355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Варлен Стронгин » Михаил Булгаков. Три женщины Мастера » Текст книги (страница 3)
Михаил Булгаков. Три женщины Мастера
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 04:24

Текст книги "Михаил Булгаков. Три женщины Мастера"


Автор книги: Варлен Стронгин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Из Самары до Саратова плыли на большом и удобном пароходе. Таня и Женька быстро его обжили, однажды пробрались даже в машинное отделение и увидели людей с грязными закопченными лицами, перепачканных мазутом. Их вид произвел на Таню сильное впечатление. Она понимала, что кто-то должен работать в машинном отделении, но от этого не становилось легче на душе. И неожиданно страх овладел ею при мысли о том, что эти и подобные им люди когда-нибудь захотят изменить свое положение, прогуливаться и отдыхать на палубе, как родные Тани и другие господа. «Может, рабочим стоит больше платить за тяжелый труд, чтобы потом они могли отдохнуть достойно и хорошо», – подумалось ей. В гимназиях того времени уже бродили революционные настроения, но Таня не вникала в их суть.

В Саратове была иная жизнь, чем в Омске. Волга поражала красотой и задушевностью, в отличие от сурового Иртыша. Лучшие артисты и театры приезжали в город. Отец не отступал от своих убеждений и традиций. Он и в Саратове стал строить новую Казенную палату с квартирой для семьи управляющего. До этого они жили в Немецкой гостинице – лучшей в городе. В квартире при палате у Тани была своя комната, скромная, но удобная. Гостиная в квартире была увешана коврами – увлечение отца. Он особенно ценил привезенные из окрестностей Омска киргизские ковры ручной работы, немного грубовато сотканные, но поражающие своеобразием рисунка и удивительной прочностью.

– Они нас переживут, – как-то заметил он жене.

– Не говори такое при детях, у них еще вся жизнь впереди.

– Ты права, Женя, – согласился Николай Николаевич, – но я долго не проживу. – Он опустил голову и вздохнул. – Слишком много сделал добра, а таких людей Бог любит и старается, чтобы они были рядом с ним.

– Чушь мелешь! – возмутилась Евгения Викторовна. – Не слушайте его, дети! Идите поиграйте. А ты, Таня, помузицируй. Я люблю слушать твою игру на рояле…

Она умолкла, размышляя над словами мужа. Хотя внешне жизнь текла по-прежнему плавно, но даже в воздухе ощущалось напряжение, люди стали более нервными, нетерпимыми друг к другу.

По свидетельству писателя Константина Федина, «в городе был большой бульвар с двумя цветниками и с английским сквером, с павильонами, где кушали мельхиоровыми ложечками мороженое, с домиком, в котором пили кумыс и йогурт. Аллеи, засаженные сиренями и липами, вязами и тополями, вели к деревянной эстраде, построенной в виде раковины. По воскресеньям в раковине играл полковой оркестр. Весь город ходил сюда гулять, все сословия, все возрасты. Бульвар назывался Липками и под этим именем входил в биографию любого горожанина, как бы велик или мал он ни был… В аллеях продвигались медленными встречными потоками гуляющие пары, зажатые друг другом, шлифуя подошвами дорожки и наблюдая, как откупоривают в павильонах лимонад…»

В первые дни после приезда в Саратов Таня и Женька рвались в этот парк, но здесь им вскоре стало тесно, особенно на аллеях, где степенно прогуливались горожане. Рассматривать их день за днем скучно.

