеский самолет в воздухе. Теперь я не сводил с него глаз, готовясь к атаке.

Приближаясь к "фокке-вульфу", я набирал высоту. Он выглядел поистине необычно: два фюзеляжа, соединенных одним центропланом и стабилизатором, и впрямь делали его похожим на раму или ворота.

Сближаясь с противником, я совсем не думал о возможных сложностях боя. Экипаж "рамы" состоял из трех человек, включая стрелка, об этом я знал от товарищей, и это не смущало. Мне казалось, что такую большую, неуклюжую машину я собью с первой атаки. Только бы подойти к ней на малую дистанцию.

А "рама" вдруг начала удирать. Не просто пикировать или планировать на свою территорию, а каким-то незнакомым маневром сползала вниз по спирали. Я погнался за ней.

Перекрестные линии на прицеле "кобры" не имели никаких делений, поэтому летчику требовался немалый опыт, чтобы при стрельбе точно определять упреждение. Я прицелился, но эволюции, которые совершала срама", свели на нет мои усилия.

– Анатолий, стреляй! – приказал я Плотникову, выходя из атаки.

Вслед за моим ведомым "раму" обстреляли и Тарасов с напарником. Но она, круто подворачивая под атакующего, выходила из поля обстрела и тянула на свою территорию.

Я летел на машине Морозова, имевшей номер 01. Но вдруг услышал в наушниках: "Семнадцатый, не узнаю вас!" Говорил кто-то из тех, кто находился на командном пункте нашей воздушной армии или штаба фронта. "Выходит, там знали, кто ведет морозовскую машину! А я непростительно промазал... Любой ценой надо немедленно сбить вражеского разведчика!" – решил я.

Но сперва необходимо было ответить на голос земли. Я включил передатчик.

– Я – "Сокол-семнадцать". Надеюсь, в ближайшие минуты вы узнаете меня. Я "Сокол-семнадцать". Прием.

Снова осмотрелся. Надо мной раскинулась спокойная синева, а на земле бушевал огонь, над ним вздымались клубы дыма и пыли. "Рама", видимо, уже сфотографировала позиции советских войск и, петляя, устремилась под огневую завесу своих зенитчиков.

Я пошел в атаку.

Наш славный командир Лев Шестаков всегда требовал, чтобы мы стреляли по врагу только с короткой дистанции. На предельной скорости я преследовал "раму". Повторяя ее извилистую линию, хотя это было нелегко, я включил тумблеры всех огневых средств. 26 вражеских самолетов сбил я уже в воздухе, а этот избежал трассы на глазах у моих командиров. Ударю же его так, чтобы разлетелся вдребезги!

До "фокке-вульфа" оставалось метров пятьдесят – семьдесят. Я выдержал еще секунду. Трассы прошили оба фюзеляжа. Стрелок не ответил. Дальше все совершалось будто само собой. Я хотел обойти "раму". Но то ли мой самолет развил столь большую скорость, что я не успел отвернуть в сторону, то ли "рама", потеряв управление, непроизвольно скользнула туда же, куда сворачивал я? А может, причиной всему был необычно широкий фюзеляж "фокке-вульфа"? Только нам двоим не хватило места, чтобы разминуться.

Крылом "кобры" я задел хвостовое оперение "рамы". От удара меня бросило вперед. Грудью натолкнулся на ручку управления, головой ударился о прицел.

Мой самолет с одним крылом (второе отломилось), переворачиваясь, падал к земле. От резких движений при падении я очнулся. Правой рукой сильно нажал на аварийный рычаг. Дверцу словно вырвало ветром. Попробовал продвинуться к отверстию, помешали ремни. Освободившись от них, я вывалился на крыло. Струей воздуха меня смело с него.

Рука машинально нащупала спасительное кольцо. Парашют раскрылся. Я повис над землей, которая будто застыла в удивленном ожидании. Четко увидел стальную нитку железной дороги.

За время пребывания на фронте я впервые выбросился из машины. Произошло это мгновенно, но я запомнил последовательность этой не раз выполнявшейся во время учебы операции. Страх, охвативший меня на какое-то мгновение, не нарушил ясности мыслей. Решающим здесь был опыт. Первый прыжок с парашютом мне довелось совершить еще во время учебы в Смоленском аэроклубе.

