Текст книги "Вольф Мессинг. Судьба пророка"

Автор книги: Варлен Стронгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

«На границе тучи ходят хмуро…»

Эти слова из известной песни, написанной в предвоенные годы, отражали существовавшие тогда представления о границе. О каком солнце могла идти речь там, где на священную родную землю собирался просочиться враг. Тревожная обстановка, хмурые тучи. И они, заметьте, не плывут, а ходят, как часовые в дозоре. Настоящие же часовые, но наверняка с хмурыми лицами и доставили пересекшую границу троицу к начальству. Имена часовых вымышлены, но описанная далее история вполне могла произойти.

Хозяин лодки обманывал несчастных беглецов и, заранее договорившись с пограничниками, подвозил клиентов прямо к заставе. Начальник заставы капитан Леденцов благодарил его за это от имени большевистской партии, а также всего прогрессивного человечества и дарил раз в месяц банку шпрот и пару пачек папирос «Беломорканал». Поскольку спасавшиеся от Гитлера люди (в основном евреи или семейные пары, один из членов которых непременно принадлежал к семитскому племени) говорили на немецком языке, идиш или польском, то Леденцов и начальство из Центра считали их немецкими шпионами. Оттуда – значит, шпионы. Утверждают, что бегут от фашизма, от Гитлера, от лагерей смерти? Но это еще надо доказать, это еще надо проверить. Для этого у нас есть свои лагеря…

На погранзаставе беглецов сначала обыскивали, пытаясь найти у них не столько шпионские принадлежности, которые почему-то не попадались, сколько бриллианты или другие ценности. Если обнаруживали, то тщательно их фиксировали и вместе с описью лично передавали генералу. Помимо бриллиантов, генерал любил картины, как старорежимные – портреты князей, графов и членов их семей, так и малопонятные, намалеванные в начале века. Обычно евреи для удобства перевозки освобождали картины от рамок, сворачивали холсты. За каждые два-три холста, украсившие стены генеральской квартиры, на заставу доставлялась канистра спирта. Его разбавляли родниковой водой до 40 градусов и выдавали по алюминиевой кружке свободным от смены пограничникам. Те осушали ее залпом и затягивали песню про ходящие на границе хмурые тучи, то есть не расслаблялись даже под высоким градусом, помнили, где они находятся и какому делу служат.

Однажды приехал сам генерал и говорил, что у беглецов надо изымать разные, даже с виду непригодные для обихода побрякушки. Приводил пример с большевиком Юровским, руководившим расстрелом императорской семьи. Кстати, в здании, где происходил расстрел, позже устроили склад детских игрушек, а напротив расположили Дом пионеров.

Царь скончался быстро, после первых же выстрелов. А дочери его, княжны, попадали на каменный пол, корчась от боли. Оказалось, они сшили лифчики и набили их бриллиантами, некоторые и отразили пули, направленные в область сердца. Но, учтя хитрость царских дочерей, следующими выстрелами их добили окончательно.

Юровский, как большевик и руководитель расстрела, собрал нажитые на поте трудового народа ценности в чемодан и закопал его в огороде, поскольку к Екатеринбургу приближались белогвардейские части. А после победы красных войск передал чемодан военному начальнику. Без описи, поскольку не знал названий собранных вещей. Среди них обнаружил он металлическую конфетницу. Считая ее ненужной красному воину безделушкой, сунул в карман и через год подарил на день рождения дочери брата. А безделушка оказалась произведением известного мастера Фаберже и стоила кучу денег. Племянница Юровского продала ее за гроши коллекционеру, понимавшему толк в искусстве, и отнять у него конфетницу было очень трудно – вещь-то не краденая. Судьям пришлось немало поломать голову, чтобы реквизировать ценную конфетницу и передать ее народу, которому принадлежит по закону вся земля и все то, что в ней и на ней находится.

– Ну и что сделали с Юровским? Его как наказали? – поинтересовался Леденцов.