На площади возле университета по воскресеньям и праздникам шло народное гулянье, собиралась публика попроще, голосили парни под задорные саратовские гармошки: «Плыл я верхом, плыл я низом. У Мотани дом с карнизом…» Площадь шумела, клокотала, увлекая толпу в далекий мир, где все подкрашено, все поддельно, все придумано, в мир, которого нет и который существует тем прочнее, чем меньше похож на жизнь. Там был и паноптикум, где лежала восковая Клеопатра и живая змейка то припадала к ее шикарной пышной груди, то отстранялась. Была и панорама, показывающая потопление отважного крейсера «Варяг» в пучине океана. Были здесь Женщина-паук, Женщина-рыба, Человек-аквариум, театр превращений мужчин в женщин, а также обратно, театр лилипутов, хиромант, или предсказатель прошлого, настоящего и будущего, американский биомкоп, орангутанг, факир…

Таня, увлеченная красочностью зрелища и криками зазывал, никак не могла решить, на что истратить деньги – на Клеопатру, крейсер или орангутанга, но чем больше думала об этом, тем фальшивее и примитивнее казалось ей все происходящее на площади, и в конце концов она без сожаления покинула ее.

Внимание Тани привлек стоящий в стороне от балаганной суеты статный молодой человек. На плечи его была накинута куртка, что отличало мужественных взрослых техников от гимназистов, реалистов и коммерсантов. Таня подошла к нему и без всякого иного умысла, кроме интереса к истории Саратова, спросила:

– Я не здешняя. Рассказывают, что Саратов сначала был на левом берегу Волги, а потом перенесен на правый. По какой причине? Вы не знаете?

– Нет, – пожал плечами парень. – Саратов всегда благоволил бунтовщикам. И Степану Разину жители сдались без боя, и Пугачеву сразу подчинился гарнизон. У нас родился и жил Чернышевский. В 1893 году вернулся в Саратов из ссылки и в том же году помер. Кстати, я вам покажу каторжную тюрьму. Там в основном сидят политические!

– Мне всех заключенных жалко, – призналась Таня.

– А вы откуда родом? – поинтересовался парень.

– Из Рязани.

– Рязанская, – пренебрежительно заметил он.

– Я жила там, когда была совсем маленькой, – не оправдываясь, спокойно ответила Таня. – Знаю по рассказам мамы, что город был небольшой, но поражал обилием красивых церквей. Там сохранились остатки кремля, построенного в тринадцатом веке. Фрагменты стен, зубцы. В центре города располагалась церковь двенадцатого века. Подле нее стоял надмогильный памятник – княжеская усыпальница. Еще есть Архангельский собор. Но самый красивый и большой – Успенский кафедральный собор, чудо архитектурного искусства, построен мастером Яковом Бухвостовым. Вам, наверное, неинтересен мой рассказ?

– Отчего, – усмехнулся парень, – серьезно говорите, как взрослая девушка.

– Я скоро заканчиваю гимназию, – обиделась Таня, – буду классной дамой.

– Значит, тянете на медаль.

– Учусь так себе, но к экзаменам готовлюсь день и ночь. А в Рязани венчались мама и папа. Я не помню этот город, но люблю его. Мне нравятся рязанские друзья папы. Они часто навещают его. Люди спокойные, покладистые.

– А откуда быть у них гонору? Их веками давили татары, даже крымские, потом присоединили к Москве без особых усилий. Они исторически не привыкли жить свободно, самостоятельно, без чьей-либо опеки.

– Вы много знаете, – похвалила парня Таня.

– Кое-что, – небрежно заметил он. – Значит, не пойдете со мною к каторжной тюрьме?

– Не пойду, – уверенно произнесла Таня, – сегодня надо пораньше быть дома, папа сказал, что вечером возможен погром, опасно быть на улице.

– Ну, ступай, ря-а-азанская! – усмехнулся парень и, поправив куртку на плече, зашагал по мостовой.

Парень вызывал у Тани интерес внешне небрежным видом и необычными мыслями, она не прочь была еще раз увидеться с ним, ей показалось, что даже в толчее Липок ей не было бы скучно с ним и вообще не стыдно показаться вместе.

Погром состоялся на следующий день. По улице шла толпа хулиганов в нахлобученных на лоб кепках, в руках – у кого иконы, у кого палки или железные прутья. Громили еврейские квартиры, видимо, заранее вызнали адреса, грабили еврейские магазины, били евреев… Таня вышла из гимназии с подругой, еврейкой по фамилии Мейерович. Та сжалась от страха:

– Убить могут, Таня. В лучшем случае – изнасиловать или покалечить. В Саратове, конечно, погромы не чета кишиневским, так, больше для устрашения евреев и самовыражения русского духа. В Кишиневе никому пощады не бывает, здесь могут только попугать, но все равно страшно!

