Текст книги "Письма к А И Солженицыну"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
"Для пользы дела", как я уже Вам говорил,– очень тонкая работа, по существу, своеобразное отражение вовсе других, неравнозначащих событий, авторский ответ на вопросы, которые вовсе не исчерпываются содержанием рассказа.
Главное в рассказе – это глубоко педагогическая мысль, что ложь перед молодежью трижды большее преступление, о том, что энтузиазм, конечно, еще будет, и еще раз, но... Все это ведь осталось, пострадал только Хабалыгин и суждение насчет "внутреннего капитализма".
Я лежал и с удовольствием вчитывался в пейзаж – в эти белые, быстро летящие облака, в собравшийся дождь, в то, что хоть немного продуло и освежило.
В первом чтении, где сочленения Кнорозова описаны очень хорошо, и левая рука, поддержи-вающая правую, у Федора Михеевича тоже хороша, я упустил бухгалтершу, которая закусила губу и – вышла.
Поздравляю Вас от всего сердца.
Вчера проделал опыт на том же отрезке улицы, который в ноябре я проходил с одиннадцатым номером "Нового мира", с "Одним днем Ивана Денисовича", когда меня остановили четыре чело-века: "Вышел журнал? Вышел? Вышел? С этой повестью? Да? Где Вы взяли?" Нынче прошел тот же путь, держа в руках стеклянную банку с топленым маслом. Спросили "Где взяли?" только два человека. Мораль: не хлебом единым жив будет человек.
Как Ваша поездка с Натальей Алексеевной на велосипедах? Дороги? Как южные планы? Жду Вас в Москве. Желаю здоровья, силы, Наталье Алексеевне лучший мой привет. Ольга Сергеевна21 приветствует обоих.
Ваш В. Шаламов.
Дорогой Александр Исаевич.
28 августа я сдал новую книжку стихов в "Советском писателе". Не то что она сдана в произ-водство (до этого еще далеко), но рукопись включена в план (сентябрь) и прошла подбор и гребен-ку первого редактора, имя которого будет значиться на титуле. Еще – два чтеца, кроме Главлита. Экземпляр рукописи "Шелеста листьев" (так называется книжка) я берегу для Вас и Натальи Алексеевны и передам, когда увижу Наталью Алексеевну. Многое Вы знаете, кое-что есть новое. Как и "Огниво", "Шелест листьев" больше редакторское достижение, чем авторское, но я устал сопротивляться. И это – не тот сборник, который мне хотелось бы иметь.
Книжка пройдет почти все этапы до 10 сентября, вероятно.
Я думал взять с собой в Рязань "воровской материал"22, кроме чистой бумаги, как мнение Ваше? Благодарю за приглашение на дачу, я обязательно при всех обстоятельствах приеду. Сердечный мой привет Наталье Алексеевне. Ольга Сергеевна приветствует Вас обоих.
Ваш В. Шаламов.
Взять "Бутырская тюрьма", "Подполковник медицинской службы"23.
(Август-сентябрь 1963)
Дорогой Александр Исаевич.
Наталья Алексеевна была у меня, любезный ее разговор я никогда не забуду, и мы сговори-лись, что я приеду не 9-го, а 11-го. Эта отсрочка... вызвана желанием моим ускорить сдачу книж-ки. Двухлетнее движение подошло к концу (к концу ли), и книжка включена в план сентября. Раньше ее хотели включить в октябрь, а я просил во второй квартал, и ее передвинули на сентябрь (это было еще до получения Вашего письма). Я рассчитывал твердо сдать книжку (и сдал) в авгус-те. Но рассчитать сроки редакционного чтения очень трудно, и получилось так, что консультант издательства (главная фигура на моем пути) возьмет книгу только 9-го числа (вместо предполагав-шегося 1-го). Я просил его прочесть в один-два дня.
Я мог бы бросить любые (нрзб.) дела и приехать 9-го, ибо эта встреча мне бесконечно важна, но оставить сдачу книжки я не могу.
