Текст книги "Собрание баллад"

Автор книги: Василий Жуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

АДЕЛЬСТАН

День багрянил, померкая,

Скат лесистых берегов; Реин, в зареве сияя,

Пышен тек между холмов.

Он летучей влагой пены

Замок Аллен орошал; Терема зубчаты стены

Он в потоке отражал.

Девы красные толпою

Из растворчатых ворот Вышли на берег – игрою

Встретить месяца восход.

Вдруг плывет, к ладье прикован,

Белый лебедь по реке; Спит, как будто очарован,

Юный рыцарь в челноке.

Алым парусом играет

Легкокрылый ветерок, И ко брегу приплывает

С спящим рыцарем челнок.

Белый лебедь встрепенулся,

Распустил криле свои; Дивный плаватель проснулся -

И выходит из ладьи.

И по Реину обратно

С очарованной ладьей Поплыл тихо лебедь статный

И сокрылся из очей.

Рыцарь в замок Аллен входит:

Все в нем прелесть – взор и стан; В изумленье всех приводит

Красотою Адельстан.

Меж красавицами Лора

В замке Аллене была Видом ангельским для взора,

Для души душой мила.

Графы, герцоги толпою

К ней стеклись из дальних стран Но умом и красотою

Всех был краше Адельстан.

Он у всех залог победы

На турнирах похищал; Он вечерние беседы

Всех милее оживлял.

И приветны разговоры

И приятный блеск очей Влили нежность в сердце Лоры -

Милый стал супругом ей.

Исчезает сновиденье -

Вслед за днями мчатся дни: Их в сердечном упоенье

И не чувствуют они.

Лишь случается порою,

Что, на воды взор склонив, Рыцарь бродит над рекою,

Одинок и молчалив.

Но при взгляде нежной Лоры

Возвращается покой; Оживают тусклы взоры

С оживленною душой.

Невидимкой пролетает

Быстро время – наконец, Улыбаясь, возвещает

Другу Лора: "Ты отец!"

Но безмолвно и уныло

На младенца смотрит он, "Ax!– он мыслит,– ангел милый,

Для чего ты в свет рожден?"

И когда обряд крещенья

Патер должен был свершить, Чтоб водою искупленья

Душу юную омыть:

Как преступник перед казнью,

Адельстан затрепетал; Взор наполнился боязнью;

Хлад по членам пробежал.

Запинаясь, умоляет

День обряда отложить. "Сил недуг меня лишает

С вами радость разделить!"

Солнце спряталось за гору;

Окропился луг росой; Он зовет с собою Лору

Встретить месяц над рекой.

"Наш младенец будет с нами:

При дыханье ветерка Тихоструйными волнами

Усыпит его река".

И пошли рука с рукою…

День на холмах догорал; Молча, сумрачен душою,

Рыцарь сына лобызал.

Вот уж поздно; солнце село;

Отуманился поток; Черен берег опустелый;

Холодеет ветерок.

Рыцарь все молчит, печален;

Все идет вдоль по реке; Лоре страшно; замок Аллен

С час как скрылся вдалеке.

"Поздно, милый; уж седеет

Мгла сырая над рекой; С вод холодный ветер веет;

И дрожит младенец мой".

"Тише, тише! Пусть седеет

Мгла сырая над рекой; Грудь моя младенца греет;

Сладко спит младенец мой".

"Поздно, милый; поневоле

Страх в мою теснится грудь; Месяц бледен; сыро в поле;

Долог нам до замка путь".

Но молчит, как очарован,

Рыцарь, глядя на реку… Лебедь там плывет, прикован

Легкой цепью к челноку.

Лебедь к берегу – и с сыном

Рыцарь сесть в челнок спешит; Лора вслед за паладином;

Обомлела и дрожит.

И, осанясь, лебедь статный

Легкой цепию повлек Вдоль по Реину обратно

Очарованный челнок.

Небо в Реине дрожало,

И луна из дымных туч На ладью сквозь парус алый

Проливала темный луч.

И плывут они, безмолвны;

За кормой струя бежит; Тихо плещут в лодку волны;

Парус вздулся и шумит.

И на береге молчанье;

И на месяце туман; Лора в робком ожиданье;

В смутной думе Адельстан.

Вот уж ночи половина:

Вдруг… младенец стал кричать. "Адельстан, отдай мне сына!" -

Возопила в страхе мать.

"Тише, тише; он с тобою.

Скоро… ах! кто даст мне сил? Я ужасною ценою

За блаженство заплатил.

Спи, невинное творенье;

Мучит душу голос твой; Спи, дитя; еще мгновенье,

И навек тебе покой".

Лодка к брегу – рыцарь с сыном

Выйти на берег спешит; Лора вслед за паладином,

Пуще млеет и дрожит.

Страшен берег обнаженный;

Нет ни жила, ни древес; Черен, дик, уединенный,

В стороне стоит утес.

И пещера под скалою -

В ней не зрело око дна; И чернеет пред луною

Страшным мраком глубина.

Сердце Лоры замирает;

Смотрит робко на утес. Звучно к бездне восклицает

Паладин: "Я дань принес".

В бездне звуки отразились;

Отзыв грянул вдоль реки; Вдруг… из бездны появились

Две огромные руки.

К ним приблизил рыцарь сына…

Цепенеющая мать, Возопив, у паладина

Жертву бросилась отнять

И воскликнула: "Спаситель!.."

Глас достигнул к небесам: Жив младенец, а губитель

Ниспровергнут в бездну сам.

Страшно, страшно застонало

В грозных сжавшихся когтях. Вдруг все пусто, тихо стало

В глубине и на скалах.

ИВИКОВЫ ЖУРАВЛИ

На Посидонов пир веселый,

Куда стекались чада Гелы [1]

Зреть бег коней и бой певцов,

Шел Ивик, скромный друг богов.

Ему с крылатою мечтою

Послал дар песней Аполлон:

И с лирой, с легкою клюкою,

Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взоры

Вдали Акрокоринф и горы,

Слиянны с синевой небес.

Он входит в Посидонов лес…

Все тихо: лист не колыхнется;

Лишь журавлей по вышине

Шумящая станица вьется

В страны полуденны к весне.

"О спутники, ваш рой крылатый,

Досель мой верный провожатый,

Будь добрым знамением мне.

Сказав: прости! родной стране,

Чужого брега посетитель,

Ищу приюта, как и вы;

Да отвратит Зевес-хранитель

Беду от странничьей главы".

И с твердой верою в Зевеса

Он в глубину вступает леса;

Идет заглохшею тропой…

И зрит убийц перед собой.

Готов сразиться он с врагами;

Но час судьбы его приспел:

Знакомый с лирными струнами,

Напрячь он лука не умел.

К богам и к людям он взывает…

Лишь эхо стоны повторяет -

В ужасном лесе жизни нет.

"И так погибну в цвете лет,

Истлею здесь без погребенья

И не оплакан от друзей;

И сим врагам не будет мщенья,

Ни от богов, ни от людей".

И он боролся уж с кончиной…

Вдруг… шум от стаи журавлиной;

Он слышит (взор уже угас)

Их жалобно-стенящий глас.

"Вы, журавли под небесами,

Я вас в свидетели зову!

Да грянет, привлеченный вами,

Зевесов гром на их главу".

И труп узрели обнаженный:

Рукой убийцы искаженны

Черты прекрасного лица.

Коринфский друг узнал певца.

"И ты ль недвижим предо мною?

И на главу твою, певец,

Я мнил торжественной рукою

Сосновый положить венец".

И внемлют гости Посидона,

Что пал наперсник Аполлона…

Вся Греция поражена;

Для всех сердец печаль одна.

И с диким ревом исступленья

Пританов окружил народ,

И вопит: "Старцы, мщенья, мщенья!

Злодеям казнь, их сгибни род!"

Но где их след? Кому приметно

Лицо врага в толпе несметной

Притекших в Посидонов храм?

Они ругаются богам.

И кто ж – разбойник ли презренный

Иль тайный враг удар нанес?

Лишь Гелиос то зрел священный, [2]

Все озаряющий с небес.

С подъятой, может быть, главою,

Между шумящею толпою,

Злодей сокрыт в сей самый час

И хладно внемлет скорби глас;

Иль в капище, склонив колени,

Жжет ладан гнусною рукой;

Или теснится на ступени

Амфитеатра за толпой,

Где, устремив на сцену взоры

(Чуть могут их сдержать подпоры),

Пришед из ближних, дальних стран,

Шумя, как смутный океан,

Над рядом ряд, сидят народы;

И движутся, как в бурю лес,

Людьми кипящи переходы,

Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,

Сим торжеством соединенных?

Пришли отвсюду:от Афин,

От древней Спарты, от Микин,

С пределов Азии далекой,

С Эгейских вод, с Фракийских гор…

И сели в тишине глубокой,

И тихо выступает хор. [3]

По древнему обряду, важно,

Походкой мерной и протяжной,

Священным страхом окружен,

Обходит вкруг театра он.

Не шествуют так персти чада;

Не здесь их колыбель была.

Их стака дивная громада

Предел земного перешла.

Идут с поникшими главами

И движут тощими руками

Свечи, от коих темный свет;

И в их ланитах крови нет;

Их мертвы лица, очи впалы;

И свитые меж их власов

Эхидпы движут с свистом жалы,

Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;

И гимн запели диким хором,

В сердца вонзающий боязнь;

И в нем преступник слышит: казнь!

Гроза души, ума смутитель,

Эринний страшный хор гремит;

И, цепенея, внемлет зритель;

И лира, онемев, молчит:

"Блажен, кто незнаком с виною,

Кто чист младенчески душою!

Мы не дерзнем ему вослед;

Ему чужда дорога бед…

Но вам, убийцы, горе, горе!

Как тень, за вами всюду мы,

С грозою мщения во взоре,

Ужасные созданья тьмы.

Не мнится скрыться – мы с крылами;

Вы в лес, вы в бездну – мы за вами;

растерзанных бросаем в прах.

Вам покаянье не защита;

Ваш стон, ваш плач – веселье нам;

Терзать вас будем до Коцита,

Но не покинем вас и там".

И песнь ужасных замолчала;

И над внимавшими лежала,

Богинь присутствием полна,

Как над могилой, тишина.

И тихой, мерною стопою

Они обратно потекли,

Склонив главы, рука с рукою,

И скрылись медленно вдали.

И зритель – зыблемый сомненьем

Меж истиной и заблужденьем -

Со страхом мнит о Силе той,

Которая, во мгле густой

Скрываяся, неизбежима,

Вьет нити роковых сетей,

Во глубине лишь сердца зрима,

Но скрыта от дневных лучей.

И все, и все еще в молчанье…

Вдруг на ступенях восклицанье:

"Парфений, слышишь?..

Крик вдали – То Ивоковы журавли!..

" И небо вдруг покрылось тьмою;

И воздух весь от крыл шумит;

И видят… черной полосою

Станица журавлей летит.

"Что? Ивак!.." Все поколебалось -

И имя Ивака помчалось

Из уст в уста… шумит народ,

Как бурная пучина вод.

"Наш добрый Ивак! наш сраженный

Врагом незнаемым поэт!..

Что, что в сем слове сокровенно?

И что сих журавлей полет?"

И всем сердцам в одно мгновенье,

Как будто свыше откровенье,

Блеснула мысль: "Убийца тут;

То Эвменид ужасных суд;

Отмщенье за певца готово;

Себе преступник изменил.

К суду и тот, кто молвил слово,

И тот, кем он внимаем был!"

И бледен, трепетен, смятенный,

Незапной речью обличенный,

Исторгнут из толпы злодей:

Перед седалище судей

Он привлечен с своим клевретом;

Смущенный вид, склоненный взор

И тщетный плач был их ответом;

И смерть была им приговор.

[1] Под словом Посидоноз пир разумеются здесь игры Истмий– ские, которые отправляемы были на перешейке (Истме) Коринф– ском, в честь Посидона (Нептуна). Победители получали сосновые венцы. Ге.ш, Элла, Эллада – имена древней Греции. (Примеч. В. А. Жуковского.)

[2] Гелиос – имя солнца у греков. (Примеч. В. А. Жуковского.)

[3] Хор Эвменид (Эринний, Фурий). Сии богини, дщери Нощи и Ахерона, открывали тайные преступления, преследовали виновных и мстили им на земле и в аде. (Примеч. В. А. Жуковского.)

ВАРВИК

Никто не зрел, как ночью бросил в волны

Эдвина злой Варвик; И слышали одни брега безмолвны

Младенца жалкий крик.

От подданных погибшего губитель

Владыкой признан был – И в Ирлингфор уже как повелитель

Торжественно вступил.

Стоял среди цветущия равнины

Старинный Ирлингфор, И пышные с высот его картины

Повсюду видел взор.

Авон, шумя под древними стенами,

Их пеной орошал, И низкий брег с лесистыми холмами

В струях его дрожал.

Там пламенел брегов на тихом склоне

Закат сквозь редкий лес; И трепетал во дремлющем Авоне

С звездами свод небес.

Вдали, вблизи рассыпанные села

Дымились по утрам; От резвых стад равнина вся шумела,

И вторил лес рогам.

Спешил, с пути прохожий совратяся,

На Ирлингфор взглянуть, И, красотой картин его пленяся,

Он забывал свой путь.

Один Варвик был чужд красам природы:

Вотще в его глазах Цветут леса, вияся блещут воды,

И радость на лугах.

И устремить, трепещущий, не смеет

Он взора на Авон: Оттоль зефир во слух убийцы веет

Эдвинов жалкий стон.

И в тишине безмолвной полуночи

Все тот же слышен крик, И чудятся блистающие очи

И бледный, страшный лик.

Вотще Варвик с родных брегов уходит -

Приюта в мире нет: Страшилищем ужасным совесть бродит

Везде за ним вослед.

И он пришел опять в свою обитель:

А сладостный покой, И бедности веселый посетитель,

В дому его чужой.

Часы стоят, окованы тоскою;

А месяцы бегут… Бегут – и день убийства за собою

Невидимо несут.

Он наступил; со страхом провожает

Варвик ночную тень: Дрожи! (ему глас совести вещает)

Эдвинов смертный день.

Ужасный день: от молний небо блещет;

Отвсюду вихрей стон; Дождь ливмя льет; волнами с воем плещет

Разлившийся Авон.

Вотще Варвик, среди веселий шума,

Цедит в бокал вино: С ним за столом садится рядом Дума, Питье отравлено.

Тоскующий и грозный призрак бродит

В толпе его гостей; Везде пред ним: с лица его не сводит

Пронзительных очей.

И день угас, Варвяк спешит на ложе…

Но и в тиши ночной, И на одре уединенном то же;

Там сон, а не покой.

И мнит он зреть пришельца из могилы,

Тень брата пред собой; В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый

И голос гробовой.

Таков он был, когда встречал кончину;

И тот же слышен глас, Каким молил он быть отцом Эдвину

Варвика в смертный час:

"Варвик, Варвик, свершил ли данно слово?

Исполнен ли обет? Варвик, Варвик, возмездие готово;

Готов ли твой ответ?"

Воспрянул он-глас смолкнул-разъяренно

Один во мгле ночной Ревел Авон,-но для души смятенной

Был сладок бури вой.

Но вдруг – и въявь средь шума и волненья

Раздался смутный крик: "Спеши, Варвик, спастись от потопленья,

Беги, беги, Варвик!"

И к берегу он мчится – под стеною

Уже Авон кипит; Глухая ночь; одето небо мглою;

И месяц в тучах скрыт.

И молит он с подъятыми руками:

"Спаси, спаси, творец!" И вдруг – мелькнул челнок между волнами;

И в челноке пловец.

Варвик зовет, Варвик манит рукою -

Не внемля шума волн, Пловец сидит спокойно над кормою

И правит к брегу челн.

И с трепетом Варвик в челнок садится -

Стрелой помчался он… Молчит пловец… молчит Варвик… вот, мнится,

Им слышен тяжкий стон.

На спутника уставил кормщик очи:

"Не слышался ли крик?" – "Нет; просвистал в твой парус ветер ночи, -

Смутясь, сказал Варвик. -

Правь, кормщик, правь, не скоро челн домчится,

Гроза со всех сторон". Умолкнули… плывут… вот снова, мнится,

Им слышен тяжкий стон.

"Младенца крик! Он борется с волною;

На помощь он зовет!" – "Правь, кормщик, правь, река покрыта мглою,

Кто там его найдет?"

"Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно;

Ужасно умирать; Варвик, Варвик, младенцу ли напрасно

Тебя на помощь звать?

Во мгле ночной он бьется меж водами;

Облит он хладом волн; Еще его не видим мы очами;

Но он… наш видит челн!"

И снова крик слабеющий, дрожащий,

И близко челнока… Вдруг в высоте рог месяца блестящий

Прорезал облака;

И с яркими слиялася лучами,

Как дым прозрачный, мгла, Зрят на скале дитя между волнами;

И тонет уж скала.

Пловец гребет; челнок летит стрелою;

В смятении Варвик; И озарен младенца лик луною;

И страшно бледен лик.

Варвик дрожит – и руку, страха полный,

К младенцу протянул – И со скалы спрыгнув младенец в волны

К его руке прильнул.

И вмиг… дитя, челнок, пловец незримы;

В руках его мертвец: Эдвинов труп, холодный, недвижимый,

Тяжелый, как свинец.

Утихло все – и небеса и волны:

Исчез в водах Варвик; Лишь слышали одни брега безмолвны

Убийцы страшный крик.

БАЛЛАДА,

В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ, КАК ОДНА СТАРУШКА ЕХАЛА НА ЧЕРНОМ КОНЕ ВДВОЕМ
И КТО СИДЕЛ ВПЕРЕДИ

На кровле ворон дико прокричал -

Старушка слышит и бледнеет.

Понятно ей, что ворон тот сказал:

Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И вопит скорбно: "Где мой сын-чернец?

Ему сказать мне слово дайте;

Увы! я гибну; близок мой конец;

Скорей, скорей! не опоздайте!"

И к матери идет чернец святой:

Ее услышать покаянье;

И тайные дары несет с собой,

Чтоб утолить ее страданье.

По лишь пришел к одру с дарами он,

Старушка в трепете завыла;

Как смерти крик ее протяжный стон…

"Не приближайся! – возопила. -

Не подноси ко мне святых даров;

Уже не в пользу покаянье…"

Был страшен вид ее седых власов

И страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назад

И к страждущей приходит снова;

Кругом бродил ее потухший взгляд;

Язык искал, немея, слова.

"Вся жизнь моя в грехах погребена,

Меня отвергнул искупитель;

Твоя ж душа молитвой спасена,

Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;

Я кровь младенцев проливала,

Власы невест в огне волшебном жгла

И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой

Уж мне готовит в адской злобе;

И я, смутив чужих гробов покой,

В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:

Мой труп, обвитый пеленою,

Мой гроб, мой черный гробовой покров

Ты окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,

Семью окован обручами,

Во храм внесен, пред алтарем прибит

К помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;

Чтобы священники собором

И день и ночь стояли надо мной

И пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков

За ними в черных рясах пели;

Чтоб день и ночь свечи у образов

Из воску ярого горели;

Чтобы звучней во все колокола

С молитвой день и ночь звонили;

Чтоб заперта во храме дверь была;

Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;

Чтобы с полуночного бденья

Он ни на миг с растворов не был спят

До солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,

Три ночи сряду надо мною:

Чтоб не достиг губитель до меня,

Чтоб прах мой принят был землею".

И глас ее быть слышен перестал;

Померкши очи закатились;

Последний вздох в груди затрепетал;

Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,

И гроб под черной пеленою

Священники с приличною мольбой

Опрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;

Три цепи тяжкими винтами

Вонзились в гроб и с ним утверждены

В помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;

И все священники в собранье:

Чтоб день и ночь душе на упокой

Свершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихарях

Медлительными голосами;

Горят свечи надгробны в их руках,

Горят свечи пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,

Печальный, страшный сумрак храма,

И тихий гроб, и длинный ряд попов

В тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,

Творящий до земли поклоны,

И в высоте дрожащим свеч огнем

Чуть озаренные иконы…

Ужасный вид! колокола звонят;

Уж час полуночного бденья…

И заперлись затворы тяжких врат

Перед начатием моленья.

И в нерву ночь от свеч веселый блеск.

И вдруг… к полночи за вратами

Ужасный вой, ужасный шум и треск;

И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;

Звонят на колокольне звонче;

Молитву клир усерднее творит,

И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,

Попы молитвы вслух читают,

Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,

И свечи яркие пылают.

Запел петух… и, смолкнувши, бегут

Враги, не совершив ловитвы;

Смелей дьячки на крылосах поют,

Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,

И слабо теплятся кадилы,

И гробовой у всех на лицах цвет,

Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;

Грызут замок, в затворы рвутся;

Как будто вихрь, как будто шумный град,

Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,

Священники творят поклоны,

И дым от свеч туманных побежал,

И потемнели все иконы.

Сильнее стук-звучней колокола,

И трепетней поющих голос:

В крови их хлад, объемлет очи мгла,

Дрожат колена, дыбом волос.

Запел петух… и прочь враги бегут,

Опять не совершив ловитвы;

Смелей дьячки на крылосах поют,

Попы смелей творят молитвы.

На третью ночь свечи едва горят;

И дым густой, и запах серный;

Как ряд теней, попы во мгле стоят;

Чуть виден гроб во мраке черный.

И стук у врат: как будто океан

Под бурею ревет и воет,

Как будто степь песчаную оркан

Свистящими крылами роет.

И звонари от страха чуть звонят,

И руки им служить не вольны;

Час от часу страшнее гром у врат,

И звон слабее колокольный.

Дрожа, упал чернец пред алтарем;

Молиться силы нет; во прахе

Лежит, к земле приникнувши лицом;

Поднять глаза не смеет в страхе.

И певчих хор, досель согласный, стал

Нестройным криком от смятенья:

Им чудилось, что церковь зашатал

Как бы удар землетрясенья.

Вдруг затускнел огонь во всех свечах,

Погасли все и закурились;

И замер глас у певчих на устах,

Все трепетали, все крестились.

И раздалось… как будто оный глас,

Который грянет над гробами;

И храма дверь со стуком затряслась

И на пол рухнула с петлями.

И он предстал весь в пламени очам,

Свирепый, мрачный, разъяренный;

И вкруг него огромный божий храм

Казался печью раскаленной!

Едва сказал: "Исчезните!" цепям -

Они рассыпались золою;

Едва рукой коснулся обручам -

Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиет:

"Восстань, иди вослед владыке!"

И проступал от слов сих хладный пот

На мертвом, неподвижном лике.

И тихо труп со стоном тяжким встал,

Покорен страшному призванью;

И никогда здесь смертный не слыхал

Подобного тому стенанью.

И ко вратам пошла она с врагом…

Там зрелся конь чернее ночи.

Храпит и ржет и пышет он огнем,

И как пожар пылают очи.

И на коня с добычей прянул враг;

И труп завыл; и быстротечно

Конь полетел, взвивая дым и прах;

И слух об ней пропал навечно.

Никто не зрел, как с нею мчался он…

Лишь страшный след нашли на прахе;

Лишь внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон

Младенцы вздрагивали в страхе.

АЛИНА И АЛЬСИМ

Зачем, зачем вы разорвали

Союз сердец? Вам розно быть! вы им сказали, Всему конец. Что пользы в платье золотое

Себя рядить? Богатство на земле прямое

Одно: любить.

Когда случится, жизни в цвете,

Сказать душой Ему: ты будь моя на свете;

А ей: ты мой; И вдруг придется для другого

Любовь забыть – Что жребия страшней такого?

И льзя ли жить?

Алина матери призналась:

"Мне мил Альсим; Давно я втайне поменялась

Душою с ним; Давно люблю ему сказала;

Дай счастье нам".– "Нет, дочь моя, за генерала

Тебя отдам".

И в монастырь святой Ирины

Отвозит дочь. Тоска-печаль в душе Алины

И день и ночь. Три года длилося изгнанье;

Не усладил Ни разу друг ее страданье:

Но все он мил.

Однажды… о! как свет коварен!.

Сказала мать: "Любовник твой неблагодарен",

И ей читать Она дает письмо Альсима.

Его черты: Прости; другая мной любима;

Свободна ты.

Готово все: жених приходит;

Идут во-храм; Вокруг налоя их обводит

Священник там. Увы! Алина, что с тобою?

Кто твой супруг? Ты сердца не дала с рукою -

В нем прежний друг.

Как смирный агнец на закланье,

Вся убрана; Вокруг веселье, ликованье -

Она грустна. Алмазы, платья, ожерелья

Ей мать дарит: Напрасно… прежнего веселья

Не возвратит.

Но как же дни свои смиренно

Ведет она! Вся жизнь семье уединенной

Посвящена. Алины сердце покорилось

Судьбе своей; Супругу ж то, что сохранилось

От сердца ей.

Но все по-прежнему печали

Душа полна; И что бы взоры ни встречали, Все мысль одна. Так, безутешная, томила

Пять лет себя, Все упрекая, что любила,

И все любя.

Разлуки жизнь воспоминанье;

Им полон свет; Хотеть прогнать его – страданье,

А пользы нет. Все поневоле улетаем

К мечте своей; Твердя: забудь! напоминаем

Душе об ней.

Однажды, приуныв, Алина

Сидела; вдруг Купца к ней вводит армянина

Ее супруг. "Вот цепи, дорогие шали,

Жемчуг, коралл; Они лекарство от печали:

Я так слыхал.

На что нам деньги? На веселье.

Кому их жаль? Купи, что хочешь: ожерелье,

Цепочку, шаль Или жемчуг у армянина;

Вот кошелек; Я скоро возвращусь, Алина;

Прости, дружок".

Товары перед ней открывши,

Купец молчит; Алина, голову склонивши,

Как не глядит. Он, взор потупя, разбирает

Жемчуг, алмаз; Подносит молча; но вздыхает

Он каждый раз.

Блистала красота младая

В его чертах; Но бледен; борода густая;

Печаль в глазах. Мила для взора живость цвета,

Знак юных дней; Но бледный цвет, тоски примета,

Еще милей.

Она не видит, не внимает -

Мысль далеко. Но часто, часто он вздыхает,

И глубоко. Что (мыслит) он такой унылый?

Чем огорчен? Ах! если потерял, что мило,

Как жалок он!

"Скажи, что сделалось с тобою?

О чем печаль? Не от любви ль?.. Ах!; Всей душою

Тебя мне жаль". – "Что пользы! Горя нам словами

Не утолить; И невозвратного слезами

Не возвратить.

Одно сокровище бесценно

Я в мире знал; Подобного творец вселенной

Не создавал. И я одно имел в предмете:

Им обладать. За то бы рад был все на свете -

И жизнь отдать.

Как было сладко любоваться

Им в день сто раз! И в мыслях я не мог расстаться

С ним ни на час. Но року вздумалось лихому

Мне повредить И счастие мое другому

С ним подарить.

Всех в жизни радостей лишенный,

С моей тоской Я побежал, как осужденный,

На край земной: Но ах! от сердца то, что мило,

Кто оторвет? Что раз оно здесь полюбило,

С тем и умрет".

"Скажи же, что твоя утрата?

Златой бокал?" – "О нет: оно милее злата". -

"Рубин, коралл?" – "Не тяжко потерять их".– "Что же?

Царев алмаз?" – "Нет, нет, алмазов всех дороже

Оно сто раз.

С тех пор, как я все то, что льстило,

В нем погубил, Я сам на память образ милый

Изобразил. И на черты его прелестны

Смотрю в слезах: Мои все блага поднебесны

В его чертах".

Алина слушала уныло

Его рассказ. "Могу ль на этот образ милый

Взглянуть хоть раз?" Алине молча, как убитый,

Он подает Парчою досканец обвитый,

Сам слезы льет.

Алина робкою рукою

Парчу сняла; Дощечка с надписью златою;

Она прочла: Здесь все, что я, осиротелый,

Моим зову; Что мне от счастья уцелело;

Все, чем живу.

Дощечку с трепетом раскрыла -

И что же там? Что новое судьба явила

Ее очам? Дрожит, дыханье прекратилось…

Какой предмет! И в ком бы сердце не смутилось?..

Ее портрет.

"Алина, пробудись, друг милый;

С тобою я. Ничто души не изменило;

Она твоя. В последний раз: люблю Алину,

Пришел сказать; Тебя покинув, жизнь покину,

Чтоб не страдать".

Алина с горем и тоскою

Ему в ответ: "Альсим, я верной быть женою

Дала обет. Хоть долг и тяжкий и постылый:

Все покорись; А ты – не умирай, друг милый;

Но… удались".

Алине руку на прощанье

Он подает: Она берет ее в молчанье

И к сердцу жмет. Вдруг входит муж; как в исступленье

Он задрожал И им во грудь в одно мгновенье

Вонзил кинжал.

Альсима нет; Алина дышит:

"Невинна я (Так говорит), всевышний слышит

Нас судия. За что ж рука твоя пронзила

Алине грудь? Но бог с тобой; я все простила;

Ты все забудь".

Убийца с той поры томится

И ночь и день: Повсюду вслед за ним влачится

Алины тень; Обагрена кровавым током

Вся грудь ея; И говорит ему с упреком:

"Невинна я".