– За что? – удивился генерал. – Откуда честный большевик, революционер, слыхом не слыхавший о каком-то Фаберже, мог знать о действительной стоимости его произведений, находившихся в руках буржуазии? Юровский до конца жизни ездил по Уралу от общества «Знание» и читал лекцию «Как я убил царя». Вдруг у него появился соперник, который утверждал что не Юровский, а он прикончил царя. Каждому хотелось славы. Дело чуть не дошло до суда. Я к вам почему приехал? Задерживайте не только тех, кто пытается проникнуть на нашу землю, но и тех, кто пытается ускользнуть от нас. Евреи не побегут. Им там прямая дорога в концлагеря и душегубки. И коммунисты тоже, их там почти приравнивают к евреям. Могут махнуть самые что ни на есть русские люди. Не душою, а по паспорту. Богачи с золотом или художественными ценностями – бриллиантами, жемчугом, картинами, хрусталем, марками, посудой… Всего не перечислишь. Задерживайте и обыскивайте всех.

– А если наш, извините, товарищ генерал, если наш?..

– Понимаю, – сказал генерал, – о наших мы, как обычно, будем предупреждать вас заранее и определять коридор перехода. Кстати, у одного из коллекционеров хранится портрет Николая Второго кисти Ильи Репина. Никак не разыщем.

– Если попадется, проткнем Николашку штыками! Всей погранзаставой. А картину, как вредную социалистическому строю, сожжем дотла!

– Ни в коем разе! – грозно прошипел генерал. – Картина Ильи Репина! За нее на Западе большущие деньги дадут. Тем более она с Николашкой. Сплавим ее через наших резидентов, продадим за валюту, а на вырученные деньги купим сельхозтехнику или завербуем новых агентов. Так что бдите! В обе стороны! – поднимаясь со стула, напутствовал Леденцова генерал.

– Служу Советскому Союзу! – с гордостью отрапортовал Леденцов, проводил генерала до машины и опасливо посмотрел на идущие по небу хмурые тучи.

Получив новую установку от начальства, он вызвал недавно задержанных. Три еврея, представшие перед ним, богатыми не выглядели, а один, в одежде, покрытой грязью, даже внушал отвращение.

«Грязный еврей», – подумал о нем Леденцов.

– Волею обстоятельств он, хирург, пробирался к вам через канализационную систему, – неожиданно для Леденцова, путая русские и польские слова, проговорил Мессинг. – Он бежал из Варшавского гетто! Он – герой!

Леденцов поразился, что длинноволосый человек прочитал его мысли, растерялся и пролепетал казенные слова:

– Мы пленных не признаем. Надо биться с врагом до последней капли крови, а не сдаваться ему.

– Я не сдавался, – сквозь зубы вымолвил еврей из гетто, – я хочу просить ваше военное начальство прийти к нам на помощь. Меня послали товарищи. Они собираются поднять восстание, на подготовку остаются не месяцы, дни, мы безоружные и без вашей поддержки…

– Мы начеку, но не воюем с Германией, – сухо заметил Леденцов, – в городе с вами разберутся. А теперь признайтесь, у кого-нибудь из вас ценности есть? Чего молчите? Лучше сдайте добровольно. Мои бойцы вытряхнут из вас все, куда бы и что бы вы ни спрятали. Ферштеен?

Седой как лунь еврей расстегнул ворот рубашки и снял через голову цепочку с магендоведом.

– Это религиозный знак. Серебряный. Наша семейная реликвия. Прадед передал деду, дед – отцу, отец – мне…

– А серебро какой пробы? – поинтересовался Леденцов и вдруг почувствовал неодолимое желание вернуть реликвию деду. – Мы атеисты! – Этим утверждением Леденцов задумал обосновать реквизицию, но вслух неожиданно сказал: – Мы уважаем старость. Возьмите свою штуку обратно, дедуля.

– Спасибо, большое спасибо, – стал благодарить Леденцова седой еврей, а начальник погранзаставы не верил своим собственным, только что произнесенным словам. Он намеревался сказать другие, отобрать у старика серебро, но, повинуясь неведомой силе, нарушил приказ генерала и социалистические принципы, отчего, придя в себя через минуту, готов был поверить и в Бога, и в черта.