Так что я приеду не 9-го и не 10-го, как мы сговорились с Натальей Алексеевной, я пришлю телеграмму. Но, может быть, это будет более позднее число, чем 10-е и 11-е.
Теперь о самом сборнике. Помните, при нашей первой встрече в "Новом мире" Вы говорили, что вот теперь пора выпустить хороший сборник. Такой сборник и сейчас выпустить невозможно. Все колымские стихи сняты по требованию редактора. Всё остальное, за исключением двух-трех стихотворений, получило пригладку, урезку. Редакторы-лесорубы превращают дремучую тайгу в обыкновенное редколесье, чтоб высшему (политическое, выступающее под флагом поэтического) начальству легко было превратить труды своих сотрудников в респектабельный парк. Еще одну-две статуи захотят в парк поставить. Я пишу все это Вам затем, чтобы Вы прониклись моим настроением. Ведь эти несколько дней решают почти всё для книжки. В "почти" входит Главлит и некоторые форс-мажоры. Но там я бессилен, а сейчас хоть и в арьергарде боя, но сражаюсь за каждую строку.
Желаю Вам и Наталье Алексеевне всего самого, самого лучшего.
Я приеду сейчас же, как определится решение и мое присутствие не будет необходимым. Я мог бы приехать 9-го с тем, чтобы уехать 15-го. Но ведь такой визит хуже, да и неспокойным он будет. Поэтому простите меня за эту вынужденную задержку. Я уже всё собрал – вещи, приду-мал, что взять с собой для работы.
Сердечно Ваш В. Шаламов.
Сердечный привет.
(Август -сентябрь 1963)
(Вариант)
На фельдшерских курсах, где я учился, был преподаватель "внутренних болезней" Малинс-кий. Он всё там твердил: "Самое главное в вашей будущей практике – научиться верить больно-му. Не будет в вас этой веры медицинский работник из вас не выйдет".
Историю эту припоминаю я сейчас вот по какому (поводу). Никто в семье (в том числе не исключая и самых близких) не понимает, насколько тяжело (или трудно) и как именно я болен.
После вчерашней подробной и сердечной беседы с Натальей Алексеевной я всё же вынужден отказаться от приглашения и к Вам не поеду. И вот почему.
Переезд в вагоне до Рязани и на телеге до Солотчи неизбежно выведет меня из строя на несколько дней, потребуется, вероятно, и присутствие врача и т. д., а лежать двое-трое суток придется.
Второе. Я уже семь лет варю себе еду сам и ни в какой столовой обедать не могу. В этой тщательности диеты – одна из моих побед, и я не могу поставить на карту всё, что сберегалось в течение многих лет. Я не ем никакого мяса, никаких мясных супов, никаких консервов, ничего приготовленного из консервов, ничего жареного.
Третье, наконец – увы, холода. А поддерживать печи в избе я совершенно не способен.
Вот все мои очень человеческие доводы против поездки. Не ищите ничего другого, что бы было за этим отказом (как сделал бы Теуш24 или Твардовский). Мне очень хотелось поехать. Я уже собираться начал (собрал воровской материал), да и беседы с Вами мне очень интересны,– но, увы,– я не в силах ехать в дачные условия. Простите меня. Может быть, в будущем году, когда у вас будет более просторная квартира в Рязани.
Желаю Вам успеха, рабочего настроения, пишите.
Ваш В. Шаламов.
(1963)
Москва, 28 декабря 1963 г.
Дорогая Наталья Алексеевна и Александр Исаевич.
Ольга Сергеевна, Сережа25 и я от всего сердца поздравляем вас с Новым годом. Новый год – единственная дата, которую я отмечаю.
Желаю Александру Исаевичу успеха и удачи в сложном пасьянсе, который раскладывает Комитет по Ленинским премиям. Казалось бы, какие могут быть сомнения, и всё же. Книжку мою, как только выйдет, я сейчас же пришлю. Это крошечная книжка.
Желаю вам обоим душевного мира, здоровья и покоя, благодарю за доброе слово. Из хороше-го, настоящего прочел за это время "Джан" Платонова.
Ольга Сергеевна сейчас в Голицыне, так называемом Доме творчества. Это – очень хороший дом.
Ваш В. Шаламов.
21 января 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич.
Теснимые сверху московские литераторы превратятся в эстетов, прославив Платонова, как Кафку, и будут его расхваливать на все возможные лады (не на всевозможные лады), эта тонкость тут необходима. Зачем? Затем, чтобы противопоставить Платонова Солженицыну, которого москвичи не любят, не верят – во что? Под спудом тут: москвичи не хотят верить в возможность появления большого таланта где-то в Рязани, и т. д. "Путь наверх" всех поголовно писателей наших, включая, конечно, и Федина,– это долгий многолетний путь продвижения со щепочки на щепочку, со ступеньки на ступеньку, взаимная поддержка не только литературная, это черепаший ход, во время которого черепахи учатся верить, что никаких других путей в литературу нет. Союз писателей – эта та, вовсе не символическая организационная форма, которая именно этому движению со щепочки на щепочку и соответствует.
Даже Пастернак не нарушает этой схемы. Но Солженицын нарушает – а поэтому у него выискивают всяких блох, готовы принизить, обойти и т. д.
Чуть-чуть самоуверен. Чуть-чуть слишком верит в свою способность угадать человека. Вроде Вольфа Мессинга пользуется рукой собеседника дергает непроизвольно, наверное, (это) что-то ему говорит. Из-за самоуверенности впадает в слепоту – недостаточно ясно понял и почувствовал причину моего отъезда из Рязани2б. Но – пустяки все это.
В. Шаламов.
Дорогой Александр Исаевич.
Вы, наверное, уже вернулись в Рязань. Пусть Вас не смущают никакие газетные статьи. Комитет по Ленинским премиям не может, просто не может не назвать Вашу повесть. "Иван Денисович" лучшее, что есть в советской литературе, в русской литературе за десятки лет.
Жму Вашу руку, верю в победу правды. Благодарю за внимательный разбор "Шелеста листьев". Конечно, названные Вами стихотворения (да еще "Ни зверя, ни птицы") самые важные в сборнике. Что касается "неприемлемых" и чересчур свободного обращения с явлениями природы, то ведь тут дело в том, что поэзия – это всеобщий язык и тем велика, что любое явление жизни, науки, общества может "перевести" на свое, умножая тем самым свои дороги. Тут дело не в новых "реалиях", как часто любят выражаться,– а в желании и возможности освоить любой жизненный материал (кроме порнографии, что ли). Поэзия – это мир всеобщих соответствий, и именно поэтому развитие ее безгранично.
Поговорим при случае. Знаете, кто у меня был недавно? Варпаховский27. Я ведь как-то гово-рил, что знаю его по Колыме. Мы ехали в одном этапе в 1942 году в спецзону Джелгала – один из сталинских Освенцимов того времени. Меня туда довезли, там и осудили через несколько месяцев. (На десять лет.) Для этого, наверное, и везли. А Варпаховского отстояли на последней ночевке этапа его колымские друзья. И года через два после этого я с Варпаховским встречался. Сейчас он приехал ко мне за "Колымскими рассказами" – где-то услышал о них, и я ему дал читать. Я говорю:
– Вы, Леонид Викторович, держали ведь в руках отличную пьесу – "Свечу на ветру" Солженицына
– Я читал. Мне показалось похоже на Леонида Андреева. Вот где бы прочесть "Олень и шалашовка"? У Вас нет?
– Нет. А на Андреева походить плохо?
– Да. Сила Солженицына в его реализме. Не правда ли?
– Я, Леонид Викторович, не очень твердо вижу границы реализма в любом искусстве. Япон-ский график нарисовал Хиросиму – реализм или нет?
И еще у меня есть для Вас разговор, но – для личной встречи.
Привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
Ольга Сергеевна и Сережа шлют свой привет.
(Май 1964)
Дорогой Александр Исаевич.
Сердечно был рад получить Ваше письмо. Провокация с трибуны по Вашему адресу28 насто-лько типичное явление растления сталинских времен и столько вызывает в памяти подобных же преступлений, безнаказанных, ненаказуемых, виденных во множестве в течение десятков лет,– так живо я их вспомнил с огромной душевной тяжестью. Будем надеяться, что с этим покончат всё же.
О "Свече на ветру" у меня мнение особое. Это – не неудача Ваша. "Свеча на ветру" ставит и решает те же вопросы, что и в других Ваших вещах,– но в особой манере, и эта особая манера – родилась не в андреевской тени.
Рассказы мои по Москве ходят, я слышал. Дело ведь в полной невозможности работать регу-лярно из-за головных болей и т. д. Конечно, я не оставляю и не оставлю работы этой. Но идет она плохо, туго. Очередная задача моя описать Джелгалу, всю Колымскую спецзону (один из сталин-ских Освенцимов), где я был несколько месяцев и где меня судили. Я недавно столкнулся с очень интересным фактом. Я пытался оформить десятилетний подземный стаж (чтобы с инвалидной уйти на возрастную пенсию), но мне сообщили из Магадана, что в горных управлениях (по их сведениям) я проработал 9 лет и 4 месяца, поэтому просьба о выдаче справки за 10 лет отклоня-ется29. Одновременно я узнал вот что. Оказывается, уничтожены все "дела" заключенных, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено мое толстущее "дело". Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом. Официально мне дали ответ: сведений о характере Вашей работы не сохранилось. Такая же исто-рия повторена и на Воркуте, так в двух самых крупных спецлагерях Сталина.
Приезжайте, жду Вас, в квартире у нас ремонт. Ольга Сергеевна и Сережа на даче, но иногда приезжают. Я же – всё время дома,– могу только уйти в магазин.
Сердечный привет Наталье Алексеевне. Ольга Сергеевна (шлет) сердечный привет вам обоим.
Года два назад журнал "Знамя" предложил мне написать воспоминания "Двадцатые годы", Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день.30
В. Шаламов.
(Май 1964)
1 ноября 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич
В Вашем письме об "Анне Ивановне"31 есть одна фраза, одно замечание, которое я оставил на потом, чтобы подробнее Вам ответить.
Вы написали, что лучше бы у героя "Анны Ивановны" вместо тетради стихов было бы что-нибудь другое. Тетрадку сделать чем-то вроде чертежей Кибальчича было бы очень легко. Но нужно совсем не это. Мне кажется, что традиционно как раз описание героизма деятелей науки, техники и т. д. Традиционна боязнь изобразить человека искусства наиболее чутким (ведь это так и есть и иначе быть не может). Второе – я знаю несколько случаев самых тяжких наказаний за литературную деятельность в лагере. Сюжет "Анны Ивановны" подкреплен живой правдой о мертвых, убитых людях.
Не говоря уже о том, что преступление писать стихи – одно из худших лагерных преступле-ний. Наказаний за литературную деятельность только я знаю и видел десять, наверное, случаев, если не больше. Стало быть, жизненной правды тут нет недостатка или искажения.
Но суть вопроса гораздо шире, глубже лагерного горизонта, сюжетного хода пьесы. Дело в том, (что) все ученые (любого масштаба) и все инженеры (любой квалификации) всегда "на подсо-се", на прикорме у правительства при любой власти. Они и страдают гораздо меньше, да и духов-ная жизнь их идет несколько в стороне от столбовой дороги страстей. Стоит припомнить недавний ответ профессора Китайгородского на анкету "Вопросов литературы"32. События, во время кото-рых бедные космонавты оказались начисто забыты33, дают нам истинный масштаб литературы, и жизни, и науки. (Как ни требует внимания инстанций мистерия "Голубой крест" – в свистопляске идеологических страстей требовалось иное – "Голубая кровь".)
Кто же истинный герой? Я считаю, что долг каждого честного писателя героизация именно интеллигенции гуманитарной, которая всегда и везде, при всякой смене правительств принимает на себя самый тяжелый удар. Это происходило не только в самих лагерях, но во всей человеческой истории. Борьба с "идеологией" из той же области.
Здесь почти нет исключений, кроме Ферми и Демидова34, может быть.
Профессор Китайгородский в ответе на анкету журнала "Вопросы литературы" сообщил, что физики ничего не читают – ни классиков, ни современников – ничего. И не нуждаются в чтении. Всё это Китайгородский говорит "от имени", постоянно поминая "мы", у "нас" и т. д. Он говорит, что ученые читают только детективы и на психологический роман у них не хватает духовных сил. Это признание значит, что ученые не читают ничего, ибо чтение детективов – это так называемое "отвлекающее" чтение, необходимое каждому писателю, каждому ученому, каждому работнику искусства. Суть тут в том, что мозг работает на пониженных оборотах, но не выключается совсем (как во время какой-нибудь лодочной экскурсии или пилки дров). Детективы как отвлекающее чтение читал и Хемингуэй и очень дельно рассказал об этом. Для очень многих (например, Грин) таким отвлекающим чтением является чтение энциклопедических словарей, справочников и т. д. Я тоже читаю справочники с этой же целью. Есть еще вид писательского чтения – это так называе-мое "стимулирующее" чтение (Пастернак читал классиков, В. М. Инбер – Диккенса, Вы читаете словарь Даля). Для работы Вашей словарь Даля совершенно не нужен, но как известного рода допинг – допустим.
Теперь пойдут дела домашние. Недавно мне пришло письмо из Вологодского отделения Союза писателей с просьбой дать книгу, написать "писательскую" автобиографию. Писательская автобиография должна (по тексту письма) быть написана "сочно", "образно". Честное слово, так и пишут, письмо у меня.
Вологда никогда не обращалась ко мне. В рассказах, которые я написал в тридцатых годах, были вещи и на вологодском материале,– никто оттуда ничего не говорил, не писал. С 1957 года печатают мои стихотворения, указывая, что автор вологжанин. Никаких рецензий в вологодской газете. В 1961 году выходит "Огниво", имеет рецензии в нескольких городах, только не в Вологде. В 1962 году я сидел в кабинете одного ответственного товарища в "Литературной газете". Това-рищ этот говорит: "Слушайте, Варлам Тихонович, хотите, я Вам устрою книжку стихов?" Еще бы.
Берет телефон, заказывает Вологду и через пять минут говорит не то с Мальковым, не то с Малковым35.
– Завтра вологодская книжка (будет). Слушайте телефон.
– Я слушать не могу.
И каждый ответ он мне повторяет шепотом.
– Нет, это очень трудно, у нас своих много, а Вы еще с каким-то Шаламовым. Надо, чтобы написал предисловие какой-нибудь московский писатель.
– Каждый московский писатель будет считать долгом дать предисловие к книжке Шаламова.
– Ну, хорошо, мы напишем ему сами. Дайте его адрес.
Записывается мой адрес, и всё.
Моему доброхоту было очень стыдно встречаться со мной.
Выход "Шелеста листьев" не произвел на Вологду никакого впечатления. И только после рецензии Инбер в "Новом мире" они вдруг обратились ко мне с просьбой написать "сочно" и "образно" и прислать две книжки, уже изданных, из которых они выберут.
Я хотел сказать, что разговор начат не с того конца, что они должны бы просить у меня ненапечатанных стихов или прозу, но передумал и написал просто короткий отказ.
Я тут увлекся рассказом о моих вологодских разговорах и упустил главное, что я хотел Вам сказать. Я начал свою автобиографию и написал уже листа четыре. Хочу показать Вам. Это вещь не для Вологды – велика по объему, так сказать, называется "Несколько моих жизней"36. Не претенциозно название? Прочтете?
Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
Москва, 15 ноября 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич.
Написал Вам целых два письма, но из-за нетранспортабельности, негабаритности в чисто физическом смысле – не отправил и думаю вручить Вам лично, при встрече. Там есть мои заме-чания на Ваше чтение "по долгу службы".
Желаю здоровья, хорошей работы, успеха "Свече на ветру".
Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
Дорогой Александр Исаевич!
Очень рад был получить Ваше письмо31. Жаль только, что Вы сузили тему разговора – за бортом осталась наиболее важная часть. Но и в оставшемся "оттенки" выражены явственно, и итоги обсуждения "подбивать" еще рано.
Долг писателя – героизация именно судеб интеллигентов, писателей, поэтов. Они имеют на это право несравнение большее, чем какие-либо другие "прослойки" общества. (Не следует думать, что другие прослойки этого права не имеют.) Дело в степени, в сравнении, в нравственном долге общества. Противопоставление судеб гуманитарной и технической интеллигенции тут неиз-бежно – слишком велика разница "ущерба". Хорошо Вам известные приключения господина Рамзина38, который позволил себе принять участие в известной комедии – с орденоносным "хэп-пи-эндом" и ведром прописной морали, вылитой по этому поводу на головы зрителей и слушате-лей,– это единственный пример "ужасного", "крайнего" наказания "вольнодумного" представи-теля мира науки и техники. Все другие отделывались еще легче (шахтинцы39 и т. д.).
С поэтами и писателями был другой разговор. Мандельштам, Гумилев, Пильняк, Бабель (и сотни других, чьи имена не записаны еще на мраморную доску Союза писателей, хотя их явно больше, чем погибших в войну, и по количеству и по качеству) – были уничтожены сразу. Хотя любой прямоточный котел и любой космический корабль в миллионы раз стоят меньше, чем стихи Мандельштама.
Жизнь Пушкина, Блока, Цветаевой, Лермонтова, Пастернака, Мандельштама неизмеримо дороже людям, чем жизнь любого конструктора любого космического корабля. Поэты и писатели выстрадали всей своей трагической судьбой право на героизацию. Здесь суть вопроса – "оттен-ки". Именно так должен быть поставлен и решен этот вопрос. Это нравственный долг общества. И говорить, что изображение убитого художника подобно тому, как бы "художник рисовал собстве-нное ателье"! Ведь художник-то убит в своем ателье.
В вопросе об "ателье" Вы ошибаетесь, Александр Исаевич, даже если взять этот вопрос в Вашем понимании. История литературы, да и история человеческой души знает не одно "ателье" подобного рода, которое рисовал художник, "Детство и отрочество", например. Разве это не "ателье", которое описывает художник Толстой. Конечно, "ателье". В прозе таких "ателье" очень много – их воспитывающая роль неоспорима.
В поэзии примеры привести столь же легко.
В трюмо испаряется чашка какао,
Колышется тюль, и – прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо40.
"Ателье"? Ателье. Дача. И в то же время эти строки – высочайшая вершина русской поэзии XX века, века очень богатого в русской литературе, украшенного немалым количеством блестя-щих имен.
Это – решение вопроса в Вашем понимании "ателье". Для меня же "ателье" художника – это его душа, его личный опыт, отдача скопленного всей жизнью, и в чем это будет выражено, к чему будет привлечено внимание – не суть важно. Будет талант, будет и новизна. Будет новизна, неожиданность, будет и победа. У искусства много начал, но цели его – едины.
Недостаточно правильную позицию, мне кажется, Вы занимаете и в отношении к современ-ным "бытописателям", вроде Шелеста и Алдан-Семенова41. Тут аргумент "правды" и "неправды" недостаточен. И вот почему. Ведь Алдан-Семенов тоже может сказать, что он, Алдан-Семенов, описывает "пережитое" правдиво, а Солженицын – лжет. Алдан-Семенов скажет: кто дал Солже-ницыну право судить о том, что в лагере верно и что неверно, если Солженицын лагеря не знает (потому-то и потому-то), а он, Алдан-Семенов, был столько-то лет на Колыме (на Колыме!) и может представить документы, вместе со справкой о реабилитации. Ведь с представлением документов уже был казус, о котором Вы когда-то мне писали42. На мой взгляд, Вам (или тем, кто представлял Ваши интересы) вовсе не нужно было представлять какие-то документы о своем заключении. Действовать так – значит вытолкать обоих авторов из литературы – пусть ведут поединок на газетных страницах. Где же истина? Где обе правды, о которых так хорошо знал XIX век России, правда-истина и правда-справедливость?
Почему Вам кажется, что лжет Алдан-Семенов или Дьяков43, а не лжет Шаламов в его "Колы-мских рассказах"?
Вот Ажаев44, классик литературы подобного рода, включился в разработку золотых рудников, написав "Вагон",– где герои партийцы избивают уркачей и играют в "жучка" в вагоне, хотя с тех пор, как существуют каторга и "жучок",– в вагонах в "жучка" не играют. Ну, Ажаев и удостове-рений предъявлять не будет. Это просто рыцарь золотого руна.
Вы меня простите, что я поставил Ваше имя рядом с Алдан-Семеновым, но это на секунду, для иллюстрации ошибочной Вашей мысли. Пусть о "правде" и "неправде" спорят не писатели. Для писателя разговор может идти о художественной беспомощности, о злонамеренном исполь-зовании темы, спекуляции на чужой крови, о том, что Алдан-Семенов, сочиняя свои небылицы, не может говорить от имени лагерников – не в силу своего личного опыта, а из-за своей бездарнос-ти. Тут опять-таки вопрос таланта, Александр Исаевич. Исполнение писательского долга и связано именно с талантом. Именно поэтому важно, скажем, Ваше мнение, а не мнение Алдан-Семенова. Или – шире: важно мнение Пушкина о Борисе Годунове, который был исторически, фактически не таким, не тем, как изобразил его Пушкин. Талант – это очень серьезная ответственность. Ну – это – несколько другой вопрос.
Я бы ответил на Ваш вопрос так. Этим людям-лжецам: Шелесту, Алдан-Семенову, Серебря-ковой45 – не надо было давать дорогу в художественную литературу. Все они лжецы как раз потому – что они бездарны. На свете есть тысячи правд (и правд-истин, и правд-справедливос-тей) и есть только одна правда таланта. Точно так же, как есть один род бессмертия искусство.
В. Шаламов.
(Ноябрь 1964)
Дорогой Александр Исаевич!
Рад был получить от Вас письмо. На Асеевском вечере выступить не пришлось – меня прос-то известили, что вечер переносится, а потом из газет я узнал, что вечер состоялся. "Маленькие поэмы"46 будут Вас ждать и вовсе не на "временно". Радуюсь известию о "Свече на ветру"47. На мой взгляд, ничего переделывать там не надо. О произведениях Дьякова, Шелеста и Алдан-Семе-нова пишу Вам подробнее, хотя все эти авторы заслуживают лишь краткого, но крепкого слова по их адресу.
Когда выходил "Иван Денисович", предполагалось: либо повесть будет ледоколом, который откроет дорогу правде к обществу, к молодежи, растолкает лед, и в очистившуюся воду войдут новые многочисленные корабли. Или публикация "Ивана Денисовича" лишь крайняя точка размаха маятника, который начнет ход назад. И в этом, горьком, втором случае следовало ожидать мутной волны ловкачей на все руки, которые будут торговать собственной кровью (а главное – чужой, что гораздо хуже).
В публику допущены три "бывалых" человека – Алдан-Семенов, Шелест и Дьяков. Сомни-тельный опыт Галины Серебряковой тут явно не годился. Что касается авторов нескольких сочи-нений на тему "люди остаются людьми", то знакомиться с этими произведениями не было нужды, поскольку главная мысль выражена в заголовке. В лагерных условиях люди никогда не остаются людьми, лагеря не для этого и созданы. А вот могут ли люди терпеть больше, чем любое животное – главная закономерность тридцать восьмого года,– это, по-видимому, авторами не имелось в виду.
Алдан-Семенов – личность хорошо известная в журнально-газетных кругах. За всевозмож-ные "искажения", разнообразную "клюкву" его упрекали не раз. В одном его только никогда не упрекали: в недостаточном подхалимстве. При полном отсутствии таланта и вкуса это качество позволило "создать" (как выражаются с некоторых пор) "Барельеф на скале".
Мне на глаза попала большая статья, напечатанная в "Магаданской правде", где сравнивают-ся произведения Дьякова и Алдан-Семенова. Отдается предпочтение Дьякову как достигшему истинно художественных вершин и т. д., а Алдан-Семенов критикуется за то, что изобразил нача-льника не типичным, ибо лагерные работы после войны были упорядочены, лагеря выведены из-под контроля начальников (далее перечисляются "пункты", из которых явствует осведомленность автора рецензии в перипетиях лагерной организации тех лет). Алдан-Семенова хвалят за то, что он уделил внимание "барельефу" – как явлению, но существу "имевшему место" в тех или иных формах.
Алдан-Семенов Вам кажется "расконвоированным". Тут вот в чем дело. Лагерная Колыма – это огромный организм, размещенный на восьмой части Советского Союза. На территории этой в худшие времена было до 800– 900 тысяч заключенных. (Поменее, стало быть, Дмитлага, где во времена Москанала было 1 200 000 человек списочного состава.)
На Колыме тех времен было несколько исполинских горнопромышленных управлений (Се-верное, Южное, Юго-Западное, Западное, Тенькинское, Чай-Урьинское и т. д.), где были золотые прииски, оловянные рудники и таинственные места разработки "малого металла". На золоте рабочий день был летом четырнадцать часов (и норма исчислялась из 14 часов). Летом не бывало никаких выходных дней, "списочный состав" каждой забойной бригады менялся в течение золото-го сезона несколько раз. "Людские отходы" извергались палками, прикладами, тычками, голо-дом, холодом – из забоя – в больницу, под сопку, в инвалидные лагеря. На смену им бросали новичков из-за моря, с "этапа" без всяких ограничений. Выполнение плана по золоту обеспечива-лось любой ценой. Списочный состав бригад (где не было никого живого, кроме бригадиров) поддерживали на "плановом уровне".
Золото, золотые прииски – это главное, ради чего Колыма существует. Ведь то, что на Колыме есть золото,– известно триста лет. Но никогда и никто не решался использовать труд заключенных в таких суровых условиях. В этих вопросах есть какой-то моральный предел, рубеж. Оказывается, этот рубеж можно перейти очень легко и не только "выбивать" из заключенных план, но и заставлять арестантов подписываться на займы (это делалось регулярно). И не только на займы, но было предложение собирать подписи под Стокгольмским воззванием.
Большего презрения к человеку, большего презрения к труду нельзя встретить. Поэтому те, кто восхваляет лагерный труд, ставятся мной на одну доску с теми, кто повесил на лагерные ворота слова: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".
Попасть на золото – значило попасть в могилу. Случайность судьбы, когда список разрезают надвое – одни идут умирать, а другим достается жизнь и работа, которую можно вынести, пере-нести, пережить. И разве не каждый день такой список разрезают на две части. Список судьбы каждого. Большей частью это случайность. Но иногда может быть приложено и волевое усилие – как я и показываю, например, в "Тифозном карантине", рассказе, заключающем сборник.
Спасение, избавление от золота – только инвалидность (здесь все саморубы, самострелы, им имя – легион). Хотя саморубы юридически не пользуются статусом инвалида – фактически заставить его работать нельзя.
Для определения инвалидности, дающей право на "инвалидность", нужно решение, протокол Центральной врачебной комиссии при Санотделе управления, в Магадане. В остальных случаях все больницы возвращают инвалидов на старые места.
На золотых приисках сосредоточено 90% лагерного населения Колымы.
Второе по величине управление – Дорожное. Центральная "трасса" Колымы около 2000 километров. Эта дорога имеет десятки ответвлений, подъездных путей к приискам, морским пор-там и полярным аэродромам.
