Текст книги "Возвращение в небо"

Автор книги: Василий Лавриненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Потом судьба свела Емельяна Ломаку с Иваном Приймаком, партизаны которого действовали на Переяславщине. В 1943 году оба отряда объединили силы и избрали своей базой лес на левобережье Днепра. За лето партизаны не только наладили надежные связи с жителями окрестных сел. Народные мстители крепко держали в этом месте Днепр, по которому оккупанты перевозили грузы. Не один катер и не одна баржа с грузом пошли ко дну вместе с командой...

С приближением советских войск к Днепру партизанам Киевщины были поставлены новые задачи. От них потребовали четкой согласованности действий с общим планом. Для консолидации всех партизанских сил в районе наступления Красной Армии летом 1943 года сюда, на левобережье, и была высажена с помощью авиации группа Александра Тканко.

Раньше мне не приходилось встречаться с людьми, которых с воздуха забрасывали в тыл врага, хотя мы, летчики, не раз слышали об этих храбрецах от наших коллег, летавших на По-2 и на Ли-2. Удивительно ли, что рассказ Александра Тканко поразил меня и я отлично запомнил все детали.

– Дело это, конечно, непростое, – спокойно начал Тканко, – но для меня уже вроде привычное. Четырежды забрасывали меня в тыл врага, и все кончалось благополучно. А вот в пятый раз получилось не совсем так... – Он помолчал, собираясь с мыслями, оглядел притихших слушателей.– Впрочем, судите сами... Выброска происходит обычно ночью – это понятно. А ночью единственным сигналом с земли может служить только костер. Нам и должны были зажечь в условленном месте на Полтавщине пять костров "конвертом". Причем один из них должен был периодически мигать.

Что произошло на земле – трудно сказать. То ли партизанам что-то помешало сделать все, как было условлено, то ли пилот потерял ориентиры еще на подходе? Не знаю. Только выбросили нас совсем на другие огни. И опустились мы на парашютах на солдатские штыки, прямехонько в зубы фашистским псам... Что делать? Пришлось бежать в темноте куда глаза глядят, с багажом на плечах. А когда забрезжил рассвет, мы увидели, что оказались на большом поле подсолнухов. Гитлеровцы окружили это поле. Мы затаились, припав к земле. Подсолнухи, срезанные пулями, падали нам на голову, но никто не выдал себя. И все же фашисты побоялись заходить в подсолнечный "лес". Целые сутки пришлось выдерживать облаву. А ночью двинулись на запад: нам было приказано выйти к Днепру до подхода наступающих советских войск...

В одном нам крупно повезло: раздобыли телегу. Уложили на нее радиоаппаратуру, боеприпасы. Шагать стало веселей. Держались, конечно, вдоль посадок и по проселкам. А на больших дорогах перетаскивали нашу телегу на руках, чтоб не оставлять следов.

Так и шли четыре дня, пока не добрались до приднепровского леса и не попали в необходимый нам населенный пункт, недалеко от Комаровки. Отсюда предстояло продолжать путь до хаты лесничества, но, чтоб разыскать эту хату, надо было удостовериться, правильно ли идем. Послали двух наших девчат на разведку в ближайшее село. Да так они и не вернулись... Потом уже, когда удалось связаться с партизанами, когда сами мы ходили разведчиками в Хоцки и Переяслав, когда пришлось выдержать стычку с оккупантами, мы узнали о страшной судьбе наших девушек. Мужественно вели они себя под пытками в фашистской тюрьме. Ни слова не сказали о нашей группе. Ценою жизни спасли нас от провала...

Тканко умолк, подавленный воспоминаниями. В тот вечер единственный раз видел я его таким расстроенным...

К отважным людям попали мы с Виктором Карюкиным и не могли, естественно, сидеть сложа руки: оба рвались на задание. Несколько раз нам удалось добиться согласия командира и комиссара на наше участие в партизанских вылазках. И это принесло нам с Виктором большое удовлетворение.

И вот настал день, когда советские войска погнали битые фашистские части по главному тракту от Золотоноши до Киева. Оживился партизанский лагерь. В нашем соединении была создана боевая группа, действовавшая под видом гитлеровцев. Командовал ею высокий энергичный блондин в новенькой форме офицера вермахта, немец по национальности, Роберт Клейн{8}, недавно перешедший к партизанам из переяславской сельуправы.

Выстроив свою группу, Клейн инструктировал людей, прорабатывал с ними план действий и выходил на машинах на перехват гитлеровцев, засеченных нашей разведкой. Почти ежедневно пригонял он с задания несколько грузовых и легковых автомобилей, иногда груженных богатыми трофеями. Машины загоняли в лес (они намечались для передачи в дальнейшем нашим войскам), продовольствие шло на партизанский стол, а немецкие мундиры нарасхват разбирали те, кто хотел пополнить группу Клейна.

Однажды утром я приметил среди бойцов группы Клейна Виктора Карюкина в немецкой форме и с немецким автоматом в руках. Хотел подойти, чтобы пожелать боевой удачи и счастливого возвращения, да не успел. Виктор на ходу прыгнул на подножку машины Клейна и, проезжая мимо меня, в шутку отдал честь, по-молодецки приложив два пальца к виску и весело улыбаясь.

В тот день по очередному наряду я дежурил на кухне: чистил картошку, рубил дрова, возил в бочке воду из колодца и непрерывно думал о Викторе. С нетерпением ждал его возвращения. И вдруг увидел печальный кортеж: машину, которая тихо продвигалась между деревьями, людей, стоящих в кузове и идущих рядом с ней. Не знаю, почему, но сразу почувствовал: везут Карюкина.

От этой мысли холодок пробежал по спине, онемели ноги. Самый дорогой, один-единственный друг! Неужели он? Почему именно он?!

Виктора бережно сняли с машины и положили на сено, застеленное рядном. Я поглядел на его мертвенно-бледное лицо и понял: все кончено, хотя жизнь еще теплилась в нем.

Начали сходиться партизаны. Некоторые, приближаясь, снимали головные уборы, но, заметив, что Виктор дышит, снова надевали их. Разыскали доктора Крячека. Он прибежал, запыхавшийся, со своим тощим медицинским саквояжем. Осмотрев Карюкина, доктор сказал, что необходима ампутация обеих ног, простреленных автоматной очередью, но раненый находится в состоянии шока. Эти слова были обращены к командиру и комиссару, однако я тоже услышал их. Я опустился на колени у изголовья друга. Виктор ни на что не реагировал...

Все партизаны знали историю двух летчиков, бежавших из плена и попавших в их соединение. И все пришли попрощаться с погибшим.

Я стоял у гроба, сбитого из необтесанных досок, и вспоминал то, что мы с Виктором пережили: тяжкие дни плена, побег, переход из Фастова в Комаровку. Трудные испытания, через которые мы вместе прошли, навеки породнили нас, а общая ненависть к немецко-фашистским захватчикам еще больше укрепила дружбу... Я почувствовал себя страшно одиноким.

– Рано выстрелил, Виктор. Зачем торопился, Виктор? – тихо произнес Клейн, отходя от гроба.

Я посмотрел в его печальное лицо. Клейн узнал меня, подошел.

– Эх, Виктор... Такая беда... А ее могло и не быть... – голос Клейна звучал глухо. Лицо было мрачным. – Машину мы остановили в кустах, а сами вышли на дорогу. Решили задержать грузовик, оторвавшийся от колонны. У нас была договоренность: пока я проверяю документы у офицера, сидящего рядом с водителем, остальные окружают машину и проверяют кузов. По моему сигналу они уничтожают сидящих в кузове, я расправляюсь с теми, что в кабине... Виктор был рядом со мной и очень волновался, когда я взял документы у гитлеровца. Он не дождался, пока я хлопну в ладоши. Или боялся, что фашист обо всем догадается, или заметил что-то неладное... Только выстрелил он раньше, чем бойцы забрались под брезент. Один из гитлеровцев успел дать по Виктору очередь из автомата... За смерть товарища мы уничтожим десятки оккупантов... Невозможно смириться только с одним: мы могли избежать этой горькой потери...

Могилу выкопали под старым дубом, прорубив топором место между корнями. Подразделение, с которым Виктор ходил на задание, отсалютовало погибшему несколькими выстрелами. Холмик свежей земли застлали осенними луговыми цветами.

На твердой бугристой коре дуба я вырезал ножом: "Здесь похоронен Виктор Карюкин. Сентябрь, 1943 год". А ниже вырезал свои инициалы.

Через 25 лет, попав в Киев, я принимал участие в телевизионной передаче, посвященной Великой Отечественной войне. Вспоминал фронтовые годы, рассказывал о боевом пути нашего полка от Волги до Эльбы, о своем последнем полете над поверженным Берлином. Вспомнил, конечно, Переяславщину, стариков Шевченко, побратимов-партизан. На следующий день мой номер в гостинице был похож на настоящий партизанский гарнизон: приехали товарищи из Конаровки. Все сходились на том, что лучше всего будет отметить наш сбор в тех местах, где вместе воевали.

В Переяславе-Хмельницком зашли к секретарю райкома партии Григорию Марковичу Кебкало, посетили местный музей, в Комаровке заглянули в знакомый мне двор Ивана Степановича и Татьяны Семеновны Шевченко. Приняли нас, как родных. О многом было тогда переговорено. Имя Виктора Карюкина не сходило с уст: его помнили все. Тогда и решили разыскать могилу под дубом и перенести останки Карюкина в Хоцки, где похоронены погибшие советские воины и партизаны.

Время сберегло вкопанные в землю партизанские столы, бункеры и даже колодец с питьевой водой. Молодые деревья скрыли старый дуб, но местные товарищи показали к нему тропинку. И могильный холмик, и надпись на коре тоже сохранились.

В те дни в перечне имен, высеченных на обелиске в Хоцках, появилось еще одно – капитан Виктор Карюкин. Пусть люди знают это имя. Человек, носивший его, прошел через большие испытания и никогда ни перед кем не склонял головы.

В те дни много работы досталось штабу нашего партизанского соединения и начальнику штаба Ногайцеву: каждый час менялась обстановка в районе, который был под контролем партизан. Красная Армия приближалась к Днепру – уже слышалась артиллерийская канонада. Оккупанты поспешно оттягивали свои войска. По дороге, пролегавшей невдалеке от нашего лагеря, в направлении Киева сплошным потоком двигались машины. В селах останавливались вражеские обозы, банды удиравших фашистских прислужников. Оперативная группа Тканко и штаб создавали подразделения, оснащенные плавсредствами для переправы на правый берег в районе Великого Букрина.

В это напряженное время партизанское соединение подготовило и успешно осуществило операцию по разгрому отступающих гитлеровцев в селе Хоцки.

Наши разведчики донесли о сосредоточении в селе Хоцки отступающих войск и указали на схеме места их расположения. Нам были известны хаты, хозяйственные и общественные помещения, забитые гитлеровцами, полицаями и тысячами военнопленных. Перед выступлением Иван Приймак определил каждому подразделению объект для нападения.

Узнав, что готовится боевая операция, я попросил у командира разрешения участвовать в ней. Комиссар Ломака, присутствовавший при разговоре, и на сей раз начал обосновывать свой отказ:

– В бою на каждого из нас может найтись пуля-дура... Вот вернешься в свой полк, тогда и будешь палить по этим гадам сразу из пулеметов, из пушек, да еще бомбочку подкинешь на всякий случай, а тут... Ну что ты сделаешь с одним автоматом?

– Я возьму с собой еще несколько гранат.

Комиссар продолжал настаивать на своем. Самым убедительным аргументом, подействовавшим на него, было упоминание о Викторе. Я сказал, что хочу отомстить врагам за смерть друга. И тут Емельян Демьянович сдался.

Около трехсот партизан, кто на повозках, а кто верхом, двинулись на Хоцки. Выехали на закате, чтобы осуществить нападение ночью. Некоторое время я находился вместе с комиссаром в его тачанке. Мой товарищ – Николай, вдвоем с которым мы должны были уничтожить часового у караульного помещения, а потом и весь караул, охранявший военнопленных, ехал рядом на телеге, выделенной для нас.

– В селе сбилось столько всякой сволочи, – неторопливо говорил комиссар, что кто его знает, как нам удастся ее перемолоть... Гитлеровцы – раз, власовцы – два, полицаи – три, команда факельщиков – четыре. И все вооружены до зубов, все злые, как собаки. Спят и во сне видят Киев. Любой ценой стремятся перепрыгнуть на правый берег Днепра. Считают, что тогда будут спасены. За Днепром, дескать, их никому не достать.

– А как вы об этом узнали? – не удержался я от вопроса.

– А вы, когда летали на штурмовку аэродрома, разве не знали, сколько там стоит "юнкерсов", сколько "мессершмиттов"? – ответил он на вопрос вопросом.

– Но у нас воздушная разведка, фотосъемки.

– У нас тоже воздушная...

Я не понял, что хотел сказать Ломака, и растерянно молчал. А он, выдержав паузу, продолжал:

– Насчет воздушной разведки я, конечно, пошутил. Но данные имеем самые точные. Наши парни вчера под вечер не зря облетали село. Благодаря им мы знаем все, вплоть до того, как и в каком помещении расположены окна и двери, где находятся караулы, когда они сменяются... Если не уничтожим этот сброд в Хоцках, придется воевать с ним на улицах Киева, в лесах Пущи Водицы... У твоего напарника – бесшумная винтовка, которую где-то раздобыл Клейн. Когда Николай снимет часового, вы забросаете гранатами помещение караулки и освободите пленных. Вот, кстати, и развилка. Здесь вам с Николаем надо свернуть налево. Следите за ракетой!

– Есть! – ответил я, выпрыгивая из тачанки.

Наша телега остановилась в километре от села. Мы с Николаем сначала шли, а потом ползком добирались до жилищ. Вокруг было тихо, но мне чудились голоса, я прижимался к земле, будто прячась от недобрых взглядов.

Залегли у бригадной хаты. Вдоль белой стены двигалась темная фигура часового. Николай тронул меня. Я подобрал гранаты и подался вперед, ожидая сигнала.

Красная ракета на миг озарила Хоцки. Я взглянул на Николая и тут же услышал глухой выстрел из винтовки. Все вокруг сразу заклокотало. Неведомая сила подняла меня на ноги. Я кинулся к дому, прижался к стене. Рядом темнело окно. Бросив в него гранату, перебежал к другому окну и повторил бросок. За стеной раздались крики и стоны.

Николай подхватил несколько гранат, лежавших на земле, и потянул меня за руку. Пригнувшись, я побежал за ним. Стало светло как днем – вокруг полыхало пламя. Где-то рядом застрочил пулемет. Я бросился на землю. Когда огляделся, Николая рядом не было, а нам еще предстояло забросать гранатами две соседние хаты с гитлеровскими солдатами. Я привстал на колени, над головой засвистели пули. Пополз сначала за угол хаты, а оттуда – к строению, из которого бил немецкий пулеметчик. Здесь я и увидел Николая. Вдвоем мы забросали гранатами дом и перебежали дальше. У нас еще оставалось несколько гранат. Когда я швырнул последнюю в окно намеченной хаты, оттуда раздался такой вопль, что я на какое-то мгновение застыл на месте. Из проема окна прямо на меня выпрыгнул человек и выбил у меня автомат. Я схватил гитлеровца, и его шинель, которая, видимо, была наброшена на плечи, осталась у меня в руках. Белая фигура в нижнем белье нырнула в кусты. Николай выстрелил вдогонку.

Натянув на себя немецкую шинель, я ползком продвигался за Николаем – нам надо было добраться до большого колхозного сарая: там находились пленные.

Широкую дверь с тяжелым замком можно было выбить только ударами бревна. Нам помогли еще несколько партизан, и дверь рухнула. В глубине сарая мы разглядели множество сгрудившихся черных фигур.

– Выходите, товарищи, мы – партизаны! – крикнул Николай.

Военнопленные толпой хлынули к дверному проему...

Бой длился еще около часа. Выстрелы начали стихать. Я с трудом отыскал в темноте нашу повозку. Сложил в нее несколько подобранных немецких автоматов и кое-какое трофейное имущество. Рассвет застал нас на пути в лагерь...

С каждым днем все громче становилась докатывавшаяся до леса канонада. Ее звуки отзывались в душе тревожной радостью: фронт приближался. И однажды ранним утром по лагерю разнесся сильный рев мотора. Я выбежал из шалаша и увидел между деревьями тридцатьчетверку со звездой на башне. На броне танка во весь рост стоял человек в кожанке и шлеме.

К танку со всех сторон мчались партизаны. Когда я подбежал ближе, танкиста уже качали, и я присоединился к тем, кто с радостными возгласами подбрасывая его в воздух. Наконец виновника торжества бережно опустили на землю.

Майор с полевыми погонами, с орденами на кожаной куртке поднял руку, и возбуждение улеглось.

– Товарищи! Красная Армия, преследуя гитлеровские войска, сегодня ночью вышла к Днепру. Я рад приветствовать партизан. Дорогу к вам указали местные жители. Я прибыл за подмогой. Нам необходимо переправиться на правый берег. Командование фронта приказало нашей третьей гвардейской танковой армии сегодня форсировать Днепр.

Раздалось мощное "ура!". Кольцо вокруг танка сомкнулось еще плотнее. Командир и комиссар партизанского соединения договаривались с танкистом об осуществлении переправы. В разговоре называли залив, где стояли отбитые у врага катера и лодки, упоминали фамилии партизан, которым доверялось ответственное, опасное я почетное задание.

Широкий, глубокий Днепр протекал в нескольких километрах от нашего лагеря. Река ждала смельчаков, которые ринулись бы в ее воды и освободили правобережье...

Мысленно я уже видел себя в родном полку. Последний, трудный вылет, принесший мне столько испытаний, завершался.

Штаб третьей гвардейской танковой армии разместился недалеко от нашего лагеря – в селе Вьюнище. Услышав об этом от майора-танкиста, комиссар партизанского соединения приказал запрячь лошадей и решил сам отвезти меня туда. Партизаны тоже оставлял" обжитый лагерь и уходили колонной в другой район. Мы с Емельяном Демьяновичем укладывали свои вещи на тачанку. Я взял с собой шинель и фуражку немецкого образца, трофейную бритву, нож, ложку. Сердечно распрощался с товарищами, и мы двинулись в путь по разбитой дороге.

Выбравшись из леса, мы попали на открытый луг, по которому к Днепру шли танки, самоходные орудия, грузовые машины.

– Вчера наши войска переправились на тот берег, – сказал комиссар. – Это идет подкрепление.

Пока мы любовались развернувшейся перед нами картиной, в небе появились вражеские самолеты. Давненько не слышал я завывающего гула "юнкерсов", свиста падающих бомб. Рев моторов нарастал. Кони забеспокоились, стали натягивать вожжи. К счастью, уже показалось Вьюнище. Комиссар свернул во двор крайней хаты.

На дубовые рощи, окружавшие Вьюнище, и на само село посыпались бомбы. Мы успели добежать до погреба. Когда все затихло, двинулись дальше – штаб находился в противоположном конце села. Но тут в небе появилось еще три-четыре десятка вражеских бомбардировщиков. Наших истребителей не было видно. "Наверное, наши аэродромы отстали от передовых частей", – подумал я. Пришлось нам с комиссаром снова спускаться в погреб...

Здесь, во Вьюнище, мы распрощались с Емельяном Демьяновичем Ломакой, но после войны судьба не раз сводила меня с этим замечательным человеком, и я искренне благодарен ей за это...

Штабу 3-й гвардейской танковой армии был придан полк самолетов По-2, базировавшийся вблизи Переяслава-Хмельницкого. Меня направили туда, предупредив, что в штаб 2-й воздушной армии я полечу с летчиком Запорожченко.

День, когда я летел с северной Украины на фронтовой аэродром Причерноморья, остался в памяти на всю жизнь, ведь с ним было связано главное в моей жизни: возвращение в небо...

Спустя почти двадцать лет мне передали письмо бывшего заместителя командира эскадрильи По-2 капитана И. Н. Запорожченко. Случайно увидев мой портрет в одной из газет, он вспомнил и так описал тот полет: Я приземлился возле хутора недалеко от Переяслава-Хмельницкого и на КП увидел мужчину среднего роста в фуражке с красной ленточкой партизана, в зеленой немецкой шинели и зеленых бриджах, обшитых кожей. Мы познакомились. По дороге к самолету т. Лавриненков (в моей летной книжке записано Лавриненко) вкратце рассказал, как попал в плен, как бежал и находился в партизанском отряде. Сперва мы сели возле с. Каневщина на аэродром штурмовой дивизии, которой командовал Герой Советского Союза генерал т. Байдуков. Прославленный чкаловец приветливо встретил нас, назвал пункт, в направлении которого должны лететь, проводил т. Лавриненкова до аэродрома, пожелав счастливой дороги. Через час мы были в штабе 2-й воздушной армии, там и расстались с летчиком-партизаном.

...Командарм 2-й воздушной армии генерал С. А. Красовский быстро установил связь с 8-й воздушной армией, оттуда прислали самолет, и я около полуночи уже мчался на– машине по улице степного села недалеко от Аскании-Нова.

Остановились у штабной хаты. Заместитель командующего армией по политчасти генерал А. И. Вихорев выслушал мой рапорт, улыбнулся, оценив взглядом мой партизанский наряд. Затем обнял меня и, ни о чем не расспрашивая, приказал привести меня в нормальный вид.

Хозяйка хаты, куда меня поместили, нагрела воды, поставила корыто, дала полотенце и душистое мыло, которого я давно не видел. Пока мылся, мне принесли белье, обмундирование, фуражку, щетку для обуви.

Через час я зашел к генералу совсем в ином виде. В его кабинете тоже произошли некоторые изменения: посередине комнаты стоял стол, накрытый для ужина.

Во время ужина я рассказал генералу о своем трудном вылете, о Викторе Карюкине, о партизанах. Потом генерал Вихорев встал из-за стола, подошел к сейфу, открыл его и выложил на стол мой партийный билет, Золотую Звезду, орден Ленина, три ордена боевого Красного Знамени...

В тот миг я испытал такое огромное счастье, что на глаза набежали слезы, ведь мне посчастливилось вырваться из кромешного ада, откуда удается бежать далеко не каждому летчику, сбитому над вражеской территорией...

– Когда пилот не возвращается с задания, его ордена и документы отсылают из части, – сказал генерал Вихорев, когда я взял себя в руки. – Командарм Хрюкин разрешил хранить твои документы и награды здесь, на фронте. Мы верили: ты вернешься. Командарм ждет тебя. Прикалывай свои награды и иди... Потом возвратишься ко мне. Здесь и переночуешь...

Очень волновался я, входя в кабинет генерала Т. Т. Хрюкина. В памяти свежи были все обстоятельства неудачного последнего вылета. Хорошо помнил я и слова командарма: "Сокол-семнадцать, я не узнаю вас"... Как-то теперь он оценит тот вылет, мой "поцелуй" с "рамой", пребывание в плену? Ведь всего этого могло и не быть... Разве сбить "раму" было сложным, тяжелым для меня делом? Нет. Я чувствовал себя в какой-то мере виноватым за последствия того боя. Но "рама" сгорела на земле, задание я выполнил, хоть и дорого поплатился потом. Из плена вырвался сам. Разве это не оправдывает меня перед моими любимыми командирами, которые доверяли мне и уважали меня?

Волнуясь, открыл дверь в кабинет. Навстречу мне шагнул высокий, стройный командарм. Он улыбался, и сразу как рукой сняло все мои тревоги и сомнения. Тимофей Тимофеевич пожал мне руку, обнял меня, и я впервые почувствовал полное счастье возвращения в нашу боевую семью.

Командарм не только расспрашивал меня, но и сам рассказывал о нашем полке. Он назвал новых Героев Советского Союза – Амет-Хана и Алелюхина, сказал, что перед армией поставлена ответственная задача – обеспечить поддержку наземных войск в операциях по освобождению Крыма.

У меня учащенно забилось сердце: значит, завтра смогу идти в бой! Командарм словно угадал мои мысли, услышал невысказанные слова.

– Ваш полк воюет отлично. Ты за это время отстал от товарищей. Придется потренироваться, подтянуться. Самолет – это тебе не партизанский автомат. Согласен?..

Той же ночью командарм повез меня на своей машине к командующему фронтом генералу армии Ф. И. Толбухину. Загруженный делами даже поздней ночью, Федор Иванович, полный, с болезненной одышкой, попивая крепкий чай, между короткими телефонными разговорами расспрашивал меня, как удалось бежать и переправиться через Днепр.

– Обязательно расскажи обо всем однополчанам, – сказал он потом. – Обо всем! Особенно о партизанах. Какая это сила! – и тут же обратился к Хрюкину: Где он будет продолжать службу?

У меня по спине пробежал холодок. Я не выдержал:

– Хочу летать, товарищ командующий, в своем полку.

– Может, ему трудновато будет в этом полку? – посмотрел командующий фронтом на генерала Хрюкина.

– Прошу вас, товарищ генерал, отправить меня в прежний полк, – настойчиво повторил я.

– Так как ты считаешь? – снова спросил Толбухин нашего командарма.

– Федор Иванович, в полку уже знают, что Лавриненков вернулся. Однополчане ждут его.

– А почему это ты без погон? – обратился ко мне Толбухин.

– Только переодели, товарищ генерал...

Хрюкин объяснил, в какой одежде прибыл я в штаб армии. Командующий фронтом вызвал своего адъютанта.

– Принесите погоны капитана.

Тот ушел и возвратился с новыми погонами, на которых было по четыре звездочки, а через несколько минут подал Толбухину приказ о присвоении мне звания гвардии капитана. Генерал армии подписал его, вручил мне погоны, поздравил с новым офицерским званием и пожелал боевых успехов.

– Уверен, что "Сокол-17" еще не раз прославится в небе. У нас много боев впереди...

На следующий день в полной форме я явился к нашему командарму.

– Товарищ командующий, капитан Лавриненков представляется по случаю отбытия в свою часть. Хрюкин окинул меня внимательным взглядом:

– Ну, вот теперь вижу, что ты – Герой Советского Союза. Приказ о твоем назначении командиром эскадрильи уже отправлен. Желаю новых подвигов!

Побывал я и в штабе дивизии. Там тоже пришлось рассказывать все сначала. Командир дивизии сказал, что доволен боевыми делами нашего полка, с похвалой отозвался о многих летчиках, с которыми я расстался почти два месяца назад. Услышав знакомые фамилии, я понял, что за период победного наступления советских войск от Миуса до Днепра наш полк не понес больших потерь, и очень обрадовался. Это означало, что все мои друзья живы, все летают и прославили себя. Быстрее бы только попасть к ним!..

За время моего почти двухмесячного отсутствия полк перебазировался на целых 270 километров на запад!

Когда наш По-2 закружил над аэродромом у хутора с лирическим названием Чаривный, я и в самом деле был очарован тем, что увидел. Неоглядная степь лежала вокруг, а по ней живописными островками были разбросаны села, утопавшие в садах, бежали дороги, ярко зеленели лесополосы...

К нашему самолету, остановившемуся невдалеке от штабной землянки, со всех концов аэродрома спешили люди. Я сразу узнал среди них техника Моисеева, летчиков Остапченко, Тарасова, Плотникова, Карасева, Амет-Хана, Морозова, Верховца. Лица их светились улыбками, и у меня от волнения что-то заклокотало в груди. Дорогие друзья! Сколько раз вспоминал я их в тяжкие минуты! Вера в их дружбу помогла мне пройти через все испытания и невзгоды...

Множество рук подхватили меня и подбросили в воздух, а потом уже я оказался в крепких объятиях:

– Коротким был твой отпуск!

– Считай, Володька, что тебе повезло!

– Мы искали тебя на Миусе, как ищут иголку в сене...

– Вы искали, ребята, а фрицы, между прочим, не дали мне и шагу шагнуть. Возили как полномочного представителя девятого гвардейского.

– Вот дела!

– Может, скажешь, на чем тебя повезли с переднего края?

– На мотоцикле с коляской. С комфортом!

После этих моих слов неожиданно вспыхнула дискуссия. Мне рассказали, что в район, где я упал, мои однополчане до самого вечера вылетали парами и четверками. Кому-то даже удалось зафиксировать момент переезда на мотоцикле, хотя некоторые утверждали, что меня повели пешком. Услышал я и о том, что командование воздушной армии собиралось провести штурмовку определенного района, с тем чтобы потом там сел По-2, который должен был вывезти меня. Правда, этот план остался неосуществленным, потому что летчикам не удалось обнаружить мой след.

Все самое главное я рассказал за несколько минут. А у КП уже собрался весь полк. Я должен был выступить. Слушали меня в глубоком молчании. Это был мой отчет перед полком за полтора месяца вынужденного отсутствия.

Горячими аплодисментами встретили мои однополчане рассказ о боевых успехах партизан, о подвиге советских войск, форсировавших Днепр под Киевом. Эти аплодисменты ярко выражали настроение моих однополчан, ведь соединениям нашего 4-го Украинского фронта как раз предстояло перебраться на правый берег Днепра в его низовьях.

День незаметно угасал. Полеты на рубеж Молочной, где в те дни проходили бои, заканчивались.

Вечером в столовой был устроен торжественный ужин. За столом собрались все летчики, и меня снова охватило радостное волнение от этого проявления столь чтимого у нас воинского товарищества.

Много новостей узнал я в тот вечер. От всей души поздравил Амет-Хана и Алелюхина с присвоением звания Героя Советского Союза, а моего ведомого Остапченко – с новой боевой наградой. К концу ужина пришел, опираясь на палочку, Ковачевич. Товарищи уже сообщили мне, что он был ранен во время стычки с "мессершмиттом" и находится в санчасти. Поэтому его появление очень обрадовало меня.

Я уже совсем почувствовал себя дома, хотя и не поговорил еще с техником о своем самолете: моя "кобра" под номером 17 ждала меня, как верная подруга. После ужина я надеялся остаться с друзьями, но командир полка пригласил меня в свой кабинет и стал детально расспрашивать обо всем, что со мной было во время отсутствия в полку. Мы просидели до полуночи.

В заключение разговора я попросил допустить меня к полетам. Командир полка не дал определенного ответа. Он сказал, что должен посоветоваться с командиром дивизии. Прощаясь, Анатолий Афанасьевич ласково потрепал меня по плечу и сказал, что после столь длительного перерыва придется вначале полетать на тренировочном самолете с двойным управлением. А потом вдруг намекнул, что невдалеке от аэродрома есть пруды и озера, где хорошо ловится рыба.

Разговор с Морозовым оставил у меня горький осадок. И общежитие я ушел в подавленном настроении.

Я преодолел столько трудностей и вернулся в полк. Командующий фронтом, командующий армией приветливо встретили меня. Но, выходит, это еще не все?.. Кто же тот человек, что будет определять мою дальнейшую судьбу?.. Я не мог представить себя вне полка, и эта мысль не давала покоя.

К ночи мы пришли, наконец, в дом, где жили летчики и техники. Родная боевая семья встретила меня восторженно: опять начались рукопожатия, объятия, расспросы.

Это было счастье – вернуться к людям, с которыми поровну делил все тяготы войны. Мы знали друг о друге все, беспредельно верили один другому, и это сплачивало нас в единую семью.

Мы никак не могли угомониться и разойтись по своим местам. И вдруг ко мне подошла знакомая – та самая девушка, которая была дневальной в день, когда со мной случилось несчастье. Она подвела меня к моей койке, открыла тумбочку и достала оттуда выстиранную, тщательно выглаженную гимнастерку. У меня перехватило дыхание. Я обнял голубоглазую девушку и от души чмокнул ее в щеку. Она зарделась, вокруг захлопали в ладоши.