Текст книги "Сотник Лонгин"

Автор книги: Василий Арсеньев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

«На этом судне плывут люди Кесаря, – думал он. – Скоро они будут тут! Да, он послал убийц за мной. Что делать? Куда бежать? В горы? В горы надо уходить. Дальше, вглубь острова. Там спасение… Где мой меч? А этот человек… – он взглянул на ликующего Фрасилла совершенно безумными глазами. – Он слишком много знает про меня. Я сам делился с ним своими мечтами. Он выдаст меня! Я должен убить его, пока он не погубил меня…»

Тиберий вдруг проговорил неестественно ласковым голосом:

– Я всегда знал, что ты великий астролог и предсказатель. Сделай милость, любезный мой друг, скажи, что знаешь ты о своем собственном будущем?

Фрасилл, который стоял у самого края обрыва, взглянул в глаза Тиберия, пылающие адским пламенем, перепугался не на шутку и воскликнул в ужасе:

– Мне угрожает великая опасность! Но я должен предупредить тебя, мой государь. Когда меня не станет, ты лишь на несколько дней переживешь меня…

Тиберий изменился в лице, отвернулся в сторону и сделал несколько глубоких вдохов. Легкий ветерок привел в порядок его мысли, – он обо всем еще раз подумал и обернулся к астрологу уже с прежней улыбкой на губах.

– Пойдем встречать гостей из Рима, мой милый Фрасилл, – сказал Тиберий и бросился вниз по крутому склону утеса. Фрасилл с опаской взглянул туда, где о скалы бились морские волны, перевел дух и осторожно последовал за ним. Впереди возвышались городские стены, над которыми поднимались величественные беломраморные храмы акрополя…

По шумной торговой улице, пестрящей лавками, Тиберий и его спутник вышли к городской пристани. Тем временем, римский корабль со спущенными парусами уже входил в гавань между двумя мраморными столбами, на которых громоздилось то, что осталось от гигантского Колосса Родосского – бронзовые ноги статуи, во время землетрясения разломанной по линии колен. В порту, сплошь набитом торговыми судами, заметив судно с имперским штандартом, тотчас засуетились. Вскоре освободилось место у причала, и римский корабль, развернувшись кормой к берегу, пришвартовался.

Тиберий стоял на пристани и от волнения продолжал сдирать свои прыщи. Его лицо, обычно приятное на вид, теперь было изуродовано красными пятнами и кровоподтеками. Наконец, с корабля перекинули трап, по которому на берег спустился человек в пурпурном плаще трибуна преторианской когорты в сопровождении нескольких солдат, – на их щитах чернели скорпионы. Тиберий мертвецки побледнел, и ужас, который он испытал давеча на вершине утеса, охватил его с удвоенной силой. В тот миг на человека, который вскоре будет решать судьбы мира, было жалко смотреть. Он дрожал как осиновый лист. Грохот солдатских сапог, словно шаги смерти, заставлял трепетать его сердце. Перед его глазами были красные преторианские щиты, с которых вдруг сорвались скорпионы. Черные скорпионы с огромными клешнями и изогнутыми хвостами, таящими смертоносное жало поползли прямо к его ногам…

Тиберий зажмурился и, когда снова открыл глаза, увидел перед собой рослого преторианского трибуна, который весело смотрел на него:

– Тиберий Нерон! Меня зовут Луций Элий Сеян. Я послан к вам от императора. Великий Кесарь шлет вам привет сердечный и это… – он протянул бледному Тиберию письмо. Дрожащею рукой Тиберий надломил Кесареву печать, развернул свиток и прочел следующее: «Будь здоров, милый Тиберий. Наслышан я от любезной моей Ливии о твоей тоске по Риму и горячем желании повидать родных своих. Помнится, восемь лет назад ты, не вняв моим мольбам, сделал по-своему и удалился на остров, где и ныне пребываешь. Но я не сужу тебя. Ты сам себя вполне наказал. Теперь же срок твоего изгнания подошел к концу. Я посоветовался с Гаем, и мы решили, что ты можешь вернуться в Рим как частное лицо, не отягощенное никакими государственными заботами. Мы с твоей матерью с нетерпением будем ждать твоего возвращения».

