Текст книги "Письма к А И Солженицыну"

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Дорожники строят "шоссе". Там всё "шоссе" – так называемая "американка" (легкое покры-тие и постоянный бдительный уход-ремонт). Все дорожники (размещенные по всей территории края) делятся на две большие группы: строителей и эксплуатационников. Работа строителей в дорожных управлениях неизмеримо легче работы на золоте. (Здесь кадры пополняются только в исключительных случаях, стало быть, надо беречь людей, как берегут скот, и сам режим другой, чем на приисках.) Работа дорожников гораздо легче работы на золоте, хотя тут тоже грунт, тачка и кайло. Эксплуатационники (в мое время большинство их были "вольняшки", т. е. бывшие зэка) действуют лопатой и метлой.

Строители-дорожники – разностатейны, малосрочны, но все без московских "спецуказаний" "об использовании только на тяжелых физических работах" и т. д. В дорожных управлениях нет промывочного сезона, нет "металла". Там десятичасовой рабочий день, регулярные выходные (три в месяц). И хоть кормят дорожников "по идее" хуже, чем работников золотых приисков, на деле всё оказывается наоборот. Хлеб давался тут всем одинаково – независимо от выработки – "вось-мисотка". Блатных по понятным причинам среди дорожников мало, а если и есть – на "конвой-ных" дорожных командировках. Такие командировки существуют (как средство устрашения остальных дорожников) на тех участках, где "фронт пошире", в особых штрафных зонах, где состав постоянно меняется. Остальные дорожники "расконвоированы". Вот в этом-то управлении где-то около Аркагалы и работал сколько-то лет Алдан-Семенов. Он – 1) расконвоированный, 2) к работе на золоте он не имеет ни малейшего отношения.

Кроме Дорожного управления, на Колыме существует Угольное управление (Дальстрой-уголь), где на отдельных шахтах в разных местах Колымы живут и работают люди опять-таки по-своему, по-угольному, а не по-"золотому". Неизмеримо легче золотого. Есть речное управление – обслуга пароходства на Колыме и Индигирке. Там был вообще рай. Есть геологоразведочные управления (так называемые ГРУ), где только живут многочисленные расконвоированные с "сухим пайком". Там общение вольнонаемных и заключенных гораздо теснее, чем на золоте, ибо в глухих разведочных закоулках иногда, когда нет наблюдающего стукаческого ока и власти цент-ральных инструкций,– люди и остаются людьми.

Есть управление "второго металла", оловянный рудник касситерита (Бутугычаг, Валькумей), руды, которую все зовут "костерит". Есть управления секретные, где заключенные получают зачеты семь дней за день. Это относится к урану, к танталу, к вольфраму. Заключенных на этих предприятиях мало: тут действуют контингенты "В", "Г", "Д" и так далее.

Есть управление совхозов, где заключенные живут дольше, какими бы слабыми они туда ни попали,– там, как и в Мариинских лагерях, всегда находится что-то такое, что можно есть,– зерна пшеницы, свекла, картофель, капуста. Попадающие туда считают (и справедливо) себя счастливыми, в управления совхозов входят и большие рыбалки на всем Охотском побережье. Попасть туда – достаточно, чтобы жить, а не умереть. Вот генерал Горбатов на такую спаситель-ную рыбалку и попал после больницы на 23-м километре Магаданской трассы, той самой больни-цы, в которой я – через шесть лет после того, как там побывал инвалид Горбатов,– окончил фельдшерские курсы, спасшие мне жизнь.

Я был и на Оле (где работал Горбатов) уже вольнонаемным фельдшером в 1952 году, но моя анкета не подошла для "национального района" (тоже особая жизнь на Колыме – у эвенков, юкагиров, якутов, чукч,– где своя, но очень особенная советская власть, не входящая в руки Дальстроя). Заключенные там тоже есть – единицами, случайностью занесенные.