Таня пригласила подругу к себе домой, благо жила недалеко от гимназии. Они пробежали пару сот метров и захлопнули за собой заветные двери.

А когда на улицах утихло, Танина подруга пошла к себе. Таню обрадовало, что в Саратове организовываются дружины по сопротивлению погромщикам, состоящие сплошь из русских людей, но кое-что удивило: почему полиция не на стороне этих дружин. Позднее, в октябре 1905 года, во время крупного еврейского погрома был задержан податной инспектор Казначейской палаты ее отца, с группой боевой дружины, стрелявшей по громилам. Оружия полицейские у него не обнаружили, но нашелся свидетель, который утверждал, что видел, как податной инспектор стрелял и ранил в толпе ломового извозчика. Полиция ничего не имела против инспектора, кроме этих показаний, да и дружинники на допросах утверждали, что он к их числу не принадлежал. Отец Тани ходил на прием к городовому полицмейстеру, ходатайствовал за своего подчиненного. Полицмейстеру просьба отца пришлась не по вкусу, но он все-таки обещал разобраться. За недоказанностью причастности к боевым действиям инспектора обвинили в уличных беспорядках и на три года отправили в ссылку. Таня была поражена этим решением. Годы спустя она расскажет будущему мужу эту историю, когда он начнет пьесу «Самооборона», Однако вышла у него не трагическая, а комическая история.

При доме, где жила семья Лаппа, был двор. Там, как и в Омске, Николай Николаевич разводил цветы. Старался привить детям любовь к природе, чувство красоты. В самом дальнем конце их участка стоял небольшой флигель. В нем жил человек, тихий и незаметный. И вдруг однажды, в 1905 году, флигель едва не взлетел на воздух от сильного взрыва. В доме Лаппа посыпались стекла, вылетела даже одна рама, а Евгения Викторовна едва не упала в обморок от страха и еле удержала на руках маленького брата Тани, недавно родившегося Владимира. Флигель загорелся. Тихий сосед оказался революционером и начинял порохом бомбы для своих друзей, которых называли в народе бомбистами. Николай Николаевич резко отрицательно относился к бомбистам, считая, что кровью и смертями человеческими жизнь не улучшишь. Он решил отвлечь детей от воспоминаний об этой истории и на лето повез их отдыхать подальше от города, в деревню со странным названием Разбойщина. Деревня им не понравилась. Место неухоженное, дикое. На следующее лето Николай Николаевич поехал в немецкую колонию, что располагалась за мостом. Там жил немец Шмидт, очень деятельный и толковый человек. У него был роскошный дом с цветником и фруктовым садом. Шмидт купил землю около Разбойщины – большой участок с прудом, построил там купальню, дачи и сдавал их в аренду, даже давал лошадей для поездок в город и обратно. Николай Николаевич арендовал у Шмидта хорошую дачу. Это было чудесное место для гуляния на чистейшем воздухе. И от станции близко – два километра. В гости каждое лето стали приезжать сестры Николая Николаевича: Соня и Катя. Они после Рязани переехали в Москву с дедушкой и бабушкой. Тетя Катя вышла замуж за Сергея Язева, адвоката. У них родилась дочь Ирина.

Из различных переплетений человеческих судеб состоит жизнь, и нечего удивляться, что это случилось. Рано или поздно Таня должна была приехать в Киев. Тетя Соня вышла замуж за полковника Давидовича. Они перебрались в Киев вместе с бабушкой и дедушкой, который вскоре умер. Жили в хорошей просторной квартире на Большой Житомирской улице. Житомир – самый близкий к Киеву из больших украинских городов, и, видимо, поэтому в его честь назвали улицу и еще потому, что там доживали свой век офицеры-отставники; кстати, и после Великой Отечественной войны уходящим в отставку офицерам было разрешено селиться в Житомире. Не знаю, продолжение это традиции или совпадение – наверное, последнее. Потом и тетя Катя вместе с Ирой перебрались в Киев. Там собралась вся семья, кроме саратовских Лаппа. Не навестить родных, хотя бы однажды, Таня не могла. Она приехала в Киев после окончания гимназии на встречу со своей судьбой.

Татьяна росла ершистой, непокорной. Разбаловала мама – будучи родом из бедной семьи, она считала великим благом не заниматься тем, что за нее могли бы сделать другие. Придет Таня из гимназии, бросит верхнюю одежду на диван, и мать говорит: не подбирай, горничная уберет; неизвестно, как сложится жизнь, пока позволяют обстоятельства – ничего не делай.

Вспомните письмо Тамары Тонтовны Мальсаговой. По сути, она не ответила ни на один мой вопрос. Увы, старость заставляет видеть детство таким, каким оно позже представляется, и отдельные оставшиеся в памяти случаи зачастую обобщаются и дают неверную картину поведения и времени. Спроси у Татьяны Николаевны, когда она, уже в преклонном возрасте, давала первое интервью, о судьбе немца Шмидта, у которого их семья арендовала дачу, вряд ли ответила бы. Просто не помнит. Выселили ли его из Саратова, как всех немцев Поволжья? Умер ли он? И своей ли смертью? Память отсекает случаи и встречи, со временем становящиеся незначительными. Зато оставляет яркие личные моменты. Как прогуливала гимназию, как отец приходил за нею на каток в Коммерческий клуб и потом наказывал. Она не спорила и покорно становилась в углу на колени. На это не было для нее уроком. Оставаясь вечером дома, она читала то, что запрещал отец: «Ключи счастья» Вербицкой, повести Арцыбашева, а из разрешенных – Гоголя, Тургенева. Отец полагал, что ей рано читать романы о любви. Он был очень строгим, но отходчивым. И причиной тому, наверное, была актерская жилка, крепко сидевшая в нем. Он по-прежнему много работал, но и в Саратове играл в любительском спектакле в театре Чернышевского. Таня там тоже участвовала в массовке, в спектакле «Василиса Мелентьева» восклицала: «Царь идет! Царь идет!», срываясь на крик, от страха перед царем и публикой.

А мать, по характеру незлобивая, тем не менее частенько давала дочери шлепки.

– За что, мама? – притворно изображая раскаяние, сквозь слезы спрашивала Таня.

– У тебя глаза порочные! Так и буравишь ими мужчин! – сердилась Евгения Викторовна.

– Я просто подросла, мама, – оправдывалась Таня.

– И отца не слушаешься. Он запретил тебе бегать в театр, а ты пропадаешь там!

– Но ведь бесплатно хожу, с подругой. Она дочь хозяина театра Очкина. Сколько я опер пересмотрела! Разве это плохо?

– Отцу виднее, – не отступала Евгения Викторовна, – дочь действительного статского могла бы брать билеты!

Таня закончила министерскую гимназию в Саратове и, будучи награждена медалью, получила звание домашней учительницы и домашней наставницы, при желании продолжать образование ей был открыт доступ на Высшие женские курсы. Для поступления в женский медицинский институт требовалось сдать дополнительный экзамен при мужской гимназии. Она пошла работать классной дамой в реальное училище.

Классную даму Татьяну Николаевну реалистки училища считали ведьмой – разве что не летала на метле, а знала о них столько, сколько под силу знать только нечистой силе. Но дело было вовсе не в колдовстве. Просто иногда заходила она в туалет для преподавателей, разделенный с общим туалетом стеной, не доходящей до потолка. Поэтому невольно слышала разговоры реалисток, в перерыве между занятиями, и удивлялась, что девушки могут обсуждать такие подробности, которые взрослым гимназистам не придет в голову оглашать. Госпожа Елизова с упоением рассказывала, как учила любви неопытного гимназиста, как он смущался и пугался всякого ее предложения. Ее рассказ вызывал всеобщий хохот девушек. Госпожа Куркина хвасталась своим кавалером, который опрокинул ее в кустах и так быстро и ловко раздел, что она не заметила, как осталась в чем мать родила, что он всю ночь не слезал с нее, и она летала в облаках, счастливая, и ей казалось, будто до ближайшей звезды рукой подать и она достала бы эту звезду, если бы не мешал взгромоздившийся на нее кавалер.

Две реалистки – Наседкина и Орлова, брюнетка и блондинка – смеялись над родителями, которые отпускают их вместе куда угодно, а им только этого и надо. Они довольны, научились делать друг другу приятное не хуже, чем юноши девушкам, и при этом спокойны – не забеременеют, в отличие от госпожи Нечаевой, которая находится в положении, уже на втором месяце. В ответ госпожа Нечаева рассмеялась и сказала, что аборта не боится, а пока получает удовольствие с кем хочет и сколько и как пожелает и она, и партнер.

Поначалу реалистки не боялись классной дамы, обязанной следить за порядком на занятиях. Совсем еще девчонка, многие ученицы были едва ли не вдвое крупнее ее. Преподаватель Закона Божьего однажды спросил у учениц: «Где же ваша классная дама?» – и увидев Таню, хрупкую, молоденькую, рассмеялся: «Как же она справляется с вами?!»

Но Таня вскоре проявила характер, и это произошло бы независимо от подслушанных в преподавательском туалете ученических откровений.

Волевое лицо, окаймленное густыми, коротко подстриженными волосами, большие серо-зеленые глаза, мягко очерченные полные губы, целеустремленный взгляд, женственный земной облик. Она поняла, что закончилась беспечная домашняя жизнь, началась работа с людьми, которых она не знает и морали которых не исповедует. Зря родители считают ее ребенком. Она уже взрослая настолько, что готова полюбить, но лишь человека достойного, интеллектуального, умного и, разумеется, любящего ее.

На ближайшем уроке она рассаживает за разные парты Наседкину и Орлову, те в смятении меняют места, и из их уст до нее доносится проклятие: «Ведьма! Чистая ведьма!» Она заставляет проснуться прикрывшую руками глаза госпожу Куркину. «Идите домой и выспитесь! – приказывает Таня. – Чаще занимайтесь, вам это необходимо больше, чем другим ученицам. Вы не хватаете звезд с неба!» Нечаева просится в туалет, ее подташнивает. «Что-нибудь не то съела», – объясняет реалистка классной даме, но Таня не сочувствует ей. «Обратитесь к гинекологу!» – советует она. Госпожа Нечаева сначала от удивления открывает рот, а потом зло проговаривает: «Ведьма! Чистая ведьма! До всего докапывается!»

Тем не менее в классе устанавливается порядок, реалистки боятся «ведьмы» и ведут себя в рамках приличия. Таня, довольная девочками, радушно улыбается им. «Вроде и не ведьма», – шепчет Наседкина Орловой, но не решается снова сесть с подругой за одну парту.

Наступают каникулы. В своем рассказе мы забежали на год вперед. В Киеве Таня была прошлым летом, в 1908 году. Пришло приглашение от тети Сони навестить ее в Киеве. Не имея своих детей, она очень любила племянницу, просила брата: «Отпусти ко мне Таню». Отец спросил у дочери:

– Хочешь поехать?

– Хочу, – уверенно сказала Таня. И вот первый раз в жизни она отправилась в самостоятельное путешествие, с двумя пересадками – в Тамбове и Воронеже. Николай Николаевич, конечно, волновался, но, подумав, сказал дочери:

– Ты уже взрослая. Можешь ехать.

Глава вторая
Саратов – Киев – Саратов – Киев

Лето 1908 года. Каникулы. Таня впервые ехала в другой город одна, и ей хотелось выглядеть в глазах окружающих взрослой девушкой, для которой это путешествие обычно и нисколько не страшит ее. Она вспомнила рассказ одного из подчиненных отцу податных инспекторов о том, как он перевозил по железной дороге большую сумму денег. Уложил их в обычный холщовый мешок, в вагоне поезда закинул его на верхнюю полку и сделал вид, что забыл о нем, что этот мешок не представляет для него никакой ценности. И все попутчики так посчитали, и хотя среди них были люди внешне не очень надежные и, возможно, нечистые на руку, они тоже забыли об этом мешке. Только устраиваясь спать, инспектор достал мешок, помял его, как подушку, и положил под голову. Приблизительно так же поступила со своим чемоданчиком Таня. Она небрежно задвинула его под лавку, сделав вид, что нисколько не дорожит им, словно он набит не дорогими вещами, а соломой. При пересадке для его переноса она наняла носильщика, гордо вышагивала впереди него с уверенностью, что носильщик не улизнет с вещами. У кондуктора она запросила чаю со сливками.

«Чай слишком жидкий», – строго заметила она ему, и он принес ей другой стакан, где сливок было достаточно. Вела она себя смело, охотно вступала в разговоры, говорила твердым голосом, но давалось это все ей с трудом, и иногда сердце замирало от страха. Больше всего девушку страшило, что ее не встретит на вокзале муж тети Сони – перепутает вагон или опоздает. Но дядя Витя оказался на редкость пунктуальным человеком и, когда Таня выходила из вагона, перехватил из ее рук багаж. Они наняли извозчика и поехали на Большую Житомирскую. Тетя Соня была несказанно рада приезду племянницы. Приготовила праздничный обед, расспрашивала о делах Николая Николаевича и Евгении Викторовны, интересовалась здоровьем их детей. Таня еле успевала отвечать на вопросы. В разгар беседы в комнату вошел юноша, внешне ничем не приметный, поздоровался с гостьей.

– Познакомься, Танечка. Это – Миша. Мы с его мамой, Варварой Михайловной, занимались во Фребелевском институте и с той поры дружим.

– Что-то слышала о нем, – вяло заметила уставшая от двух суток пути Таня.

– Неужели ты не знаешь о Фребелевском институте? – удивилась тетя Соня. – Там изучали новые пути дошкольного образования. У Варвары Михайловны очень хорошая и веселая семья. Миша – старший из ее детей. Он тоже окончил гимназию. Куда собираешься поступать, Миша?

– На медицинский факультет императорского университета. На первый курс, – промямлил юноша, – университет Святого Владимира!

Он был слегка ошарашен самостоятельностью и уверенностью в себе юной гостьи. Девушка понравилась ему своей необычностью. Отнюдь не кукольной примитивной красотой, а неисчерпаемой женственностью, своеобразно приятным магнетического свойства лицом, от которого он не мог оторвать взгляда.

После обеда тетя Соня проводила Таню в спальню, отдохнуть с дороги. Там они продолжили разговор о семейных новостях. А когда вернулись в гостиную, застали там Мишу. Казалось, что он все это время не покидал комнату, даже не поднимался со стула.

– Ты поздравь Мишу, – сказала тетя Соня, – он получил сегодня пятерку!

– На последнем экзамене, – оживленно добавил юноша.

– Поздравляю, – улыбнулась Таня, не формально, но милостиво, словно сделала одолжение. Она боялась выглядеть перед юношей из такого огромного города, как Киев, неуклюжей провинциалкой.

– Ты не поедешь сегодня на дачу? – поинтересовалась у гостя хозяйка дома.

– Поздно уже, – почему-то покраснел Миша.

– Вот и хорошо! – улыбнулась тетя Соня. – Тогда покажи Тане город!

Михаил тут же вскочил со стула, изъявляя готовность и показать Тане город, и вообще, если потребуется, защитить ее. Он еще не отдавал себе отчета, что пленен ею, но интуитивно чувствовал, что встретил девушку из своей мечты.

– Всем гостям нашего города сначала показывают Киевско-Печерскую лавру, – сказал он, – пойдем, Тася?

– Пойдем, – согласилась девушка, удивленная столь официальным предложением, звучащим из уст юноши, и тем, что он назвал ее не Таней, а Тасей. Потом она привыкла, что его близкие и друзья, все, кроме тети Сони, стали звать ее Тасей.

– Если бы меня попросили угадать твое имя, то я бы сказал – Тася, – позже объяснил он ей. – Не знаю почему, но когда впервые увидел тебя, то подумал, что такая интересная девушка непременно зовется Тася, именно Тася, Тасенька, а не Таня.

Показывая Лавру, Михаил то походил на гида, то на друга-собеседника. Надолго они задержались у росписи в трансепте Владимирского собора, где перед римским прокуратором Пилатом стоял Христос. Он выглядел нетрадиционно, с отнюдь не божественным, а простым мужским лицом. Холщовая одежда, подпоясанная веревкой, спадала до его пят. Поверх виднелась темная накидка. На возвышении, в белом прокураторском одеянии, скрывающем, по-видимому, хилую фигуру, восседал Пилат. Рядом с ним сидел слуга, может, один из друзей Христа или летописец, введенный в сюжет росписи художником, и записывал то, что говорили Христос и Пилат. За спиной Пилата расположились стражник, палач с топором, прочая свита. Поражала маленькая седая головка Пилата, пугали темные глаза. Величественный Христос и рядом с ним ничтожный человек, но, судя по мутным глазам, смертельно злой и, будучи облеченным властью, способный покуситься на жизнь святого.

– Христу не хватает боли в лице, – заметил Михаил Тане, – он еще не прошел Голгофу, но уже пострадал за людей. А Пилата я представлял себе более грозным и крупным, но, пожалуй, художник изобразил его реалистично. У человека с физическими недостатками возможен комплекс неполноценности, неистощимая злоба ко всем, кто умнее и красивее его.

Тане было интересно слушать Михаила, но, замолчав, он еще долго не отходил от этой росписи. И она тактично не торопила его. «Он о чем-то размышляет, значит, ему нужно вникнуть в суть сюжета». И потом, когда они прогуливались по Купеческому саду, Михаил еще долго находился под впечатлением увиденного.

Молодые люди стали много времени проводить вместе. Тетя Соня успела вкратце рассказать Тане о семье Булгаковых, чувствуя, что племянница проявляет интерес к новому знакомому.

Отец Михаила, Афанасий Иванович Булгаков – старший сын священника Ивана Абрамовича и Олимпиады Ферапонтовны Булгаковых. Уроженец Орла. В 1885 году окончил Киевскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Кроме древних языков знал немецкий, французский, английский. Затем защитил диссертацию в академии и получил степень магистра. И наконец стал доктором богословия, ординарным профессором.

Мать, Варвара Михайловна Булгакова, урожденная Покровская, – дочь соборного протоиерея города Карачева Орловской области. Окончила Орловскую женскую гимназию с программой мужских гимназий. До замужества два года учительствовала. Свадьба состоялась в Карачеве, затем молодожены переехали в Киев.

– Миша безумно влюблен в тебя, но ты можешь не понравиться Варваре Михайловне, – однажды серьезно заметила тетя Соня. – У тебя слишком самостоятельный характер, а она хотела бы иметь послушную невестку.

– Миша увлечен мною, я это чувствую. Но, по-моему, до предложения руки и сердца еще далековато!

– Ближе, чем ты думаешь, – загадочно улыбнулась тетя Соня, – он сгорает от чувства к тебе, я-то вижу, Танечка, меня не обманешь! Он даже стал меньше времени уделять братьям и сестрам, хотя семья у них очень дружная. Варвара Михайловна это заметила и недовольна. Наконец, она может просто ревновать Мишу к тебе.

– Как это? – удивилась Тася.

– Как женщина, родившая сына, которого может у нее хотя бы частично отнять другая женщина. Миша прочитал массу книг. Уже в девять лет он прочитал «Собор Парижской Богоматери». Трудолюбив в отца. Ты знаешь, что сказала Варвара детям, когда они подросли? «Я хочу всем вам дать настоящее образование. Я не могу оставить вам богатое наследство. Но могу вам дать единственный капитал, который у вас будет, – это образование». И еще – она не терпела, когда дети бездельничали. Миша хочет стать врачом, но он уже пишет стихи, пока шуточные, но Чехов тоже поначалу был врачом и писал юморески. Я хочу, Танечка, чтобы у вас с Мишей хорошо сложилась жизнь. Поэтому терпи, не перечь Варваре Михайловне, если даже она будет не права.

Таня зарделась:

– Я не бездельничаю. Работаю классной дамой. Столько вожусь с реалистками, что к концу дня срываю голос. Деньгами мне поможет папа. Я никому не буду обузой. Но я не уверена, что Миша так сильно любит меня, как вы говорите.

– Не спеши, Танечка, у вас еще все впереди, – потрепала ее по плечу тетя Соня. – Миша очень любит маленьких детей. В свободное время играет с ними, рассказывает веселые истории. Им так интересно, что они ходят за ним с открытыми от удивления ртами. Он непременно захочет иметь своих детей… Значит, нормальную семью… Ты меня понимаешь, Таня?

После разговора с тетей Соней Таня решила серьезнее отнестись к встречам с Михаилом. Но серьезнее не получалось. Устроили пикник на берегу Днепра. Михаил взял лодку. Тася села на весла, а он стал ее раскачивать, чуть не перевернул и смеется: «Нет, грести ты не умеешь», пересел на весла, чтобы не утруждать Тасю. Вечерами часто ходили в Купеческий парк, где играл симфонический оркестр – из «Руслана и Людмилы», Вторую Венгерскую рапсодию Листа. Миша потом наигрывал ее на рояле, хотя музыке не учился. Напевал арии из «Фауста», «Аиды», «Травиаты». Радовался и удивлялся тому, что Тася знает много опер. «Ты что, из оперного театра не вылезала? – однажды спросил он у нее. – А когда занималась?» «Успевала делать и то и другое», – хвасталась Тася, скрывая, какой нагоняй получала от матери за ежевечерние посещения театра. За Купеческим был Царский сад. Один незаметно переходил в другой, становясь лесом с громадными деревьями. Там Михаил набрался смелости впервые поцеловать Тасю, и она обвила его голову руками, прильнула к его груди. Было темно, но Тасе показалось, что у Миши от радости светятся глаза. Она сказала ему об этом.

– А у тебя блестят зеленым цветом, как у кошки! – весело заметил он. – Ты – ведьма. Ты свела меня с ума! Тебе не страшно в этом лесу? Сюда могут нагрянуть разбойники!

– С тобою я никого не боюсь! – вымолвила Тася, и они опустились на траву.

Об этом времени Михаил Булгаков потом восторженно написал в зарисовке «Киев-город», назвав его «экскурсом в область истории», очень близкую и памятную ему: «Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Вырубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Святого Владимира, висящий в высоте…

Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских.

Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечальное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег… А вышло наоборот».

Но до этого «наоборот» у Таси и Михаила было еще несколько лет. Много это или мало? Вопрос чисто риторический. Счастье не измеряется временем. Можно прожить в любви и согласии всю жизнь, годы, месяцы, дни… Лично я однажды был счастлив три года, однажды два дня, каждый раз понимая, что счастье было обманчивым, но уверен, что находился в земном раю.

У Михаила была счастливая семья. Позднее Булгаков говорил: «…Образ лампы с абажуром зеленого цвета. Это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений – образа моего отца, пишущего за столом». Михаил обожал мать. «Мама, светлая королева», – сказал о ней он. Она располнела после семи родов, но осталась подвижной, ловкой и, даже овдовев, с увлечением играла в теннис. Она обладала сильным, властным характером и умело управляла своим сонным королевством. С этим вскоре пришлось столкнуться Тасе и терпеть, как учила тетя Соня. Тем не менее общаться с такой семьей, тем более жить в ней было интересно и радостно. В доме царила музыка и жили книги. Надежда, сестра Михаила, рассказывала: «По вечерам, уложив детей спать, мать играла на рояле Шопена. На скрипке играл отец. Он пел, и чаще всего «Нелюдимо наше море».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю