Текст книги "Голос тонкой тишины"

Автор книги: Василина Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Но почему все-таки ты предал его? Ты говоришь, что сделал Иисуса Иисусом, но сам не способен в это поверить!

Иуда дрогнул, отступил. Его беспокойные руки заграбастали мои четки.

– Он умер затем, чтобы ты простила меня! – выкрикнул он. – Чтобы сестра не держала зла на брата, а дочь не сердилась на отца.

– Господь с тобой, при чем тут я? Кто дал мне право обвинять или прощать?

– Не судимы будете? – понимающе усмехнулся Иуда. – Вздор. Обман слабых. Все будут судимы. Особенно те, кто не умел судить, когда требовалось.

– Во всяком случае, ты мне не брат. И не отец.

– Иисус признавал меня своим братом, – твердо сказал Иуда. – Для него я был хорош. Так кто ты такая, если он не бросил мне ни слова упрека?..

– Можно сказать, я никто. Человек. Я просто человек, который через две тысячи лет после тех событий открыл Книгу и встретил в ней твое имя. Твое и Иисуса.

Иуда подошел к подоконнику, сгреб пачку сигарет. Спичка дрогнула у него в руке. Кое-как прикурил от следующей, чиркнув ею о грязно-серого картона коробок с профилем А. С. Пушкина и надписью "200 лет".

– В каком аду ты пристрастился к курению?

– В здешнем, – отрывисто ответил он.

– Ты быстро обживаешь эпоху, – съязвила я.

Иуда заговорил горячим шепотом:

– Каждое мгновение каждого часа, любого дня или ночи, сотни лет напролет. Они все знают. Они все видят. Они ничего не поняли из того, что он им говорил! Нет, это не он, а я принял грехи ваши. Это я несу их на себе. Это я распят, стражду и каждодневно приемлю казнь. Без вознесения. Спрашивается, кто страстотерпец и мученик?!

В сознание пробился высокий повелительный голос:

– Девочки, пора!.. Вставайте, заправляйте кровати!..

Я застонала, уже поняв, куда проснусь. Лежа на больничной койке, я судорожно сжимала руками край одеяла...

На том берегу Стикса

Мне было тускло. Вокруг бродили женщины-тени, забывшие свои имена. Они не помнили даже, какой на дворе год. Хотя, в сущности, даты, имена – зачем это надо? Зачем нам привязки к условностям, как говорил Лукоморьев.

– Люди счастливы и свободны, – проповедовала одна здешняя обитательница в халате, который, как ни был бесформен, от долгого ношения все же притерся к фигуре. – Сейчас, в эту самую минуту, все люди играют на траве, подобно детям... Люди любят друг друга!..

Вокруг нее толпились и слушали с открытыми ртами, пускали слюни.

– Трава вырастет еще только месяца через полтора, – подала я голос из своего кресла.

– А до этого ее вообще никогда не было? – доверчиво спросила одна слушательница.

Я безнадежно махнула рукой. Несанкционированный митинг распался, они опять заходили вокруг да около.

В единственном, ненастроенном и в принципе ненастраивамом телевизоре мелькали смутные картинки. Одного этого ящика довольно, чтобы свести с ума самого здравомыслящего человека. Я хотела бы читать, но в той библиотеке, что была здесь к моим услугам, выбор невелик. Несколько книжек с недостающими листами. Тут и парочка каких-то суперобложечных детективов видно, чтобы вернуть ощущение реальности. И Молитвослов, чтобы это самое ощущение реальности не возвращалось. И психиатрическая литература для окончательного "отъезжания". Будь моя воля, я б такие книжки никому, кроме монстров со специальным образованием, читать не позволяла.

От нечего делать я смотрела в сумрачный, туманный телевизор и ловила себя на мысли, что те люди, за оградой, живут наоборот. Вот здесь вокруг меня нормальные: их обидят – они плачут, их порадуют – улыбаются.

И тут меня навестил Лукоморьев.

– Ну и как вам болеется? – поинтересовался он.

– Не больна, – пояснила я.

– Но по-прежнему упорны в своих принципах. Принципы и есть болезнь. Любые. Думаете, люди делятся на партии по убеждениям? Увы, дорогая – по диагнозам. Они не верят, не видят, что больны. Они почитают себя единственно здоровыми. А вы... Поймите, королевна, вы в фаворе у старушки Фортуны.

– Фортуна – плебейское божество, – огрызнулась я.

– Любой на вашем месте, – пропустил мимо ушей он, – ни минуты не стал бы колебаться в выборе между так называемой обыкновенной жизнью и так называемым адом. Только в аду люди способны постичь истинное блаженство... Я, простите, не мог сдержать своего любопытства и предложил вашим друзьям одну задачку...

– Друзьям?

– Ну тем, с вашей работы. Самая невинная задачка, уверяю вас. Известный тест – три желания.

– С каких это пор вы взяли на себя роль золотой рыбки?

– Как только вы прекратите разыгрывать из себя великомученицу, завоевывая сердца людей, которые вас не ценят, – внезапно посерьезнел Баркаял, – я сразу откажусь от всех ролей.

– Ну и вы выполнили их желания?

– Я что, похож на идиота? Планету разнесло бы на куски. Они все хотели мирового господства.

– Не может быть, – я покачала головой. – Вы что-то путаете, рыцарь. Эти люди вовсе не амбициозны.

– Ха, сеньора, – ответствовал он. – Я же имел дело не с теми, кого в них видите вы, и не с теми, кого они сами в себе видят. С теми, кто они есть на самом деле.

– Но послушайте, – в раздражении проговорила я, – почему бы вам не иметь дело и с той, кем являюсь в действительности я? Как знать, может, она тоже хочет мирового господства. С ней-то вы бы договорились.

Он изменился в лице. Я снова увидела ангельскую печаль сквозь бесовские, плутовские черты.

– Для того, чтобы иметь дело с истинной вами, я слишком люблю вас, просто ответил он.

И я вспомнила...

Он сошел с небес после дождя. В радужном одеянии, по ступеням из облаков. Светило солнце в траве... Я ожидала счастья, но не верила ему и потому играла словами. Он ушел. Вереница черных теней тащилась за ним. Он убил моих детей... Они лежали передо мной бездыханные, светловолосый Той и маленькая Лила. В круговерти перерождений мне не суждено было больше встретиться с ними.

Я вспомнила все.

Рождения и смерти, свет и тьму, жар и хлад, ненависть и любовь. Этот вечный поединок двух основ Вселенной...

Последняя ступень каменной лестницы времени.

Перед нами, покуда хватало глаз, расстилалась серая голая равнина плоскость, пустынная, как воплощенное ничто. Даже трава росла неохотно, была жухлой. Мрачное небо отражало равнину – ни солнца, ни звезд. И ничто не указывало на то, что где-то здесь идет жизнь.

Гном – хранитель музея, с той же рогатой железякой на груди, был несказанно рад встрече.

– Ну а теперь, синьорина, когда вы проскочили парочку кружков Обыденной Жизни, вас ждет нечто посерьезнее. – Он потер коричневые ладошки. – Люди обленились и не хотят заставлять воображение работать. Уж и не помню, когда я в последний раз видел настоящую геенну огненную, все эти щипцы, жаровни и прочие милые сердцу приспособления!..

– На Земле они и по сей день в изобилии, – встрял кот Василий. – Нашел чем удивить.

– Что Земля! – Отмахнулся гном. – Серый, нудный садизм. Ядерные взрывы... Бактериологические войны... Количество, а не качество. Настоящее мастерство начинается там, где художник сам себя ограничивает. В традиционных формах, не перешагивая законы жанра. Ничто и никогда, вы слышите, барышня, не заменит простых стараний, пряного запаха живой крови. Надо идти вглубь, а не в ширину.

Я смотрела на него с интересом.

– Как, по-вашему, щипцы – это самое страшное на века? – кровожадно ухмыльнулась Ингигерда.

– Ну, не самое, – помедлил гном. – Но все же и они колоритны. Видите ли, атмосферу ужаса создает не только и не столько боль, сколько приближение к ней. И атрибуты, которые в сознании связаны с болью.

Баркаял дунул на него, и гном застыл.

– Неужели мне придется пройти через это? – почувствовав себя по-настоящему беспомощной, обратилась я к моим спутникам.

– Скорей всего, вам самой ничто не угрожает, – засомневался Баркаял. Ведь вы царевна. А вот те, кто вызовется сопровождать вас... На них-то все ваши страхи и скажутся. Держите себя в руках. Если ваше воображение разыграется...

– Что вам-то может угрожать? Ведь вы бестелесны?

– Синьорина, все то, что этот дуралей тут наплел, – детский лепет по сравнению с тем, как может мучиться душа, – печально сказал кот. – Ваши первые круги были просты. Вы отвечали лишь за себя. Перед другими совесть ваша была чиста, как простыня, выстиранная тетей Асей.

– Хватит грузить девчонку, – ожил гном. – Так мы идем?

– Вам незачем идти со мной, друзья, – сказала я. – Будет лучше, если я одна.

– Даже вы не вольны выбирать дороги другим, королевна, – склонился

Баркаял. – Я иду с вами.

– Мы все идем, – подтвердил клон.

– Для начала – Стикс, – объявил гном тоном уличного зазывалы.

Широкая серая река мгновенно плеснула волной на нашу ступеньку, и я невольно подалась назад.

Мое земное платье обернулось тяжелым черным плащом, лицо почти скрыл капюшон. Я оглянулась на сопровождающих. Баркаял больше не был похож на кривляку Лукоморьева – он смотрел вперед суровым взором и был закован в серебряные латы, а с плеч его струился красный плащ. На плече Ингигерды нахохлилась ворона. Боже, подумала я, типичное американское фэнтези. Хроника Эмбера, да и только.

Небо заклубилось грозными облаками, а по воде шла рябь. Семьдесят семь ветров пронизали открытое пространство, я задрожала от холода. Вода все прибывала, и пришлось отойти на ступеньку выше. Потоп, мелькнуло у меня.

– Не потоп, только не потоп, – умоляюще зашептал Баркаял. – Не надо, королевна, придумайте что-нибудь другое.

Я закрыла глаза и подставила лицо ветру. Вода отступила, река снова текла спокойно.

– Стикс – мертвая вода, – сказал кот. – В русских сказках рекомендуется – наберите немного в пузырек, царевна.

Я взяла предложенный мне хрустальный флакон и осторожно, чтобы не замочить пальцев, набрала в него воды.

На горизонте появилась черная щепка. Вскоре она оказалась лодкой.

Лодка приближалась, и мне почудилось, что я вижу алый отсвет над нею.

– Черт побери, синьорина, что это вы удумали! – прошипел кот. Немедленно исключите алые паруса!..

Паруса пропали. Теперь это была обыкновенная лодка, из тех, что летом на любом водоеме десятками швартуются у берега. Впрочем, не в пример больше. И выкрашена в угольно-черный цвет. На корме стоял Харон – темная сгорбленная фигура. В лодке сидели гребцы – измученные рабы, закованные в кандалы. По их темным лицам струился пот, смешиваясь с грязью.

– Харону полагается быть одиноким, – деликатно припомнила Ингигерда.

Но я покачала головой. У перевозчика через реку мертвых, по моему разумению, всегда будут рабы-помощники.

– До встречи, любезная барышня, – хихикнул гном и помахал рукой.

Лодка плавно тронулась к горизонту. Обернувшись, я заметила, что лестница ввинчивается в воду. Казалось, во всей Вселенной не осталось ничего, кроме безбрежного разлива серой воды да торжественных облаков, плывущих над нами.

Сырой ветер срывал ослепительно белую пену со свинцовых волн и нес ее ввысь. Я стояла на корме рядом с Хароном и вглядывалась, подобно ему, в рассеянный свет на горизонте. Каково это – тысячелетьями перевозить усталых путников с одного брега на другой? Через реку, что похожа на океан...

Однажды мы приблизились к берегу.

Справа стоял полдень: светило красно солнышко, шумела трава, зеленели деревья. Слева – над белым зимним покровом круглилась ясная луна в россыпи звезд.

По мелководью брел, подобрав тунику, как женщина подбирает длинное платье, человек.

– Кто это?

– Гераклит.

– Что делает он?

– В который уже раз входит в одну воду.

Мы сошли на берег.

Запиликал сотовый телефон. Баркаял, покивав трубке, обернулся к нам и сказал:

– Меня срочно вызывают. Ждите здесь. Не сходя с места. Не вздумайте ничего предпринимать без меня.

С этими словами он исчез. Я настолько привыкла к его исчезновениям и появлениям, что не удивилась.

Клон Лукоморьева выражал недовольство отсутствием цивилизации в этих местах.

– Честное слово, давно пора установить на Стиксе автоматизированный паром! Харон уже не мальчик...

– А лучше самолетом, – усмехнулась Ингигерда.

На медном холме лежал Алатырь-камень. На камне том, горючем и гладком, возвышался железный терем. У меня появилось смутное воспоминание, что вроде бы я бывала здесь раньше... Оставив моих друзей вести пустой спор, я вбежала в терем. И увидела посреди голой горницы огромный, окованный цепями сундук.

Мне захотелось открыть сундук, я огляделась вокруг в поисках какого-нибудь лома, что ли. Или ключей... Ключи! Украденные из психбольницы – вспомнила я. Они тут же оказались в руке. Лязг в замке. Поворот. Все заржавело здесь за миллионы лет.

"Как во тереме железном том, во неволе заточенная, за семью да за запорами, за семью крюками крепкими, скована семью цепями ли, за семью лежит задвижками – не святая радость чистая, не желанно светло счастие, – да моя тоска незнамая, да моя кручина смертная..."

Удивительное дело, я безошибочно знала, каким ключом надлежит открывать какой замок. Самый маленький и самый крепкий следовало отворить первым...

"Ой, пойду ль я, красна девица, отыщу-найду я поле то, да взойду на камень Алатырь, постучуся в терем тот высок, да запоры те пораскрою я..."

Замки поддавались. А голос все пел свой заговор – тихохонько, сладко, вкрадчиво. И вдруг заскрежетал:

"Ты мечись, тоска, ты мечись, печаль, ты кидайся-бросайся, кручинушка. С потолка на пол, в угол из угла, да на стену железную со стены. Через все пути-перепутьица, через все да дороженьки торные. Кинься ты, тоска, в буйну голову, отумань глаза мои ясные, загорчи уста мои сахарны, удержи ты сердце ретивое. Кинься ты, печаль, в тело белое, застуди мою кровь горячую, да суши мои кости крепкие, забери ты хотенье да волюшку..."

Не помня себя, дрожа от грохочущего заклятия, я отомкнула последний замок. И тут вбежал кот Василий:

– Не делайте этого, королевна! Остановитесь!

Поздно. Замок лопнул с металлическим стоном. Из сундука посыпались маленькие, рыжие, как тараканы, бесы. Они кинулись во все стороны. Они скалились, строили рожи. Над ними поднялся густой зеленый туман и двинулся ко мне. Я зашаталась и упала на пол.

Придорожный камень и бабушка Ядвига

– Пропала, – рыдал кот. – Она пропала. На глазах растаяла!..

– Не доглядели! – бушевал Баркаял.

Ингигерда невозмутимо констатировала:

– Люди выставляют себя бессильными в собственных глазах, чтобы было чем наслаждаться. Но когда приходит испытание, кое-кто из них все же способен постоять за себя. Полагаю, наша царевна из тех.

– Щелкнуть пальцами и переместить ее сюда. Делов-то, – пожал плечами Лукоморьев.

– Я не могу этого сделать, – Баркаял воздел руки. – Мы в ее мире. Позвольте напомнить, мы в ее аду. Я здесь почти бессилен...

– О, бедные боги... – вздохнул кот.

– Нет никакой возможности жить в мире, который походя изобретает себе и нам эта чертовка... – пробормотал Баркаял и опустился на придорожный камень.

– Взгляни, на что ты взгромоздился! – бесцеремонно заорал кот Василий.

Полустертая дождями и ветрами надпись проступала на камне.

– Вы разбираете что-нибудь? – cпросил Лукоморьев.

– Клинопись, – резюмировала Ингигерда.

– Нет, узнаю, это ее почерк! – радовался Василий.

Стрелки на замшелом камне указывали на три стороны.

Налево я вымостила тропу равнодушия. Поглядев туда, мои друзья увидели просеку в болотной осоке и камышах, молчаливую и глухую. Там не слышалось даже птичьих трелей. Прямо я выстелила широкую и ровную, как стрела, трассу ненависти.Здесь путник теряет себя.

Издалека доносилась медь духового оркестра.

Направо, в лесную чащобу, вела витая тропинка. Такой мне тогда казалась дорога любви, на которой лишаются воли.

– Ну что? – бодренько вопросил котишка. – Куда направимся?

– Давайте рассуждать логически, – сказала Ингигерда, – налево мы идти не можем, по этой дороге ходят в одиночку.

Кот поправил ее косичку.

– Когда маленькая девочка берется рассуждать логически, троим взрослым мужчинам остается слушать.

– Ну, решение принять решение – это еще не решение, – заметила юная ведьма и продолжила: – Прямо – опять-таки не лучший вариант. Если каждый из нас потеряет себя, кто же ее выручит? Значит, направо!

– Там что-то про волю, – усомнился кот.

– Надо выбирать из имеющихся вариантов, – дернула плечиком Ингигерда. Есть другой путь?

– Лично я вообще давно не волен, – загадочно произнес Лукоморьев.

– Ладно, согласен, – мяукнул кот, – но надо быть готовыми, что к концу пути мы станем другими.

– Какая здесь, однако, невероятная слякоть, – посетовал кот, в очередной раз поскользнувшись на беспрестанных поворотах узкой дорожки.

– Это слезы любивших, – пояснила Ингигерда, – надо же, сколько нарыдали, охламоны...

– Не понимаю, какой смысл плакать от любви? – рассуждал Лукоморьев. От любви надо смеяться.

– Когда нет взаимности? – вступил Василий.

– Хотеть взаимности – нескромно, – отрубил Лукоморьев.

Повинуясь новому повороту, мои спасители очутились на берегу живой реки. Благодать разливалась в воздухе. Все на минуту застыли.

– Неглинка, – благоговейно выговорил кот.

– Пошляк! – фыркнул Лукоморьев. – Неглинку заключили в трубу и пустили под землю еще в прошлом веке.

– Потому еще живая, – ощетинился кот.

Ингигерда вдруг рванула с пригорка вниз – ворона вспорхнула с ее плеча и понеслась за хозяйкой по воздуху. Девочка достала свой хрустальный пузырек и, погрузив в струи руки до локтей, набрала живой воды.

– Эх, носит меня, как бездомную собаку, по свету! – с горечью воскликнул кот Василий.

– Ты это чего? – встревожился Лукоморьев.

– Да надоело, говорю, все... – тоскливо произнес кот. – Мне бы в уютной спальне на ночь сказки котятам сказывать, а я по чужим параллельным мирам таскаюсь... И чего я тут не видал?.. Оттого-то у нас, между прочим, и сказок мало, а все одна действительность. Кому сказки-то сочинять, если я на работе отсутствую?.. А?..

– Вот выйдешь на работу, – иронически улыбнулся Баркаял, – распишешь все это в качестве небылиц.

– А когда я выйду-то? – бил себя пяткой в грудь Василий. – Пока я здесь, под моим дубом ходит какой-нибудь Микки-Маус и такое плетет! Свято место, оно, братцы... – запричитал кот. – Я сотни лет черт-те чем занимаюсь. Речку с живой водой успели закопать, аспиды...

Дальше шли приунывшие. Василий плелся последним.

– Вот уж ад так ад – пытка совестью, – бормотал он себе в усы. – Дожил, старый котяра!

Друзья избегали оборачиваться на него. Баркаял, чей слух был редкостно чуток (на сорок верст вокруг), вещал, как бы не Василию:

– Ада, друзья мои, не существует. Ад внутри вас, снаружи его не бывает. А над внутренностью своей вы уж будьте властны...

– Да... властны... – канючил Василий. – Все болезни от насилия над собой. Над совестью личной. Вот связался с вами, утратил призвание, а сейчас понял все. Чем так итить, лягу сейчас и помру.

Баркаял притворялся, что не слышит. Давно покинувшая его душа болела, как порой болит у ветерана ампутированная рука. Оказывается, расстаться с волей – это значит обречь себя на терзания болью любимых.

Во чистом поле белела печка. Одна-одинешенька.

– Где твой Емеля? -спросил Лукоморьев.

– Или, на худой конец, печник, беседующий с Лениным? – добавила Ингигерда.

– Где ж твои пирожки, печка? – гаркнул Баркаял. – Накорми путников!..

Василий подошел к печке, заглянул в нее.

– Пусто. Выстудилась.

Пошли запущенные деревни. С рухнувшими палисадами, пустыми глазницами. Ни души вокруг, ни движения. Скособоченные колоколенки наводили грусть.

– Есть кто живой? – надсаживался Василий.

Когда все надежды были оставлены, случилось что-то. Прямо пред ними, болезными, изба невзрачная скрипнула ставнями, охнула сенями, привстала на куриных ногах, как бы размялась слегка. А тут и хозяйка нарисовалась.

Волоча костяную ногу, выползла на худое крыльцо полуслепая бабка за полторы тысячи годков...

– Бабушка Яга! – заверещала Ингигерда что есть мочи.

– Внученька! – Как ни слепа была Ядвига Ежовна, а родную внучку не признать не могла.

– Бабушка! – Ингигерда скакала вокруг нее, как козочка.

– Милости просим, гостюшки дорогие, – скрипела бабка. – Хлеб-соль откушать...

– А что, бабка, в деревне-то никого нет? – поинтересовался Баркаял.

– Как нет? – обернулась бабка. – Все здесь. Только живут в городе. Тела там, а души здесь осталися. Так, нет, внученька? Ты же за душой пришла?

Ввечеру мои путники пили чай с дикой малиной на дворе под яблонькой. Бабка Ежка носилась от плиты к столу как угорелая. То блинцы метала, то оладушки. Глядели мои витязи на красоты окрестные, на пустынную речку, на косые домишки вдоль дороги любви – и кручинились.

– Мамай тут, что ли, прошел? – спрашивал Баркаял. И громче: – Слышь, бабушка? Батый-то не захаживал? Али еще какой гость незваный?..

– Так ить к кому же нонче захаживать, батюшка, – отвечала старая. Раньше-то и татаре, и ляхи, и бусурманы, и каких только лиходеев не было... Ох, и весело было! – Глазенки Ежовны загорелись под густыми бровями. – Я тогда девкой красной ишо была. Сам Змей Горыныч за мной прилетал. Лично!.. Бывалоча, прилетит, а ему-то перья из хвоста добры молодцы да повыщипают... Ну, попили, поели, гости милые? Добро языком молоть! Пора и хозяйством заняться. Вы – марш дрова рубить, завтрева баньку справим. Вы – воду носить. Анюта! Айда за мной, тесто замесим.

–Видать, последние года одним русским духом питалась. Ишь, разошлась, раскомандовалась, – тихо, уважительно пробормотал кот Василий.

–Что, прищемили котейке хвост? – подмигнул Лукоморьев. – Пошли, родимый, в сараюшку за топорами.

–Правильная бабка, – продолжал кот. – У деда моего хозяйка такая же строгая была... Может, это она и есть, почем знать. Я родства своего не помню...

В полчаса груда отменных березовых дров была уложена в поленницу. Крыша сарая починена. А поваленная калитка укреплена еще века на три...

– Ах, соколики, – всплеснула руками бабка. – Ай да касатики! Ну, уважили...

– Ладно, бабка, – отмахнулся клон.

А отвернувшись, отер слезищу, что некстати выкатилась на щеку...

Спала бабка сном младенца-богатыря. Гром да свист ходил по избенке, грозя рассыпать ее к чертовой матери. Ворочаясь на полатях, Лукоморьев не мог заснуть. И это было для него в новинку. Ворочался, грел горячей щекой подушку. И вспоминал, вспоминал что-то. Все больше со стыдом и раскаянием.

Анне невесть отчего в этих черных стенах опротивело ее звонкое имя Ингигерда. Плакала она в подушку, ухитряясь своими сморканиями производить не больше шума, чем мотылек в полете. Господи, как пахло в родном дому слежавшейся пылью и старыми травами! А бабушка так добра к ней, хоть и строга.

Василий тоже не мог уснуть. Наконец встал и пошел в амбар на охоту. В каморе убивал мышь вспышкой света из глаз, брал ее за хвост и жевал задумчиво.

Баркаял, конечно, слышал все. Он внимал своим спутникам, грустно слушал их тайные мысли и жалел об одном – что не умеет не слышать...

Прокинулась Ядвига Ежовна, встала. Воровато огляделась, убедилась спят, прокралась в камору. Разгребла солому в углу, достала ступу. И стартовала было в трубу, да ухватил ступу Баркаял.

– Куда, бабушка?..

– Да куда ж... – запричитала старая. – На поле слетаю, мяты к чаю сберу...

– Не надо, милая, мы и так попьем.

– Так ить чай-то не первый сорт, гранулированный, – растерялась бабушка.

– Ты, Ядвига Ежовна, лучше вот что скажи... Летать летаешь, а не видала ль в этих краях царевны?

– Царевны? – фальшиво подивилась Ежовна. – Не видала, соколик. Какие нонеча царевны? Да еще в эдакой глухомани...

– Ты, бабка, не финти, – прищурился Баркаял. – Правду сказывай. А то кликну кой-кого, ступу реквизируют, хату опишут... Налоги-то, небось, тыщу лет не платила?

– Так и быть, милай, – засуетилась бабка. – Вижу, человек ты хороший. Отчего не сказать. Заговорила я ее, заколдовала. Испытала одну технологию... У меня, соколик, в тереме на камне-то сундучишка был...

– Ну?! – взревел Баркаял.

– А ты не серчай, сердешнай, – твердо сказала бабка. – Не про нее он стоял там вовсе. Сундучишка-то не простой был. Вляпалась твоя царевна, как кур в ощип...

– Где она теперь?

– Сама я не знаю, – сочувственно призналась Яга. – А вот братец у меня старшой есть, так, может, он и знает чего. Ему я добычь готовила...

– Расскажи, как проведать братца твоего, бабушка, – попросил Баркаял.

– А чего ж? Дело-то не хитрое. Идти надо. Семь верст, да все лесом. В тридевятом царстве, тридесятом государстве, как водится, может, и сыщете.

Поблагодарив старушку за хлеб-соль, отправились путники дальше...

Ее привезли ночью. Серые космы, пустые глаза, как прорези в маске старческого лица. Лоб повязан черной лентой. Просыпалась и с самого утра начинала

подвывать – тоненько, тихонько. От воя этого дрожь пробегала по телу.

Она ходила за мной неотступно. Стоило мне остановиться, трогала узловатым пальцем плечо.

– Прости, а?

– Прощаю. – Я была на грани срыва.

Через некоторое время она подходила снова и тянула за полу халата.

– Ну прости!..

– Старая, пошла прочь, – огрызалась я.

– Иди, иди, милая, – увещевала старуху дежурная медсестра. – Халат-то застегни, чего ходишь растрепой.

– Виновата я перед нею, – плача, тыкала пальцем в меня старуха. – А она злая. Простить не хочет...

– Ну, уживаетесь? – cпросил Баркаял, являясь в очередной раз.

Старуха жалась от него к батарее. Заслонялась схваченной с тумбочки

книжкой – альбомом репродукций Врубеля.

– Чего испугалась? – недоуменно глядела в пустой угол медсестра.

А я обратилась к Баркаялу:

– Ну, и зачем ты ее сюда?

– Это она вас сюда.

Я пожала плечами:

– Я здесь давно. А с ней даже знакома не была...

Старуха дрожала крупной дрожью, уставившись на нас.

Баркаял назидательно начал:

– Все произошедшее, происходящее сейчас и только могущее произойти все это с успехом умещается в один момент. Кто может предсказать прошлое? Спрогнозировать настоящее? Осознать, случилось что раньше или позже? И относительно чего. И случилось ли.

– Стоп, стоп, – закрыла я уши руками. – Для связных стихов необходимо, чтобы одно слово шло за другим. А ты хочешь все смешать в окрошку случайных букв.

– Каждый воспринимает в доступной ему системе знаков. Почем знать, может, то, что кажется вам набором несвязанных букв, и есть подлинное стихотворение. А то, что вы почитаете венцом человеческого гения, банальная и унылая пошлятина...

Я потрясла головой:

– Но старуха-то чем виновата? Может, ты скажешь, что мой случайный поступок должен так на ней отразиться?

– Вы правы, как всегда, – шаркнул ногой Баркаял. – Но, как всегда, лишь наполовину. Она сама сюда напросилась. Если королевне хочется погрязнуть в темноте, упрекнет ли она в этом подданную? Человек в состоянии сделаться нищим из нищих или королем королей – по праву рождения он имеет все шансы. Выбор за вами.

– Отразится ли на ней, если, предположим, я отсюда уйду? полюбопытствовала я.

– Она уйдет тоже.

– Со мной?

– С собой, – поправил Баркаял. – Здесь она, конечно, умрет. Но уверяю вас, она не стремится здесь жить. Ей нужно только, чтобы вы простили ее.

– Но за что? Чем она провинилась передо мной? – закричала я. – Чем?.. И как, наконец, мне простить ее?..

Медсестра подошла ко мне, заботливо обхватила за талию, увела в палату, приговаривая:

– Тихо, тихо... Ну, сейчас все будет спокойненько...

В двери палаты я обернулась на Баркаяла. Он смотрел мне вслед взглядом, в котором не было ни намека на ответ.

На той черной поляне стоял терем бревенчатый, без единого гвоздя сложенный.

– Тут, тут и живет бабушкин братец, – обрадовалась Ингигерда. – Испокон века его дедина-вотчина...

Поднялись путники на крутое крыльцо, постучали. Тронул Баркаял тяжелую дверь дубовую. Не поддалась она – петли заржавели. Поднатужился, толкнул дверь – со страшным скрипом раскрылася...

Вошли в горницу притихшие, хмурые. Нежилой дух. Понизу погребной сыростью тянет.

– Есть кто живой? – проорал дежурное кот Василий.

Ответом – та же дежурная тишина.

Ингигерда шепнула что-то своей вороне. Та снялась, покружила, влетела в прореху между бревен. Неведомо, что увидела Ингигерда оттуда, сверху, вороньими глазами, а только проговорила:

– Помер, стало быть, здешний хозяин...

– Так он же бессмертный? – удивился кот.

– Дожили. Бессмертным ни на Земле, ни в иных мирах не осталось места, горько усмехнулся Лукоморьев. – Отчего ж помер дедка?..

– А кто знает? – отвечала Ингигерда. – От жизни, должно быть.

– Может, его какой богатырь завалил? – предположил кот.

– Это какой богатырь?

– Ну, Дункан МакЛауд, скажем...

– Не родился еще такой Дункан, чтоб с нашим Кощеем справиться.

– Патриотка квасная, – хихикнул клон.

– Так и уйдем ни с чем?

– Стойте. Я знаю, у Кощея блюдечко было, – оживился кот, – а по нему яблочко наливное каталося. Если бы его найти, спросить, что с девицей. Перерыть здесь все...

– Не обидится хозяин-то? – с сомнением спросил Баркаял.

– А чего ему обижаться, – обернулся кот Василий. – Фараоны не обижались, когда их пирамиды разоряли.

– Ты прости нас, хозяин, – все же сказал в потолок Баркаял. – Шли мы к тебе за советом. Нужно нам царевну найти...

За таким ласковым словом появилось на столе блюдце, а на нем яблочко...

Ой ты, яблочко, ой ты, сочное,

Бок твой красненек, другой желтенек,

Светом солнечным наливаешься,

Чистым дождиком умываешься,

Послужи теперича, милое,

Расскажи, о чем попрошу тебя...

Покатилось яблочко по тарелочке вслед за голосом Ингигерды.

Расскажи ты, где королевишна,

То ли спит она непробудным сном,

То ли в речке она русалкою

Водяному царю потешница,

У лесного ль царя-хозяина

Во сосновом бору прислужница...

Отразились на дне тарелочки не холодные водяные струи, не свечи сосен. Отразилась каменная церковь, созданная самим временем, – скала, а в скале пещера...

А в конце дороги той...

Сегодня мой утренний мозг напрочь отказывался верить в существование чертовщины.

"Хватит, – твердо сказала одна моя часть. – Достаточно с тебя этих сказок и выдумок. Надо жить в действительном мире, только в нем можно реализовать себя".

Моя вторая часть, испуганная этим внезапным прозрением, что-то залепетала в свое оправдание, но, устыдившись, смолкла. В голове мелькнула невнятная фраза из учебника по психологии: "Человеческое сознание характеризуется тем, что в первую очередь диалогично". Чем оно характеризуется во вторую очередь, осталось неясным.

Как бы то ни было, я почувствовала облегчение. Наконец-то я пребывала в полной уверенности: сквозь закрытую дверь ко мне никто не войдет. Мир прост, понятен и внятен. Он тверд, осязаем, шершав, мягок, сух и мокр, если так можно сказать и если дотронуться до моих щек... Я вытерла слезы. И прямо сквозь стену в комнату вломился гном-хранитель.

– Простите, госпожа, что вторгаюсь в ваш сон...

– Вон! – страшно закричала я.

Ойкнув, гном шарахнулся к стене и пропал.

Я же осталась тупо глядеть на стенку. Подошла, дотронулась: мир тверд и шершав. Бетонная стена – это вам, граждане, не иллюзия. Я могу попробовать пройти сквозь стену. Но для этого шага нужно отказаться от здравого смысла. И стена вернет его.