«Чудеса какие-то, едрена вошь! – подумал Леденцов. – Не какие-то, а определенные, гуманные, – сверкнула у него в голове неожиданная мысль, – вы поступили по-человечески!»

Леденцову показалось, что он заболел, и настолько, что решил сдать дежурство заместителю, но тут его сознание снова поразила чужая мысль: «Что вы будете делать с нами? Отвечайте! Громче!»

Леденцов от страха выпучил глаза, но ответил уверенно, без запинки, словно докладывал генералу:

– Отвезем вас в город, передадим в ГПУ. Старика, как немецкого шпиона, наверняка поставят к стенке или сошлют в лагерь для доходяг, на полный срок. Сдавшегося в плен отправят на Север, в Коми АССР, на угольные шахты. А третьего – с ним я пока не разобрался, с ним еще поработаем, пощупаем, что он за птица и почему перешел границу.

Вольф Мессинг сделал шаг вперед и вынул из заднего кармана брюк объявление о его розыске и премии за поимку.

Леденцов оцепенел от прочитанного. С одной стороны, он не верил в чудотворцев, гадалок, предсказателей судеб и прочую чепуху, но, с другой стороны, сам вел себя как загипнотизированный. Даже разгласил государственную тайну, выдав секреты ГПУ. И тут же Леденцова поразила мысль, что длинноволосый разыгрывает его, маскируется под врага Гитлера, а на самом деле подослан им как шпион, чтобы легализоваться в СССР.

«Я не шпион, а ясновидящий Вольф Мессинг», – отпечаталось в сознании Леденцова, но он, поборов чуждое воздействие, вымолвил быстро, пока хватало воли и сил:

– А почему я о вас ничего не знаю?

– Я не выступал в вашей стране, – сказал Вольф Мессинг, – и не удивлюсь, если окажется, что вы не знаете доктора Фрейда.

– Из Кремлевской больницы, наверное, – предположил Леденцов. – Я туда не прикреплен. Далековато. Да и чином не вышел. У нас на заставе работает свой хороший врач-фельдшер Оноприенко. Знающий доктор. Нашу сторожевую овчарку вылечил от фурункулов!

Мессинг усмехнулся:

– А Кафку читали?

– Ни Кафку, ни Библию, никакую другую вредную литературу в библиотеке не держим! – с гордостью произнес Леденцов. – Мы читаем пролетарского поэта товарища Демьяна Бедного, который живет и пишет в самом Кремле, читаем, перечитываем и очень уважаем!

Мессинг хотел сказать, что впервые слышит о таком поэте, увлекается Верхарном, но передумал и признался, что очень устал, болит тело, и, вздохнув, впал в каталепсию, предварительно улегшись на скамейку.

Леденцов растерянно смотрел на лежащего перед ним человека, неожиданно ставшего походить на покойника, а потом приложил ухо к его сердцу.

– Не бьется. Видимо, отдал концы. С перепугу. Ведь мы его даже пальцем не тронули. Сбросим в реку – и всех делов. Не отрывать же пограничников от заслуженного отдыха для рытья могилы. К тому же неизвестно кому. Зафиксируем смерть. На всякий случай. Для порядка. И сбросим в речку, где водовороты. Его или затянет, или прибьет к вражескому берегу – получите обратно своего разведчика! – ухмыльнулся Леденцов и вызвал фельдшера.

Оноприенко до войны работал ветеринаром в крупном совхозе, знал цену каждой дойной корове и не одну поднял на ноги. Он нащупал пульс у Мессинга и с досадой покачал головой:

– Бьется. Значит, живой. А может, прикидывается умершим.

Ага! – сообразил Леденцов. – Мы его в реку бросим, а он поплывет к своим.

– Вряд ли, – возразил Оноприенко. – Он крепко спит. Как после внеочередного дежурства.

– А когда проснется? – спросил Леденцов.

– Черт его знает, – ругнулся Оноприенко, – разнеженный капиталист. Нашей корове, даже роженице, вполне хватает ночи. А этот… Может сутки продрыхнуть! Может больше…

– День разрешаю, – твердо вымолвил Леденцов. – А завтра всех троих отправить в Брест. И спящего отвезти. Продрать глаза и отвезти.

– Я его разбужу, – обещал Оноприенко. – У меня есть шприц. Вколю ему дистиллированную воду. Раз-два – очнется!

Придя в себя, Мессинг ощутил боль в сердце. Он понял, что эти пограничники станут едва ли не первыми военными жертвами Гитлера в СССР.

В Бресте тщательно изучили немецкий плакат с фотографией Мессинга и решили, что это вряд ли подделка, поскольку на плакате был указан тираж – 3000 экземпляров. Немцы люди аккуратные, экономные. Зря тратить бумагу не станут. Значит, столько требовалось. Как честный служака, Леденцов рассказал о внушениях, о внезапном сне, обо всех трюках, которые с ним проделал беглец из Польши.

– Сколько он заплатил лодочнику? – с нажимом в голосе спросил местный особист.

Начальник заставы смутился, так как на следующий день после доставки беглецов лодочник лично ему передал пару золотых червонцев.

– Заплатил в польской валюте, – уклончиво ответил он, – наверное, действительно артист. Из шарлатанов. Предсказал смерть самому Адольфу Гитлеру. Судя по длинным волосам, отсутствию мозолей на руках, холеному лицу на фотокарточке и актерскому крему в чемоданчике, видимо на сцену выходил. Что еврей – видно: Может действительно бежал от Гитлера? Ляпнул что-нибудь невпопад, да так, что розыск объявили.

– Похоже, – согласился особист и распорядился, не собирая даже судебной тройки, отправить седого старика по статье 58 пп. 10, 11 за буржуазно-религиозную пропаганду и контрреволюцию на 15 лет в лагерь для доходяг, иронически именуемый коллегами «минеральным»; беглеца из гетто, как сдавшегося в плен врагу, на десяток лет в Коми, в шахты Инты, а Вольфа Мессинга, в наручниках, под усиленной охраной, – в центр, в Москву, и приказал тщательно следить по дороге, чтобы он не сбежал при помощи своих штучек.

В Москве на Лубянке прочитали путаное письмо особиста из Бреста и на всякий случай до разбора дела посадили Мессинга в Бутырку, в отдельную камеру, где еле умещалась прикрепленная к стене откидная кровать. В отличие от других заключенных, которым представили обвинение и днем не разрешалось спать, для Мессинга сделали исключение – его кровать постоянно находилась в горизонтальном положении. Он двое суток проспал и не ел, о чем раздатчик из пищеблока доложил дежурному надзирателю. Тот пожал плечами и изрек:

– Даже если ненормальный, то, жрать захочется, выхлебает и нашу бурду.

Мессинг приходил в себя и постепенно разминал тело, не подозревая, что позже литзаписчик изобразит в его мемуарах переход границы как легкий и беспрепятственный, опишет, как, не найдя свободного номера в гостинице, он будет ночевать на полу в синагоге… «Я вступил на советскую землю с тысячами (!) других беженцев, ищущих спасения от фашистского нашествия». Вот тебе и граница на замке. Впрочем, если и был замок, то очень непрочный. 20 июня 1941 года, за два дня до войны, в брестском парке, где играла музыка, одетые в штатское немецкие офицеры приглашали танцевать местных девушек. А после начала войны выяснилось, что диверсантами были вырезаны километры кабеля, что немцы по фамилиям, именам и отчествам через мегафоны обращались к начальникам застав, предлагая им сдаваться без боя…

Но Мессинга, лежавшего на жесткой кровати в Бутырке, волновало другое – как примут его в новой стране?

Он предполагал, что у Сталина, как и у Гитлера, мог быть свой ясновидящий, свой гипнотизер высшего класса. Иначе обвиняемые на процессах 1937–1938 годов, возможно, так не бичевали бы себя. Мессинг, обладая отличной памятью, дословно запомнил их допросы на суде, печатавшиеся в польских газетах.

«Прокурор Вышинский в открытом суде в присутствии иностранцев обращается к Каменеву:

Вышинский. Как оценить ваши статьи и заявления, в которых вы выражали преданность партии? Обман?

