Текст книги "Голос тонкой тишины"

Автор книги: Василина Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Чудненько!.. Форма? Эх, женщины, нет чтобы интересоваться содержанием. Зайду за вами в полночь.. .

С этими словами он испарился.

– Эй, стойте! Это не так! А как же волшебный крем или что-нибудь в этом духе? – выкрикнула я.

– Эффектного исчезновения не получилось. – Унылый Лукоморьев возник снова. – Послушайте, молодая начитанная леди. Если вы не откажетесь от своего сценария, нашей фирме придется подыскать кого-нибудь другого.

С этими словами он испарился вторично. На спинке стула, где сидел этот рассыльный клон, сконденсировалась влага.

В моей голове снова забормотали посторонние. На разные голоса. Впрочем, один голос звучал, как мой собственный. Только как бы со стороны, что ли, в записи. И я с трудом узнала его. Голос вещал белым стихом:

– Это я была. Я там стояла. С непокрытой главою, босая. Там толпа для потехи, от скуки собралась у подножия трона. Он таких же среди возвышался, деревянный, тяжелый, крест-накрест. Я не плакала. Я не кричала, не упала на землю, не билась о дорожные серые камни. Эти камни видали немалослез людских...

Что это за монолог? Чей? Я включила кофемолку, голос звучал:

– Я смотрела в глаза его долго, неотрывно, без боли – без чувства. И я видела, как он спокоен, и улыбка его была нежной. Взгляд тускнел, как звезда на рассвете, на рассвете тысячелетий. Мать его в желтом мареве зноя все стояла, не шевельнувшись, будто мраморное изваянье. Безучастно, ослепнув от солнца.

Турка выпала у меня из руки. Намолотый кофе распылился по комнате. Голос звучал:

– Не слыхала ни стонов, ни криков в темном трауре скорби великой, не видала ни неба, ни Сына и не чувствовала утешений, что руками легко возложила на сухое плечо Магдалина.

Я кинулась в дальнюю комнату. К перу и бумаге... Нет, к компьютерной клавиатуре. С нетерпением дождалась, пока оживет экран.

– Только слезы текли беспрестанно – по щекам, враз увядшим от горя, по глубоким усталым морщинам, по губам, что сомкнулись безгневно. Эти слезы чертили полоски и блестели под солнца лучами. Она их не стирала, не замечала. И застыли приподнято брови, лоб высокий наполня печалью. Магдалина дрожала, рыдала, шевельнулись беззвучные губы, по прекрасному лику бежали, меняясь, нечеткие тени. И вскричала она о возмездье, о каре грядущей, о смерти, но потом осеклась и упала. Тяжело – на горячие камни, к подножью креста. И навзрыд о смиренье молилась, молила себя о молчанье. Но молчать не могла, а стенала, хватаясь руками за сердце. И впивалась в ладони зубами, одежду свою разрывала. Будто мстила себе. За страданья Его на престоле. И в толпе незнакомые лица смятенно мешались. И Его ученик был растерян, стыдился и плакал. Утирая глаза кулаками, рычал от бессилья и гнева...

Я спускалась с Голгофы. Светило солнце. Следом тени распятий тянулись, куда бы ни шла. Искупление кровью свершилось. Но люди варили похлебки, торговали, бранились, чинили обиды и зло. Миром правит язычник.

Живу через много столетий. Ничего не изменилось, все тот же кровавый закат. Бесполезно, прекрасно и свято маячат распятья. Что ни день принимает Он гвозди в ладони свои...

Экран компьютера взорвался... Нет, погас... Нет, там явилось неотчетливое лицо и послышался голос:

– Со всеми этими видениями надо еще разбираться. В Библии ясно сказано, что Иосиф взял тело Иисуса и положил в пещеру, задвинув вход в нее камнем. Потом говорится, что пришедшие к могиле Мария Магдалина и еще одна Мария увидели тот камень отодвинутым, а у тела – некоего юношу в белом. Что ж, непременно всякий юноша в белом – ангел? Давайте реально смотреть на вещи!.. Эдак кого угодно можно сделать ангелом...

– Чудо неподвластно обыденной логике, – услышала я свой голос. – Просто в один прекрасный момент вера превращается в знание.

– Зачем предполагать чудо там, где невооруженным глазом просматривается предумышленный сценарий?

– Но как же Его воскресение?

– Да полно! Кому Он являлся-то? – шевелились с экрана беззвучные губы. – Двум женщинам, убитым горем, да напуганным ученикам... Не мог оставить поточнее свидетельств!..

Экран все же погас. В нем появилось мое отражение.

Стражи скорби

Янаконец вышла из странного оцепенения. Поспешно собралась: надела длинное серое платье, поверх – черное пальто, а голову повязала легким белым шарфом.

Внизу, у подъезда, меня встретил Василий. Эти ребята, кто б они ни были, взялись за меня всерьез. Дверь открыта настежь.

– Куда мы собрались? – промурлыкал Василий.

– Хочу немного проветриться, – по возможности беззаботно ответила я.

– Зачем же так торопиться? – мягко произнес он.

За этой мягкостью скрывалось недоброе. Когти в нежной кошачьей лапке. Вот-вот они вытянутся из подушечек...

– Пусти! – с властностью, какой в себе не подозревала, приказала я.

Василий изменился в лице, но отступил. И даже слегка склонился.

– На все воля твоя, – пробормотал он.

В арке стоял одноногий.

– Не ходи, – произнес он мрачно.

Я не удостоила его взглядом.

– Ты можешь не вернуться! – крикнул он вслед. – Верней, не сможешь вернуться.

Посмотрим, решила я.

Ворона, прыгая с ветки на ветку, следовала за мной; два раза, мне показалось, она гаркнула:

– Мерт-ва!

"Глупости, – объяснила я себе. – Я буду жить всегда".

Но страх все же сжимал меня. Казалось, что спускаются сумерки, хотя было утро. Земля пересекалась тенями, солнце превратилось в маленькую точку на светло-золотом небосклоне. Мир будто разделился на тень, по которой я шла, и на свет, недосягаемо высокий.

– Девушка, а девушка, – подошел слева какой-то темный. – А ты верующая, да?..

Я ускорила шаг, почти побежала. Кинув случайный взгляд на номер дома, увидела: тридцать три.

"Это не шестерка, – сказала я себе, чтобы развеять нелепый страх. – Это две тройки. Два треугольника".

Неподалеку валялся кусок мела, будто кто-то специально бросил его здесь. Я начертила на асфальте два треугольника, оставляя знак тому, кто должен прийти мне на помощь. Кто-то ведь должен. Я даже знала – кто.

Оттуда, куда я шла, бежали люди. Они спешили, двигались сплошной толпой, с невеселыми лицами, кидая на меня взгляды.

Я вошла в метро. Разошлись с лязгом двери вагонов.

– Осторожно, двери закрываются, – сказал металлический голос.

И за окнами полетели ленты кабелей.

Я попробовала отвлечь себя размышлениями. Скажем, метро... В сущности, весь свод правил человеческого общежития отображен в правилах пользования метрополитеном. Длинное, нудное перечисление по пунктам. А смысл укладывается в короткую, всем давно надоевшую фразу типа: не делай другому так, как не хочешь, чтобы сделали тебе. Будь я действительно инопланетянкой, эти правила сказали бы мне о здешних обычаях больше, чем любые литературные памятники.

Метро сгущалось людьми в черном. Меня не оставляло ощущение, что сейчас в двери вскочит черт и схватит меня. Им известно, куда я направляюсь.

– Кто тронет меня, пожалеет себя! – пробормотала я заклинание, и старушка, стоявшая рядом, проворно юркнула в другой конец вагона.

В голове у меня затанцевало.

– Мы все, – звучал мой собственный голос, – бесконечные отображения одного. Мы всесильны. Мы бессильны. Мы вольны. Мы не вольны. Мы – это мы. Нас нет. Безразлична наша жалость, безразлична и бессильна наша смелость, наша гордость, наша слабость – безразличны. Не имеет значения, осознаем мы это или нет...

– Я плачу! – рыдал маленький, похожий на крота, человечек и вытирал нос большим грязным платком. – Вы слышите, я плачу! Я так высокомерно считал, будто что-то решаю... Я чувствовал ответственность за происходящее, свою вину... Мир идет вниз, к невежеству, к отсутствию света. И человечество во мне печалится. Прекрасны люди в невежестве своем – вопит во мне человеческое...

– Прекрати кривляться! – Силой воли я прихлопнула его.

– Движенья нет, движение – отсутствие покоя, – воскликнул безо всякой связи третий голос. – Твое физическое тело – всего лишь отросток, не более чем условное обозначение... Твое отражение в стекле вагонной двери и пассажирка напротив тебя, которая задумчиво уставилась в пол, – это два отражения одного...

– Все желания исполняются, – мерно гудит четвертый, бас, – все намерения получают продолжение... Будь скотом или человеком, предметом или тенью предмета – ты не можешь быть частью, а можешь только считать себя таковой...

–Стоп! Молчать! Оставьте меня в покое! – закричала я и закрыла уши руками.

Пассажиры с беспокойством заоборачивались.

–Простите, простите, – бормотала я. – Я больна. Я, наверное, схожу с ума. Но мне уже лучше. Я уже ухожу, прощайте... Мне станет легче, уверяю вас...

Задерживать меня никто не собирался.

Я была наверху, у Кремля, и на минуту застыла: мне показалось, что на башнях вместо красных пентаклей машут мне белыми крыльями ангелы. Или они пронзены шпилями и бьются из последних сил в попытке взлететь. Наваждение не рассеивалось.

Я летела к церкви Богородицы (почему-то именно в эту церковь, я знала, мне надо попасть). У входа в Исторический музей предо мной предстал человек с половинчатым лицом. Правая часть была красива, обрисованная мягко, глядела на меня теплым, проницательным, всепрощающим взглядом. Левая же половина лица была уродливо перекошена, с хищным крылом носа, заостренной скулой и впалой щекой. Прищуренный глаз был яростен. В правой руке человек держал зонтик-трость, но, приглядевшись, я поняла, что это шпага в дивных инкрустированных ножнах. В остальном он был совершенно обыкновенным.

– Кто ты? – спросила я, замирая. – Почему преграждаешь мне путь?

– Я стражник, – сказал человек, и правая половина его лица грустно улыбнулась, а левая еще более посуровела.

– Ты не пустишь меня? – тревожно спросила я.

Мне почему-то стало понятно, что я не в силах отослать его.

– На все воля твоя, – чуть поколебавшись, повторил чужие слова странный человек.

– Я хочу пройти, – вложила я в слова всю свою силу.

– Ты должна знать, зачем, – невозмутимо проговорил он.

– Это необходимо! – Только в силе голоса заключалась убедительность моих аргументов.

– Ты согласилась быть королевой?

– Нет, я еще не дала согласия!

Он коснулся моего плеча шпагой. И занавес упал.

Надо мной суетились люди. Над ними летело, изменяясь, небо. Уже приобретшее свой серый цвет.

– Ты кто такая? – спросила женщина в белом халате.

– Королева, – прошелестела я пересохшими губами. И снова впала в забытье.

– Вероятно, общее переутомление. Но это предварительный диагноз. Конечно, ее придется оставить на какое-то время у нас под наблюдением, говорил женский голос.

– Что произошло? – спросил мужской.

– Из сопроводиловки следует, что ее подобрали на улице. Была без сознания. Бредит балом, на котором должна присутствовать. Бормочет другие странности – о каких-то монетах, манекенах, Христе. Просит, чтоб ее оставили в покое.

– Бушевала?

– Да, рвалась, вскакивала, кричала что-то... Перепугала всех больных. Пришлось положить на вязки.

Я открыла глаза. Вокруг бродили тени. Сфокусировав взгляд, увидела женщин в ночных рубашках. В затрапезных халатах. Они ходили, невидяще косясь на меня. Я дернулась. Но сесть не смогла – что-то удерживало. Переведя взгляд с белого потолка на руки и ноги, я с ужасом увидела, что они разведены и привязаны к кровати.

– Ну вот, проснулась. Здравствуй, – сказал доктор, приближаясь ко мне. – Как ты себя чувствуешь?

Я посмотрела на его красное лицо в капиллярах и еще раз попыталась встать. Бесполезно. Тогда я заплакала.

– Ну, ну... Успокойся. И лежи себе, лежи. Синяк вон нянечке поставила. Зачем?

– Сильная, чертовка, – покачала головой нянечка. – Такая хрупкая, а двоих взрослых женщин раскидала... Пришлось даже больную на помощь звать.

Я обернулась и увидела ту, которую санитарки звали на помощь. Она глядела на меня в упор. Глядела и не видела. Я узнала в ней кого-то очень знакомого и прикрыла глаза. Мне было почти все равно.

Попробовала вспомнить "Отче наш", но восторженный хор грянул непонятные слова:

Вселенная внесмертная внетленная

За-времь неравномерное горение...

– Сделайте ей укол... Не бойся, это просто успокаивающее...

Проваливаясь куда-то в темноту, я успела увидеть себя посреди высокого зала. В ослепительно белом платье. С ажурным серебряным гребнем в распущенных волосах.

– Ну, что? – с укоризной глядел на меня Василий, а я сидела, разминая затекшие кисти рук. – Допрыгалась?

– Сегодня вроде не время посещений, – проворчала я.

– В церковь ей, видите ли, захотелось! – Он, похоже, всерьез намеревался устроить мне разнос. – И что?..

– Заберите меня отсюда, – взмолилась я. – Я все буду делать, как нужно.

– То-то. "Заберите!" Ладно, так и быть, пойдем.

Я встала босыми ногами на холодный пол.

– Слушай меня внимательно, девочка. Сейчас ты подойдешь к нянечке и скажешь: "Отдайте ключи". Она сначала, увы, не отдаст. Но ты требуй. Если не усомнишься, получишь. Вперед!

Я все сделала так, как он велел. Нянечка ударила меня по лицу и швырнула на кровать, пригрозив в случае новых фокусов прибегнуть к вязкам.

– Вы не забыли, сегодня бал, синьорина. – На этот раз возник Лукоморьев.

Я взяла себя в руки. И заложила руки, в которые себя взяла, за голову. Уставилась в потолок. Через минуту лениво возразила:

– Я не могу идти в таком виде, дурак. К тому же меня отсюда никто не выпустит.

– Синьорина, выпустить вас или не выпустить, равно как впустить или не впустить куда бы то ни было, может лишь один-единственный человек во Вселенной. Этот человек – вы сами...

Он галантно потянулся к моей руке.

Я несильно хлестнула его четками по носу. И только сейчас удивилась как могли их не отнять в приемном покое?

– Подите вы к черту!

– Охотно, охотно, – раскланялся он. – Однако вы совсем не цените мою заботу. Это я принес вам четки. Знаете, как гласят учебники по этикету, я с удовольствием отправлюсь туда, куда вы меня приглашаете, но – и в этом "но" вся суть – если и вы почтите нас по тому же адресу своим присутствием.

Я смолчала.

– Так – ваше решение?

– Вы довели меня до психушки, – беспредметно возразила я.

– Хозяйка, да ведь вы сами стремились сюда! – развел руками Лукоморьев. – Мы всячески оберегали вас, но разве есть вещи, которые королевна не получит, если захочет?..

– Скажите, кто был тот страж перед Историческим?

– Вы не узнали, королевна?

– Никогда прежде его не видела... – Неожиданно для самой себя я добавила: – Баркаял. Так это был...

Лукоморьев-Баркаял привстал, чтобы поклониться.

– Да, синьорина, я был в числе восемнадцати падших...

Теперь он глядел светлым ликом, отмеченным печатью глубокой скорби, с неутоленным честолюбием, темнеющим по внешним углам глаз.

– Я полюбил земную женщину, королевна... Нет, это не было возможности выносить. И я ампутировал себе крылья скальпелем любви, выражаясь современным литературным... Полетел туда, то есть сюда, вниз... Я попал в плен ваших нелепых законов. Досель я не знал человеческой лживой морали, тягот сомнений... Я полюбил земную женщину... Но она не любила меня...

– Кто здесь?

– Тс, царевна больна, – робкие голоса доносились откуда-то из угла комнаты.

– А что случилось?

– Она ничего не помнит!

– Да ну?

– Молчать там! – рявкнул Баркаял.

Нянечка безмятежно всхрапывала в своем кресле. Удивительное дело, похоже, никто нас не слышал. Все спали. Кроме Ингигерды, той, что помогала меня вязать, блистающей во тьме своими фосфоресцирующими глазами.

– Вы в обиде на Ингигерду? – устало продолжал тот, кто был ангелом, но пал. – Но если бы не она, женщины не справились бы с вами, и вы, чего доброго, выпрыгнули бы в окошко...

– Нет, я не в обиде.

Я поднялась, скинула ночную сорочку, снова надела ее, уже задом наперед.

В окне больницы сияла луна, в ее бледное лицо тыкались ветви деревьев.

Мне снова послышалось что-то – не то песня, не то стихи. Тонкий детский голос выводил бесхитростные слова, будто доносимые ветром. Они были слишком взрослы для юного голоса.

Боль не больна, потеря беспечальна,

Когда все узнано случайно и нечаянно...

Мне нечего желать. Благословенна

Земная скорбь. Я преклоню колено.

Ты одинок. Сиротство мировое

Прими и ты в покорстве и покое.

Кто безвопросен, тот и безответен

Блажен.

Кто не любил на этом свете

Блажен.

Кто не зажмурился покрепче,

Не испугался встреч с бесчеловечным

Блажен.

Кто и с открытыми глазами

Звал братом недруга

Пред всеми небесами

Блажен и свят...

Я увидела вереницы всходивших на холм один за другим людей. А может, то были иные существа. На мгновение оказавшись на самой вершине, каждый начинал путь вниз, по-прежнему глядя в чужую спину. А в его спину неотрывно смотрел уже следующий... Они шли и шли, и не было конца этому шествию.

– Поторопитесь, – прошипел Василий, сминая решетки на окнах, словно они были пластилиновые.

Взмахом руки он стер стекло. Перевалившись через подоконник, рухнул вниз. Ветер ворвался в палату, и волосы спящих женщин зашевелились. К окну заторопилась Ингигерда, на ходу уменьшаясь и превращаясь в девочку. И тоже исчезла в ночи. Меня немного удивило, что не слышу приземлившихся под окном. Я выглянула. Внизу была темнота. Успела услышать дыхание за спиной. И кто-то столкнул меня в пропасть.

Кунсткамера

– Тоннель времени, синьорина... Полюбуйтесь на экспонаты, что украшают его.

– Очевидно, сфинкс? – осведомилась я, стоя перед огромной золоченой клеткой, в которой возилось и почесывалось красивое мускулистое животное с человеческим лицом. Шерсть его отливала медью, а синие глаза темно светились вечностью.

На мне не застиранная больничная сорочка, а слепящее красное одеяние.

Служитель – гном, как бы приплюснутый, в потрепанном колпаке и с рогатым знаком во всю грудь, пустился в пространные разъяснения:

– Это сфинкс философии, синьорина. Сия живность известна своей неуемной прожорливостью. Ему подавай факты, события. Иногда их не хватает. Или они однообразны. Тогда он чахнет. В целом он покладист. Уживается с религией, мистикой и наукой. До сих пор неизвестно, трансцендент или имманент. По утрам нисходит от абстрактного к конкретному, вечерами структурируется по количеству, качеству, отношению и, возможно, модальности. Иногда переходит из нечто в ничто. Распочковывается. Опирается на конечности здравого смысла. Может часами выдвигать и задвигать гипотезы, а вообще является специфическим подвидом знания. Не подходите слишком близко, любезная, он натуралист. Вся его сущность между двух кормушек: сознанием и материей. Язык весьма своеобразен, близок к житейскому...

– Блохи не дают покоя животному, – посетовал Василий. Он уже целиком принял обличье кота и выглядел ласковым и смирным.

– А это что за интересный экспонат? – Я залюбовалась стеклянным кубом, внутри которого клубились какие-то фигуры.

– Дым без огня, синьорина, – встряла Ингигерда, которая, видно, стремилась загладить свою вину передо мной.

– А это что за зверь?

Вздыбленный монстр, ероша хоботобивнями свою подстилку из чего-то похожего на сено, выпускал из ноздрей красноватый пар. И бил себя по бокам хвостом-трезубцем.

– Домашняя собачка Его Святейшества, подарена ему верховными жрецами созвездия Гончих Псов, – сообщил экскурсовод.

– Некогда наш провожатый служил у Джованни делла Ровере, папы Юлия II, – хихикая, нашептал мне на ухо кот. – У того самого, вы помните, кто заказал Микеланджело роспись Сикстинской капеллы. Бедняга и тогда был беспамятен, а нынче вовсе выжил из ума. Нашего босса называет Святейшеством...

– А что за этой дверью? – Я указала на тяжелую дубовую дверь, скованную семью запорами, на каждом из которых висел замок со скважинами для ключей, заклеенными бумажными квадратами в лиловых печатях.

– Там чудеса, синьорина, – ответствовал служитель. – Леший бродит, знаете ли... Дух оттуда нехороший. Босс всегда держит эту дверь закрытой.

– Понятно, – кивнула я. – Скажите, а где же он сам? Неужели я так и не увижу его?

– Всему свой час, синьорина, – склонился служитель и раздвинул каменные створки.

Пустые рыцарские доспехи, охранявшие дверь, дисциплинированно отступили на шаг.

Открылось бесконечное вспаханное поле. Над ним кружило воронье, а в бесцветном, будто стеклянном, небе плавилось солнце.

– Взгляните на эту картину. Вы видите там, вдалеке, плачущую женщину? Она убивается уже сорок тысяч Долгих Ден.

– Кто она? И кто этот человек, что лежит перед ней, распростершись? Или он мертв?

– Да, госпожа. Он спит смертным сном, сном без сновидений, звуков и запахов, и будет спать еще долго. Она же искупает свой грех, ни на минуту не прекращая рыдать. Это Ева и Адам... Идемте.

Я шла по бесконечной галерее, сплошь состоящей из каменных ниш...

– И в каждой из них... – встрял в мои размышления кот. – Если бы вам захотелось осмотреть ну, скажем, одну на сто в минус миллион биллионовой степени часть всей коллекции Хозяина, – кот театрально вздохнул, – то вам потребовалось бы не менее одного миллиарда лет в сто двадцать четвертой степени!

– Поглядите сюда, – гном со скрежетом раздвинул еще одну нишу. Там с площади понемногу расходились праздные зеваки, одетые странно; догорал костер.

– Что это?

– Рим, 1600 год, 17 февраля, – загремел голос Баркаяла. – Площадь Цветов и угасающий факел из вольнодумца Джордано...

– "Мне говорят, что своими утверждениями я хочу перевернуть мир вверх дном. Но разве было бы плохо перевернуть перевернутый мир?" – загробным голосом процитировал кот. – Наивный! – И закричал в нишу: – Бруно, миры тебе не оладьи, чтобы ты их переворачивал!..

Я развернулась и как следует дернула кота за усы. Он взвыл, на четвереньках отбежал метров на пятнадцать.

Служитель закрыл нишу .

По тесной винтовой лестнице мы спускались вниз. На этажах сновали грифоны, сирены, привиденья и упыри. Раз мелькнули головы Змея Горыныча. Визжали еще какие-то твари. Скрежетали, выли и причитали о чем-то по-своему, царапали камни и кусали прутья клеток. Ацтекская богиня самоубийц Иштаб скалила зубы, вытягивая в отвратной улыбке синее лицо. На нем гипсовой маской застыл ужас. Халдейский демон Уруку глядел с плотским вожделением на бесцветную нимфу, невесть как попавшую в это сборище и испуганно жавшуюся в углу.

В руке у меня сама собой оказалась пятирублевая монета, и я со всей силы швырнула ее. Нимфа ловко поймала талисман и тотчас исчезла.

– Я бы не одобрил ваш поступок, госпожа, – смиренно заметил кот.

Мы шли по каменным ступеням, стертым бесчисленными ступнями, и у меня было чувство, будто я спускаюсь в ад.

– Собственно, так оно и есть, синьорина. – Я уже привыкла, что мне нет необходимости высказывать свои мысли, чтобы получать ответы. – Но ничего не бойтесь. Видите ли, место, куда мы идем, для всякого свое. Безутешный эллин оказывается в бесплотном царстве Аида, фанатик средневековья – в пыточных застенках святой инквизиции, ну а ваш современник частенько попадает... Вот уж этого я хотел бы меньше всего. Платон соединился со своей идеей человека, Савонарола направился прямиком на Страшный суд, а Сартр – в одну комнату с другими. Люди отлично справляются с тем, чтобы еще при жизни устроить себе филиал ада в одной отдельно взятой душе... Просветленным с Альдебарана, на ваш земной взгляд, придется легче всего: сиди себе на стуле и жги спички, чиркая их о коробок – одну за другой, и так без конца... Каждому свое, синьорина, каждому свое... Ада хватит на всех.

– Однако спички изобрели совсем недавно, – неуверенно возразила я.

– Это не значит, что до того они не существовали, – откашлялся служитель, немного смущенный. – Изобрести можно только то, чему предусмотрено быть.

– Что это за книга? – спросила я, завидев огромный фолиант, прикованный цепями к стене, в специальной нише на лестнице.

– Никто не знает, – вздохнул гном. – Каждый видит свое.

– А что видишь в ней ты, Баркаял? – обернулась я к моему спутнику.

– Пустоту, – и он склонился в поклоне.

– Я тоже могу ее увидеть? – Я подошла к инкунабуле. – На каком языке написана эта книга?

– Разумеется, на том единственном, который существует, – позволил себе улыбнуться гном.

По хрустальной обложке, как по ледяным узорам на морозном стекле, было начертано: КНИГА СКРЫТЫХ РАВНОВЕСИЙ.

– Что это значит? – спросила я.

– Переверните страницу, – посоветовал гном.

– Но вы должны помочь, – потребовала я. – Вы же видите, какой тяжелый переплет.

– Сама-сама-сама... – довольно нагло, голосом пышноусого киноактера ответил мне экскурсовод.

Пришлось самой, и это оказалось не труднее, чем листатьобычную книжку. На первой странице, под изображением моего собственного мертвенно-бледного лица с закрытыми глазами стояло мое же имя. Правда, звучало оно иначе.

– Что это? Значит ли это, что сейчас эта книга как бы написана мной?

– Только вы сами можете разрешить этот вопрос, синьорина, – было ответом.

Название показалось мне слишком высокопарным. Я бы никогда не стала называть книгу подобным образом, я же не сивилла какая-нибудь.

Я раскрыла книгу наугад:

"Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад..."

Поспешно захлопнув книгу, успела только увидеть, что фраза, с которой я до последнего мгновения не спускала глаз, изменилась. Теперь, готова поклясться, она начиналась так: "Поспешно захлопнув..."

– Все тексты, материализованные в той или иной форме повсюду во Вселенной, есть лишь отражения этой книги, соответствующие ее содержанию. В большей или меньшей степени, – продолжал служитель.

– Выходит, всякая книга, по большому счету, об одном и том же? уточняла я, чрезвычайно заинтересованная. – А например, Интернет ?..

– Частный случай, синьорина, – покивал гном. – Если бы вы только видели, какие странные формы принимает эта книга на окраинах мира...

– Значит, и папирус, и просто наскальная надпись, и глиняные дощечки, и бегущая строка в метро...

– И нехорошее слово на заборе, – подтвердил гном.

– Кто же был первым автором? – не могла я угомониться.

– Всевышний, – поднял брови гном. – В проекте была какая-то тема... Кажется, любовь.

Я спрашивала себя, что заставило меня представить книгу хрустальной, наподобие царевнина гроба.

Мы шли около часа, как мне казалось, и начали подкашиваться ноги, а конца крутой и узкой лестнице все не было видно. Я уже перестала понимать, спускаемся мы или поднимаемся.

– Может, остановимся, передохнем? – робко предложила я.

– Нет-нет, это никак невозможно. Нас ждут, – служитель достал из-за пазухи песочные часы и мельком глянул на них, – уже двести тридцать один год...

– Так пойдемте быстрее.

– Мы не можем идти быстрее, пока вы стоите на месте! Нам нужно преодолеть одиннадцать кругов, а вы все никак не хотите сойти с лестницы. Напрягитесь, что там у вас после лестницы в представлениях об аде?

– Почему же именно одиннадцать кругов? – удивилась я.

– Это я мог бы спросить у вас. Помните, мы в вашем персональном аду!

– А что мне нужно сделать, чтобы пройти дальше? – спросила я растерянно.

– Ничего. Просто попробуйте представить себе место, куда надо попасть.

Я закрыла глаза ладонями и попыталась воочию вообразить первый круг ада.

Первым материализовался запах...

Послышался сдавленный вздох гнома:

– О, полуденный бес, зачем я снова вернулся сюда? Ведь это Земля, синьорина...

– Мы здесь уже были, – сказал кот.

Я открыла глаза.

– Что это на вас, моя госпожа? – вопросил гном.

– Ночная рубашка здешних обитательниц.

Мы были в психбольнице.

– Что же ожидает нас в остальных кругах? – простонал несчастный гном. Этот ужасный запах... Такого на Земле не было в мои времена.

– Медицинский, – подсказала Ингигерда.

– Все ясно! Мы не можем идти дальше, пока вы не пройдете этот круг. Одна, вы слышите? Одна-одинешенька... Бедная, бедная моя госпожа! – И гном исчез, а с ним вместе исчезли все.

Кроме Ингигерды. Она постарела на глазах – кожа сложилась морщинами, глаза подернула пелена безумия, волосы расплелись сами собой. И теперь она глядела на меня волчьим взглядом.

– Ингигерда, – прошептала я.

– Меня зовут Анна! И это ты привела меня сюда! – взвизгнула она и кинулась на меня, норовя оцарапать лицо. – И я мучаюсь всю жизнь... Стерва!

Нянечки проснулись от крика и, разняв нас, вкатили Анне солидную дозу снотворного. Вслед настала и моя очередь.

Первый круг... Изо дня в день просыпаясь среди теней, становиться тенью. Человек наполняется тем, что его окружает. Как сосуд в сообщающейся системе. Мои соседки... По большей части эти несчастные женщины всего лишь телом присутствовали в этом мире. Тела, механически настроенные на программу самоликвидации. Те, кто сохранял рассудок, были жертвами безжалостных обстоятельств. Одну искромсал муж. Другая допилась до горячки. Третью обворовали, и ей просто негде и не на что было выжить в зиму...

Старухи, ждущие здесь конца, и юные существа со странствующими где-то душами – все они и сейчас заставляют плакать меня, особенно по ночам. Жаль мне и здешних людей в белых халатах. Молоденькая медсестра жаловалась, что ненавидит свою мать и желает ей смерти.

Труднее всего было есть. На обед нам давали красный суп и полную стальную миску гречневой каши – рассыпчатой, жирной. К хлебу прилагался толстый кусок бледно-розовой колбасы и кубик масла. Господи, эту колбасу я видеть не могу без отвращения. А тут приходилось глядеть, как ее пожирают грязные, потные, чавкающие соседи.

Нет, я совсем не была уверена, здорова ли сама. Все эти голоса и виденья – что они такое? По правде сказать, до сих пор не знаю.

Меня спасло лишь то, что я стала помогать этим бедным женщинам. Говорила с ними по душам, когда их души возвращались в тело. Стирала выпачканные простыни (уж и не знаю, как удавалось смирять свою природную брезгливость). Разминала их старые спины, мыла посуду, терла пол... Я как бы брала на себя немногое от их страданий и замечала в себе, а потом и в них удивительные вещи. Я улыбалась, и улыбались они. Я расчесывалась, становились и они пригожей. Я мыла лицо, и за мною тянулась очередь. Я верила, что им всем можно помочь.

...Мне выдали одежду, проводили до ворот. До последнего мгновения я в это не верила. Мне посчастливилось раздобыть здесь связку ключей. С ощущением, что эти ключи еще пригодятся, я уносила их с собой без спросу. Все семь штук, старых, даже старинных, покрытых зеленоватой патиной.

– Прощайте, – сказала я.

– До свидания, милая, до свидания, – ответила мне нянечка.

Но с улыбкой, хотя и слабой, я повторила:

– Прощайте...

– Ну что ж, должен признать, вы неплохо справились с заданием, которое сами себе придумали, – заговорил Лукоморьев, как только я перешагнула порог собственного дома.

Он возлежал в кресле, вздернув ноги на журнальный столик, по своему обыкновению. И проводил тут время с известной приятностию – на столике пачка сигарет и вскрытые банки с пивом. Вокруг живописно раскиданы чипсы.