– Могу вернуться… Неужели черная полоса в моей жизни закончилась? А вдруг это уловка лицемерного старика, чтобы меня завлечь в Рим? Да нет. К чему такие сложности? Здесь меня убить гораздо проще,– подумал Тиберий и сказал вслух: – Здесь написано, что я могу вернуться в Рим…

– К вашим услугам этот корабль, – сказал преторианец. – Мы завтра выходим в море.

Тиберий исподлобья взглянул на него и вежливо отказался:

– У меня на Родосе остались кое-какие дела. Чтобы их уладить, потребуется еще какое-то время. И вы можете отплыть без меня…

На самом деле, ничто его на острове не держало, а сказал он так потому, что опасался, как бы во время плавания на этом корабле с ним не случилось какого-нибудь несчастья. Вскоре на те деньги, которые ему высылала Ливия, он нанял судно и, прихватив с собой Фрасилла, отправился в Рим.

***

В консульство Элия Ката и Сентия, за шесть дней до мартовских календ 754 года от основания Рима, до Города долетела печальная весть: на Востоке от тяжелого ранения скончался последний наследник Августа – молодой Гай Кесарь.

Вороные кони неторопливо ступали по камням Аппиевой дороги, вдоль которой на обочинах громоздились мрачные склепы, величественные статуи и мраморные гробницы римской знати. Солнце висело над головами унылых всадников. Стояла гробовая тишина. Было слышно, как ветер гуляет среди верхушек зонтичных сосен, и раздается мерное постукиванье конских копыт и звуки шагов четырех рабов-носильщиков. Добрались до очередного мильного столба. Внезапно впереди показалось облако пыли, скрывающее силуэты всадников. Большой конный отряд стремительно приближался.

«Скачут по наши души», – подумал рослый русоволосый юноша по имени Герман, которого все называли Арминием. Это прозвище закрепилось за молодым варваром с тех пор, как он первым взошел на стену армянской крепости и был награжден венком победителя. Он прекрасно говорил на латыни и теперь вдруг поймал себя на мысли, что не знает, как на его родном языке произносится слово «душа». Впрочем, времени на раздумья не было, потому что в этот миг прозвучала команда: «Спешиться!»

Воины, не выпуская поводьев из рук, выстроились в ряд вдоль дороги. Топот копыт нарастал, вскоре появились верховые, и грянуло дружное:

– Ave, Caesar! Да здравствует Кесарь!

Воспаленные от бессонницы глаза, небритая седая борода и мрачный плащ, а особенно – молчание императора произвели столь удручающее впечатление на легата, что тот от страха не вымолвил ни слова и только качнул головой в сторону носилок. Август спешился и, отдернув занавеску, увидел золоченую урну с прахом цесаревича.

– Вы его сожгли? – покосился он на легата. Тот задрожал и, заикаясь, проговорил:

– М…мой и…император, Гай Кесарь скончался в ночь перед отплытием. Мы воздали ему все подобающие почести. Т… тело было умащено благовониями. Монетка перевозчику через Стикс Харону… Путешествие заняло три недели. Мы не могли допустить м…мора на корабле. Только п…прах Гая Кесаря удалось нам довезти до Италии. Простите нас, император, что не уберегли вашего сына… – он заплакал и пал на колени.

– Поднимите его, – гневно крикнул Август и, оседлав коня, поскакал в Город. На другой день носилки с прахом цесаревича были принесены на форум, где с ростральной трибуны перед собравшимся народом Август произнес похвальную речь, в которой ни словом не упомянул о матери Гая – Юлии, сосланной дочери своей. С форума похоронная процессия, сопровождаемая многочисленными плакальщицами и унылыми мелодиями флейтистов, двинулась по Широкой дороге, к мавзолею. Август шел рядом с носилками, как и брат покойного – молодой Агриппа Постум. Жена Августа – Ливия Друзилла, женщина в летах, которая, несмотря на свой почтительный возраст, выглядела весьма моложаво, следовала за мужем в заметно приподнятом настроении духа. Рядом с нею был Тиберий Нерон, недавно вернувшийся с Родоса. Он шел, высоко закинув голову, с суровым выражением лица. От взоров городских обывателей не укрылись ни довольная улыбка матери, ни надменность сына.

– Добились своего и радуются, – шептались люди в толпе. Позади Ливии и Тиберия шла бледная вдова Гая Кесаря – юная Ливилла, поддерживаемая служанками за руки, а поодаль от нее – Германик, племянник Тиберия, с женой Агриппиной. Шестьсот сенаторов, всадники, императорские рабы и вольноотпущенники, – все в темных траурных одеяниях, – почтительно склонив головы, следовали в колонне, которая миновала сады Агриппы и приближалась к огромной гробнице, выстроенной Августом для себя и своих близких. Статуя императора венчала земляной холм, усаженный кипарисами, который был насыпан поверх круглого здания, украшенного на входе портиком с колоннами и двумя обелисками. Там, в глубокой нише, рядом с погребальными сосудами Марка Агриппы, родного отца Гая, и сестры Августа – Октавии обрел покой прах юноши.

***

После похорон Август распорядился об организации поминок и в сопровождении отряда германской стражи вернулся во дворец на Палатине, охраняемый преторианцами. Август уединился в своем кабинете и прилег на ложе, на котором имел обыкновение работать: читал письма и бумаги или писал на них ответы. Его взгляд блуждал по фрескам в виде цветочных гирлянд, украшающим стены кабинета, едва отражая тот накал борьбы, которая шла в его душе. Император измучился за последний месяц. Ни днем, ни ночью ему не давали покоя одни и те же мысли: «О, боги, почему самые достойные уходят так рано? Марцелл, Агриппа, Меценат, Луций… Теперь и Гай. Моя последняя надежда. Почему так несправедлива ко мне Фортуна? На кого я оставлю империю?! На своенравного, нелюдимого и жестокого Тиберия? Германик слишком молод и неопытен. Друз чересчур легкомыслен…»

Его мучительные размышления были прерваны стуком в дверь. Вскоре появилось лицо раба, который объявил:

– Государь, к вам госпожа пришла.

В этот миг Август менее всего хотел бы видеть Ливию, которая, как он знал наверняка, будет просить за своего любимого сына, а потому повелел никого к нему не впускать. Когда раб исчез за дверями, Август поднялся с постели и подошел к нише, где лежали письма, присланные Гаем из Армении. Он развернул один свиток, в котором Гай сообщал о встрече с парфянским царем на острове посреди Евфрата. В другом письме говорилось о мятеже, поднятом армянами:

– …Отец, в этом бою отличился один варвар. Он первым поднялся на стену крепости. Я наградил его венком и дал ему почетное прозвище – Арминий. Это очень храбрый и умный юноша, сын вождя из племени херусков. Он обладает отнюдь не варварскими способностями, которые встретишь далеко не у каждого римлянина…

– Я исполню твою последнюю волю, сынок, – проговорил вслух Август и велел слуге отыскать германца по прозвищу Арминий.

Девять дней спустя

Ранним утром народ толпился на грязной и мокрой Субуре, испещренной торговыми лавками. Шумное море, пополняемое сбегающими с холмов ручейками людскими, устремившись через форум, несло свои волны на Марсово поле, к высокому амфитеатру, где Кесарь давал игры в память о своем сыне. Посреди пестрой гудящей толпы застревали господские лектики и паланкины, в которых возлежали на парчовых подушках сенаторы и богачи-всадники. Они вкушали яства, пили фалернское вино да посмеивались, слыша возмущенные голоса: одному простолюдину в толчее наступили на ногу, другого – ударили, третьего – толкнули в бок. Политики в Риме, как, впрочем, во всяком ином месте, были далеки от чаяний народных, отгородившись от них слугами да закрытыми дверцами своих носилок.

Наконец, море людское докатилось до стен амфитеатра и здесь разделилось на множество ручейков, которые исчезали под арочными сводами крытых проходов, ведущих к круглой покрытой песком арене, где вскоре начнется излюбленная римская забава – поединки гладиаторов. Каменные сиденья, – ступени амфитеатра, поднимающиеся высоко вверх, – мгновенно заполнялись шумящим народом, сгорающим от нетерпения в предвкушении зрелища. В этом гуле особенно громко звучали звонкие молодые голоса, которые горячо и по-юношески пылко обсуждали подвиги какого-то гладиатора по прозвищу Германец.

Все повскакали со своих мест, как только на верхней террасе амфитеатра появились императорские рабы с лотками, и в толпу полетели хлебобулочные изделия… Кому-то хлеба не хватило, а некоторые вернулись назад с помятыми боками и разукрашенными лицами.

В одном из первых рядов сидели двое чужестранцев, на которых постоянно косились люди. Рослые голубоглазые и со светлыми волосами, – они выделялись из массы, а на руке одного из них сверкал в лучах солнца золотой всаднический перстень. Это были двое сыновей германского вождя Зигмера. По воле Августа один из них – тот, которого звали Арминием, – накануне удостоился римского гражданства и всаднического коня, хотя и не обладал положенным цензом. Он был старше своего брата, прозванного Флавием, на четыре года, и хотя они оба были воспитаны в римской всаднической семье, в отличие от Флавия, Арминий хорошо помнил тот день, когда они покинули отчий дом…

С тех пор, как Арминий вернулся с Востока, Флавий не отходил от него ни на шаг, все выпытывая у него подробности похода (неспроста ведь его наградили венком и почетным прозвищем!), но Арминий скупился на слова, отделываясь от назойливого брата общими фразами. Только через третьих лиц удалось любознательному Флавию выведать о подвигах брата на армянской войне. Теперь же сам Кесарь удостоил Арминия великой чести и вознаградил по заслугам. Флавий был горд за своего брата. Любопытство распирало его, и когда они пришли в амфитеатр, он не выдержал и спросил между делом, как будто невзначай:

– Что же тебе сказал Кесарь?

Арминий отчего-то помрачнел и отвечал неохотно:

– Поблагодарил за верную службу и спросил, хочу ли я стать римским гражданином.

– А ты что?

– Я сказал – «если на то будет воля моего императора». Он улыбнулся, а потом спросил: читал ли я что-нибудь на латыни. Я назвал Вергилия. И мы немного поговорили об «Энеиде». Он меня похвалил и сказал: «Такой образованный человек достоин всаднического состояния». Тогда, помимо декрета о пожаловании гражданства, он вручил мне вот этот золотой печатный перстень. Так я стал всадником, – сказал Арминий и умолк.

– И ты вот так просто об этом говоришь? – удивился Флавий. – Ты лицезрел самого владыку мира! Божественного Августа! Тебе оказана великая честь, а ты как будто и не рад…

– Да рад я, рад, – коротко возразил Арминий. – Ну, хватит обо мне. Лучше расскажи о себе.

– А что я? – усмехнулся Флавий. – Живу по-прежнему у старика Бальба. Он получает за меня вознаграждение. Что-то перепадает и мне. Так что нужды ни в чем не испытываю. Недавно подружился с сыном Берингара, начальника германской стражи. Мы вместе упражняемся на Марсовом поле в метании копья и кулачном бое… Слушай, брат, если завтра война, ты возьмешь меня в поход? Ты теперь большой человек, с твоим мнением считаются. Ну что тебе стоит похлопотать за меня?

– Ты так рвешься в бой? – нахмурился Арминий. – А если Рим пойдет войной за Рейн, ты будешь убивать наших родичей?

Флавий изменился в лице:

– Если они настолько безумны, чтобы выступать против Рима, то – да.

– И не пощадишь даже отца с матерью? – не унимался Арминий.

– Да что за вопросы, брат? – возмутился Флавий. – Давай не будем об этом… Лучше скажи, что у тебя с женщинами?– спросил он и, не получив ответа, сказал, широко улыбаясь. – Знаю тут одну служанку, на Сабуре в таверне работает. Так она за двадцать ассов сделает все, что ни прикажешь… Такая безотказная!

Арминий брезгливо поморщился:

– Не связывайся ты с этими волчицами – подхватишь какую-нибудь заразу от них. У нашего племени в обычае верность одной женщине, с которой ты связан брачными узами.

– А пока молод, полон сил и не женат, не мешало бы и немного поразвлечься, брат, – захихикал Флавий, – тем более что в Городе много мест, где можно повеселиться… Куртизанок из лупанаров да просто уличных потаскух тут хватает в избытке.

– Теперь я понимаю, чем ты тут без меня занимался, – мрачно усмехнулся Арминий.

– Все так живут, брат, – заявил Флавий. – Римляне – великий народ, который лучше всех в мире знает, как сражаться и веселиться!

– Это их ты называешь великим народом? – парировал Арминий, кивая в сторону тех, которые дрались за кусок хлеба. – Они готовы друг другу глотки перегрызть!

Флавий не нашел, что ответить, а вскоре в императорской ложе появился Август в сопровождении своего внука Агриппы, пасынка – Тиберия и его племянника Германика. Тотчас трибуны взорвались дружным приветствием:

– Да здравствует, Кесарь!

Флавий издалека вглядывался в своего кумира, словно пытаясь сохранить навечно в своей памяти его образ, жадно ловил каждое движение его руки.

– Брат, божественный Август посмотрел на меня, – просиял от радости юноша. Арминий промолчал, недоуменно подумав про себя: «Что с тобой сделал этот город, брат мой? Старика, который одной ногой в могиле, ты называешь богом! И превозносишь врагов, которые пленили тебя».

Раздался торжественный и немного жутковатый глас водяного органа, которому вторил звук горна, и подпевали цимбалы. На арену высыпали несколько десятков пар молодых учеников ланисты из Капуи, которые развязали бой на деревянных мечах.

– Так всегда бывает в начале, – проговорил Флавий, не пропускавший общественных игр, где бы они ни проводились: в цирке, в театре или амфитеатре, – правда, до сих пор, как чужестранец, он наблюдал за поединками издалека, с самых верхних рядов.– Потом будет интереснее, – добавил он. И, в самом деле, потешная битва вскоре закончилась. Музыка стихла. Глашатай громко провозгласил, обращаясь в сторону императорской ложи:

– Поминальные игры в честь Гая Юлия Кесаря объявляются открытыми. Сегодня на арену выйдут двадцать пар гладиаторов из знаменитой школы ланисты Ботиата. Соревнования проводятся в два тура. Победители первого тура сражаются между собой. Правило простое – никакой пощады к поверженному противнику. В живых останется только один…

– А это что-то новое, – тихо проговорил Флавий. – Такого раньше не было! Что нас ожидает?

– Бойня, – мрачно отозвался Арминий. В это время на арене появилась первая пара гладиаторов: ретиарий с сетью и трезубцем и мурмиллон, вооруженный коротким мечом и щитом легионера, – у обоих из одежды только набедренная повязка с кожаным поясом. Первый бой оказался недолгим. Мурмиллон запутался в сети, удачно брошенной ретиарием, и тот нанес смертельный удар своим трезубцем, поразив грудь противника… Первую кровь, брызнувшую на песок амфитеатра, трибуны встретили ликованием. Гладиатор, которого звали Феликс, что значит «счастливый», тотчас сделался любимцем публики, а мертвое тело его поверженного противника, зацепив крюками, двое рабов поволокли с арены…

Картинки менялись как в калейдоскопе, попеременно окрашиваясь в багровые тона. На арену выходили бойцы разных народов: фракийцы, иллирийцы, сирийцы, – но кровь, что хлестала из их ран, была одного и того же цвета. Амфитеатр оглашался неистовым ревом толпы, которая всякий раз, как глашатай объявлял очередную пару гладиаторов, разделялась на два непримиримых лагеря, и каждый из них выкрикивал прозвище своего любимца. Трибуны дружно освистывали бойцов, проявляющих нерешительность, зато всякий удачный удар, достигший своей цели, приводил толпу в восторг. Гибель гладиатора одна половина зрителей встречала ликованием, другая – сдержанным молчанием и вздохами разочарования, которые доносились с верхних рядов, – оттуда, где сидели римлянки. И снова мертвое тело волокли с арены под неистовое улюлюканье публики.

– Гер-ма-нец про-тив Фра-кийца, – протяжно объявил глашатай.

– Сейчас будет поединок столетия, – заорал Флавий, стараясь перекричать ревущую толпу. – Обычно Германец решает исход поединка одним броском своего копья, но теперь у него опасный противник…

Арминий кивком показал, что услышал слова брата. В это время на арену вышли два воина-исполина.

– Это Германец! – прокричал Флавий, показывая на громадного широкоплечего бойца с вооружением галла: длинным копьем и громоздким щитом. Гладиатор обвел взглядом, исполненным презрения и ненависти, ряды зрителей, скандирующих его прозвище, и, к удивлению Арминия, не повернулся, как Фракиец, чтобы поприветствовать императора. Противник Германца был ему под стать: воин, славный многими победами на арене, столь же могучего телосложения и высокого роста, но лица его не было видно из-за шлема, украшенного изображением грифона. Поединок начался. Публика в амфитеатре замерла…

Германец метнул копье, но Фракиец ловко увернулся от него и, орудуя своим изогнутым мечом, двинулся на противника. Щит Германца принял на себя удар Фракийца, сам Германец попытался прорваться к своему копью, которое торчало посреди песков арены, однако противник помешал ему. Казалось, что судьба Германца решена, и публика единодушно желала ему смерти…

Слыша голоса толпы, Германец заревел, словно дикий затравленный зверь, рванулся вперед, бросил в своего врага тяжелый щит, – да с такой силой, что Фракиец рухнул наземь. Германец подхватил меч, выпавший из его руки, и молниеносным движением отсек ему голову… Публика на мгновенье растерялась, но тотчас заревела от восторга, и даже Кесарь удостоил победителя рукоплесканием. Германец сплюнул кровь и, подхватив копье, покинул арену…

Вскоре был объявлен часовой перерыв. Пока десять оставшихся в живых гладиаторов отдыхали и готовились ко второму туру, зрители обсуждали поединки, из которых более всего им запомнился бой Германца с Фракийцем, – главным образом, из-за его неожиданной развязки.

– Что ты знаешь об этом Германце? – спросил у брата Арминий.

– Вижу, тебя заинтересовали гладиаторы, – улыбнулся Флавий.

– Не все, а только он один, – парировал Арминий. – Так что ты о нем знаешь?

– Немного. Он не работает на публику, но его любят. Известно лишь только то, что он варвар из-за Рейна…

– Стало быть, наш соотечественник, – задумчиво проговорил Арминий.

– Теперь, когда ты стал римским гражданином, твое отечество – это Рим. Привыкай, брат, – сказал Флавий. – Сейчас, чую, начнется потеха. Настоящий бой! А после игр, брат, ты мне покажешь несколько приемов, которым научился в римской армии?

– Главный прием, который я усвоил, будучи здесь, в Риме, – это держать язык за зубами, – усмехнулся Арминий. – Впрочем, я помогу тебе, ведь ты брат мой, и с тобой мы связаны навеки кровными узами.

Братья обнялись и поклялись в вечной дружбе. Тем временем, солнце приближалось к высшей точке на небе, припекая головы зрителей. В полдень начался завершающий акт кровавой драмы. Битва, в которой на смерть схлестнулись пять пар гладиаторов…

Ретиарий, победивший в первом поединке, бросил сеть, но она соскользнула с круглого шлема секутора, и тот в ярости обрушился на врага, отчаянно защищающегося трезубцем. Арминий не сводил глаз с Германца, на которого, размахивая мечами, наступал воин-димахер. Копье, брошенное Германцем, пробило незащищенную грудь его противника, который рухнул в песок, захлебываясь кровью. Германец с одного удара оборвал его страдания… Ловко орудуя трофейными мечами, он двинулся на секутора, победившего в схватке с ретиарием (тот, лежа на песке, истекал кровью, а вскоре испустил дух).

Публика в тот день пресытилась кровавым зрелищем. Обыватели, запивающие дармовой хлеб дешевым вином, жадно следили за происходящим на арене, ловя каждое движение руки, наносящей решающий удар, наслаждаясь агонией проигравших в схватке. Над амфитеатром постоянно, словно раскаты грома, проносилось:

– Гер-ма-нец! Гер-ма-нец!

Секутору удалось выбить один из мечей у Германца, и теперь они бились на равных. Гремели короткие мечи, высекая искры на песок. Однако это продолжалось недолго. Меч Германца рассек мышцу на бедре секутора, и тот, взвыв от боли, рухнул на колени. Германец взмахнул мечом димахера, и голова, скрытая под круглым шлемом, отскочила в сторону… Толпа заревела от восторга при виде обезглавленного тела, извергающего фонтаны крови, которое качнулось и рухнуло в песок. Последний оставшийся в живых гладиатор, сопровождаемый смехом и поношениями зрителей, долго бегал по арене от Германца. Он рванулся, было, к воротам, которые вели в подземелье амфитеатра, но оттуда его погнали бичами и раскаленными прутьями. Когда Германцу надоело гоняться за этим человеком, лицо которого скрывал шлем, он пустил ему вослед копье…

Глашатай протяжным голосом объявил победителя игр. Германец, вытащив копье из тела павшего гладиатора, стоял с ним посреди залитой кровью и усеянной трупами арены, обводя взглядом зрительные ряды. Публика неистово скандировала его имя, но внезапно притихла, когда всеобщий любимец вдруг прокричал на своем родном наречии:

– Я – Тумелик, сын вождя бруктеров Ратибора, который отдал жизнь за свободу Германии. Будь проклят этот город! Да обрушат на него кару бессмертные боги! Да наступит день мщения!

Германец развернулся и внезапно метнул копье в сторону императорской ложи. В амфитеатре началась паника. Зрители повскакали с мест и, толкаясь, устремились к выходам, а Тумелик, увидев, что Кесарь не пострадал, заревел и, не глядя на бегущих к нему воинов, пронзил себя мечом…

Преторианцы в ярости кололи копьями варвара, который уже был мертв. Трибуны опустели. И только Арминий с Флавием стояли, глядя, как волокут тело героя…

Полгода спустя. Германия.

– Какие унылые места! – скривился от неудовольствия Флавий при виде торчащих из-под воды коряг посреди покрытого мхами и редкими кустарниками болота. – То ли дело живописные пейзажи Италии! Зеленые залитые солнцем луга, склоны холмов, усаженные виноградниками и оливковыми рощами… А здесь лишь непролазные топи, непроходимые леса да… рой комаров, – он махнул рукой, отгоняя назойливых насекомых.

– В наших краях, брат, есть своя прелесть. Ну-ка, постой, – Арминий осадил своего коня, спрыгнул на землю и скрылся из виду в зарослях кустарников. Он вскоре вернулся, держа в руках свой шлем, наполненный ягодой золотистого цвета. Флавий попробовал, и ему понравилось:

– Вкусно. Что это?

– А ты разве не помнишь? – вздохнул Арминий. – Твоя любимая морошка. Забыл, как мы детьми собирали ее на опушке Тевтобургского леса? Ты не столько собирал ягоду, сколько себе за щеки прятал, – рассмеялся он. Флавий улыбнулся:

– Да, были времена…

– Не правда ли, было хорошо тогда? – подхватил Арминий. – Мы не знали забот, мы не знали чужбины и жизни в плену!

– Не говори так, брат, – нахмурился Флавий. – Разве ты в чем-нибудь нуждался, будучи в Риме?

– Ты прав, Флавий, – усмехнулся Арминий. – У меня было все, кроме… свободы.

– Ты не был рабом, – возразил Флавий.

– Но и свободным я тоже не был, – парировал Арминий.

– Я себя пленником никогда не чувствовал, – упорствовал Флавий. – А если хочешь знать мое мнение – я благодарен Фортуне за то, что она подарила мне возможность прикоснуться к цивилизации.

Арминий, промолчав, оседлал коня, и они не спеша продолжили путь вдоль гряды невысоких холмов, поросших густым лесом. Флавий про себя вспоминал годы, проведенные в Риме, и сравнивал их с той порой своего детства, связанной с родной деревней. Впрочем, о том времени у него осталось совсем немного воспоминаний. Грязные лужи двора, по которым он любил шлепать босыми ножками, корыта, где возились свиньи, конюшня со стойлами, погрязшими в навозе. Еще всплывали в памяти громоподобные, приводящие в трепет звуки голоса строгого отца да полные слез глаза матери…

Одним словом, деревня представлялась какой-то неприглядной и очевидно проигрывала блистательному, величественному Риму с его грандиозными постройками, бесчисленными фонтанами и парками, утопающими в зелени садов.

– Мы не одни, – тихо сказал Арминий. Флавий, погруженный в себя, встрепенулся и начал озираться по сторонам.

– Пригнись, – крикнул Арминий. Тотчас легкий дротик, рассекая воздух, пролетел над его головой и плюхнулся в болото. Братья пришпорили своих коней и пустили их вскачь.

Множество варваров в звериных шкурах выбежало из леса и, ощетинившись длинными копьями, преградило дорогу всадникам. Кони, заржав, встали на дыбы. Флавий не удержался в седле и рухнул наземь. Он быстро вскочил на ноги и, выхватив длинный меч из ножен, рьяно приготовился к бою.

– Мы – сыновья конунга Зигмера, – прокричал на германском наречии Арминий, спешившись. – Что вы за люди? Из какого рода?

Германцы переглянулись, и один из них, которого Арминий принял за главного, выкрикнул:

– Сложите оружие, римляне, иначе вам не поздоровится!

– Что он сказал? – прокричал Флавий.

– Он хочет, чтобы мы сложили оружие, – пояснил на латыни для брата Арминий.

– Ни за что, – в ярости воскликнул Флавий.

– Брат, делай, что они говорят, – приказал Арминий и, достав свой меч, кинул его на дорогу, затем туда же бросил свой кинжал. Флавий нехотя последовал его примеру.

– Итак, братья, мы безоружны, – сказал германцам Арминий. – Теперь давайте поговорим.

– Не брат ты нам, римский холуй, – прокричал рослый германец и кивнул своим людям, которые тотчас кинулись на пришельцев, повалив их наземь и связывая им руки веревками.

Остаток пути братья прошли под конвоем. Варвары, захватив римское оружие и коней, гнали пленников перед собой.

– Да, не в меру гостеприимна германская земля, – не без иронии заметил Флавий.

– А что ты хочешь? Они видят в нас врагов, и в, общем-то, они правы, – вздохнул Арминий.

– Молчать, – заревел германец, толкнув в спину Арминия.

Они шли уже два часа, и солнце давно скрылось из виду. На небе появились первые звезды. Наконец, впереди показались огни селения, лежащего на холме и защищенного невысоким валом. Пленники прошли по деревянному мосту, перекинутому через ров, наполненный водой, и вступили за вал. Глазами, немного попривыкшими к темноте, Флавий разглядел длинные высокие дома германцев, разбросанные по всему холму в каком-то нелепом беспорядке.

«Варвары, – подумал про себя Флавий. – Жаль, если придется умереть от их рук, так и не послужив великому Риму».

В окнах некоторых домов мерцали огоньки. Вскоре появились какие-то люди с горящими факелами в руках, которые примкнули к своим сородичам, пришедшим с пленниками. Они что-то кричали, явно угрожая, но Флавий, успевший за десять лет жизни в Риме позабыть родную речь, разобрать их слов не смог. Пленники вступили на широкий двор, окаймленный со всех сторон хозяйственными постройками, откуда доносились свинячий визг и мычание коров. Германец, которого Арминий давеча принял за главного, подался вперед, и Флавий увидел, как он почтительно приблизился к статному старику, окруженному воинственной дружиною. Недолго они о чем-то говорили, потом старец подал знак рукой, и пленников подвели к нему. В свете факельных огней Флавий разглядел морщинистое лицо старика, украшенное седою бородою, а тот, в свою очередь, с любопытством рассматривал их и вдруг резко проговорил: