Текст книги "Любовная какофония"

Автор книги: Варвара Карбовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Тут можно бы сказать, что и сам Александр Иванович и все его временные жены скроены на один прескверный манер. Они не имеют никакого отношения к Закону о браке и семье, потому что у них нет никакой семьи, а всего лишь павианий быт, по поводу которого люди говорят: смотреть противно и совестно. И еще говорят – не наше дело.

С удовольствием и я бы сказала: не наше дело, пусть развлекается, черт с ним! Но нельзя так говорить, потому что у Сенникова есть дети. Сейчас сын в армии, а дочь только начала работать. При них в течение всей их недолгой жизни было все: вранье и беспробудное пьянство их отца, драки, уходы к очередной сожительнице и возвращения. Была даже отсидка в тюрьме за хулиганство.

На этом последнем нужно остановиться особо. А. И. Сенников отбывал недолгий да еще сокращенный срок изоляции от общества за то, что в пылу гнева сломал соседке палец. Сидеть бы ему на тюремных харчах, если бы не извечная женская жалость: Людмила Павловна Сенникова, сын Игорь и дочь Ирина носили ему передачи. И не что придется, а по его специальному заказу: «Принеси побольше помидоров, огурцов, колбасы, сыра копченого, масла, пачечку перца, ну и, конечно, сигарет. И не забудь сахару».

А чтобы веселее было таскать тяжелые сумки с помидорами и колбасами, он писал нежно и сладко: «Люсеночек, родная моя! Только ты не покинула меня в беде. Неужели ты не веришь, что я выйду совершенно другим человеком?! Я уверен, что наша жизнь будет прекрасной!»

А между тем у Сенникова вряд ли были основания называть Людмилу Павловну «родным Люсеночком». Он, продолжая оставаться отцом своих детей уже давно не был мужем их матери, – сложная ситуация, но случаются и такие. Он женился на Людмиле, зарегистрировался с ней, не будучи разведенным с первой женой. Людмила узнала про обман, когда уже родила двоих детей. Супругов развели, то есть попросту сочли брак недействительным. А двоеженец, поощренный и приободренный мягким к нему отношением со стороны лиц официальных, стал через некоторое время троеженцем, затем пятиженцем. Кто знает, может быть, он лелеял мечту годам к семидесяти сделаться стоженцем? А пока, чтобы не нести расходов, связанных с разводами, он упростил ритуал: литр водки, баян – вот и свадьба.

Он всегда был предусмотрителен: уходя к очередной сожительнице, он ставил в известность милицию – отбываю временно, на прописку не влияет, остаюсь хозяином квартиры, вскорости возвращусь…

Зачем же Людмила Павловна впускала его в дом каждый раз, как он возвращался через несколько месяцев, а то и через год? Все потому же: он хозяин квартиры. (Как тут не вспомнить: «устранение остатков неравного положения женщин в быту».) Кроме того, он отец ее детей. И, наконец, какой женщине не хочется верить в «прекрасную жизнь»? А именно такую, прекрасную, щедро сулил заключенный Сенников из тюрьмы, покуда ему носили полные корзинки еды. Людмиле хотелось верить, что дрянной человек может перевоспитаться неусыпными стараниями тюремного начальства и стать «совсем другим человеком» (тоже из его посулов). Он вышел и стал другим – гораздо хуже прежнего. Исключенный из партии, он кричал Людмиле: «Это ты меня исключила!» – наглядно демонстрируя свое шапочное знакомство с партийным Уставом.

Но как бы ему ни хотелось клеветой испортить жизнь бывшей жене, это ему не удавалось. Людмила Павловна в свои сорок с лишним лет окончила с отличием торгово-экономический техникум и стала товароведом; она у себя на работе заместитель секретаря парторганизации. Тогда он принялся за сына. Юноша работал на заводе. Папаша поджидал его у ворот и подбивал пропить получку.

Теперь сын пишет матери из армии: «Дорогая мама! Как мне больно, что отец опять распоясался, обидно, что вы никак не найдете на него управы. Мама, передай ему, что я не прощу ему те злодеяния, которые он причинил вам с Ирочкой».

А пятидесятилетняя седая Синяя борода готовится к новой свадьбе. Готовится не без поэтичности: непременно хочет обручиться золотыми кольцами. И как ни в чем не бывало просит у Людмилы Павловны, у своей бывшей жены, столько раз обманутой, оскорбленной:

– Достань мне кольца, у тебя знакомства в торговой сети.

С одной стороны, поэзия обручения, с другой – жадная хватка: как бы оттягать у семьи комнату или хотя бы свои квадратные метры. Пусть ему будет мило и уютно с очередной женой. А что детям будет тесно и плохо, так пора бы привыкнуть, им от него всегда плохо: и когда он спаивал сына и когда пьяный безобразничал при дочери.

Для строительного управления Сенников хорош, он «квалифицированный, дипломированный, выполняет очень нужную работу» – так значится в прошлогоднем письме, подписанном треугольником. Письмо было направлено в нервно-психиатрический диспансер с просьбой полечить Сенникова, «чтобы помочь ему начать нормальную жизнь на работе и в семье». Вот только там не сказано: в какой семье? В той, где Он разведен с Людмилой Павловной, как двоеженец, или в другой, для создания которой он запасается золотыми кольцами? Сенникова, спасибо, полечили. С новыми силами он принялся за старое.

В строительном управлении знают о безобразной частной жизни «дипломированного и квалифицированного». И, наверно, там знают про Закон о браке и семье, а может быть, и обсуждали проект закона коллективно и даже вносили свои предложения и пожелания, как многие другие заинтересованные граждане.

У поруганной, измученной семьи Сенниковых одно пожелание, одно предложение: не считать гулящего Александра Ивановича хозяином квартиры, в которой они живут. Уж очень несправедливо и обидно для самостоятельной женщины и для двоих ее взрослых детей иметь такого «хозяина». А если он очень дорог строительному управлению, то пусть бы там и проявили заботу о нем: предоставили ему квартиру, достаточно просторную для полдюжины жен, – это уж как хотят, им виднее. Лишь бы он не мучил своими пьяными уходами и приходами женщину, имевшую неосторожность когда-то стать его женой, и детей, которым, как и всяким другим детям, не дано выбирать отцов. Большинству детей в этом отношении везет, а некоторые маются, как Ирина и брат ее Игорь.

НЕ ПОЙТИ ЛИ НА НОВОСЕЛЬЕ?

Нынче вечером новоселье у П. П. (Я потом, в конце, объясню, почему я не называю его по имени, а ставлю только инициалы.) Наверно, я долго и мучительно ломала бы себе голову, что подарить новоселу, если бы не наша последняя встреча неделю назад на зеленом поэтическом берегу Истры.

Если бы не эта встреча, я прикидывала бы в уме: может быть, вазу? Или графин с рюмками… Или все-таки вазу? Но теперь я знаю, чем доставить ему огромное удовольствие. Ведь надо сделать что-то такое, чтоб человек радостно воскликнул:

– Да, именно это я люблю! Именно это мне нравится и приводит меня в прекрасное настроение и даже в восторг!

Уж я постараюсь. Он будет доволен. Значит, так: прежде всего я куплю торт. Затем бутылку шампанского или коньяку и клубники. Килограмм или два кило – там видно будет. Только прошу вас, товарищ читатель, обратите внимание на упаковку, это очень важно. Торт в картонной коробке. Коньяк в стеклянной бутылке, ягоды в бумажном пакете. Да, я еще забыла про консервы. Он, кажется, предпочитает шпроты, возьму две коробки. Жестяные.

Но это не все. Кроме перечисленного, собираясь на новоселье, я захвачу с собой чернильный карандаш, спички, немного бензина и топор. Зачем? Сейчас объясню. Обо всем по порядку.

Вообразите себе, я вхожу в новую квартиру 71. П. и первое, что я говорю, это:

– Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится! Солнце, воздух и вода. (Я имею в виду водопровод с горячей и холодной водой.)

После этого я выкладываю торт на блюдо, шпроты на тарелку, высыпаю клубнику в вазу, разливаю шампанское по бокалам. Это я делаю, чтобы поскорее опростать тару.

Ну, а теперь можно приступать к самому приятному, к тому, что особенно пленяет П. П.

Широким, молодецким жестом я швыряю коробку из-под торта, перемазанную кремом, на диван. Или нет, лучше так: крышку на диван, а донышко с крошками и всякой мазней на письменный стол. Пакет, пропитанный клубничным соком, я рву на части и разбрасываю их по полу. Хватаю пустую бутылку и изо всей силы звякаю о паркет. Вдребезги! А консервные банки с их рваными железными краями? Я бросаю банки в ванну.

Видя, как проясняются и светлеют лица новоселов, я восторженно кричу им:

– Это еще не все, дорогие мои! Я-то знаю, что вам особенно нравится! Уж я-то вам угожу…

И тут я берусь за топор. Один взмах – и от стенки отскакивает штукатурка. Можно трахнуть и по двери и отколоть изрядный кусок филенки. «Дайте мне скорее карандаш и спички!» Я вывожу на ободранных дверях:

«В. + П., в память о встрече».

Потом я хватаю спички и выжигаю по написанному навечно, пусть новосел любуется надписью всю жизнь, когда ходит из двери в дверь. Не убирайте спички, они еще пригодятся. Надо облить бензином оконные рамы и подпалить их.

Все! Порядок. Будем петь, целоваться и радоваться, что у нас так здорово получилось! Все полностью в вашем вкусе, П. П., голубчик!

Или как? Если бы я осуществила то, о чем здесь написано, вы. П. П., не дали бы мне ни петь, ни целоваться, а немедленно кинулись бы на улицу звать милиционера:

– Скорее сюда! Заберите эту безобразницу, эту свинью, которая изгадила мою квартиру!

И меня бы забрали и дали пятнадцать суток, если бы учли мою расшатавшуюся нервную систему. А если бы не учли, то дали бы и больше, года три за хулиганство. И еще присудили бы возместить убытки.

Но зачем же сразу звать милицию? И негодовать? Нужно же быть последовательным.

Вспомните, П. П., как вы неделю назад проводили время на берегу Истры. Вы, ваша супруга и детишки приехали с рюкзаками, наполненными всякой снедью, и расположились на изумрудной полянке, усыпанной золотом лютиков. Березы раскинули над вами зеленый шатер, охраняя от зноя. Где-то куковала кукушка и пробовал голосок дрозд-белобровик. Над чистой рекой порхали голубые стрекозы. Вы воскликнули:

– Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится, в полном смысле – воздух, солнце и вода.

Вы загорали и купались, попили и поели. Впрочем, про себя вы деликатно говорите: покушали. Значит, так: покушали, налакались водки и решили доставить себе полное удовольствие. Взяли в руки топор и саданули по красавице березе. Сделали на ее белом теле огромную рану и выжгли на этой свежей ране свои инициалы «П. П.». Пустой бутылкой вы трахнули о пенек. Но вы заботливый муж и отец. Вы предупредили жену и детишек:

– Не ходите туда, там осколки.

Пустые консервные банки с рваными краями вы бросили в реку.

«А то еще налетят мухи, это негигиенично. А мы уже все равно купаться больше не будем».

Вы, страстный фотолюбитель, сказали жене:

– Сядь вот сюда, здесь красиво. Прими позу. Только сперва отбрось подальше коробку из-под торта и бумагу. А то все это выйдет на фотографии и испортит снимок.

Вечером, перед уходом, вы подожгли сосенку, предварительно облив ее бензином (вы, кажется, приехали на машине?). И восхищались факелом в сумерках, уверяя, что это похоже на торшер, только без абажура.

Если бы я рассказала обо всем этом, оправдывая свои поступки, на новоселье у П. П., он бы возмутился:

– Тоже мне, сравнила! Одно дело – квартира, а другое дело – лес…

Нет, почему же другое дело? Квартира в государственном доме досталась вам бесплатно, в ней вы вылизываете каждый уголок. А лес тоже государственный, народный, ваш, мой, в нем вы мусорите, сколько можете. Да что тут объяснять, все и так понятно.

Непонятно только одно: почему П. П., который только что получил новую квартиру, который имеет фотоаппарат и снимает жену в роскошных позах, который выписывает и читает газеты и журналы, а в них из года в год – фельетоны про то, как он пакостничает в лесу и на беретах рек, – почему он не стыдится, не перестает пакостничать, а продолжает в том же духе?

Или потому, что все кругом деликатничают, в том числе и мы, пишущие о нем? Не называю же я его по имени и фамилии, а проставляю только инициалы – П. П.

Я могла бы объявить, кто он, где живет, кем и где работает. Но ведь пишешь и думаешь: дойдет же до человека в конце концов! Что хорошего, если соседи и сослуживцы будут смотреть на него насмешливо прищуренными глазами и говорить между собой:

– Оказывается, он только прикидывался культурным. А на самом деле он дремучий хам. – И припомнят. – Может быть, это он обтирал свои пыльные башмаки о портьеры в клубе? Мы еще удивлялись, откуда на них грязь. И насовал окурков в банки с цветами… Теперь, когда мы знаем, что он творит всякие безобразия там, где нет поблизости сторожа или милиционера, мы невольно начинаем думать: уж не он ли сделал то или это?

Про него будут говорить: кто для потехи мог изуродовать вековое дерево или накидать битого стекла на пляже, тот может сделать всякую мерзость. Недаром же про него написали в журнале.

Вот поэтому сегодня в последний раз мы не назовем его по имени. Еще раз сделикатничаем. Но я так к представляю себе эту журнальную полосу, на которой будут фотографии, фамилии и краткие описания художеств: такой-то в пьяном виде изуродовал пять столетних берез; такой-то поджег сосну. А этот совершил злое преступление: нарубил саженного молодняка для костра. А уходя, не потушил костер. И выгорел весь остальной молодняк, не порубленный. Представляю себе это с глубоким и искренним огорчением, потому что предвижу: персонажи для этой журнальной полосы найдутся. Может быть, их фотографии, сделанные на захламленном ими месте, пришлют в редакцию дружинники-комсомольцы? А как было бы приятно получить сообщение такого рода:

«В наших лесах никто не портит природу. Каждый из нас заботится о том человеке, который придет в лес вслед за нами».

Вот это было бы здорово!

«ОН МЕНЯ ЛЮБИТ!..»

– Зачем ты мне все это говоришь, я совершенно не понимаю. Он меня любит, я знаю! Ну и вот!

Две девушки идут с фабрики, с ночной смены. Те, что постарше, обгоняют их, торопятся домой: у них семья, хозяйство. А эти идут медленно – у них разговор о любви.

Это один из самых интересных разговоров на свете. Для тех, кто немедленно захочет возразить, подчеркиваю: не самый интересный, а один из самых. Особенно для девушек, которые ждут счастья и верят – оно придет. Завтра. Или на будущей неделе.

– И не говори мне, пожалуйста, что я должна к нему как-то особенно присматриваться! Я знаю его, как никто! Ах, Клавка, разве ты в этом что-нибудь понимаешь? Ты не сердись, но ведь ты же сама говоришь, что некрасивая.

– Я не сержусь. Конечно, некрасивая, толстая, семьдесят четыре кило. И лицо в веснушках… Ну и что?

– А то, что ты не испытала настоящей любви. Клавка, только дай мне честное слово, что ты никому не скажешь!

– Честное комсомольское.

– Тогда слушай. Ты помнишь, я в субботу удрала с репетиции, сказала, что у меня болит голова? Никакая голова у меня не болела. Просто я увидела, что Игорь уходит из клуба. Ну, и я за ним.

– Ой, Людка!..

– А что? Ты только никому не говори. Я его догнала. Идем и идем. Молчим и молчим. Сердце у меня бьется – ужас! А в душе такие хорошие слова: «Игорек, миленький, родной!» И я чувствую, что больше не могу. Набралась смелости и говорю: «Игорь, ты ничего не замечаешь?»

– А он что?

– Он говорит: «А чего я должен замечать?» Я глаза зажмурила и одним духом: «Игорь, я тебя люблю…»

– Сама? Ой, Людка!

– Ты, Клавка, решительно ничего не понимаешь, а он… Когда я сказала, что я люблю, он сейчас же вынул руку из кармана и обнял меня. – И – ты только, Клавка, никому не говори – мы гуляли до трех часов ночи. И так целовались!.. Я тебе даже передать не могу!

– А что потом?

– А потом он говорит: «Идем к нам, посидим, родителей нету дома».

– И ты пошла?

– Нет, в этот раз не пошла. А вообще пойду. Я ему верю безоговорочно, больше, чем самой себе. Понимаешь, Клавка?

– А чему ты веришь-то? Он ведь тебе даже ничего не сказал, не объяснился. Нет, Людка, ты просто с ума сошла! Про Игоря Мешалкина рассказывают, что он уже два раза был женат, и все знают, что он гулял с Нюрой Котельниковой.

– Ну и что ж из этого? Они все были дуры неинтересные. Нюрка двух слов связать не умеет. А он парень развитой, ему хочется культурно общаться с девушкой. До сих пор он ошибался. И я не буду его осуждать за это. Я ему говорю: «Игорь, я еще никого не любила так, как тебя».

– А он что?

– Он говорит: «Вот и хорошо».

– Еще бы ему не хорошо! Людка, у тебя нет ни капли девичьей гордости!

– А у тебя есть, да? Вот ты и сиди одна со своей гордостью! Тебе просто завидно. И другим тоже завидно, поэтому все и читают мораль. Я думала, мы с тобой поговорим как подруги, а ты…

…Прошло некоторое время, и вот уже девушки опять вместе. Сидят и сочиняют письмо в редакцию.

– Клавочка, миленькая, пожалуйста, пиши: «Уважаемый товарищ редактор!» А что потом?

– Рассказывай все, как было. В редакцию врать нельзя. Начнем так: «Вы в своем журнале освещаете всякие аморально-этические вопросы. У меня возник как раз такой вопрос».

– Правильно. А дальше так: «Я встретилась с одним парнем (.имя не обязательно, поставь буквы: И. М.). Мы с ним страстно полюбили друг друга».

– Люда, ну вот ты уже говоришь неправду. Игорь совсем тебя не любил.

– Клавка, кому лучше знать? Пиши: «Мы с ним дружили два месяца».

– Это что значит – дружили? Вы целовались, а не дружили. И еще…

– Ой, Клавка, молчи, я чувствую, что мы опять с тобой поссоримся! Продолжай: «Я верила ему беззаветно, больше, чем себе самой».

– Ему и на работе никто не верил.

– На работе одно, а в жизни совсем другое. Не сбивай меня, пожалуйста! «Я ему по… по… полностью отдала свое сердце».

– Да не реви ты! Теперь слезами не поможешь.

– «А он… а он грубо растоптал его своими ботинками на микропористой по… по… подошве».

– Для редакции совершенно неважно, на каучуке или на микропорке.

– Ты же сама говоришь: надо писать правду.

– Так ведь не про подошвы!

– Я и так… про любовь. Девай дальше: «Мне, товарищ редактор, очень хотелось создать прочную семью, и я даже ни перед чем не остановилась. По первому требованию пришла к И. М., когда его родителей не было дома».

– Людка, какая же ты врунья! Ты же говорила, что не ходила к нему!

– Мало ли что я тебе говорила, я даже не помню. Да теперь это уже неважно. Важно, чтоб о нем написали в журнале, не называя фамилии. Может быть, он прочтет и раскается. Ну, а если так: «Товарищ редактор, прошу вас, помогите мне. Я считаю, что нужно каленым железом прижигать тех молодых людей, которые сперва активно идут девушкам навстречу, а потом поворачиваются к ним спиной». Ой, Клавка, как здорово получилось, верно? И еще нужно добавить: «Если девушка объяснилась парню в любви, то он должен оценить красоту ее души и полную готовность к самопожертвованию и… немедленно на ней жениться!» Вот, пускай теперь прочтет в газете.

– И что будет?

– Что? Ох, Клавочка, миленькая, я сама не знаю, что будет. А пока мне так плохо, так плохо, я тебе даже передать не могу. А все-теки ты во всем виновата. Если бы ты меня вовремя удержала..;

– Людка, да ты в уме? Разве я тебя не удерживала?

– Не помню. Я помню только, что я и в рассказах читала и видела в кино, как девушки первые объяснялись в любви, а ребята им попадались все такие сознательные… Но ведь нельзя же у каждого парня спрашивать: «Вы сознательный или несознательный? Вы просто так время проводите или хотите жениться?» И под конец обязательно надо написать: «Товарищ редактор, сделайте, чтоб ему было стыдно, как в картине «Человек родился».

– Может быть, хватит? Ты же видела, что он в точности такой тип, как в картине. И все-таки вешалась ему на шею. Где у тебя были глаза, где была девичья гордость? Ну?

– А если нет у меня этой гордости, тогда что? Вот я и пишу в редакцию, чтобы мне помогли. А как же иначе? Только так, и больше никак!

АЛИК ПОЛЕТИТ НА ЛУНУ

– Слышали про нашего Алика? Наш Алик Самосвалов летит на Луну!

– Да что вы говорите! Расскажите скорей!

– Ну, слушайте. Как вы знаете, Самосваловы, мать и сын, – мои родственники. Можно сказать, самая близкая, кровная и любимая родня.

– Простите, мне помнится, вы как-то говорили, что они вам десятая вода на киселе.

– Я говорила? Ничего подобного! Не могла я этого говорить, вы что-то путаете. Ну, ладно… Значит, захожу я к ним третьего дня, и как раз в это время возвращается с фабрики Алик.

– Он, кажется, работает там наладчиком?

– Кем он там, теперь это совершенно неважно. Входит. «Здрас-те». «Здрасте». Смотрит на нас своими лучистыми глазами и произносит раздельно, внятно к как-то удивительно спокойно: «Я полечу на Луну». И все. И больше ни слова. Одну только фразу. Представляете себе?

– Ну, еще бы! А мать тут же была?

– О, мать! Я вам передать не могу, что с ней было. Форменным образом окаменела. Я тоже почти окаменела, но все-таки кидаюсь к нему, начинаю спрашивать, а сама заикаюсь от волнения: «Когда? До праздников или после? Почему именно ты? Уже есть постановление правительства?» А он посмотрел на меня так странно и отвечает: «Больше ничего не могу вам сказать».

– Молодец! Значит, больше ничего говорить не имеет права.

– Вот и я так поняла. Говорю: «Молодчина, Алик, парень-кремень, весь в меня, ни одного лишнего слова!» А тут стук в дверь, появляется соседка. Наверно, подслушивала под дверью. А она им уже целый год должна пятьдесят рублей. Входит и говорит: «Аличек, возвращаю свой долг. Голубчик, когда о тебе будут писать в газетах, уж пускай напишут, что соседи к тебе всегда относились исключительно». И кладет на стол деньги. Ну, тут я думаю: раз уж эта баба обо всем пронюхала, то немедленно кинется повсюду трепать. Лучше я сама. Выбегаю от них, встречаю одного, другого, третьего и всем говорю: «Наш Алик летит на Луну!» Впечатление прямо потрясающее. Возвращаюсь к ним обратно; мать уже немножко пришла в себя. «Пойдем, – говорит, – сыночка, в магазин, купим тебе на эти деньги костюм. Пока погуляешь в нем по родной земле, а там видно будет». Иду с ними, от Алика ни на шаг. Продавец прямо с ног сбился: «Вы на эти пегие костюмишки не обращайте внимания, плюньте на них. Я вам такой костюмчик подберу, каких мы обыкновенным покупателям даже и не показываем!» Крутится, вертится, улыбается, подмигивает. Это вместо того, чтобы стоять недвижимо, как они обычно. А мамаша, видя, что он улыбается и подмигивает, поняла в том смысле, что нужно раскошелиться, и начинает рыться в сумочке и только наскоро соображает, сколько дать: трешницу или пятерку? А продавец, поняв ее маневр, даже руками замахал: «Ни-ни-ни! С тех, кто по земле ползает, – это одно дело, а с того, кто на Луну, – ни в коем случае!» Такой костюм подобрал – просто мечта. И тут Алик вспоминает, что ему нужно в поликлинику. Я говорю: «Алик, зачем тебе в поликлинику? Ведь тебя же там перед запуском и осмотрят и выслушают». Он говорит: «Что значит там? Пока что здесь». Я иду вместе с ним. Боже мой, какой прием! Обычно эта наша врачиха на больного даже не смотрит. Если щупает, то с нескрываемым отвращением и рычит, как пантера. А на этот раз сплошная внимательность, чуткость, даже нежность. Говорит: «Я надеюсь, будет учтено, что о вашем здоровье, дорогой товарищ Самосвалов, заботились именно в нашей поликлинике». Возвращаемся домой, а там уже домоуправ. Целый год Самосваловы добивались, чтоб им залатали крышу. «Ладно, – говорили им, – не у одних у вас течет, у других тоже». А тут сразу прибежали. «Конечно, – говорят, – вам вскорости предоставят новую жилплощадь, но пока мы вам произведем срочный ремонт. И хотя через дырявую крышу легче наблюдать за движением на космических трассах, мы все ж таки произведем».

А мне не сидится. Поскольку сам Алик молчит и больше от него не добьешься ни слова, я бегу к одному знакомому. Сам он не ученый, он работает на телевидении. Его дома нет, но зато дома его теща. Такая, знаете ли, пожилая интеллигентная дама, которая по каждому поводу может сообщить что-нибудь интересное. Выражаю ей свою радость и удивление: «Скажите, но почему выбор пал именно на нашего Алика, как вы думаете?» Она говорит: «Абсолютно попятно. Было просмотрено 6 925 юношей». «Откуда, спрашиваю, у вас такие точные сведения и почему именно эта цифра?» Она говорит: «Мне это известно, но источники называть не буду. Вымеряют и взвешивают все органы человеческого тела в соответствии». Спрашиваю: «В соответствии с чем?» «Ах, как вы не понимаете! С приборами. Вымеряют длину, объем, точный вес всего, начиная с головы и кончая пальцами ног. Потом цифры запускают в кибернетическую машину. Значит, у вашего Алика полная синхронность». Ну, тут я, откровенно говоря, посомневалась. Возвращаюсь к Самосваловым, хочу выяснить насчет измерения органов. А там две новости. Первая: Валюшка Свистунова, та, что нашему Алику нравилась, и которая, идиотка этакая, променяла его на Германа Фисташкина из комиссионного магазина, опять тут как тут!

– Ну что ж, правильно сделала. Девушка поняла, где настоящий подвиг, а где мелкие фокусы с нейлоновыми шубками.

– Правильно-то, правильно, но наш Алик – парень-кремень. Он уже не очень-то поддается ее чарам. Сидит и спокойно рассказывает, что «Луна всюду покрыта сильно пористым, ноздреватым материалом, похожим своим губчатым строением на вулканические шлаки», я даже записала слово в слово. И говорит, что «на Луне атмосферы нет, и потому метеориты ударяются о поверхность с космической скоростью порядка 40–60 километров в секунду. В таких условиях удар обычного куска камня сопровождается взрывом колоссальной силы, по разрушительному действию сравнимым со взрывом атомной бомбы»! Все-таки видите, какие подробности ему уже известны! Мать его сидит просто ни жива ни мертва, а Валюшка к нему так и льнет. А вторая новость: объявился папаша! Он от них ушел, когда Алику было месяцев пять. Они его гордо вычеркнули из памяти и даже не требовали алиментов. А тут вдруг он звонит: «Хочу обнять моего сына». Но мать правильно отрапортовала ему по телефону: «Вы хотите тоже каким-то боком просиять в его лунной славе, да?» Он говорит: «Я фактический его отец». А она ему: «Подумаешь, – говорит, – какой непомерный труд! Вот если бы вы его воспитали и привили бы ему стремление ввысь, тогда бы вы и могли считаться его отцом». Видите, какие дела… Да, забыла сказать: Алик не успел подписаться на «Комсомольскую правду», так я ему уступила свою подписку. По-родственному. Я уже вышла из комсомольского возраста, ну, думаю, сделаю моему милому мальчику удовольствие. Правильно или нет, как по-вашему?

– По-моему, абсолютно правильно. Чем больше мы будем доставлять радости людям, даже и тем, которые не летят на Луну…

– Ну, уж это вы бросьте. Именно тем, которые летят!

…Через несколько дней опять встречаю родственницу Алика Самосвалова.

– Слыхали?!

– Про Алика? Да уж вы мне рассказывали, что он летит на Луну.

– Паршивец! Только слушайте, это строго между нами, чтоб никому ни гу-гу, а то прямо скандал. Вчера вечером я решила поставить вопрос ребром. Говорю: «Алик, ты меня все-таки информируй точно: ты до праздников летишь или после? Потому что если ты праздники еще проведешь с нами на Земле, то я в честь тебя устрою обед, не поскуплюсь на икру и торт, чтобы ты меня там, наверху, поминал добром».

– А он что?

– А он, можете себе представить, отвечает: «Ни до праздников, ни в ближайшее время после. Я вообще, в принципе сказал, что полечу на Луну. И это, – говорит, – вполне вероятно, потому что мне всего двадцать лет и вся жизнь впереди». Как вам это нравится?

– Очень нравится. И парень совершенно прав. А вам вольно ж было раззванивать, что он вот-вот отправится на Луну!

– Да, но ведь как это восприняли окружающие! Заботились, старались, из кожи лезли, буквально расшибались в лепешку, как полагается, ради знаменитого человека. А он что такое, чтоб о нем заботиться? Самый обыкновенный парень! Но скажите вы мне: откуда у него такие точные сведения о ноздреватом и пористом лунном материале?

– Из газет.

– Не говорите мне про газеты! Ведь я этому трепачу уступила свою «Комсомолку».

– И прекрасно сделали. И вовсе не трепачу. Зачем такие выражения? Вы же поступили по-родственному.

– Никакая он мне не родня! Десятая вода на киселе.

– Вот уж это напрасно! Я бы от такой родни не отказывалась. И к тому же он непременно полетит на Луну.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверена.

– Так, значит, не надо пока никого разочаровывать?

– Ни в коем случае. Поверьте мне, если все мы будем смотреть на Алика, на любого человека и думать: «Он еще свершит прекрасное в своей жизни!» – и будем относиться к нему бережно, заботливо, с уважением и в семье, и на работе, и в магазине, и в поликлинике – в общем, везде, то это только к лучшему. Это именно то, что нужно. И тогда мы все еще скорее полетим и на Луну, и на Марс, и на Венеру.

– Ммм… И вы считаете, что я должна позвать его на праздничный обед? Но ведь он врун!

– Почему врун? Он же сказал одну-единственную фразу: «Я полечу на Луну». Все остальное нагородили вы сами. А он полетит. Непременно. Разве можно в этом сомневаться!

ДВАДЦАТОЕ ЧИСЛО

На торте было выведено кремом: «С днем рождения!»

Покупательница сказала:

– Вот этот самый мне и дайте.

Знакомый голос. Мы узнали друг друга, давно не видались, а когда-то были соседями. Она нашла нужным объяснить:

– Покупаю торт своему Мишке. Помните его?

– Еще бы! Сколько ему исполнилось? Ведь торт, наверно, на день рождения?

– Ему уже десять. Но в общем-то это чистая условность.

Через месяц мы встретились на улице. Она шла с тортом и снова сказала, что это для Мишки:

– На день рождения.

Мне это показалось странным: что у нее, двое Мишек? Какая-то здесь тайна.

– Приходите чай пить, – пригласила она.

Я бы не пошла на детский праздник. Что я Мишке и что он мне? А тут согласилась и даже сказала, что тоже хочу купить что-нибудь новорожденному. Но она сказала, что это чистая условность, чем еще больше растревожила мое любопытство.

Михаил, десятилетний, здоровый, толстый, был дома. При виде круглой коробки с тортом он не поблагодарил, а сказал:

– Aral – и спросил – Лимонный, как я велел, или опять бисквитный? Я предупреждал…

Мать не дала ему договорить, поспешно сообщив, что торт лимонный, и я так и не узнала, о чем предупреждал Михаил в связи с бисквитным тортом.

Мать пошла на кухню готовить чай, а мы с Михаилом остались вдвоем.

– Значит, у тебя сегодня день рождения? – спросила я.

– Да, – сказал он. – Двадцатого, как обычно.

– Что значит «как обычно»? Обычно рождение празднуют один раз в году, в тот день, когда человек родился.

– А можно и каждый месяц, двадцатого, – сказал он. – Я их приучил, что праздную каждый месяц.