Каменев. Хуже обмана.

Вышинский. Вероломство?

Каменев. Хуже.

Вышинский. Хуже обмана, хуже вероломства – найдите это слово. Измена?

Каменев. Вы его нашли!

Вышинский. Подсудимый Зиновьев, вы подтверждаете это?

Зиновьев. Да.

Вышинский. Измена? Вероломство? Двурушничество?

Зиновьев. Да».

Мессинг чувствует явную режиссуру на процессах, проводимых Сталиным. На лицах подсудимых не видно следов пыток, к тому же они слишком упорствуют в доказательстве своей вины. Мессинг не исключает воздействия на подсудимых сильного гипнотизера.

Через полвека, когда заурядному парапсихологу по фамилии Зухарь предложили своеобразное участие в мировом матче шахматистов Анатолия Карпова и Виктора Корчного в Багио (следовало сбивать Корчного с мысли, выводить его из равновесия), то он не отказался. Серость готова пойти на любую подлость, чтобы ее заметили, отличили. Не таков был Вольф Григорьевич Мессинг.

Находясь в камере, он специально впал в каталептический транс, и перед ним начали возникать сцены из жизни Сталина. Ведь теперь они с ним в одной стране и рано или поздно должны увидеться, непременно.

…Сталин не боялся Ленина. Тот был многословен, немало писал спорного и непонятного народу и довольно слабо разбирался в людях своего окружения. Троцкий же, напротив, знал цену каждому революционеру и каждому мог дать меткую характеристику. Сталин долго думал о том, как отличаться от Троцкого – военного главковерха и блестящего оратора. И решил до поры до времени отмалчиваться, а если придется говорить, то резко и требовательно, приводя в пример бога революции Ленина, у которого, кстати, было чему поучиться – высылке за границу умных и здравомыслящих людей, объявлению остальных контрреволюционерами, их арестам и собиранию в специально отведенных местах – лагерях, окруженных колючей проволокой и охраняющихся военными.

Кто осмелится спорить с Лениным – Сталиным, чьи портреты вскоре начнут колыхаться на знаменах во время праздников? Ленина тогда уже не будет. Он слабоват здоровьем, многие недуги его не замечены и развиваются. Зато после смерти Ленина Сталин поклянется на его могиле продолжить дело предшественника и построит ему сотни памятников. Почему сотни? Тысячи! Русские привыкли к символам, Богу, и он, Сталин, даст его народу. В памятниках – Ленина, в реальности – себя.

Но остается Троцкий. Ему пока безраздельно верит народ. Как бороться с военной славой Троцкого? Подвергать сомнению? Но факты… Есть еще много людей, знающих эти факты. Их надо приблизить к себе, дать посты, вот они и поменяют память. Надо внушить людям, что именно он Сталин, был во время революции ее верным руководителем. «Эх-ха-ха!» – вдруг обрадовался Сталин. Выход найден – надо всегда появляться перед народом в военной форме – сапоги, китель или френч. Даже для лета сшить такой же костюм, но белого цвета. И еще нацепить на голову военную фуражку с красной звездочкой. Ленин, чтобы быть ближе к массам, носил кепку и закладывал руки в карманы, отодвигая фалды пиджака. Неплохой, но дешевый приемчик. Военная форма куда солиднее, авторитетнее и внушительнее.

И еще он, Сталин, вложит в свои уста курительную трубку. Троцкий с пеной у рта, сверкая глазами, начнет отстаивать свою точку зрения, а Сталин в ответ будет глубокомысленно попыхивать трубкой, а в конце безапелляционно скажет одну-единственную фразу: «Это – контрреволюция».

Сталин удивился, узнав, что родился в один день с Троцким. Отдыхая в Сочи, он встретил седовласого грузина, и тот сказал ему: бывает, в один год рождаются два дьявола и один из них, чтобы выжить и повелевать людьми, должен сокрушить другого. «А могут ли они ужиться, если оба дьяволы?» – поинтересовался Сталин. Мудрый старик отрицательно покачал головой: «Один из дьяволов может оказаться гораздо умнее другого, может покаяться, признать свои грехи и тогда обрушиться на малограмотного дьявола, разоблачить его уловки и хитрости».

Через несколько дней грузинского старика задавила машина. Он пытался увернуться, но слабые ноги повиновались плохо, и колесо машины раздавило его грудь. «Дьявол, хитрый дьявол», – успел вымолвить он и испустил дух. Свидетели приняли его за потерявшего ум человека…

В январе 1928 года Троцкий «по собственному желанию» должен был выехать в Астрахань, но отказался, считая, что его здоровье, подорванное малярией, не выдержит влажного климата Каспия. ГПУ вызвало Троцкого на допрос, но он не явился. Разъяренный Сталин решил кончать с ним игры. На 16 января 1929 года была назначена высылка Троцкого в Алма-Ату. Обвинение – контрреволюционная деятельность. Но депортацию пришлось отложить. Поступили сведения, что тысячи людей собираются лечь на рельсы под поезд, на котором Льва Троцкого будут везти в Среднюю Азию. Тогда его отправили тайком на другую станцию, в тридцати километрах от Москвы, и посадили на поезд в иное время, чем он обычно уходил из Москвы. Перед этим Лев Давыдович закрылся в кабинете. Офицер, взломавший дверь, оказался бывшим его охранником. Увидев своего легендарного командира и растерявшись, офицер забормотал: «Застрелите меня, товарищ Троцкий, застрелите!»

«Черный воронок» вместе с руководителем Октябрьской революции, основателем Красной Армии и его семьей понесся в сторону Казанской железной дороги. На маленькой станции вагон Троцкого прицепили к поезду, направлявшемуся в Алма-Ату. Но и об этом узнали люди. На протяжении долгого пути гэпэушникам приходилось буквально отрывать их от рельс. «Всех переписать, арестовать и судить, как контрреволюционеров!» – отдал приказ Сталин. Сын Троцкого – Сергей – сошел с поезда. Он решил продолжать учебу в Москве. А другой – Лев Седов – остался вместе с больной матерью. Потом он будет выпускать в Берлине, затем в Париже «Ведомости оппозиции», разоблачавшие Сталина и его систему, станет его врагом № 2.

Через полгода на сочинском пляже Сталину доставили первую книжку Троцкого, изданную за рубежом. Он впился глазами в ее строчки, не замечая ни палящего солнца, ни вежливого приглашения на обед, забыв о брошенной на песок трубке. Закончил он чтение уже при лучах заходящего солнца и, перекосившись от злобы, бросил книжку в море. Истерически прокричал: «Пропади ты пропадом!» Обратился к врагу на «ты», словно видел в этот момент его ненавистное лицо, блеснувшие сквозь пенсне умные, проницательные глаза.

Весь вечер Сталин, не закусывая, пил «Хванчкару» – божественное вино, захмелел, но книжка Троцкого, ее смелые мысли, резко направленные против него, не давали покоя. Сталин не перестал бояться Троцкого даже тогда, когда ледоруб Меркадера врезался в его затылок, даже тогда, когда он увидел кинокадры с похоронами Льва Давыдовича…

Мессинг медленно выходил из состояния каталепсии. Ему казалось, что он был непосредственным свидетелем увиденного, и страх обуял его душу, настолько опасной представлялась ему встреча со Сталиным. Вольф вспомнил, что известный циркач русского происхождения, эмигрировавший из России, кажется, в 1924 году, рассказывал ему, как Сталин расправился с сыном Троцкого Львом Седовым. Циркач работал акробатом на подкидной доске. Не выпуская из рук саратовской гармошки, он делал вместе с ней двойное сальто, кульбиты и не прекращал игры. Номер пользовался огромным успехом. Циркач выступал в одних музыкальных программах с Эдит Пиаф в Париже, Ницце, Монте-Карло, на лучших концертных площадках. Он входил в русскую эмигрантскую организацию, куда проникли агенты ГПУ, в том числе Марк Зборовский по кличке Этьен, ставший «лучшим другом» Льва Седова.

Лев много времени проводил с Этьеном, верил ему безоговорочно, и, когда в начале января 1938 года у него развился тяжелейший приступ аппендицита, он сразу согласился с Этьеном, который посоветовал не ложиться во французскую больницу и не регистрироваться под своим именем, поскольку в этом случае его легко могли разыскать агенты ГПУ. Было решено устроиться в небольшую частную клинику с русскими врачами-эмигрантами, представившись французским инженером господином Мартином. Лев даже не подумал, что он мог бредить по-русски или сказать что-то на родном языке, отходя после наркоза. Операция прошла удачно, но Этьен не допускал к Седову даже французских троцкистов, объясняя это соблюдением секретности. Через четыре дня состояние пациента внезапно и резко ухудшилось. Врач был поражен, но никак потом не объяснял случившееся, ссылаясь на медицинскую тайну. В страшной агонии Лев Седов умер 16 января 1938 года, в возрасте тридцати двух лет. Жена была уверена, что его отравили. Мессинг помнил некролог, написанный отцом Льва: «Сейчас, когда я пишу эти строки, рядом с матерью Льва Седова, из разных стран приходят телеграммы сочувствия… Мы еще не можем верить этому. И не только потому, что он наш сын, верный, преданный, любящий. Он вошел в нашу жизнь, сросся со всеми ее корнями, как единомышленник, как советник, как друг. Чего не сделали каторжные тюрьмы царя, суровая ссылка, нужда эмигрантских лет, Гражданская война и болезни, то доделал за последние годы Сталин, как злейший из бичей революции. Один Лева знал нас молодыми и участвовал в нашей жизни с тех лет, как знал самого себя. Оставаясь молодым, он как бы стал нашим ровесником».

Циркач рассказал Мессингу, что со вторым сыном Троцкого – Сергеем – Сталин разделался тихо и незаметно, тщетно пытаясь вырвать у него публичное отречение от отца и его воззрений.

Сам Лев Троцкий умер 21 августа 1940 года в 19 часов 35 минут. При вскрытии был обнаружен мозг «громадных размеров и очень большое сердце. В конце жизни Троцкий пришел к тяжелому и горькому выводу: „Мы будем вынуждены признать, что сталинизм кроется не в отсталости и не в капиталистическом окружении, а в неспособности пролетариата стать правящим классом. Ничего не останется, как открыто признать, что социалистическая программа превратилась в утопию“…

Мессинг не чувствовал боли от жесткой койки. Другая боль мучила его. Он спасся от одного диктатора, но попал в лапы другого, и, как сложится его жизнь в Стране Советов, даже он, известный и опытный телепат, не мог себе точно представить. Одно знал – не надо вмешиваться в судьбу этой страны, надо, если разрешат, заниматься только своим делом. Из Троцкого, как писали газеты, мог выйти отличный писатель, если бы он не пошел в революцию, но, увы, при всей своей гениальности он не был ясновидящим.

Мессинг вспоминал все события прошедших дней и довольно удачный переход границы. Кстати, в упоминавшейся песне о пограничниках речь шла о высоких берегах Амура. Я дважды побывал на Амуре в районе Благовещенска, на наших заставах, и всюду берега реки, через которую проходит граница, были пологие. По всей видимости, авторы этой песни никогда Амура не видели и для них было важно одно – чтобы песня получилась патриотическая, прославляющая пограничников.

Примерно так же сомнительно и далеко от истины выглядит прибытие Вольфа Мессинга в Советский Союз в его «мемуарах». Как я уже писал, первую ночь после перехода границы он якобы провел в Брестской синагоге, где с трудом отыскал свободное место. «Куда податься? На другой день меня надоумили: я пошел в отдел искусств горкома. Меня встретили вежливо, но сдержанно… Пришлось переубеждать… пришлось демонстрировать свои способности тысячу (!) раз. Пришлось доказывать, что в этом нет никакого фокуса, обмана, мошенничества… и вот наконец нашелся человек, который поверил. Это был заведующий отделом искусств Абрасимов Петр Андреевич. На свой страх и риск он включил меня в бригаду артистов, обслуживающих Брестский район. Жизнь начала налаживаться…» Так не могло быть. Для получения права на сольный концерт, даже на отделение или так называемую «красную строчку», когда на афише фамилия артиста набиралась большими красными буквами, требовалось разрешение художественного совета филармонии и, главное, – Наркомата просвещения, позже – Министерства культуры в Москве. Филармония, тем более отдел искусств горкома, могла включить Мессинга в состав концертной бригады, но только в том случае, если бы он имел аттестат артиста и был гражданином СССР.

За малой неправдой следует сомнительный взрыв «патриотических» чувств у человека, которому в новой стране многое было чуждо. «1 Мая праздновал в Бресте. Вместе со всеми пошел на демонстрацию. Это был очень радостный день в моей жизни». А вот еще один странный пассаж: «Мне было ново и приятно жить в среде простых людей, провинциальных артистов, живущих в плохих номерах, довольных тем, что они живут одним ритмом со всей страной, помогают ей, и я вместе с ними». Слишком быстрая перестройка в сознании всемирно известного артиста, привыкшего к совершенно иным, комфортным, условиям жизни, и преувеличенная радость участия в первомайской демонстрации… Увы, проверить чувства Вольфа Григорьевича в первые дни его пребывания на советской земле уже нельзя. Но случилось ли все это сразу после перехода границы? Сразу после его возможного задержания пограничниками? Сомнительно…

Позже Вольф Григорьевич Мессинг действительно был направлен на концертную работу в Брест и область. В Минске он познакомился с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко – одним из видных деятелей государства, которому он был «очень многим обязан». Но чересчур быстро делать из Мессинга артиста новой для него страны, пусть даже спасшей его от фашизма, на мой взгляд, спекулятивно. Я не настаиваю на точности своего описания доставки Вольфа Григорьевича в Москву, но оно больше отвечает царившим тогда в стране порядкам по отношению к перебежчикам и даже возвращенцам. Вспомним, что приблизительно в то же время вернулись в СССР три литератора: А. Толстой, А. Василевский (псевдоним «He-Буква») и В. Бобрищев-Пушкин. Алексей Толстой, написавший патриотический роман, был обласкан властями, а двое других, честные и принципиальные авторы, – расстреляны.

Вольф Мессинг был достаточно умен, чтобы открыто не порицать тоталитарный режим пролетарской страны, был счастлив, что остался жить и получил работу, надеялся, что советские ученые разберутся в истоках его способностей, что он принесет пользу науке, но он не раболепствовал перед сильными мира сего и вел себя достойно.

Сталина заинтересовало неожиданное появление в стране всемирно известного телепата. Неточности и фантазии литзаписчика воспоминаний, особенно в первой их части, не очень коробили Мессинга. Для него было важным описание его уникальных способностей, и не для истории, а для привлечения к ним внимания ученых. Не упустим возможности узнать из мемуаров о том, как в условиях того времени Мессинга доставили к «вождю народов».

«Мы гастролировали по всей Белоруссии. И однажды, когда я работал на одной из клубных сцен Гомеля, ко мне подошли два человека в форменных фуражках. Прервав опыт, они извинились перед залом и увели меня (неясно, зачем была такая спешка? Гэпэушники не любили засвечиваться перед людьми, тем более на сцене. – В. С.). Посадили в автомобиль. Я чувствую, что ничего злого по отношению ко мне они не замышляют. Говорю:

– В гостинице за номер заплатить надо (обычно оплатой проживания артистов занимался эстрадный администратор. – В. С.).

Смеются:

– Не волнуйтесь. Заплатят…

– Чемоданчик мой прихватить бы…

– И чемоданчик никуда не денется.

Действительно: с чемоданчиком я встретился в первую же ночь, проведенную не в дороге (интересно где? – В. С.). И счета мне администрация не прислала, видно, кто-то заплатил за меня. Привезли – куда не знаю. Позже выяснилось, что это гостиница. И оставили одного (без охраны? – В. С.). Через некоторое время снова повезли куда-то. И опять незнакомая комната. Входит какой-то человек с усами. Здоровается. Я его узнал сразу. Отвечаю: