Текст книги "Любовная какофония"

Автор книги: Варвара Карбовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Администрация в своем радушии делает то, что французы называют «фо па» – неправильный, неудачный шаг, или ход: проводит нас, туристов, в зал, где всего один стол. Здесь крупные ставки, здесь сидят богачи. Азарт тот же, что и в залах для всех, но гонор непревзойденный. Потому что жертвоприношения собственной алчности особенно внушительны.

Какими допотопно злыми глазами смотрят на нас эти игроки! А ведь предполагается, что они отменно воспитаны. Кажется, они даже выражают протест администрации: зачем пустили посторонних?

А я их понимаю: ведь они знают, что здесь они голые. И это не нагота Венеры в Лувре, это уродливо обнаженные пороки. Ничем, даже фиговым листком приличия, не прикрытый безумный азарт жадность зависть Это похуже отвислого живота и дряблых грудей, которые умело спрятаны под элегантными костюмами и платьями игроков.

Молодых здесь нет. Во всяком случае, не было в тот час, когда в казино были мы. Две девчонки сидели поодаль на диване и рассматривали модный журнал. Может быть, они стерегли какую-нибудь свою сумасшедшую бабку или мамашу.

КОГДА ЖЕНЩИНЫ ГРЫЗУТ НОГТИ

В княжестве Монако, как в Париже или Марселе, в магазинах продаются локоны, челки, косы, целые парики из натуральных волос и из синтетических. Это можно. Продаются ногти, миндалевидные, любого цвета. Это на случай, если дама сломает собственные.

Наверно, в магазинах Монако ногтями торгуют особенно бойко. В игорных залах дамы забывают о манерах. Многие стоят за спинами игроков, вступают с ними в пай, суют свои франки. А потом следят за рулеткой, и, пока она крутится, грызут ногти, или чешут голову под прелестными синтетическими локонами.

Теперь я понимаю, почему нас попросили спрятать аппараты. Мы видим, как лысый старик с пучочками белых волос над ушами вцепился в свои пучочки и ждет, что перст судьбы остановится на его номере. Нет, не остановился… Перст знает, куда надо тыкать. Знают это и сами игроки, но безошибочно действует сила легенд о баснословных выигрышах. Если кто-то когда-то баснословно выигрывал, то ведь это может повториться… Старичок теребит свои пучочки, дамы грызут свои ногти. Если сфотографировать, это будет убийственная карикатура. Поэтому и запрещено.

ПРИВИДЕНИЯ

По вестибюлю идет женщина. Нет, идет не то слово. И женщина тоже неправильно. Движется маленькое, сухонькое привиденьице в черном костюме и зеленой шляпке. Ему лет восемьдесят, а может быть, и все девяносто… Ноги шаркают, не отрываясь от ковра. Глаза устремлены в зал, где играют.

Нас было двадцать человек, и все двадцать увидели одно и то же. Иначе я могла бы подумать, что мне привиделось. Не успели мы прийти в себя от одной пугающей встречи, как произошла вторая. Мы услышали стук костылей о паркет вестибюля. На костылях, волоча ногу в белом чулке, ползло второе привидение, страшнее первого. Только на этом и шляпка была черная. Но тот же остановившийся, остекленевший взгляд выцветших старческих глаз. Говорят, они обе получили свои параличи за рулеткой. Оправились, отдышались и, вместо того чтобы остаток дней провести у моря под пальмами и каштанами, среди цветущих лимонов и роз, снова добровольно ползут на плаху. Вольному воля, спасенному рай…

Когда человек выходит из казино, если он не одержим бесом игры, он чувствует необыкновенное облегчение. Синее небо, синее море, щедрое солнце, яркая зелень, цветы, чистый воздух. Как можно часами сидеть в зашторенных залах, прилепившись к столу? Значит, можно, если вселился бес, и господь бог – католический, протестантский или православный – уже не властен чад своим вполне одичавшим стадом.

Мы без грусти покинули маленький земной рай на берегу Средиземного моря с его идеальным климатом, пышной растительностью и с дьявольской кухней игорного дома, где препарируют нераскаявшихся грешников.

ВСЯКИЕ СЛОВА

Два события произошли в научно-исследовательском институте: приступ аппендицита у Геннадия Ивановича и разрыв семейных отношений у Пети Верблюдова. Вообще-то говоря, ни то, ни другое к научным исследованиям отношения не имело, но не могут же люди, будучи на работе, все время заниматься одной только работой! Даже сам Геннадий Иванович, лицо ответственное (как будто бывают лица безответственные! – но так уж принято говорить), даже он ни в какое другое, а вот именно в рабочее время часто и с удовольствием произносил монологи морально-этического содержания. Он отдавал себе отчет, что по окончании работы каждый был бы вправе сказать: извините, Геннадий Иванович, но у меня такие-то и такие-то неотложные дела, и я должен бежать… А во время рабочего дня никто ему не говорил о каких-то неотложных делах, которые могли бы помешать выслушать его плавно текущие беседы.

Значит, так: Геннадия Ивановича вместе с его аппендиксом, этим червеобразным отростком, который не считается ни с временем, ни с занимаемым положением владельца, увезли в больницу прямо из института, а молодой инженер Петя Верблюдов как раз наоборот– временно переселился в институт из собственной квартиры. По его словам, приступы семейных драм и скандалов могли привести его к летальному исходу (после случая с Геннадием Ивановичем все в институте некоторое время пользовались вкривь и вкось медицинской терминологией).

Инженер Верблюдов не имел права ночевать в НИИ, но он как-то ухитрялся это делать при полном сочувствии и взаимопонимании товарищей – даже тех, у которых в семьях было вполне благополучно. Петю Верблюдова слушали с нескрываемой жадностью, когда он рассказывал, хотя и в сдержанно-благородных тонах, но все же вполне откровенно о своих страданиях.

В связи со всем этим нетрудно понять, какое разочарование испытал вернувшийся из больницы Геннадий Иванович. Он был уверен, что окажется в центре всеобщего сочувственного внимания и воспользуется им для рассказов о перенесенной операции, а это всякому перенесшему операцию просто необходимо. И вдруг он увидел, что в центре внимания верблюдовская семейная драма, а его больничная история решительно никого не занимает. У многих научных сотрудников аппендиксы были уже давным-давно вырезаны, и теперь они даже с некоторой лихостью говорили, что эта операция – сущий пустяк (наверно, перед операцией они так не говорили). Другим же, которые жили со своими отростками в ладу, но зато нередко ссорились со своими мужьями или женами, тем более интереснее было послушать Петю Верблюдова.

«Ну ладно, их не интересует моя болезнь, – горько думал Геннадий Иванович, – но ведь я хочу рассказать им о вещах, которые буквально всех должны интересовать: о чуткости и равнодушии, о гуманности и недопустимой грубости. Нет, в чисто воспитательных целях я должен заставить их слушать!»

Он решил провести беседу в обеденный перерыв. Провести обдуманно, привязав к теме о моральном облике и верблюдовский семейный конфликт. Все утро до обеденного перерыва он думал, следует ли упоминать, что его жена Анна Трофимовна ежедневно приезжала в больницу и тем самым поддерживала его духовно, не говоря уже о приносимых ею фруктах и ягодах, тщательно вымытых кипяченой водой, которые наглядно доказывали ее любовь и заботу. Следует, безусловно! Подчеркнуть: друг-жена познается в беде, а некоторые молодые люди, ничуть не хлебнув никакой беды, уже готовы при первой небольшой неурядице разрушать сложившийся семейный очаг…

Он расскажет им, какую гуманность проявил хирург и, наоборот, каким черствым оказался врач, в чью палату его положили после операции, в то самое время когда он особенно нуждался в теплом внимании.

Он приведет несколько примеров непростительного бездушия этой особы, сопоставит ее поведение с исключительной самоотверженностью хирурга, тоже, между прочим, женщины, а затем перейдет к вопросу о крепкой семье Он скажет: нельзя, Петя, быть таким нетерпимым Женщина – это…

– Женщина – это прежде всего мать! – сказал Геннадий Иванович. – И я говорю тебе, Петя, как младшему, как товарищу…

– Моя не мать, – сказал с места молодой инженер Верблюдов. – Она за свою жизнь никого не родила и, кстати сказать, несмотря на мои уговоры и горячее желание, даже не собиралась.

– Все равно, женщина – дочь! – не снижая выступательного пафоса, продолжал Геннадий Иванович и тут же сам поправился – Я хотел сказать: в данном случае не дочь, а жена. Жену нужно уважать.

– Вам, Геннадий Иванович, кажется, что моя жена – это жена, но мне лучше знать, кто она мне была: не жена, а Малюта Скуратов!

Геннадий Иванович не любил непопулярные имена, хотя бы и людей давно умерших, поэтому он прервал молодого инженера:

– Не нужно, Петя. Если хочешь знать, это даже бестактно и некрасиво – выносить сор из избы.

– Но вы тоже рассказываете о грубиянке врачихе, вынося сор из больничной избы, а ведь и она женщина, – сказал Петя и пронзительно посмотрел на Геннадия Ивановича.

«Не сдавать позиций!» – сам себе приказал Геннадий Иванович и сказал веско, как бы выступая не от себя лично, а от обиженного коллектива однопалатников:

– Неправильное поведение женщины-врача отражалось на нас, больных!

– А я что, здоровый? – с надрывом спросил Петя. – У вас аппендикс вырезали и выбросили, а у меня воспалена вся душа! Ее не вырежешь и не выбросишь.

– Правильно! – кто-то басом поддержал Петю.

– Да, но больница – дело государственное, а у тебя сугубо личное, – не сдавался Геннадий Иванович.

– Прошу прощения, – тоже не сдавался Петя, – семья, как нам известно со школьной скамьи, ячейка государства. Так что если я ежедневно из этой ячейки приползаю на работу в растерзанном душевном состоянии, то надо что-то предпринимать. Вот вы же что-то предпримете против врачихи?

– Я уже написал в министерство, – с достоинством сказал Геннадий Иванович. – Я отметил благодарностью весь персонал больницы, но особо выделил, что наряду с гуманным отношением одних…

– А мне выделять не из кого, – сказал Петя. – Она и я. Про себя я могу сказать, что был всегда гуманным и терпел два с половиной года А вы, Геннадий Иванович, всего какую-нибудь неделю с небольшим и уже написали в министерство Я же, между прочим, никуда не пишу. Ушел – и все.

– А ты вернись! – прочувствованно воскликнул Геннадий Иванович. – Вернись, Петя, и может быть, ты увидишь слезы радости.

– Давайте вместе! – азартно предложил инженер Верблюдов. – Давайте, я – домой, а вы – в больницу. А потом поделимся впечатлениями о тех слезах радости, которые заблестят на голубых подведенных глазах Эллы Витальевны!

– Я… разве я назвал ее имя? – растерянно спросил Геннадий Иванович.

– Вы не называли ее имени, – сказал Петя Верблюдов. – Но как только вы сказали, в какой вы лежали больнице, так я сразу все понял: вы попали к моей супруге. Такой Малюта Скуратов, наверно, один на всю систему здравоохранения, другого такого нет. И пока вы тут возмущались ее поведением, я подумал: вот наш дорогой Геннадий Иванович не жил с ней в одной палате и то не может вспоминать о ней без содрогания. А других поучает и говорит всякие возвышенные слова, не узнав самую суть… Вы, конечно, извините меня, Геннадий Иванович, но всякие прекрасные слова не имеют цены, когда они говорятся вообще, без знания предмета.

Кто-то моментально провозгласил лозунг «Больше дела, меньше слов!», хотя, если говорить о деле, то оно как раз и стояло, потому что обеденный перерыв давно кончился. Но и Геннадий Иванович и все другие подразумевали важность какого-то другого дела, может быть, морально-этического, а не того, которое им приходилось делать изо дня в день в своем НИИ. Морально-этическое они обсуждали страстно, но оно тоже стояло на месте. Это потому, что одни были за то, чтобы Верблюдов ни в коем случае не возвращался к своей мучительнице, другие же настаивали на том, чтобы он непременно вернулся.

И только Геннадий Иванович, сам затеявший весь этот разноголосый шум, теперь мысленно задавал себе внезапно пришедший мучительный вопрос: неужели, прежде чем произносить всякие правильные слова, нужно сперва вникать в суть вещей, событий и обстоятельств?

КУЛЬТУРНЕНЬКО…

Недавно, выступая перед многочисленной аудиторией, я заметила в первом ряду благообразного слушателя, который время от времени заносил что-то в свой блокнот Я подумала: хорошо, если отмечает понравившиеся ему мысли, а если критикует?

Спеша из клуба к метро, я услышала голос: «Разрешите обратиться?» Это был он, человек из первого ряда.

– Для вашего же блага хочу, как доброжелатель, предостеречь вас, – Начал он. – В наш век высокой культуры нельзя допускать в общественном месте тех грубостей и даже, извиняюсь, неприличностей, которые порой сквозят в ваших словах.

«Боже мой, – трепетно подумала я. – Только что один пародист изобразил меня настолько слащавой, что ни я, ни мои внимательные читатели меня не узнали, а тут вдруг я грубиянка, произносящая неприличные слова…» Я почувствовала себя так, будто из теплой ванны попала в прорубь.

– Не буду голословным, – продолжал мой спутник. – Вот тут у меня все записано, – и вынул блокнот. Слова «у меня все записано» прозвучали зловеще.

– Я вас слушаю, – покорно сказала я.

– Значит, так. В выступлении вы упомянули слово «кровать». Было такое дело?

Пришлось сознаться – было. Я рассказывала об экспонатах Версаля.

– Вот то-то. Неужели вам, деятелям литературы, неизвестно, что слово «кровать», – при этом он понизил голос и оглянулся, – это слово давно вышло из обихода и заменено другим. Слушать надо выступления по радио и по телевидению архитекторов, а также заведующих мебельными магазинами. Они как говорят? Они говорят культурненько: «Место отдыха». Родительское место отдыха – про двухспальную… эту самую. Или: детское место отдыха – про ту же самую, с сеточкой. Ясно? Опять же вы позволили себе огласить глагол «спать».

– А что, уже и спать нельзя? – ужаснулась я.

– Можно, – строго сказал он. – Но при людях надо говорить прилично: «Отдыхать». Если вы говорите «он спит», какая ассоциация возникает в мозгу?

– Храп? – сделала я несмелое предположение.

– Храп – это ерунда, – отмахнулся он. – В мозгу возникает вопрос: с кем? А при слове «отдыхать» таких аморальных вопросов не возникает. – Он полистал свой блокнот. – А вот уже совсем, извиняюсь, ни в какие ворота не лезет. Сказали вы или не сказали: «Костюм шьется из добротной материи»?

– Правильно, – согласилась я и попыталась догадаться: – Вам не понравилось слово «материя»? Первые три буквы?

– Буквы нормальные, – сказал он раздраженно. – «Шьется» – вот от чего мороз по коже! Опять возникает тот же вопрос: кто и с кем? Стыд и позор! А костюм «пошивается» – вот как надо говорить и культурненько и общепринято.

Я про себя согласилась с грустью: действительно, многие так говорят…

– Еще вы позволили себе выразиться… – Он приблизил свои губы к моему уху: – «яйца», когда даже самая темная домохозяйка давно уже говорит: «Яички». Я уж и не останавливаю внимания на том, что вы дважды сказали «я ем» вместо культурненького «я кушаю». Но самое невыносимое было, когда вы сделали со сцены в полном смысле разлагающее признание.

– Ххххосподи! – прошептала я.

– Вы сказали: «Я по утрам гуляю».

– Это правда, по утрам, – пролепетала я.

– Не в этом дело, – холодно произнес он. – Пора бы вам знать, что давно и окончательно скомпрометировавшее себя слово «гулять» заменено словом «встречаться». Морально возвышенный человек не позволит себе сказать: «Я с ней гулял», – он скажет культурненько: «Я с ней встречался».

Тут я вспомнила недавно полученное письмо. Девушка писала: «Я целый год встречалась с ним, а теперь у меня ребенок, фактический же отец не желает его признавать». Я еще тогда подумала: как странно, встречались люди где-то на улице – здрасте-прощайте, и вдруг – ребенок!..

– Я уж не говорю, – продолжал он тем временем, – как вы после выступления объясняли подошедшим к вам женщинам: «Для того, чтобы платье красиво сидело, нужно иметь хорошо пригнанное белье и…» даже язык не поворачивается!..

– Бюстгальтер! – радостно подсказала я в надежде смягчить его суровость.

Его перекосило, будто он подавился рыбьей костью.

– Ну ладно, ладно! – взмолилась я. – Обещаю, что прежде, чем употребить какое-нибудь слово…

Он прервал меня:

– «Употреблять» – тоже грубый глагол. Гораздо культурнее сказать «использовывать». Думать надо! И вообще – теперь я за вами буду следить!

С того дня я чувствую себя в какой-то мере подследственной. И в присутствии моего доброжелателя стараюсь выражаться «культурненько»…

НЕ УЙТИ!

Все на свете можно выбрать по своему вкусу: профессию, жену, мужа, место жительства. Не выбирают только родителей. Они достаются детям такими, какие они есть, – хорошими или плохими.

Сын героя гордится своим отцом. Сын вора не виноват, что отец – вор. Не зря маленьких детей называют невинными младенцами.

Народный судья города Карабанска говорит:

– Валентина Кулявцева оказалась очень плохой матерью. Могу даже назвать ее попросту бесчестной. Она не только бросила трех малолетних дочек, она обманула суд.

Бывшие соседи Кулявцевой охарактеризовали ев еще проще: коротко и непечатно.

Я приехала в Карабанск по заданию редакции, чтобы увидеть эту женщину, бросившую своих детей, чтобы написать о ней на страницах журнала. Но Кулявцевой и след простыл. Осталась лишь фотография, с которой в упор глядит на нас молодая видная женщина, И остались Дети, в судьбе которых приняла горячее участие депутат горсовета Анфиса Ивановна Голякова. Но обо всем по порядку.

Шесть лет назад Валентина Алексеевна Кулявцева появилась в Карабанске и поселилась у домовладельца Смирнова (дабы никто не подумал, что инвалид Смирнов владеет роскошным особняком, вернее назвать его избенковладельцем). Они стали жить вместе, как муж и жена, и у них родились три дочери. Однако тихая семейная жизнь так же, как и работа на Карабанской текстильной фабрике, никак не прельщала Валентину Кулявцеву. Здоровенная двадцативосьмилетняя женщина, она занялась куплей и перепродажей коров, торговлей молоком на рынке, а в свободное от бойкой спекуляции время развлекалась попойками в развеселой компании. Иногда на глазах у перепуганных девочек дралась со своим мужем.

– Это все было, – подтверждают соседи. – И зачем только она рожала детей? Для забавы или по ошибке? Она так и говорила: осточертела мне вся эта волынка!

Когда «волынка» (семейная жизнь) окончательно осточертела Валентине Кулявцевой, она стала пропадать по целым дням, запирая девочек в нетопленной комнате. Оставит им плошку молока, кусок хлеба и сбежит. Старшей, Лене, – пять лет, Вере – около четырех, Тане – два года.

О заброшенных девочках стало известно в горсовете. Двух младших, Веру и Таню, истощенных, грязных, привезли в больницу под защиту главного врача и депутата Анфисы Ивановны Голяковой. А пятилетнюю Леночку мамаша временно попридержала, чтобы козырнуть ею на суде. Не все же спекулировать на коровах, можно попробовать спекульнуть и на собственной дочери.

Кулявцева подала в суд, требуя раздела имущества, накопленного вместе со своим мужем. Вопрос о разводе не поднимался, потому что они не были зарегистрированы.

В народном суде бывшие «супруги» перечисляли все этапы совместно пройденного жизненного пути и определяли их ценность и значение: покупка дивана – 50 рублей; эмалированное ведро – 4 рубля; поросенок – 200 рублей; оборудование чулана – 10 рублей – дранка на крышу – 7 рублей; приобретение коровы, зеркала, тюлевых занавесок и т. д.

Детей истица и ответчик друг у друга не отнимали. Девочки не имели номинальной стоимости, как, скажем поросенок. Кулявцева требовала диван, зеркало, занавески, корову, поскольку не могла увезти с собой дранку с крыши и чулан Смирнов обеими руками держался за корову и не отдавал ее.

Вот тут-то Кулявцева и пустила в ход свои недюжинные спекулянтские способности и выдвинула главным козырем Леночку.

– Дочку я забираю с собой. Да и младшеньких возьму из больницы, когда они поправятся. А как же детишкам оставаться без молока?!

В суде растрогались, поверили истице, очевидно, представив себе идиллическую картинку: идет под синим небом Валентина, вкруг нее резвятся детишки, а корова дает им свое вымя…

– Корову она пропьет, а детишек загубит! Не отдавать ей корову! Лишить Кулявцеву родительских прав! – требовали на суде жители Карабанска.

Но народный судья Клавдия Федоровна Кимова не прислушалась к голосу народа. Она сосредоточенно делила: кому – диван, кому – корову. А кому дети – это уже не входило в данное разбирательство и потому ее нимало не касалось.

Получив присужденную ей корову, Валентина Кулявцева тут же выгодно продала ее, положила деньги в карман и пошла со двора. Леночка бежала за ней по снегу в одном платье, звала, плакала. Мать даже не обернулась. Соседка подобрала девочку и – куда же ее девать? – тоже отвела в больницу.

Я попросила показать мне детей. Младшая, Танюша, не знает, что она брошенная. Чувствует только, что ей сейчас хорошо, тепло, что ее любят и вкусно кормят. Четырехлетняя Вера так запугана, что ни с кем не говорит, только шепотом с сестренками. Одна Леночка общительна и разговорчива:

– Наша Верочка молчит, потому что ее мамка не любила.

– А тебя и Танюшу?

– Нас и мамка и папка не любили. Домой не хочу, папка нам один чай давал. На улицу никогда не пускали. Мамка придет пьяная – мы залезаем под кровать и лежим там…

Потом, с некоторым опозданием, суд, подаривший в свое время блудной матери корову, снова вернулся к семье Кулявцевой и Смирнова. На этот раз он постановил: лишить мать родительских прав и взыскать с нее 50 процентов зарплаты на воспитание детей.

А с кого взыскивать? Где она, Валентина Кулявцева? И собирается ли она работать, чтобы высылать деньги на своих детей?

Соседи говорят: завербовалась Валентина и уехала куда-то далеко с новым «мужем».

А как ко всему этому относится отец девочек, Павел Матзеевич Смирнов? Ему вроде и жаль дочек. Постирал им белье, собрал их вещи в узелок. Но ему трудно управляться по хозяйству: он инвалид, с одной ногой. Да и какой он воспитатель! Нет, он тоже отказывается От детей. Пусть их устроят в детский дом. Только не слишком далеко, чтоб иногда повидаться…

А нужно ли видеться? Зачем знать Леночке, Вере и Танюше, что у них была распутная мать и был отец, который не захотел и не сумел их защитить? Воспитание девочек возьмет на себя государство. Они вырастут хорошими и счастливыми.

Но, может быть, Валентина Кулявцева именно на это и рассчитывала? Она бросит детей, а государство возьмет их на свое попечение. И при этом никакой ответственности за совершенное преступление, а, наоборот, полное удовольствие. Сумела же она обмануть судью Кимову!

Судью обманула. А жителей города Карабанска ей обмануть не удалось Тех честных людей, которые забили тревогу, обратились к своему депутату и в редакцию. Для них нет чужих детей. Они гак и написали: «Пропадают трое наших советских детей!»

Если бы преступление Валентины Кулявцевой вынести на общественный суд, ей так легко и весело не удрать бы под ручку с новым «мужем» в неизвестном направлении… Но где бы ни были Кулявцева и ей подобные, им не уйти от суда честных людей!

КРАСОЧНОЕ ОФОРМЛЕНИЕ

– Ты смотри, что делается! Только что паркет натерли, а он распластался на полу, обложился бумажками и малюет. Как свинья!

– Мама, ты же знаешь…

– Знать ничего не хочу! Оте-ец! Брось газету, иди сюда, полюбуйся!

– Ну, что у вас тут происходит? Только, Ксюша, прошу тебя, без крика. Не забывай, что в семье все должны быть взаимно вежливы. Ты что делаешь, Валера?

– Да ты понимаешь, папа, нам за лето велели написать плакат для школы «Человек человеку – друг, товарищ и брат».

– Очень хорошо, прекрасно! Слова, которые мы должны помнить и не забывать ни на минуту. А кому это ВАМ велели?

– Борьке, Женьке и мне.

_ Так-так. Только нужно говорить вежливо, уважительно про своих товарищей и друзей: Боря, Женя. А почему же ты один делаешь? Где же Боря и Женя?

– Борис уехал к деду в деревню, приедет только к началу занятий. А у Евгения вырезали аппендицит.

– Та-ак… Один, значит, по-быстрому смотался к деду. Еще вопрос, есть ли дед. Может, деда-то никакого и нету. А другой, значит, придумал себе аппендицит. А ты гнешь спину над плакатом в единственном числе! В общем, нашли дурачка! Дружки-приятели, нечего сказать!

– Папа, но ведь они же правда…

– А ты, Валерочка, не перебивай папу, ты слушай. Отец тебя плохому не научит.

– Вот именно, мать правильно подметила, я еще никого плохому не учил. Друг, товарищ и брат – хорошие слова. А какие же они тебе друзья, если оба развлекаются в свое удовольствие, а трудишься ты один? Вот, скажем, я начальник отдела. Если я с каждым дедом, с каждым аппендицитом буду считаться, то мне в конце концов на шею сядут и поедут. А тебя запрягли и посмеиваются: вывезет, дурачок!

– Никто не посмеивается.

– Ну, уж это ты брось, уж это я знаю! Вот тебе пример: если бы я первым не схватил квартиру в новом доме, где мы живем, так бы мы и прозябали в старой норе. И друзья-приятели надо мной посмеивались бы: начальник, а не сумел! Такой, значит, и начальник.

– Папа, а почему ты думаешь, что над тобой стали бы смеяться? Может быть, наоборот, похвалили бы: уступил свою очередь тем, у кого нет.

– Хххосподи! Нет, ты скажи, отец, откуда наш сын нахватался этого идеализма? Это же философское направление, которое в полной противоположности с материализмом!

– Правильно, Ксюша. Люблю, когда из тебя проскальзывает твое высшее образование. И действительно, Валера, мама права: идеализм, особенно при дележке квартир, неуместен и даже вреден, как чуждая философия. Сам о себе не позаботишься – никто о тебе не позаботится. Звонок?.. Не слышите, что ли? Нет, Валера, ты не ходи. Ксюша, ты иди к телефону. В случае чего – скажи, что меня нет дома… Интересно, кто это звонил?

– Братец твой распрекрасный.

– Ну да? А ты что?

– Сказала, что ты уехал в командировку.

– Ну и правильно. Небось, насчет денег?

– Да, будто ты ему обещал. А ты что, правда, обещал!

– Что я, с ума сошел, что ли? Каждому брату обещать – так это сам без порток останешься!

– Фу, Геннадий, зачем такие вульгарные выражения при Валере! По сути, это, конечно, правильно, но по форме неэтично.

– О, точная формулировочка! Что значит жена с дипломом: нет-нет да и выдаст!

– Папа, как ты можешь о дяде Косте так говорить?

– Да-да, твой дядя – мой родной брат. Так вот, дядя Костя, очевидно, воображает, что если он подарил нам на новоселье сервиз, тебе из командировки привез куртку…

– А маме – красивые бусы, она их так любит!

– Ну, Валерочка, бусы – это копейки.

– Правильно, Ксюша, бусы копеечные.

– А тебе, папа, он отдал свое пальто.

– Пальто? Ну, это я даже не считаю. Во-первых, оно ему мало, во-вторых, надеванное, ношеное. Обноски! Так он воображает, что если он нас облагодетельствовал своими обносками, чашками, бусами, то он уже имеет право требовать с нас денег, да?

– Папа, но разве дядя Костя требовал? Он просил, если можно, на две недели сто рублей. Он всегда во всем такой аккуратный!

– Знаем мы эти две недели, знаем мы этих аккуратных! О долге напоминать – врага наживать. А лучше отказать – и все. Я ведь у него не клянчил подарков, это его добрая воля: подарил – спасибо. Я, может быть, ему не один, а три сервиза подарил бы, будь у меня шальные деньги, как у него.

– Папа, а почему у него шальные? Ведь мама сама ему говорила недавно: «Ой, Костенька, вы так работаете, прямо даже без отдыха!»

– Что ты врешь, Валерка, когда это я говорила?

– Обожди, Ксюша, даже если ты и говорила… И зачем ребенка упрекать во лжи? В семье что должно быть? Взаимное уважение. И забывать об этом не надо ни на минуту. Вот так. О чем мы? Да, о шальных деньгах. Конечно, Валера, мама, как деликатная женщина с высшим образованием, не могла сказать дяде Косте прямо в глаза, что он черт те сколько огребает. А он действительно огребает: то за изобретение…

– Отец правильно говорит! То еще за какую-нибудь ерунду!

– Папа, мама, как вы можете говорить про дядю Костю, ч>о он делает ерунду? Я был у него на заводе и видел, как его все любят!

– Валера, детка, тебе о любви еще рано судить, ты в этом не разбираешься. Кстати, на заводе у Константина работают почти одни женщины… Интересно! Надо бы намекнуть дяди Костиной жене, что его на заводе все очень любят. К тому же я давно ей не звонила. Пойти позвонить.

– Ну, теперь полный час трепа обеспечен. Будет у телефона, как коза на привязи. А я смотрю, сынок, разговоры разговорами, а у тебя дело подвигается. Уже контуры вывел, красиво, четко. Хвалю. Значит, вот так и будет, во всю стену?

– Так и будет: «Человек человеку – друг, товарищ и брат».

СЕДАЯ СИНЯЯ БОРОДА

– У меня к вам два вопроса, – сказал один внимательный, вдумчивый читатель – Я знаком с некоторыми вашими статьями об одежде и моде. Скажите, чем руководствуется человек, когда приобретает себе не одну, а полдюжины рубашек?

– Исключительно целесообразностью, – сказала я. – Гладкая белая рубашка или в тонкую полоску необходима вечером, чтобы вы чувствовали себя модно одетым. На работу вы идете опять-таки в белой, синей или серой… Для прогулки в лесу – клетчатая…

– Благодарю, – сказал читатель. – Тогда второй вопрос: чем руководствуется индивид, обзаводясь полдюжиной жен? Тоже целесообразностью: одна – праздничная, другая – для туризма и т. д.?

– Вы, наверно, имеете в виду какого-нибудь определенного типа? – спросила я. – Потому что полдюжины жен – это явление для наших мужчин, в общем, не типичное.

Оказалось, что он имел в виду некоего Сенникова Александра Ивановича, 1918 года рождения.

– Если бы этот индивид, – сказал читатель, – жил на необитаемом острове, то есть на таком, где бы он обитал только со своими женами, то меня этот вопрос вовсе бы не беспокоил. Но так как он живет в столице, окруженный соседями, которые знают о его пристрастиях, а работает в строительном управлении № 2, то, мне кажется, о нем тоже следовало бы написать статью. Или даже фельетон.

Высказав все это, читатель оставил на редакционном столе точные адреса, телефоны, некоторые документы и письма, которые проливали свет на затемненную некрасивыми поступками биографию А. И. Сенникова.

Но сперва мне представляется необходимым привести несколько строк из Закона, в которых ясно просвечивает забота государства о прочном счастье людей: «Советское законодательство о браке и семье призвано активно содействовать… устранению остатков неравного положения женщин в быту и созданию коммунистической семьи, в которой найдут свое полное удовлетворение наиболее глубокие личные чувства людей».

А как быть с Александром Ивановичем, который удовлетворяет своя не отличающиеся глубиной чувства не в семье, а на стороне? Или, точнее, на многих сторонах?