Есть управление автохозяйства, очень большое, со своими мастерскими, автобазами,– не меньше тысячи машин, работающих день и ночь, зиму и лето. Заключенных там очень много. И шоферы, и автослесари, и т. д. Но всё это, конечно,– не золото.

Есть управление подсобными предприятиями – всевозможными мастерскими пошива, отнюдь не индпошива. Если для высадки в Нормандии требовалось астрономическое количество солдатских пуговиц, для чего пришлось создавать в Англии большую организацию,– то сколько надо рабочих, чтобы шить беспрерывно (а главное, беспрерывно чинить) известные лагерные "бурки" из старых брюк и телогреек.

Есть заводы ремонтные, которые давно перестали быть ремонтными, а стали механическими, строящими станки (чтоб освободить Колыму от "импортной" зависимости в виде машин с "мате-рика").

Есть заводы по производству аммонита, электролампочек и т. д., и т. д. Всюду работают арестанты. Есть поселки Санитарного управления, где свои законы, своя жизнь.

Словом, на Колыме важна не только "общая" удача – попасть на хорошую работу, в придур-ки, или получить "кант",– но и попасть в то или иное из десятков управлений Колымы, где в каждом – разная, особая жизнь.

Страшнее всего, зловещее всего – это золото, золотые прииски. Ничто другое в сравнение не идет. Если в других местах были месяцы трудностей или есть штрафзоны непереносимые, то на золоте каждый самый благополучный прииск кажется труднее и страшнее любой штрафной зоны любого другого управления. Загнать на золото – вот чем грозят везде, во всех управлениях. А работа на золотых приисках – это 90% всех людей Колымы. Для этих забоев по всем управлени-ям беспрерывно работают комиссии, чтобы вогнать каждого трудоспособного именно на золотые прииски.

В этом беспрерывном страхе – заключенных за свою судьбу, а начальства за свою недо-статочную бдительность – тоже один из важных растлевающих моментов лагерной жизни.

Теперь о генерале Горбатове, о четвертом нашем мемуаристе. Его воспоминания48 – самое правдивое, самое честное о Колыме, что я читал. Горбатов – порядочный человек. Он не хочет забыть и скрывать своего ужаса перед тем, что он встретил на прииске "Мальдяк" – когда его привезли на Колыму в 1939 году. Посчитайте время с момента, когда он приехал и начал работу в забое, и до того часа, когда он заболел и был отправлен как необратимый инвалид в Магадан (в больницу на 23-м км). Там была Центральная больница для заключенных. Там я окончил фельд-шерские курсы и об этих курсах написал (не тогда, конечно, а много позднее). Посчитав все сроки, Вы увидите, что Горбатов пробыл на "Мальдяке" всего две-три недели, самое большее полтора месяца, и был выброшен из забоя навечно как человеческий шлак. А ведь это был 1939 год, когда волна террора уже спала, спадала. Горбатов приехал на Колыму "к шапочному разбору" и все же был напуган, ошеломлен навек. О самом прииске "Мальдяк" Горбатов недостаточно осведомлен. Это – большой прииск, а Горбатов был на одном из участков "Мальдяка", где было всего 800 человек с фельдшером зэка. Начальником санчасти прииска "Мальдяк" была в то время молодая женщина, молодая врачиха Татьяна Репьева, которой колымская ее административная власть и офицерские пайки так понравились, что она осталась там на всю жизнь. Еще год-два назад ей к 25-летию Дальстроя выходил какой-то важный орден. Список награжденных печатался в "Правде".

Горбатов и о ворах правдиво написал, об их лживости, об их правилах нравственности в отношении фраеров, об открытом разбое.

Попасть в то или иное управление – случайность. Конечно, если не иметь в виду всевозмо-жных "спецкарт", "разработок" и "меморандумов". Но каждый бывший заключенный, желающий говорить от имени лагерной Колымы, не имеет права забыть о том, что творилось на золоте,– всё равно – дорожник ли он, расконвоированный или лагерный стукач, работающий статистиком в КВЧ. Ведь никакого секрета, никакой тайны приисков не было. Кроме того, для каждого колымс-кого арестанта, день или год проработавшего на Колыме в любом управлении, должен быть делом чести и совести главный вопрос. Можно ли славить физический труд из-под палки – палки впол-не реальной, палки отнюдь не в переносном смысле как некий род тонкого духовного принужде-ния. Можно ли говорить о прелестях принудительного труда? И не есть ли восхваление такого труда худшее унижение человека, худший вид духовного растления? Лагерь может воспитать только отвращение к труду. Так и происходит в действительности. Никогда и нигде лагерь труду не учил. В лагерях нет ничего хуже, оскорбительнее смертельно тяжелой физической подневоль-ной работы.

Нет ничего циничнее надписи, которая висит на фронтонах всех лагерных зон: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

В "Колымских рассказах" я старался указать на важные закономерности человеческого пове-дения, которые неизбежно возникают в результате тяжелой работы на морозе, побоев, голода и холода.

Блатари (мир, который подлежит беспощадному уничтожению) за свое нежелание работать заслуживали бы уважения, если бы уклонения их от работы не оплачивались щедро чужой кро-вью, кровью несчастных фраеров.

Этот важный вопрос Горбатов решает так: "тяни, пока можешь". Кинематографическое движение теней с бревнами на плечах, изображенное Горбатовым как образец лагерного труда полумертвых людей (радующихся, что они – не в золотом забое), весьма выразительно. Такое "тяни, пока можешь" очень далеко от прославления лагерного физического труда, от героизма принудительного труда, от лизанья палки.

Я тоже "тянул, пока мог", но я ненавидел этот труд всеми порами тела, всеми фибрами души, каждую минуту. В лизанье лагерной палки ничего, кроме глубочайшего унижения, для человека нет.

В статье Карякина49 как раз этот вопрос трактовался неверно. И это и есть главная ошибка статьи. Но, к счастью, это ошибка. Если бы "Иван Денисович" был героизацией принудительного труда, автору этой повести перестали бы подавать руку.

Это один из главных вопросов лагерной темы. Я готов обсудить его в любое время и в любом обществе.

На принудительный труд в лагерях (в Соловецкое время) всегда делалась скидка (почему-то в 40% (нормы), как я отлично помню). Однако "перековка" и всё, что известно под именем "Бело-морканала", показали, что заключенный может работать лучше и больше вольного, если устано-вить шкалу "желудка" принцип, всегда сохраняющийся в лагерях, проверенный многолетним опытом, и разработать систему зачета рабочих дней. Первое – более важно. Второе менее важно. Тут уж затронуты какие-то важные, донные элементы человеческой души, о которых животные и понятия не имеют. Лошади не подписываются на займы, не ставят копытом оттиски под Стокгольмским воззванием.

"Перековка" была важным этапом на пути растления душ людей.

Когда подлеца сажают ни за что в тюрьму (что нередко случалось в сталинское время, ибо хватали всех, и подлец не всегда успевал увернуться), он думает, что только он один в камере невинный, а все остальные враги народа и так далее. Этим подлец отличается от порядочного человека, который рассуждает в тюрьме так: если я невинно мог попасть, то ведь и с моим соседом могло случиться то же самое. Дьяков – представитель первой группы, а Горбатов – второй. Как ни наивен генерал, который усматривает причины растления в слабости сопротивления пыткам. Держались бы, дескать, и всех освободили бы. Нет, те, кто держался,– тоже умерли, да и неверо-ятно думать, что сопротивление пыткам есть свидетельство особой духовной ценности Горбатова. Я тоже не подписывал ничего, что могло бы "наказываться", но меня и не били на допросах. (В лагере били несчетное количество раз, но следствия, оба следствия, прошли без побоев.) И я не знаю, как бы я держал себя, если бы мне иголки запускали под ногти. В лагере мне довелось встретить человека, исповедовавшего в этом вопросе одну и ту же веру с Горбатовым. Это был начальник Нижегородского НКВД, получивший срок. В отличие от огромного большинства следователей, прокуроров, партийных работников этот начальник не скрывал того, чем он зани-мался на воле. Наоборот. Он ввязывался во всякий спор по этому поводу (я встречался с ним где-то на транзитке, а не на прииске) и кричал: "Ах, ты подписал ложные показания, которые мы, работники НКВД, выдумали. Подписал – значит, ты и есть враг. Ты путаешь следствие, лжешь советской власти. Если бы не был враг, то должен был терпеть... Бьют тебя, а ты терпи, не позорь советскую власть". Я, помню, слушал, слушал этого господина, а потом сказал: "Вот слушаю тебя и не знаю, что делать – не то смеяться, не то дать тебе по роже. Второе, пожалуй, правильнее".

Вот это единственное мое критическое замечание в адрес мемуариста Горбатова.

Возвращаемся к мемуаристам первой группы. Желание обязательно изобразить "устоявших". Это тоже вид растления духовного. Растление лагерное многообразно. Когда-то в "Известиях" я прочел шелестовский "Самородок" и поразился наглости и беззастенчивости именно с фактичес-кой его стороны. Ведь за хранение самородков расстреливали на Колыме, называя это "хищением металла", и вопрос о том, сдавать самородок или не сдавать – раз его нашли и увидели четыре человека (или три, не помню),– не мог задать никто, кроме стукача. Все эти авторы – Дьяков, Шелест и Алдан-Семенов – бездарные люди. Их произведения бездарны, а значит, антихудожест-венны. И большое горе, нелепость, обида какая-то в том, что Вам и мне приходится читать эти рассказы "по долгу службы" и определять – соответствует ли этот антихудожественный бред фактам или нет? Неужели для массового читателя достаточно простого упоминания о событиях, чтобы сейчас же возвести это произведение в рамки художественной литературы, художественной прозы. Этот вопрос очень серьезный, ведущий очень далеко. Неужели мне, который еще в молодо-сти старался понять для себя тело и душу рассказа как художественной формы и, казалось, понял, для чего у Мопассана в его рассказе "Мадемуазель Фифи" льет беспрерывно дождь, крупный руанский дождь,– неужели все это никому не нужно, а достаточно составить список преступле-ний и список благодеяний и, не исправляя ни стиля, ни языка, публиковать, пускать в печать. Ведь у моих стихов и моих рассказов есть какое-то стилевое единство, над выработкой которого приш-лось много поработать, пока я не почувствовал, что явилось свое лицо, свое видение мира. Значит, не надо быть Чеховым, Достоевским, Толстым, Пушкиным, не надо мучиться вопросом "выраже-ния" – ибо для читателя ничего не надо, кроме разнообразных Алдан-Семеновых, Дьяковых и Шелестов.

Почему мы – Вы и я – должны тратить время на чтение этих произведений, на оценку их "фактического" содержания? Если читатель принимает такие произведения, то, значит, искусство, литература не нужны людям вовсе.

Вот, пожалуй, и все из самого главного, что захотелось мне сказать Вам по поводу Вашего впечатления от чтения "по долгу службы".

Прошу прощения, что письмо затянулось. Желаю Вам здоровья, работы хорошей. Ни пуха ни пера роману50.

Сердечный привет Наталье Алексеевне.

В. Шаламов.

(1966)

Москва, 6 августа 1966 г.

Дорогой Александр Исаевич.

Рад был Вашему письму51. История напечатания стихов в "Литературной газете"52 такова. Три года назад с приходом Наровчатова в редколлегию "Литературной газеты" я отнес туда 150 стихотворений, исключительно колымских (1937-1956), и примерно через год имел беседу с Наро-вчатовым ответ, носящий характер категорического отказа напечатать что-либо колымское. "Вот если бы Вы дали что-нибудь современное – мы отвели бы Вам полполосы". Я всегда держу в памяти практику работы в журналах: где просматривается несколькими инстанциями сотня стихотворений, а потом выбираются десятки безобиднейших, случайнейших. Такой "помощью" авторам "даем место, печатаем!" – занимаются все: "Новый мир", "Знамя", "Москва", "Семья и школа", "Сельская молодежь" – все тонкие и толстые журналы Советкого Союза. Это вредней-шая практика, никакими ссылками на вышестоящих или сбоку стоящих не оправдываемая. Это называется помогать, выбивать, хорошо относиться и т. д.

К сожалению, материальные дела авторов не позволяют разорвать эти связи. Так у меня кром-сали колымские стихи в "Новом мире", в "Знамени", в "Москве", в "Юности". Но с "Литератур-ной газетой" ради первой публикации я решил поступить иначе, предвидя этот разговор.

– Я не вижу возможности предложить что-либо другое. "Литературная газета" напечатала обо мне четыре статьи, где всячески хвалит именно колымские стихи. А когда дело доходит до напечатания – мне говорят: давайте какие-нибудь другие.

– Можете взять свои стихи назад.

– Охотно.

При разговоре был Нечаев, автор одной из статей обо мне,– он работал тогда в аппарате "Литературной газеты".

– Нет, оставьте. Может быть, мы выберем что-либо.

Этот разговор был два года назад, и я не справлялся о стихах, но в пятницу, 29 июля, меня вызвали в "Литературную газету" (там работали уже другие люди), и Янская, новая заведующая отделом поэзии, сказала: "Вот, посмотрите, не напечатаны ли эти стихи где-нибудь, ведь прошло два года".

Я посмотрел.

– Когда же вы будете давать?

– Завтра или никогда.

Зачем я это всё Вам пишу? Чтобы разоблачить всех "либералов", чья "помощь" – подлинная фальшь.

В. Шаламов.

Дорогой Александр Исаевич.

Я прочел Ваш роман53. Это – значительнейшая вещь, которой может гордиться любой писа-тель мира. Примите запоздалые, но самые высокие мои похвалы. Великолепен сам замысел, архи-тектура задачи (если можно так расставить слова). Дать геологический разрез советского общества с самого верха до самого низа – от Сталина до Спиридона. Попутно: в характере Сталина, мне кажется, Вами не задета его существеннейшая черта. Сталин писал статью "Головокружение от успехов" и тут же усиливал колхозную эскалацию, объявлял себя гуманистом и тут же убивал.

Я не разделяю мнения о вечности романа, романной формы. Роман умер. Именно поэтому писатели усиленно оправдываются, дескать, взяли из жизни, даже фамилии сохранены. Читателю, пережившему Хиросиму, газовые камеры Освенцима и концлагеря, видевшему войну, кажутся оскорбительными выдуманные сюжеты. В сегодняшней прозе и в прозе ближайшего будущего важен выход за пределы и формы литературы. Не описывать новые явления жизни, а создавать новые способы описания. Проза, где нет описаний, нет характеров, нет портретов, нет развития характеров,– возможна. Жизнь – такой документ (Вайс в "Дознании"54 – только попытка, проба, но зерно истины там есть). Любимов и Таганка55. Все это должно быть не литературой, а читаться неотрывно. Не документ, а проза, пережитая, как документ. Я много раз хотел изложить Вам суть дела и выбрал время, когда я хвалю Вас за роман, за победу в классической, каноничес-кой, а потому неизбежно консервативной форме. Опыт говорит, что наибольший читательский успех имеют банальные идеи, выраженные в самой примитивной форме. Я не имею в виду Вашего романа, но в "Раковом корпусе" такие герои и идеи есть (больной, который читает в палате "Чем люди живы").

В этом романе очень хороши Герасимович, Абрамсон, особенно Герасимович. Очень хорош Лева Рубин. Драма Рубин – Иннокентий показана очень тонко, изящно. Улыбка Будды5б – вне романа. По самому тону. За шуткой не видно пролитой крови. (В наших вопросах недопустима шутка.)

Спиридон – слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стука-чей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может. Как символический образ народа-страдальца фигура эта неподходящая. Слабее других – женские портреты. Голос автора разделен на тысячу лиц – Нержин, Сологодин, Рубин, Надя, Абрамсон, Спиридон, даже Сталин в какой-то неуловимо малой части.

Роман этот – важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение. Мысль о том, что вся эта шарашка и сотни ей подобных могли возникнуть и работать напряженно только для того, чтобы разгадать чей-то телефонный разговор для Великого Хлебореза, как его называли на Колыме.

Жму руку. Сердечный привет Наталье Алексеевне.

Ваш В. Шаламов.

(1966)

Примечания

Переписка В. Т. Шаламова с А. И. Солженицыным продолжалась с 1962 по 1966 год. С года-ми Варлам Тихонович, по его словам, всё меньше чувствовал в А. И. Солженицыне единомышлен-ника и друга. Это и было, в конечном итоге, причиной разрыва их отношений.

Письма В. Т. Шаламова – это и воспоминания о лагерях, и размышления о творчестве, и философские раздумья о смысле жизни.

Впервые: Знамя, 1990, № 7.

14 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича.– Новый мир, 1962, №11.

15 "Красили" – крестьяне, занимавшиеся раскрашиванием дешевых ковриков по трафарет-кам.

16 Шелест (Малых) Георгий Иванович (1903-1965) – русский писатель, был репрессирован. Рассказ "Самородок" опубл. в газ. "Известия" 5 ноября 1962 г.

17 В. Т. Шаламов имеет в виду свой разговор с А. И. Солженицыным "о ледоколе и маятнике" при их первой встрече в редакции журнала "Новый мир" в 1962 г.

18 Письмо А. И. Солженицына от 28 мая 1963 г. о приезде в Москву.

19 Солженицын А. И. Киносценарий "Знают истину танки!", опубл. в журн. "Дружба наро-дов" (1989, № 11).

20 Решетовская Наталья Алексеевна – первая жена А. И. Солженицына.

21 Неклюдова Ольга Сергеевна (1909-1989) – вторая жена В. Т. Шаламова, писательница.

22 В. Т. Шаламов имеет в виду "Очерки преступного мира", над которыми работал в то время.

23 Произведения В. Т. Шаламова.

24 Теуш Вениамин Львович – математик, знакомый А. И. Солженицына, хранитель его архи-ва. Этот архив был изъят у В. Л. Теуша в сентябре 1965 г. сотрудниками КГБ.

25 Сережа – Сергей Юрьевич Неклюдов, сын О. С. Неклюдовой, филолог.

26 О встрече в Солотче, которая все-таки состоялась осенью 1963 г., Шаламовым написано стихотворение "Сосен светлые колонны...". По словам В. Т. Шаламова, кроме чисто бытовых поводов отъезда его из Рязани, были и более глубокие причины, прежде всего – наметившееся различие взглядов на лагерную тему в литературе.

27 Варпаховский Леонид Викторович (1908-1976) – театральный режиссер, был репрессиро-ван, встречался с В. Т. Шаламовым на Колыме. Встреча с ним описывается в рассказе В. Т. Шала-мова "Иван Федорович".

28 Этот эпизод в книге "Бодался теленок с дубом" (Париж, 1975, с. 81-82) А. И. Солженицын описывает так: "На пленарном заседании (Комитета по Ленинским премиям.– И. С.) первый сек-ретарь ЦК комсомола Павлов выступил с клеветой против меня – первой и самой еще безобидной из ряда клевет: он заявил, что я сидел в лагере не по политическому делу, а по уголовному".

29 В это время В. Т. Шаламов получал пенсию 42 р. 30 к., и лишь в 1965 г. его хлопоты увен-чались успехом – он стал получать 72 р. ("У меня пенсия льготная, горняцкая",– гордо говорил он.)

30 "Двадцатые годы", опубл. в журн. "Юность" (1987, № 11-12).

31 Пьеса В. Т. Шаламова.

32 Китайгородский А. Несколько мыслей физика об искусстве.– Вопросы литературы, 1964, № 8.

33 В.Т. Шаламов имеет в виду смещение Н.С.Хрущева с поста первого секретаря ЦК КПСС и члена Президиума ЦК КПСС.

34 Демидов Георгий Георгиевич.– См. примеч. к т. 1 наст. изд., с. 615; т. 2, с. 507.

35 Малков Владимир Михайлович – директор Вологодского книжного издательства.

36 Опубликована в сборнике В. Т. Шаламова "Стихотворения" (М., Советский писатель, 1988).

37 Упоминаемое письмо А. И. Солженицына в архиве В. Т. Шаламова не сохранилось.

38 Рамзин Леонид Константинович (1887-1948) – ученый-теплотехник. В 1930 г. репресси-рован по делу "Промпартии". В 1936 г. амнистирован. Создал конструкцию промышленного прямоточного котла ("котел Рамзина"), награжден орденом Ленина, Сталинской премией.

39 Верховный суд СССР по Шахтинскому делу приговорил 5 человек к расстрелу, 40 – к заключению на разные сроки. Принадлежность к научной или технической интеллигенции, к сожалению, не спасала от репрессий.

40 Строфа из стихотворения Б. Л. Пастернака "Зеркало"; у Пастернака "Качается тюль...".

41 Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич (1908-1985) – русский писатель, был репрессирован, автор ряда книг, в том числе повести "Барельеф на скале" (Москва, 1964, № 7).

42 В письме от 13 мая 1964 г. А. И. Солженицын писал: "Я был с трибуны обвинен, что я уголовник, вовсе не жертва культа и вовсе не реабилитирован. Понадобилось зачтение судебного решения, присланного Военной Коллегией Верховного суда СССР".

43 Дьяков Борис Александрович (р. 1902) – русский писатель, был репрессирован. Автор воспоминаний "Пережитое" (1963), "Повесть о пережитом" (1964) и др.

44 Ажаев Василий Николаевич (1915-1968) – русский писатель, был репрессирован. Автор романов "Далеко от Москвы" (1948), "Вагон" (Дружба народов, 1988, № 6-8) и др.

45 Серебрякова Галина Иосифовна (1905-1980) – писательница, была репрессирована. Автор книг "Одна из вас" (1959), "Странствие по минувшим годам" (1962-1965) и др.

46 "Аввакум в Пустозерске", "Гомер" – маленькие поэмы В.Т. Шаламова.

47 Пьесу А. И. Солженицына "Свеча на ветру" осенью 1964 г. собирался ставить Театр им. Ленинского комсомола.

48 Горбатов А. В. Годы и войны.– Новый мир, 1964, № 3-5

49 Карякин Ю. Эпизод из современной борьбы идей.– Новый мир, 1964, № 9 ("Но даже тяже-лый труд для большинства из них – это как воскрешение...").

50 В это время А. И. Солженицын дал прочитать А. Т. Твардовскому рукопись романа "В круге первом".

51 Имеется в виду письмо А. И. Солженицына от 1 августа 1966 г.: "Очень неожиданно и тем более приятно было увидеть в "Литературке" Ваши стихи! Рад! Нравится. А "О песне" – 1 и 4 великолепны, очень значительны!.."

52 "Литературная газета" от 30 июля 1966 г., № 89.

53 Роман А. И. Солженицына "В круге первом".

54 Вайс Петер (1916-1982) – немецкий драматург. "Дознание" (1965) – его документальная пьеса.

55 В 1960-е гг. В. Т. Шаламов не раз бывал на Таганке. Была у него даже мысль написать пьесу для этого театра. В архиве сохранились наброски этой пьесы. В. Т. Шаламов говорил, что "Театр Ю. Любимова, избегающий ложного жизнеподобия полутонов, создающий спектакль в резких и точных красках, вводящий документ в ткань спектакля,– современен, отвечает самому духу современности. Театр – это не подобие жизни, а сама жизнь" (Дневник, тетрадь I, 1966).

56 "Улыбка Будды" – глава из романа А. И. Солженицына "В круге первом".

И. Сиротинская