Тогда, взобравшись на крыло, я увидел далекую землю и сдрейфил, не смог оторваться от самолета. Инструктор, который вел самолет, заметил мою нерешительность и с силой оторвал мою руку от борта кабины. Ветер снес меня с крыла. Позже я сдал норму на значок парашютиста. Теперь опыт помог мне быстро покинуть полуразрушенный самолет.

Мой парашют плавно опускался на землю. Ниже меня падала "кобра". А чуть в стороне, тяжело переваливаясь, с огромной скоростью неслась к земле "рама". Я заметил, как от нее что-то отделилось. А через какой-то миг в небе раскрылся купол парашюта.

Стал прикидывать, куда опустится мой парашют? Хорошо бы на восток от железной дороги, там наши. И тут же с отчаянием заметил, что меня сильно сносит ветром на запад. Я уже миновал железную дорогу, а до земли все еще было далеко. "Не хочу, не хочу очутиться среди врагов!" – протестовала во мне каждая клетка. Начал вертеться, раскачиваться в воздухе. Но эти движения совсем не влияли на направление моего приземления. Прямо подо мною уже виднелись ходы сообщения передней линии фронта.

Чтобы ускорить спуск парашюта, натянул несколько строп и, наматывая их на руку, перекосил купол.

Уже взорвались оба падавших самолета. Уже "кобры" моих товарищей растаяли в синеве...

Родная земля принимала меня не так, как я рассчитывал. Я падал слишком быстро и мог покалечиться. Пришлось выпустить из рук стропы. И тут же услышал, как мимо просвистела пуля: она прострелила купол. Мне сдавило горло. Я закашлялся, ртом пошла кровь. Наконец почувствовал под ногами мягкую землю. Парашют немного протащил меня. А затем несколько гитлеровцев схватили меня и поволокли в траншею. Навалились, придушили, обезоружили, начали обыскивать.

Рядом, громко переговариваясь, немецкие солдаты сминали, сжимали белое полотнище моего парашюта.

Потом услышал над собой властный голос, и цепкие руки, державшие меня, разжались. Один из гитлеровцев взял меня за плечо, помог подняться.

Пять или шесть солдат, наставив автоматы, стали вокруг. Вперед шагнул офицер. Он приблизился, насупившись, посмотрел мне в глаза и что-то гаркнул. Ничего не понимая, я глядел на него. Офицер подтолкнул меня, солдаты расступились. Я догадался, что надо идти.

Тяжко идти, не ведая куда. Продвигаясь по узкой траншее, я боялся выстрела в затылок, боялся, что не успею бросить в лицо врагу свое проклятье.

Впереди шел солдат, и это успокаивало: пока он так близко, стрелять не будут. Вели, должно быть, в штаб. Беспокоила рана над бровью, из которой сочилась кровь.

Траншея вывела в балку, поросшую кустарником. Шагая по протоптанной тропинке, я с благодарностью подумал о девушке-дневальной, которая заставила меня снять гимнастерку с наградами. Письма в кармане уже не было. Только часы, лежавшие в тайничке брюк, оставались при мне, я чувствовал их.

Под дулами автоматов впервые подумал, как держать себя на допросах? Из летчиков нашего полка, сбитых над оккупированной территорией, домой никто не возвратился, их горькая наука осталась неизвестной. Надо бежать. Только бежать! Решил это и почувствовал, как сразу стало легче.

Скоро мы приблизились к мотоциклу с коляской. Меня втиснули в коляску, офицер сел за руль, солдат пристроился за его спиной, и мотоцикл помчался по разбитой дороге. Тряска вызвала приступ боли в груди, снова ртом пошла кровь. Гитлеровцы не обратили на это никакого внимания.

Три "кобры", о которых я уже было перестал думать, вдруг прошли на небольшой высоте. Мотоцикл остановился в тени. Наши истребители скрылись, и мы поехали дальше. А я с особой силой вдруг ощутил весь ужас своего положения: товарищи возвращались в полк без меня!..

Погруженный в невеселые думы, не сразу заметил, что мы подъехали к населенному пункту. На улице и во дворах под деревьями стояли легковые машины, автобусы. Широкий грузовик приткнулся в саду, повредив молодые вишенки. От дома к дому тянулись провода полевого телефона. Штаб. Мне не раз приходилось видеть наши прифронтовые села. Но это село показалось чужим из-за присутствия немецких машин и солдат.

Остановились возле просторной хаты. Я поторопился выбраться из коляски. Офицер ушел, оставив меня с солдатом. Вскоре он возвратился, постоял немного, поговорил с охранником. Я в это время сидел на колоде, рассматривал заборы, деревья, старался отвлечься.

Офицер что-то крикнул, и к нам с другого конца двора быстро зашагал человек в штатском, с охотничьей двустволкой. Меня охватило беспокойство. Офицер сказал несколько слов человеку в штатском, тот стал навытяжку и цепким взглядом окинул меня.

Мотоцикл с моими конвоирами укатил вниз по улице, а человек с двустволкой уселся на другом конце колоды. Стало тихо. Только где-то за бугром время от времени раздавались пушечные выстрелы. Я настороженно ждал, что будет делать фашистский холуй. Вдруг прикажет встать, куда-то поведет, а потом в ближайшей балке прогремит выстрел: пленный пытался бежать...

Неприязнь к незнакомцу переполнила душу. Я отвернулся.

– Ну, парень, отвоевался?

У него был глухой, хриплый голос. А в интонации мне почудились сдержанно-сочувственные ноты. Он сидел на другом конце колоды, поставив ружье между коленями, и внимательно смотрел на меня из-под козырька надвинутой на глаза старой фуражки.

– Почему это отвоевался? Может, еще повоюю, – сказал я.

– Куда уж! Твоя песенка спета.

– Чья песенка? – я подался всем телом к нему и вдруг опомнился: к чему этот разговор?

Мимо проходили офицеры, солдаты. Завидев гитлеровцев, мой часовой подхватывался с места и тянулся перед каждым. В эти минуты он выглядел значительно моложе, чем казался.

День клонился к вечеру. Жарко грело августовское солнце.

– Ты бы, дядя, воды принес, – попросил я.

– Нет здесь воды, – проворчал он.

– Ну скажи кому-нибудь...

Оба умолкли. Мимо шел солдат с большим алюминиевым чайником.

– Вассер? – обратился к нему полицай.

Тот остановился. Охранник указал на меня, и солдат протянул мне чайник. Я напился из носика. Солдат принял из моих рук чайник, безразлично посмотрел на меня и удалился.

– Что же ты здесь делаешь? – спросил я полицая. И тут он впервые доверчиво посмотрел на меня, криво усмехнулся:

– Кто что прикажет, то и делаю...

– Полицай?

– Называй как хочешь, – склонил голову охранник.

– Зачем помогаешь им?

Руки полицая забегали по ружью. Моя форма советского офицера и суровые вопросы, наверно, взбудоражили его.

Помолчав, он начал сетовать на судьбу. Озираясь, рассказывал о себе: попал в окружение, пришел в свое село. Узнали гитлеровцы, начали запугивать. А когда им стало известно, что родственники были когда-то раскулачены, завербовали в полицию.

Рассказ полицая звучал правдиво, но я не верил ему.

– Отпусти меня, – сказал я напрямик. – Я летчик, понимаешь?

– Летчик?

– Герой Советского Союза. Неужели не можешь помочь?

Мой собеседник словно оцепенел. Сидел и смотрел куда-то перед собой. Я придвинулся ближе.

– Это ты сбил "фокке-вульфа"?

– Я сбил двадцать шесть фашистских самолетов...

– Отпустить?.. Вот если б никто не видел, – растерянно промямлил полицай. Потом встал, прошелся, держа на изготовку ружье. Я напряженно ждал.

На улице показались женщины с детьми, должно быть, возвращались с поля. Все они остановились возле нас. Женщины вздыхали, расспрашивали, откуда я, где теперь родители. Я рассказал о себе. Полицай слушал, молчал.

– Это свой! Зачем его охраняешь? – напустилась на пего одна из женщин.

Толпа поддержала ее, загудела. Полицай ничего не ответил, только крепче прижал к груди свое ружье.

Проходивший мимо гитлеровский офицер яростно ворвался в толпу и одним окриком разогнал людей. С ним шел, видимо, какой-то корреспондент с фотоаппаратом на ремешке. На ломаном русском языке он начал расспрашивать женщин, кто они, откуда идут, затем сфотографировал их с мешками травы за плечами.

Мы с полицаем снова остались одни.

– Я спрячусь где-нибудь в селе, пока придут наши, – наседал я.

– А они уже близко? – вырвалось у полицая.

– Под Таганрогом. Через несколько дней будут здесь. Ты ничего не потеряешь, если я убегу. А иначе...

– Что заработал, то и получу, – тяжко выдохнул он.

Часа два пробыл я под охраной полицая. Продумав все за это время, твердо решил, что ни перед оккупантами, ни тем более перед нашими советскими людьми не стану скрывать, кто я. А главное, буду искать малейшую лазейку для побега.

Мысли мои прервало появление уже знакомого офицера с двумя автоматчиками. Офицер для начала дал полицаю подзатыльник (может, за то, что разговаривал с пленным) и, оставив рядом со мной автоматчиков, куда-то увел его. Я понял: отношение ко мне изменилось.

Солдаты прохаживались, я сидел на колоде. Так прошло еще около часа. Я поднялся, чтобы размяться, но только встал – потемнело в глазах, чуть не упал. Начал шарить по земле в поисках колоды, и вдруг снова удар по спине. Я свалился, потом все же приподнялся, ползком добрался до колоды.

– Зитцен!

Слово было мне непонятно, но по выражению лица автоматчика, по его окрику догадался: надо сидеть. Сидеть не шевелясь. Видимо, этих вахтманов проинструктировали надлежащим образом.

Не знаю, сколько прошло времени. Наступил вечер. Я все так же сидел на колоде, а солдаты неподвижно стояли рядом. Они зашевелились только тогда, когда их окликнули, взяли меня за руки и повели.

Коридорчик, сени, первая комната, свет за шторками, и вот он – фашистский генерал в кабинете, оборудованном в украинской хате.

Я на мгновение задержался на пороге, увидев генерала. Он сидел за столом, перед ним была лампа с абажуром, рядом кровать с подушками до потолка, на стене коврик с голой русалкой. В последнюю очередь я приметил здоровенного пса, который лежал у ног генерала.

Солдаты прикрыли дверь и остановились за моей спиной. Овчарка, почуяв чужого, бросилась ко мне. Я, естественно, подался назад, солдаты подтолкнули меня навстречу псу. Тот встал на задние лапы, передними уперся мне в грудь и зловонно дохнул прямо в лицо. Спасаясь от зубов овчарки, я закрыл лицо руками. Но силы были на исходе, и я упал. Пес, рыча, стал рвать гимнастерку.

Только тогда генерал позвал собаку и что-то сказал солдатам. Они подняли меня с пола, подвели к стулу и усадили.

В комнате остались майор-переводчик и генерал, у ног которого послушно лежала овчарка.

На столе у генерала я увидел письмо, которое мне вручили перед вылетом.

Посмотрев на меня, переводчик взял письмо, быстро пробежал его, что-то сказал и подал его генералу. Переговариваясь, они то и дело посматривали на меня. На лице генерала вдруг отразилось подобие улыбки, он обратился ко мне.

– Кто вы? – перевел майор.

Я поднялся со стула, переводчик взмахнул рукой – сидеть.

– Я – летчик. Герой Советского Союза.

В том, что отвечать надо именно так, я не сомневался: в письме наверняка было поздравление по поводу присвоения мне этого звания.

Генерал поинтересовался, откуда я родом, где учился, на каких фронтах воевал, сколько сбил самолетов, являюсь ли коммунистом. Я коротко ответил на все вопросы. Переводчик что-то записывал, пока я говорил. Генерал смотрел мне прямо в лицо. Взгляд его был тяжелый, мрачный. Мне даже показалось, что глаза генерала стали больше и с каждой минутой приближаются ко мне.

Попросив переводчика перечитать одно место в письме, генерал неожиданно встал из-за стола. Собака поднялась тоже.

– Где штаб вашей армии? Штаб танковых сил?

Я ожидал, что об этом спросят, и сразу ответил, что не знаю.

– Почему вы пошли на таран нашего самолета? – резко переменил он тему.

Пришлось объяснить ситуацию, сложившуюся в воздушном поединке с "рамой", упомянуть о неожиданном столкновении с ней.

– А у нас есть свидетель, который утверждает, что вы преднамеренно таранили нашего разведчика.

Через минуту в комнату вошел высокий, светлорусый офицер. Голова и левая рука его были забинтованы, куртка расстегнута, на кителе поблескивали какие-то нашивки, награды.

Генерал произнес несколько похвальных слов в адрес вошедшего. Мне объяснили, что это знаменитый летчик-разведчик, работающий на танкистов. Раненый заговорил тоже.