
Текст книги "Кубанские сказы"
Автор книги: Василий Попов
Жанры:
Мифы. Легенды. Эпос
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Ладно, мой милый! Ладно, коханый! – испуганно заговорила Галя. – Не сердись на меня, глупую, не расстраивайся! Пусть, если хочешь, все по-твоему будет! А пока – спи мой родной! Спи, отдыхай, сил набирайся!
Тихим ручейком журчал девичий голос, мягкие руки гладили горячий лоб Грицко, на лицо ему упали темные косы, пахнущие пьянящей горечью степного полынка.
– Спи, родной мой! Отдыхай, любимый!
И заснул казак, крепко и сладко.
А дивчина, как только заметила, что спит ее милый, сейчас же от его кровати отошла, зажгла каганец и давай по хате шарить. Заглянула в запечье, в сундуке все перебрала. Потом открыла шкафик, где хранилась немудреная посуда. И там, на самой верхней полке, заметила она полированный железный ларец тонкой и хитрой работы.
Достала она ларец, открыла крышку и ахнула от удивления. На дне ларца голубым сиянием светился чудесный цветок, прозрачный, словно выточенный из хрусталя. А в самой середине цветка, где голубой цвет сгущался в густую синеву, дрожала и переливалась звездочка-росинка.
Долго стояла дивчина, любуясь Цветком-Дождевиком. Потом вдруг сдвинулись ее крылатые брови, и она сердитым толчком прихлопнула крышку ларца.
«Вот он где, этот проклятый Цветок-Дождевик, который грозит разлучить меня с любимым! – подумала дивчина. – Не бывать этому! Теперь чертячий цветок в моих руках!»
И, подхватив ларец, атаманская дочка выбежала из хаты…
Ночь была тихой и звездной. Словно уснув, стояли вишни и яблоньки в маленьком садочке, за хатой Грицко.
Добежала Галина до колодца-копанки, перекрестилась и с размаха швырнула ларец в колодец…
Не успела она и голову от колодца поднять, как сверкнула на небе змеистая молния и грохнул гром, потрясший всю степь. И сейчас же вздрогнули и застонали от налетевшей бури деревья, а затем со зловещим шумом обрушился на землю ливень с градом.
Порыв ветра швырнул дивчину на землю, струи ливня чуть не задушили ее. Ползком, задыхаясь и припадая к мокрой земле, добралась дивчина до хаты, перелезла через порог и захлопнула дверь…
В горнице было очень тихо, только доносился приглушенный рев бури да шум дождя. На столе желтоватым светом горел каганец.
– Грицко! – окликнула дивчина. – Слышишь, Грицко, какая буря разгулялась?
Но хлопец даже не шелохнулся.
– Грицко?!
Поднесла дивчина к лицу казака каганец, и его свет отразился в мертвых, широко открытых глазах…
– Ой, родной мой, единственный! – во весь голос закричала дивчина.
Но никто не слышал ее, никто не пришел к ней на помощь.
И тогда догадалась дивчина, что сама она погубила своего любимого, погубила тем, что бросила заветный цветок в колодец…
Три дня бушевала непогода. Дождь с градом и буря погубили все посевы, обломали деревья, побили много скота и птицы.
На четвертый день, когда ушли дождевые тучи и засияло солнце, зашли казаки к Грицко Коломийцу. И увидели они, что лежит хлопец мертвый, широко раскрыв очи и раскинув руки. А над ним, с простым бумажным цветком в руках, склонилась атаманская дочка. – Не шути, Грицко, не притворяйся! – приговаривала дивчина. – Ну, взгляни на меня! Это – я, твоя Галя! А вот – твой Цветок-Дождевик заветный…
Она протягивала мертвому смятый бумажный цветок. И мутны, дики были ее глаза…
Знатный дядюшка
Думается мне, что земля не знала более вредного человека, чем Тихон Лихолуп, который когда-то атаманствовал в нашей станице. Собой он был маленький, хлипкий, тонконогий, только глаза у него всегда горели, как у волка. А характер у Тихона был паучий – всю станицу и наш Заречный хутор своими сетями оплел, со всех кровь сосал. Так всегда оказывалось, что все казаки, которые победней, не вылезали из долгов, и делал Лихолуп с ними все, что захочет.
Когда наступала пора выбирать станичного атамана, надевал Лихолуп на себя черкеску с урядницкими погонами, кубанку мелкого, черного курпея – и шел по хатам. Войдет в хату и тоненьким, скрипучим своим голосом начинает требовать у хозяина:
– Когда же ты мне долг отдашь? Или ждешь, чтобы я худобу твою описал да надел забрал?
– Погоди немного, Тихон Антонович! – начинал просить хозяин. – Вот тебе крест, отдавать сейчас нечем.
– Погоди, погоди! – ворчал атаман. – Как брать – так сразу давай, а как отдавать – так погоди! Ну, да что с тобой поделаешь! Сердце у меня мягкое до своего брата-казака. Только вот сход скоро, атамана выбирать будем… Так ты того, помни, кто тебе благодетельство оказывает.
Ну, ясно на сходе вновь выбирали его атаманом – кому же интересно последнего достояния лишаться, по миру идти!
И еще любил атаман Лихолуп прихвастнуть. То о своих боевых подвигах начнет рассказывать, как турок рубил да рабочих усмирял. Все знали, что брешет господин атаман, как самый настоящий станичный кобель, – всю действительную он отбыл на кухне у одного полковника, в денщиках. Там и чин урядника выслужил. То начнет он хвастать, какой он приятель господину отдельскому атаману, да как его в Екатеринодаре начальство уважает.
Сам атаман был паук пауком. А дочка у него – не дивчина, а солнышко красное! Румяная, черноглазая, брови густые, точно два крыла над тонким прямым носиком сходятся. И характер у нее был простой, веселый, приветливый…
Многие хлопцы по дочке атамановой сохли. Но полюбила Галя Лихолуп простого казака Ивана Перебийнос, жившего на Заречном хуторе. Правда, был Иван – хлопец, хоть картинку с него рисуй. Высокий, тонкий в поясе, но широкоплечий, глаза – карие, ласковые, запоет – за сердце хватает его мягкий голос.
Встречались Галя и Иван то на гулянках, на станичной улице, то под вербами над светлой Лабой, то в садах. И так захватила их любовь, что поняли они – не жить им друг без друга.
Пошли они к атаману, упали ему «ноги и рассказали о своей любви. Тихон Лихолуп сначала даже онемел от их речей. А потом как соскочит с лавки и давай визжать, как порося под ножом:
– Ах ты, голодранец! Собачий ты сын! Да как ты смел мою, атаманскую, дочку с пути сбивать? Как ты решился на нее глаза поднять, байстрюк ты этакий! Да знаешь ли ты, что весь ваш хутор у меня в кулаке, все вы в долгу, как в шелку, и я наделы и худобу у вас думаю отбирать? Да помнишь ли ты, что я не кто-нибудь, а господин станичный атаман, господин урядник, что меня все начальство жалует и даже сам господин полковник – отдельский атаман – за стол с собой сажает! Да я тебя свободно могу упечь туда, куда Макар телят не гонял!
Галя слушает отца и все ниже к земле клонится, слезами обливается. А Иван слушал, слушал да вдруг поднялся, подбоченился, и спокойно так говорит Лихолупу:
– Хотел я с вами, Тихон Антонович, попросту, по-душевному договориться. Не хотите – воля ваша. В таком разе отбиваю я сегодня телеграмму моему дядюшке в Катеринодар, пускай он сам приезжает Галю сватать. Да и на дела ваши пускай посмотрит – куда, скажем, сено с общественных лугов идет…
– Что?! – задохнулся от злости атаман. – Да ты забываешь, с кем говоришь!
– Нет, помню, – спокойно отвечает Иван и подбоченился. – Невелика птица, урядник. А вам известно, что дядюшка мой – генерал, помощник атамана всей Кубанской области?
– К-как?! – удивился Лихолуп.
– А вот так! – пожал широкими плечами хлопец. – Попрошу дядюшку, пускай он приедет.
Тут наш атаман сразу тон сбавил. Но не больно поверил он Ивану, хотя и сказал ему:
– Ладно! Пиши своему дядюшке! Если они и вправду генералы, то, конечно, за честь почту.
Иван тряхнул смоляным чубом и вышел из хаты.
И вскоре дошли до атамана Лихолупа чудесные новости: Иван Перебийнос снял для своего дяди – генерала дом у местного богатея. За неделю постоя обещал уплатить двадцать пять целковых, А ночью, когда уже совсем стемнело, пронеслась по станице лихая тройка с бубенцами и остановилась возле снятой Иваном квартиры. Станичные бабы видели, как из тачанки незнакомые казаки под руки вывели низенького старичка – седобородого, в генеральском мундире. Перевели они его через широкую улицу, почтительно препроводили в хату и закрыли ставни в горнице.
Тут у нашего атамана затряслись и руки и ноги. Надел он праздничную черкеску с урядницкими погонами и вприпрыжку побежал к тому дому, где остановился генерал. А у ворот встретил атамана Иван Перебийнос.
– Ив-ва-нушка! – ласково так заговорил атаман. – Говорят, дядюшка ваш прибыл. Так я хочу ему лапорт по всей форме отдать, от вверенной мне станицы.
– Никак невозможно это сейчас, Тихон Антонович, – покачал головой Иван. – Дядюшка мой с дороги утомился, старенький он… И гневен он сегодня очень.
– А чего же они изволят гневаться?
– Жалобы разные ему поступили. Написал кто-то, что вы сено с общественных лугов продали, а денежки себе в карман положили… И еще довели до его сведения, что тыждневые у вас не в правлении дежурят, а на вашем огороде капусту полют.
Атаман от страху даже покачнулся. Если бы Иван не поддержал его, то рухнул бы он на землю.
– Ив-ва-ва-нушка! С-сыночек! – чуть справившись со страхом, заговорил атаман. – Да ведь мы – родственники, можно сказать… Да я всегда любил тебя, как родного. Что же теперь делать?
– Идемте, папаша, к вам, там все вопросы решим! Взял Иван атамана под руку и заботливо провел его
до самой хаты. Там заперлись они в отдельной горнице и стали вести разговор.
– Я, папаша, конечно, могу вас спасти, – прямо сказал Иван Перебийнос. – Хоть очень гневается на вас дядюшка, а родича своего не тронет. И вот есть у меня до вас такое предложение: сейчас поедем до попа – нехай он нас с Галей окрутит.
– Да как же это, сразу так? – всплеснул руками атаман.
– Нужно так, папаша! Проснется завтра дядюшка, – а тут вы к нему: «Мое почтение, родич! Прошу вас до меня, к свадебному столу!» Ну он и смягчит свой гнев.
Прикинул атаман умишком – и согласился.
– Ладно уж!
– Конечно, и приданое надо дать за Галей подходящее, – продолжал Иван. – Это ведь не какая-нибудь бесприданница, а атаманская дочка! Многого я с вас не спрошу. Но коровенку там, тройку коней, пару волов да тысячи три деньгами дать придется.
– Ой! Да где же я возьму три тысячи? – затрясся атаман.
– Ладно, папаша! Деньгами вы мне сейчас дадите полторы тысячи. А остальное – расписками, что наши заречные казаки вам дали за свои долги. Я сам с них все получу.
– Хорошо! – прошептал атаман.
– Конечно, приданое все вы выдадите сейчас же, чтобы утром можно было сказать дядюшке – дело, мое, еще до вашего приезда было, решено! Он тогда и копаться в этих жалобах не будет.
В эту ночь полстаницы не спало. Поднял атаман баб приготовить к утру пареное да вареное для свадебного пира. Казаки оружие чистили, к параду готовились. Работники атамана повезли на хутор приданое, погнали волов и корову. На утренней зорьке обвенчали Ивана с Галей. В церкви народу было – не пройдешь.
После венчания осыпали молодых хмелем да кубанской пшеницей. А потом Иван и говорит Тихону Антоновичу:
– Очень я вами доволен, батюшка! Можете не сомневаться – все для вас будет в полном порядке. Сейчас я с женушкой своей любимой домой к себе на хутор, за родителями поеду. А вы готовьте столы. Как солнце к полдню повернет, мы все к вам приедем. А вы к этой поре дядюшке представитесь, на свадьбу его пригласите!
Усадил тут Иван свою молодую жену на тачанку и разобрал поводья.
– Да как звать-то твоего дядюшку? Как его по имени-отчеству величать? – опросил атаман.
– Звать его Василием, величать Васильевичем! – ответил Иван и щелкнул вожжами.
Рванулись застоявшиеся кони, помчались по улице, играя лентами и бубенцами. Только пыль заклубилась за тачанкой.
В полдень собрал атаман самых богатых стариков и пошел звать генерала на свадьбу. И старые, и малые – вся станица столпилась возле генеральской квартиры. А в ней все тихо, вроде и нет никого.
Заглянул атаман украдкой в окно и зажмурился: видит, висит на спинке стула около кровати генеральский мундир. А в кровати лежит кто-то под одеялом, голова платком повязана, седая борода клинышком торчит.
Поправил черкеску атаман, окинул строгим взглядом стариков и первым вошел в дом. Смотрит – в передней нет никого, а дверь в генеральскую спальню открыта.
На цыпочках вошли старики и атаман в спальню. Темновато в ней, потому что все окна, кроме одного, ставнями прикрыты. Видно только, что шевелится над одеялом седая бородка да глаза поблескивают.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! – гаркнул Лихолуп. – Честь имею представиться – урядник Лихолуп, станичный атаман. Во вверенной мне станице все, значит, в полном порядке! Прошу вас пожаловать на свадьбу племянника вашего, Ивана Перебийноса!
Тут генерал что-то вымолвил слабым дрожащим голосом, не то «благодарю!», не то «мо-ло-дец!» Атаман повеселел и крикнул в сенцы:
– А ну, открыть ставни в спальной его превосходительства!
Сразу загрохотали болты, застучали ставни, и яркий солнечный свет хлынул в спальню.
– Ой, да шо ж це таке? – выкрикнул кто-то из стариков.
А атаман Лихолуп раскрыл рот, выкатил глаза и словно онемел.
Перед кроватью, на спинке стула, висел блестящий генеральский мундир. А из-под одеяла высовывалась голова старого станичного козла Васьки. Козел испуганно тряс бородой, алый платок, которым была перевязана его голова, сбился на сторону.
Наконец атаман опомнился. Он подскочил к кровати и сорвал с нее одеяло. Точно, под одеялом лежал козел. Ноги его были крепко связаны веревками. Он закрутил головой и простонал:
– Бэ-э-э-з!
– Ах, он подлец! Ах, он охальник! – закричал атаман. – Да я его в Сибирь загоню! Да меня сам отдельский атаман…
Взглянул он на улыбающихся стариков и поперхнулся.
«Да ведь все они видели, что я козлу лапорт отдавал! – подумал он. – И все знают, что Иван Перебий-нос на дочке моей оженився. И приданое я им дал. Да ведь если это дойдет до господина отдельского атамана…».
И вдруг Лихолуп залился тоненьким, булькающим смехом:
– Хи-хи-хи! А что, старики, какую мы с зятьком моим шутку учудили! Хороша шуточка, а? Добрая шутка, веселая! А теперь прошу вас всех к столу, шоб горилка не простыла да жареное градусы не потеряло! А того подлеца, что по правленческой конюшне дневалил и козла упустил – на три дня в холодную! Верно, господа старики?
В этот день атаман был как никогда веселым, приветливым и хлебосольным. Вся станица гуляла у него.
К вечеру, по приглашению атамана, приехали вместе с молодыми и казаки с Заречного хутора. Им было особенно весело – Иван Перебийнос еще утром собрал их и в клочки разорвал все долговые расписки.
До следующего утра пили и гуляли у атамана. И все славили удальца – Ивана и красавицу Галю. И желали им многих лет счастья. И кричали «горько». И атаман, улыбаясь, чокался чаркой со своим зятьком, обнимал и целовал его… Только иногда лицо атамана становилось недовольным, кислым, точно он пил не сладкое вино, а уксус.
Кочеты генерала Суворова
Душно летом в кубанской степи. Никнут, клонятся к земле тяжелые пшеничные колосья, опускает листы подсолнух. Горячей серой лентой тянется дорога, и путник, шагающий по ней на север, начинает жалеть, что в такой зной ушел от студеной Кубани.
И вдруг встречается тихая речка, точно задремавшая от жары. По ее берегам привольно раскинулись сады, огороды, хаты, фермы богатого колхоза.
– Что за станица? – спросит отдохнувший путник, напившись в какой-нибудь хате холодного молока, смыв с себя дорожную пыль и усталость в светлой речке.
– Это не станица, а хутор Первая Речка Кочеты, – ответят ему.
Пройдет путник еще десяток километров и снова встретится тихая речка и хутор – Вторая Речка Кочеты. Через несколько часов ходьбы – Третья Речка Кочеты.
И удивляется путник: что это за петушиный край? Почему все речки в честь кочетов названы?
А названия эти старинные, еще с тех времен, когда командовал здесь русским войском Александр Васильевич Суворов. От него эти названия и пошли.
Дело было так. Как приехал на Кубань Александр Васильевич, то отдал своим войскам строгий приказ не обижать адыгейцев и другие горские народы; завелось у него среди горцев много добрых друзей-кунаков, любивших его за справедливость и простоту. Мирно и дружно, как добрые соседи, зажили русские и адыги.
Недовольны были этим только турецкие визири, которые думали прибрать к рукам кубанскую землю и продать ее английским господам. Послал турецкий султан на Кубань многочисленное войско и поручил своему паше – генералу собрать всех турецких прислужников – пши да орков – и отнять у русских Кубань.
Насыпали тогда суворовцы у брода через Кубань валы, поставили пушки. Сунулся паша со своими янычарами и дружинами верных турецких псов-пши к крепости, а орешек-то оказался не по зубам. Хоть было русских втрое меньше, чем турок, а так врагов своих встретили, что потерял паша охоту лезть на крепость, когда там Суворов со всем своим войском стоит. Но турок тоже был опытный воин и решил русских взять измором. Оставил он половину своего войска за Кубанью, а конницу отправил в обход крепости и велел перехватывать все обозы, которые шли к Суворову.
Плохие времена наступили для суворовских богатырей: и хлеб к концу подходит, – и пороху недостача. А главное – никак не удавалось им по туркам ударить. Выйдут они из крепости, пойдут на север, где засели враги у тихой степной речушки, а тут посыльные мчатся – передают, что турки крепость штурмуют. Вернется Суворов к крепости – турки за Кубань уходят, а янычары да делибаши безнаказанно в тылу обозы громят, на станицы и хутора нападают.
Оставил тогда Александр Васильевич в крепости небольшой гарнизон, а сам с войском встал лагерем на безымянной степной речке.
– Выжду время… Обману турок и ударю по одной половине их войска неожиданно. А потом и другую половину добью, – сказал он своим офицерам.
Но и тут ничего не вышло. Никак не поддавался паша на обман, словно знал все приказы Суворова. Только отойдут русские от лагеря, пройдут десяток верст – турки к крепости подступают, их пушки начнут громыхать, и приходится обратно поворачивать.
В это время пустил кто-то в русском лагере слушок о том, что завелись предатели, которые туркам все приказы Суворова передают заранее. Некоторые прямо на адыгейцев-добровольцев указывали – они, мол, передают.
Был тогда в лагере при штабе Суворова офицер один по фамилии Павлиди. Говорили, что прислали его из Петербурга присматривать за Александром Васильевичем и обо всем царице доносить. Вел себя этот Павлиди в лагере, как хозяин – никого не слушал, всем командовать пытался, хвалился, что он родственник греческого царя и что со всеми петербургскими вельможами за ручку здоровается.
И вот явился этот Павлиди в палатку к Суворову, задрал высоко свой горбатый нос, выкатил черные глаза и говорит:
– Господин генерал! Черкесы, которых допустили вы в лагерь, – предатели. Они все ваши приказы туркам передают. Их надо немедленно расстрелять.
Посмотрел на него Александр Васильевич, расстегнул свой старенький мундирчик и спрашивает:
– А какие вы к этому доказательства имеете, господин Павлиди?
– Само дело показывает, что ваши приказы известны туркам. Кто же, кроме черкесов, передавать их может?
Покачал Суворов головой.
– Нет! Не согласен я с вами, господин Павлиди. Не пойман – не вор. Не буду я своих друзей-кунаков обижать, они вместе с нами против турецких супостатов воюют…
Запыхтел тут Павлиди, посинел от злобы его длинный нос.
– Как угодно, господин генерал. Мой долг предупредить вас. А не хотите слушать, так я государыне отпишу, – прохрипел он и вышел из палатки.
Утром зачитали в лагере новый, приказ Суворова: ночью, как запоют первые кочеты, подниматься и форсированным маршем идти на турок. Как прокричат вторые кочеты, быть у второй речки. С третьими кочетами ворваться в турецкий лагерь и разбить врага.
Настала ночь, темная, беззвездная. Облака небо закрыли. Лягушки в речке перекликаются – к дождю.
Только уснули солдаты, как вдруг над лагерем разнесся петушиный крик, громкий, заливистый.
– Что за чудеса? Не бывало этого, чтобы в такое время кочеты кричали, – удивлялись солдаты, торопливо разбирая оружие и строясь в колонну.
А кочет кричит, как на заре:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
Двинулась колонна широким шагом, по-суворовски. Так шагали солдаты, что рубахи на них взмокли. Не дошли версты до второй речки, как вдруг раздалось впереди:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
– Братцы! Вторые кочеты кричат, а мы еще до речки не дошли. А ну, бегом! – крикнул кто-то.
Перебежали вброд речку, остыли немного, вылили воду из сапог – и дальше.
– Ночь сегодня, видать, особенная – кочеты не вовремя кричат, – переговаривались солдаты.
Еще полночь не наступила, когда вышли русские к хутору у степной речки, где стояли лагерем турки. Как волчьи глаза, засветились между деревьями костры. Послышалась турецкая протяжная песня. Тихо, без шума и разговоров, обложили русские турецкий лагерь со всех сторон.
И тут снова закричал кочет:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
Рванулись русские солдаты вперед. И когда бежали мимо рощицы, увидели: стоит казак, держит двух лошадей, а рядом с ним Александр Васильевич Суворов – приставил ладони ко рту и кричит по-петушиному:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
И так похоже, точно настоящий кочет.
Загремело тут русское могучее «ура», сверкнули штыки. Турки не ждали нападения, и мало кто из них успел за оружие схватиться. Большинство спросонья сдаваться стало или бежать пустилось.
Захватили тут русские много пленных, оружие, обозы и почти всех турецких коней взяли.
Тогда Александр Васильевич дал приказ: оставить караул при пленных и обозах, а остальным садиться на турецких коней и спешить обратно.
Чуть-чуть светать начало, когда подошли русские солдаты к своему лагерю. И тут стало слышно, как закричали в крепости первые петухи.
Теперь настоящие кричат! – засмеялись солдаты, слезая с коней и строясь в колонну.
Как только запели вторые петухи, ударили по крепости пушки, послышался вой и визг янычаров, идущих в атаку. И двинул тут Суворов свои войска, отрезая турок от реки. В ту ночь было уничтожено почти все турецкое войско. На вражеских лодках переправились русские солдаты за Кубань и захватили ковровый шатер турецкого паши-генерала, еле-еле успел он сам ускакать.
Возле шатра нашли повешенного. Сняли его с дерева, взглянули, а это петербургский офицер Павлиди. Потом уже от пленных турок узнали, что был он турецким шпионом и сообщал паше все приказы Суворова. Получил предатель от паши немало золота. Много вреда принес русским, а в эту ночь попал впросак и турок подвел. Увидел паша, что обманул его Суворов, недоглядел шпион, погибло турецкое войско, и приказал повесить предателя.
Прошли годы. На безымянных степных речках построились хутора. И в память ночного суворовского похода, когда кричал Александр Васильевич по-петушиному, назвали казаки речки и хутора: Первая Речка Кочеты, Вторая Речка Кочеты, Третья Речка Кочеты.