Текст книги "Из воспоминаний жандарма"

Автор книги: Василий Новицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

На это я получил короткий, но знаменательный от Зенгера ответ, который останется у меня в памяти навсегда:

– К сожалению, это везде так делается.

На этом разговор и был закончен, и Зенгер поехал в университет на лекции, куда я ему не советовал ехать в виду враждебно настроенного студенчества, но он совет не принял, явился на лекцию и, вместе с попечителем Вельяминовым-Зерновым и ректором, был из аудитории удален студентами, бросившимися на аудиторию и бранью, криками, свистом и пением песен провожавшими по коридорам до помещения университетского совета. Зенгер, попечитель Вельяминов, ректор Фортинский[293]293
  Фортинский Федор Яковлевич (1846–1902). Профессор всеобщей истории Киевского ун-та.


[Закрыть], профессор, читавший лекцию, шли по коридорам с поникшими главами, безответно.

Боже мой, что делалось в Киевском университете до введения автономии! Это что-то ужасное, что не поддается описанию. Храм науки превращен был в сбор не студентов, а людей, у которых ничего святого и человеческого не было. Мне пришлось, по распоряжению генерал-губернатора Драгомирова, всего однажды очистить здание университета от собравшихся в нем на ночь 800 человек студентов в двух аудиториях, где они расположились на ночлег. Пришлось выполнить возложенное на меня поручение, только настойчивостью и решительностью исполнить его без арестов, без насилий, без кровопролитий. Выдержать даже все нападения студенческой толпы, не только возгласы, крики и ругательства, стоило больших нравственных сил и воздержанности и такта, коими только и пришлось совершить удаление такой массы из здания университета без боя и без схватки войск, в университетском здании находившихся.

От нападения студенческой толпы я был предупрежден лихим распоряжением офицера, казака-уральца, который грудью с обнаженною шашкою защитил меня одновременно с 12 уральцами, защитившими меня вынутыми по команде офицера обнаженными шашками от нападавших.

Государь император Николай II при представлении изволил выразить мне благодарность, что очищение здания университета от студентов я произвел без насилий и кровопролития, причем его величество изволило признать, что я подвергался большой опасности, каковая была отстранена уральцами[294]294
  Д. Заславский в своих воспоминаниях о студенческих волнениях в Киевском ун-те 1900 г. так описывает посещение ун-та ген. Новицким: «События нарастали с чрезвычайной быстротой и в начале декабря завершились большой сходкой, на которой студенты решили не расходиться до тех пор, пока не явится для объяснений ректор проф. Фортинский. Часов до десяти вечера шумели, пели хором, даже концерт устроили импровизированный в темноте, – электричество начальством было выключено. А в десять часов, когда часть уже расположилась спать на лавках и на полу, вспыхнул вдруг свет в лампах и явился долгожданный ректор, а с ним жандармский генерал Новицкий, полицмейстер и отряд городовых и казаков с обнаженными шашками. В коридорах выстроились, топоча ногами и лязгая оружием, солдаты. Студенты было подняли крик, но потом присмирели. Силы были явно неравны, и настроение у властей было решительное.» (Д. Заславский. Предрассветное. – «Русское Прошлое», 1923, сб. IV, стр. 81).


[Закрыть]. Это поручение генерал-адъютанта Драгомирова я выполнил, и вот почему я, а не губернатор Ф. Ф. Трепов, на котором лежала всецело обязанность по этому делу потому, что в здание университета, по просьбе учебного начальства, были введены полиция и войска, но не жандармы. Генерал-губернатор вызвал для возложения этого поручения по телефону губернатора Трепова, который отозвался болезненностью, и тогда возложено было на меня и вице-губернатора барона Штакельберга, которому Драгомиров не доверял, вообще недолюбливая его. Когда я и Штакельберг перед отправлением в университет по дороге заехали к губернатору Трепову, что было в 8-м часу вечера, то застали в квартире его гостей, а в кабинете – Трепова, игравшего в карты с старшим председателем судебной палаты Курелицким и уездным предводителем дворянства Г. И. Вишневским.

Ввод в здание университета полиции и войск для очищения университета от 800 человек буйствовавших студентов, расположившихся ночевать в здании университета, куда принесены были студентами едомые вещества и водка, и где разбиты стекла в аудиториях и коридорах, сопровождался предварительным заявлением генерал-губернатору Драгомирову ректора, инспектора, причем был приглашен и и. д. попечителя Извольский, впоследствии товарищ министра просвещения и обер-прокурор синода, о том, что дальнейшее пребывание их в здании университета невозможно, и что кабинетам грозит разрушение, как равно и библиотеке. Об этом открыто высказывались ректор и инспектор, г-н же Извольский присутствовал молчаливо, добавляя вполголоса, что ему ничего не известно, что делается в университете, что он только что вступил в исправление должности попечителя, уехавшего из г. Киева в Полтавскую и Черниговскую губернии, и что о положении университета могут свидетельствовать ректор и инспектор студентов, но не он.

Вот каково было положение университета и других учебных заведений Киева и учебного округа во время попечительства Вельяминова-Зернова и его помощников, графа Мусина-Пушкина и Извольского. Первый по старости, прирожденной лени ни во что не входил и не знал, что делается в учебных заведениях города Киева; при этом он от природы обладал таким спокойствием и хладнокровием, что поражало всех. Он, как только слышал о начавшихся каких-либо беспорядках и волнениях в учебных заведениях, тотчас же выезжал из Киева по губерниям вверенного ему учебного округа, а его помощники ровно ни во что не входили и не знали, что делается.

Самое печальное положение Киевского учебного округа было во время попечительства Вельяминова-Зернова и его помощников, графа Мусина-Пушкина и Извольского; они учебных заведений почти не посещали, что творилось в них не знали и совершенно делом учебным не занимались. К зданию университета и близко не подходили и не бывали в нем хотя бы из простого любопытства, а о посещении и слушании лекций профессоров университета никогда и не подумывали. Узнавали о происшествиях от ректора и директоров гимназий, которые действовали без всякого руководства и надзора начальства учебного округа, – вот почему в киевских гимназиях и воцарились злоупотребления по части приема в них евреев.

Ректора же университета и инспектора у студентов не находили никогда ни в чем поддержки и были предоставлены самим себе по части борьбы с насилиями, беспорядками и волнениями среди студентов, являвшихся в университет. Но ректора и инспектора представляли из себя безусловно достойных людей и честных тружеников, изнывавших под студенческим гнетом.

Таково положение Киевского университета до введения автономии, а уж по введении последней университет обратился бог знает во что; коридоры и аудитории покрыты стадами мастеровых, рабочих, хулиганов, евреев и евреек со всего Подола, из которых и составлялись митинги день в день со всевозможными картинами, не поддающимися описанию. Очевидцы мне говорили, что все здание университета, а главным образом коридоры, наполнены были нечистотами, грязью и смрадом настолько, что не представлялось возможности быть в этих помещениях без омерзения. В этом более всего виноват генерал-губернатор Клейгельс, который, зная о невозможных творящихся безобразиях в здании университета, о митингах, имевших безусловно политический характер, на которых в открытую раздавались прокламации к бунту самого возмутительного содержания, пользуясь властью на основании положения об усиленной охране, не только не закрыл университета, но допустил в нем, в центре города, безобразия, превосходящие всякие выражения, через что власть окончательно пала в глазах всех, а учащейся молодежи в особенности.

Митинги народные в здании университета и происходящие безобразия в нем были прекращены постановлением совета профессоров через закрытие самого университета, но не административною властью, допустившею политические сборища, – митинги с произнесением речей возмутительно-революционного содержания и [призывами] даже к бунту с кафедр представителями всевозможных тайных революционных партий и сообществ. И киевская администрация, во главе с генерал-губернатором Клейгельсом и губернатором благодушнейшим Саввичем, только взирала на все, все зная, молчала и отговаривалась незнанием. При таком направлении и абсолютном бездействии власти естественно, что революционеры взяли верх над всем и вся и действовали вовсю безнаказанно, открыто, нахально, дерзко, и административная власть, наравне с судебной, пала надолго, безвозвратно. Прокурор киевской судебной палаты Лопухин олицетворял бездействие, сопровождавшееся ленью и ровно ничегонеделанием и незнанием ни о чем. Вот какое положение было властей в Киеве пред объявлением манифеста 17 октября 1905 года.

XV
М. И. Чертков. – М. И. Драгомиров. – И. М. Баранов. – М. Т. Лорис-Меликов

В тяжело-смутное время, переживаемое Россиею в период времени от 1879 года и в последующие годы, сопровождавшиеся также политическим террором, власти представляли из себя стойких и надежных людей, из рук которых власть никогда не выпускалась твердостью и настойчивостью, и власть уважали и боялись ее.

В Киеве стоял твердо на своем посту генерал-губернатор, генерал-адъютант М. И. Чертков, монархист по убеждению и преданный беззаветно престолу. На долю его досталось подписать пять смертных приговоров в г. Киеве, перед коими он не останавливался, но говорил, что, утверждая смертный приговор, он в то же время себе подписывал смертный приговор от революционеров, а все-таки конфирмовал приговор стойко, не выражая боязни за последствия. Таким же стойким и твердым был Чертков и во всех своих распоряжениях, в особенности касавшихся политической части. Во время Черткова административная власть стояла высоко, незыблемо твердо; при Дрентельне тоже, а при генерал-губернаторе графе А. П. Игнатьеве власть заметно стала падать и падать через его неустойчивость в характере, неоткровенность, видимую скрытность, сопровождавшуюся нерешительностью, угодливостью, несправедливостью, переходившею не только в неправду, но даже в ложь, которая довела до того, что ему никто и ничему не верил. Он был богат обещаниями на все, но никогда никому ничего не сделал, все и вся валил на других, а сам в сторону. Не было случая, где бы выразилось бесповоротное его мнение и суждение, и где бы он принял на свою ответственность хоть самое ничтожное дело по последствиям. При обращениях к нему всем обещал все сделать, но никогда ничего не делал, сваливая причины на других, причем обещания сопровождались поцелуями, объятиями, любезностями, но никогда правдою. Лживость и скрытность сопутствовали ему во всех делах и сношениях. Отношения его с командующим войсками округа генерал-адъютантом Драгомировым были невозможно дурные, что, впрочем, стояло главным образом в зависимости от Драгомирова, человека невозможно дурного характера, хама по душе, грубой, невоспитанной натуры. Не только Драгомиров ругал графа Игнатьева в лицо, что было на маневрах в г. Ровно и в Киеве, но однажды в Киеве бросился на него с палкою, от которой Игнатьев едва ушел, что было на станции железной дороги при отъезде великого князя Михаила Николаевича.

При генерал-адъютанте Драгомирове власть губернаторская окончательно пошатнулась и пала, чему, главным образом, было причиною постоянное нетрезвое его состояние; он был безусловно алкоголик, и алкоголизм делал его невозможным и отменно дерзким человеком; не было ни одного учреждения в Киеве, в котором он не оскорбил бы кого-либо и совершенно напрасно словесно или особыми хамскими приемами, в высшей степени дерзкими. Войска его ненавидели, в особенности, начальники отдельных частей и генералы, которых он оскорблял постоянно, унижал в глазах подчиненных, через что и дисциплина в войсках Киевского округа заметно для каждого была павшей. При отъезде генерала Драгомирова из Киева один из начальников воинской части в присутствии многих сказал:

– Чем нам его помянуть, разве тою руготнею, какою он нас обдавал с головы до ног, мы от него не разу не слыхали ласкового слова, одну ругань и унижение[295]295
  Об отношениях между Драгомировым и Новицким можно проследить по целому ряду воспоминаний. Так, ген. Сухомлинов, характеризуя деятельность Новицкого, пишет: «Образчиком… отрицательного назначения был генерал Новицкий, к которому Драгомиров относился совершенно справедливо с презрением. Это был патентованный „жандарм-доносчик“, из любви к искусству собиравший сплетни, которые ему служили материалом для доносов, когда по существу не о чем было доносить… Подобного свойства люди, как Новицкий, составили незавидную репутацию корпусу жандармов… Мне передавали, что на каком-то большом обеде, во время закуски, генерал Новицкий подошел к Драгомирову с рюмкой в руках, чтобы выпить за его здоровье. Михаил Иванович с улыбкой добродушно на это ответил: „Пьете за мое здоровье, а потом донесете кому следует, что командующий войсками пьянствует“, о чем Новицкий в действительности доносил». (Сухомлинов. Воспоминания, Гиз, 1926, стр. 128–129). Узнав о доносах Новицкого, Драгомиров, по воспоминаниям А. Спиридовича, «при первой же после этого встречи с ним, повернулся к Новицкому спиной, низко нагнулся и, раздвинув фалды сюртука, сказал: „Виноват, ваше превосходительство, секите, виноват“». (А. Спиридович. Записки жандарма. Изд. «Пролетарий», Харьков, 1926, стр. 114–115). По словам сторожила В. П. Науменко, «один из доносов Новицкого по поводу либеральничания Драгомирова был переслан последнему. Драгомиров вызвал к себе на прием Новицкого. Вышел к нему в одной рубашке и в туфлях, держа в руках пучок розог. Встав перед Новицким и задрав рубашку, Драгомиров вручил розги жандармскому генералу со словами: „Ну, секи, провинился…“. Новицкий, как бомба выскочил из этого своеобразного генерал-губернаторского приема». («На чужой стороне». Прага, 1924. Сб. VII, стр. 260).


[Закрыть].

Отношения генерал-адъютанта Черткова во время бытности его генерал-губернатором с начальником Верховной распорядительной комиссии генерал-адъютантом графом Лорис-Меликовым были дурные. Сложились подобные отношения вследствие назначенной сенаторской ревизии в Юго-Западном крае через сенатора А. А. Половцова, который усугублял эти отношения к худшему, быв с Чертковым до ревизии в натянутых отношениях по частным каким-то житейским делам.

К характеристике графа Лорис-Меликова, во время состояния его в вышеозначенной должности, я привожу некоторые факты о нем, по которым я имел с ним личные сношения и через других, по политическим делам. До этих сношений я графа Лорис-Меликова совершенно не знал лично, он знал меня лишь по делам и действиями моими по службе был доволен, о чем выражал мне лично и письменно.

До совершения убийства императора Александра II является ко мне в Киеве совершенно неожиданно в квартиру полковник Баранов[296]296
  Баранов Иван Михайлович, полковник. Исправлял должность Ковенского губернатора. После 1 марта 1881 г. петербургский градоначальник; в 1885 г. назначен нижегородским губернатором.


[Закрыть], впоследствии бывший с.-петербургским градоначальником и нижегородским губернатором, состоявший при графе Лорис-Меликове, которого я совершенно не знал, и, отрекомендовавшись поспешно, по поручению его сиятельства просит меня указать на тех русских революционеров-эмигрантов, которые признаются мною особо опасными для России и которые, находясь за границею, более всего являются вредными, причем Баранов заявляет мне, что он уже имеет списки о подобных лицах, взятые им в С.-Петербурге, но желает дополнить их еще моими указаниями, и затем из Киева едет прямо за границу с целью арестования всех этих лиц и доставления их в пределы России по поручению графа Лориса. Об этой-то командировке Баранова за границу и упоминает в своем дневнике б. председатель государственного совета граф Валуев[297]297
  Валуев Петр Александрович (1814–1890), граф, министр вн. дел в 1861–1868 гг., с 1877 г. председатель Гос. совета, в 1881 г. уволен в отставку.


[Закрыть].

Удовлетворив, насколько мог, требование Баранова, я ему выразил, видя в нем совершенно неопытного человека в политических делах и в установившихся международных отношениях относительно выдачи политических преступников, – что подобного поручения он никоим образом выполнить не может не только в отношении нескольких десятков лиц, но и даже одного, причем указывал на дело Гартмана, Нечаева и др., но Баранов и слышать не хотел моих доводов и оснований. [При] прощании со мною при отъезде из Киева за границу, последние слова Баранова были, что всех указанных мною эмигрантов он доставит прямо в Киев в мое распоряжение, а остальных в С.-Петербург, на что он снабжен достаточными денежными средствами.

Прошло время, и я ни одного эмигранта в Киеве не получил, а потом в бытность в Петербурге дознал, что ни один эмигрант Барановым и в С.-Петербург доставлен из-за границы не был, и что он, Баранов, совместно с каким-то проходимцем-агентом Манном, истратил за границею 75 тыс. рублей на поездку, – и никакого дела не сделали да, конечно, и сделать не могли.

Вообще Баранов был невозможный хвастун и вральман и совершенно не имевший не только понятия, но и представления как о полицейской службе, так и о розыске и сыске.

Приехал я в Петербург в 1880 году по вызову срочно телеграммою графа Лорис-Меликова. Являюсь к нему в 10 часов утра. Меня просят обождать в приемной, так как граф находится вместе с государем в Царском Селе, откуда приезд неизвестен. Приезжает Баранов и предлагает мне ехать с ним в город, говоря, что граф Лорис из Царского Села прибудет с государем только в 4 часа, добавляя, что он один только знает о времени выезда и приезда графа в С.-Петербург. Я не согласился ехать с Барановым, который [один) уехал из квартиры графа, – и не прошло полчаса времени, как коляска с графом Лорисом подкатила к подъезду занимаемого им дома, что было в 11-м часу утра, а не в 4 часа пополудни, как говорил Баранов.

Баранов, состоя градоначальником в С.-Петербурге в самое смутное, тяжелое время, отличался невозможными распоряжениями по полиции, ни к чему не ведущими и никакой пользы не приносившими; так, между прочим, он установил заставы из войск гвардии на всех въездах в Петербург, и на этих заставах прописывали в книги паспорта со всеми подробностями всех проезжающих в столицу, что было сделано с целью задержания важных политических преступников, революционеров и социалистов. Книги дошли до ужасающих размеров, задержки проезжающих были громадные, недовольство народилось огромное, а в результате ни один не был задержан революционер, а задерживались пропискою видов чухны, привозившие в столицу масло и картофель. Это обстоятельство, кажется, и послужило причиною увольнения его от должности и через жалобы гвардейских офицеров, изнемогших над пропискою паспортов в книги на заставах.

Баранов прославил себя и казался большим либералом, а между тем, по его распоряжению, в секретном отделении, находившемся в его ведении, был сделан в комнате темный карцер, изображавший из себя мешок конусообразной формы, в который свет проникнуть не мог; в этом карцере помещали лиц, от коих желательно было получить откровенные показания по политическому делу, каковых никогда не достигали и достигнуть не могли. Этот карцер я не только что видел, но был в нем внутри для ознакомления с внутреннею обстановкою и порицал подобный прием.

В конце февраля месяца 1881 года прибыл ко мне в Киев посланный от графа Лорис-Меликова бывший почтовый чиновник, фамилию которого забыл, но он состоял управляющим почтовою частью в Харьковской губернии, когда граф Лорис был харьковским генерал-губернатором, а когда граф Лорис сделался начальником Верховной распорядительной комиссии, то этот почтовый чиновник был взят для поручений в комиссию или в члены ее. Этот чиновник, сколько помнится мне, по фамилии Завилейский, явясь ко мне по предложению графа, должен был узнать от меня, какие именно необходимо предпринять меры для восстановления прерогатив монархической власти по всей империи. Как всегда, все командированные из С.-Петербурга чиновники являются в провинциях к должностному лицу, от которого им нужно и необходимо получить нужные сведения, и просят прежде всего составить «записочку» по предлагаемым вопросам, а затем, по получении подобных записочек, с благодарностью уезжают. Взялся я поневоле за составление этой «записочки», на что просил несколько дней, как вдруг последовало 1 марта, весть об убийстве императора Александра II унесла из Киева названного почтового чиновника Бог весть куда, и я его никак не мог разыскать в городе Киеве; одно дознал, что 1-го же марта вечером выбыл из города, не отметившись, куда именно. Так «почтарь» и исчез, благодаря чему мне не пришлось составлять «записочки».

В январе месяце 1881 года я получил письменно требование от графа Лорис-Меликова о принятии самых энергических мер по розыску и задержанию известного революционера Желябова[298]298
  Желябов Андрей Иванович (1851–1881). Один из вождей партии «Народная Воля». Будучи студентом Новороссийского ун-та, в 1873 г. примкнул к одесскому кружку Волховского и занялся пропагандой среди рабочих. Был арестовываем в 1874 и 1877 гг. Судился по процессу 193-х, но был оправдан. На Липецком съезде Желябов играл большую роль. Участник ряда покушений на жизнь Александра II, один из главных деятелей пропаганды народовольцев среди рабочих. 27 февр. 1881 г. Ж. был арестован в Пб. Преданный суду особого присутствия Сената 26–30 марта 1881 г. Ж. вместе с другими первомартовцами был приговорен к смертной казни и 3 апреля повешен на Семеновском плацу.


[Закрыть], находившегося по сведениям Петербурга в Киевской губернии, причем указывалось мне, что арест Желябова необходим и вызывается тем, главным образом, что от него стоит в зависимости сохранение жизни императора Александра II. Все направленные мною розыски по задержанию Желябова устанавливали пребывание Желябова не в Киевской губернии, а в С.-Петербурге, о чем мною и было донесено, и мое донесение об этом как раз почти совпало с арестом Желябова в С.-Петербурге, сколько помню, 28 февраля 1881 г., но безусловно до убийства императора Александра II. Задержание Желябова в Петербурге, откуда шли указания на нахождение его Киевской губернии, произошло случайно, в квартире «Милорда» Тригони[299]299
  Тригони Михаил Николаевич (1850–1917). В 1880 г. завязывает тесные сношения с А. Желябовым, с которым был близок еще по гимназии и ун-ту, а также с другими представителями «Народной Воли». 27 февр. 1881 г. Т. был арестован. Судом особого присутствия Сената в февр. 1882 г. по процессу 20-ти народовольцев, был приговорен к 20 годам каторги, с 2 августа 1884 г. содержался в Шлиссельбургской крепости. По окончании срока, 2 февр. 1902 г. был сослан на Сахалин. Амнистирован в октябре 1905 г.


[Закрыть], где он случайно находился без документа и отказался назвать свою фамилию, и только по задержании личность Желябова была установлена. Но задержание Желябова все-таки не предупредило и не отстранило события 1 марта 1881 г.

Каждый, кто только хотя поверхностное понятие имеет о розыске, да еще о таких лицах, к каким относится Желябов, поймет, какое тяжелое поручение возложено было на меня по розыску Желябова, от которого ставилась в зависимость жизнь государя. Сколько я перенес нравственных, ужасающих мучений и тревог, – не представляется возможным передать.

Желябов был женат на уроженке Киевской губернии Яхненко-Семиренко[300]300
  Яхненко-Семиренко Ольга Семеновна.


[Закрыть]; вот почему розыски и сводились на Киевскую губернию; жена Желябова совершенно никакого участия в революционной деятельности мужа своего не принимала. После осуждения Желябова, жена его по высочайшему соизволению носит фамилию своего отца.

В 1880 году я получил телеграмму от графа Лорис-Меликова о прибытии в С.-Петербург и о выезде из Киева первым отходящим поездом в С.-Петербург. Перед выездом я совершенно случайно, идя мимо квартиры бывшего начальника местных войск Киевского округа генерал-лейтенанта Кравченко, ему сказал о поездке в С.-Петербург по требованию графа Лорис-Меликова; на вопрос Кравченко, знаю ли я графа, я отвечал, что совершенно не знаю и не видел его даже; Кравченко просил зайти к нему в квартиру, где находилась и жена его, приходящаяся родственницею графини Лорис-Меликовой, двоюродною сестрою. Генерал Кравченко служил на Кавказе и близко знал графа как родственника своей жены и вот в каких выражениях и рассказах он характеризовал его.

«Граф Лорис – человек очень добрый, но хитрый, все обещает, но ничего не выполняет; знайте, что многое наобещает, но ничего не исполнит; человек минутного увлечения, отзывчивости и полной забывчивости; нерешительность и нестойкость характера во всем. Под крепостью Карсом, во время осады, один баталион семь раз переставлял с одного места на другое».

При сем генерал Кравченко добавил, что граф Лорис общителен, любезен до приторности и, чтобы завоевать представляющихся, навязывается дружбою и переходит в разговоре на «ты».

Совершенно верно все сказал генерал Кравченко, ибо все сказанное им я испытал на себе при представлении графу Лорису, который говорил мне на «ты», называл «перлом», обещаний по службе сделал массу, но ни одного из обещаний не выполнил, что известно было хорошо генерал-губернатору Черткову.

Вызов мой сопровождался следующими двумя обстоятельствами, как я узнал из опросов меня графом Лорисом.

Во-первых, граф Лорис хотел знать от меня причины состоявшегося приговора Киевского военного суда над обвиняемыми в государственных преступлениях студентом Розовским и рядовым Лозинским, приговоренными судом к смертной казни, каковую они и понесли по конфирмации и. д. киевского генерал-губернатора генерал-адъютанта Ванновского, тогда как они вооруженного сопротивления не оказали. Я отвечал на сделанный мне вопрос об этом, что «о причинах нужно спросить совесть судей суда, вынесших подобный приговор, в связи с выяснившимися на судебном следствии обстоятельствами; но что мне причины неизвестны и известны быть не могут». А на поставленный мне вопрос, почему генерал-адъютант Ванновский утвердил, но не смягчил приговора, я ответил совершенным незнанием того, чем именно руководился Ванновский при конфирмации, которою я был не вправе руководить.

При этом я доложил, что дело о конфирмации названных лиц поступило к Ванновскому, когда генерал-губернатор Чертков находился в С.-Петербурге, откуда выехав, двумя депешами предложил мне явиться и сказать Ванновскому, что он, Чертков, находится в пути и конфирмацию по сему делу просит отложить до его прибытия в Киев и таковую принимает на себя, – о чем мною было докладываемо Ванновскому, который отозвался, что он не трус и принимает конфирмацию на себя, не ожидая прибытия Черткова, потому что таковая выпала на его долю. Таким образом, приговор был утвержден Ванновским и приведен в исполнение до прибытия в Киев Черткова. По этому делу, я знаю хорошо, был запрашиваем Ванновский графом Лорисом, но какой ответ последовал со стороны Ванновского, мне неизвестно.

И, во-вторых, граф Лорис был против постановки на суд большого числа обвиняемых в государственных преступлениях, а стоял на стороне разрешения дел в административном порядке и вот почему, как он мне объяснял вопросом:

– А что скажет о России заграничная пресса? Если мы будем ставить на суд множество людей, то напишут, что у нас в России революция.

А потому он и предложил мне уменьшить числом предававшихся суду за государственные преступления; главных виновных, выдающихся своею преступною деятельностью, предать суду, а в отношении остальных принять административные меры, по соглашению с генерал-губернатором.