Текст книги "Скупые годы"

Автор книги: Варлаам Рыжаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

На конном дворе бригадир послал меня на работу. На самую настоящую: молотить, отвозить от молотилки солому. И лошадь дал. Правда, клячу, ну да все-таки лошадь. Я гордо вскочил на ее острый, как топор, хребет и хотел было пуститься домой завтракать, как вдруг из-за угла свинарника, тоже верхом на лошади, выехал Витька.

– Вовка! – рявкнул он, да так, что курицы с дороги от его голоса, как от ястреба, шарахнулись в бурьян.

– Э... э... э... – заголосил я.

И ссоры между нами с Витькой как не бывало.

Мы мигом очутились рядом.

– Молотить?

– Молотить.

– Мир?

– Мир.

– Эх ты!

Витька пришпорил лошадь, и мы, позабыв о завтраке, ликуя, поскакали на гумно.

А через неделю я писал отцу на фронт радостное письмо.

ГЛАВА 3

"Папа, больше я в молодежной бригаде не работаю. Мы с Витькой ушли из нее в вашу взрослую бригаду и сейчас работаем на лошадях. Витька – на Кролике, а я – на Зайчике.

Вот только работаю я, папа, наверное, не так, как ты, устаю. Позавчера скирдовали мы рожь, а день был жаркий, и снопы кошеные тяжеленные, и я так измучился, что еле руками двигал. К вечеру, как ехать домой, хотел поперечники потуже подтянуть и не смог. Вдвоем уж с Витькой подтягивали. Только подтянули, а к нам на гумно председатель пришел.

"Давайте, – говорит, – ребятки, поработаем еще, доскирдуем, говорит, – это поле". А в поле в этом снопов-то осталось еще на целую скирду.

Мы сначала думали, он шутит, а он всерьез. Ну Витька и ответил за всех:

"Мы, – говорит, – дядя Вась, и так чуть дышим".

И хотел Витька что-то еще сказать, да так и не сказал.

Глядим, а председатель-то как стоял у скирды, так и задремал и говорит чуть слышно:

"Эй, ребятки, ребятки, а знаете ли вы, как на фронте тяжело".

А он фронтовик – раненый.

Мы повернули лошадей и – снова в поле. Так до полуночи и скирдовали при луне.

Ох, папа, и устал же я в этот день! Как пришел домой, как упал на постель, так и уснул одетый. А утром сегодня проснулся – и ничего, только ноги немного больно. Но это, папа, с непривычки – пройдет".

Я откинулся на спинку стула, задумался. В последнем письме отец просил рассказать о молодежной бригаде, а что я расскажу. Вот уже целую неделю Люська не разговаривает со мной и даже не здоровается. Обидно ей, что мы с Витькой ушли из ее бригады. А что тут плохого – не знаю. А она пройдет мимо и не взглянет. Витьке-то хоть бы что. Он только посмеивается да подшучивает над Люськой, а мне больно...

Я ткнул в чернильницу пером и торопливо закончил:

"Больше, папа, писать не о чем. До свидания. Жду ответа. Твой сын Вова".

Я отнес письмо и пошел в бригаду.

Пора была самая рабочая. Началась молотьба. Молодежная бригада с восхода солнца и до темной ночи скирдовала снопы. Лошадей не хватало. Приходилось скирдовать вручную, за целых полкилометра носить тяжелые снопы на носилках.

Не легче было и нам с Витькой. Мы отвозили с гумна обмолоченный хлеб. А возить его не так-то просто. Надо таскать мешки. А мешок возьмешь на спину – кости трещат, коленки подкашиваются. Но мы не жаловались. Мы понимали: война, всем нелегко – и молча таскали непосильную ношу. А по вечерам, хоть и уставали до упаду, все-таки выходили гулять. Собирались где-нибудь в темном углу, говорили о войне, рассказывали сказки или шутили друг над другом и весело смеялись. А возвращаясь домой, я часто думал о Люське. Вот уже несколько недель я ее не видел совсем. По вечерам она рано уходила в кладовую и ложилась спать. А днем нам встречаться не приходилось. Иногда, поздно ночью, я подолгу бродил возле Люськиной кладовой в надежде увидеть ее и, тяжело вздыхая, с грустью на сердце ложился спать.

В темноте перед моими глазами мелькали короткие белые косички, белесые брови и, словно лесные озера, глубокие, темные глаза.

Она мне часто снилась во сне. Я слышал ее ласковый голос.

"Вова!" – звала она меня, и я радостно замирал.

Но мать безжалостно разрушала мои сны. Она тормошила меня за плечо, заставляла вставать. Я недовольно ворчал, раздраженно повертывался на другой бок и грезил уже наяву. Мать снова толкала меня в плечо. Я лениво слезал с кровати и сердитый уходил на конный двор, впрягал свою лошадь и нарочно галопом проносился мимо Люськиного дома.

Рыдван подпрыгивал по ухабистой дороге, громыхал, а я ухарски свистел и весело смеялся, а сам тайком поглядывал на окна, из которых каждый раз испуганно смотрело на меня худощавое морщинистое лицо Люськиной матери. И хоть бы один раз посмотрела на меня та, о которой я так скучал.

"Неужели она ничего не знает? Неужели она ни о чем не догадывается?" – часто с обидой думал я и решил написать Люське записку. Писал старательно, выводя каждую букву, а потом изорвал. Передать ей в руки самому было стыдно. А послать с кем-нибудь другим и того хуже. И я на другой день писал новую записку, писал и уверял себя: эту обязательно передам – подойду к ней, положу в карман и убегу.

Я представлял себе, как Люська вынимает записку из кармана, осторожно развертывает, читает.

Сердце мое при этом трепетно сжималось. Что она скажет?.. Пришлет ли ответ?..

А вдруг она расскажет о моей записке своим подругам. Девчонки начнут подсмеиваться надо мной. Нет, лучше не передавать.

Я рвал только что написанную записку, а на другой день опять писал новую. Несколько времени носил ее в кармане, воодушевлял себя отважиться и передать ее по назначению, но так и не отважился. Однако записку мою прочитали. И кто прочитал – мать! "Люся, я без тебя жить не могу, – писал я в этой записке, – я тебя люблю".

– Так, может, сходить посватать? – передавая мне записку, шутливо предложила мать.

Я вырвал у нее злополучную бумажку и метнулся на улицу и после этого целую неделю избегал с матерью встречаться. Мне было стыдно смотреть ей в глаза. А желание увидеть Люську, поговорить с ней не утихало, и я решил постучаться вечером к Люське в кладовую. Мы с Витькой отвозили с гумна обмолоченный хлеб. К полудню сломалась молотилка. Мы бездельничали. Время тянулось медленно. Солнце нехотя перевалило через зенит и лениво опускалось к горизонту. Молотилку исправили, только молотить не пришлось. С севера надвинулось косматое темное облако, и хлынул проливной дождь.

Домой я вернулся рано. Умылся с мылом, что со мной редко случалось, надел новую рубашку и даже причесался перед осколком зеркала.

– Ох ты какой! – удивился прибежавший ко мне Витька. – Женихом нарядился.

– Каким женихом! – сердито оборвал я его. – Намок под дождем, вот и переоделся.

– Намок, – Витька хитро улыбнулся, – а что же я не намок?

– Это уж твое дело.

– Ну ладно. Идем гулять.

И Витька утащил меня за деревню на бугор, куда собиралась вся наша ватага. Но сегодня никто не пришел. Я думал, что Витьке будет тошно и он позовет меня домой. А он и не думал уходить. Я нервничал. А Витька, наоборот, почему-то веселился. Он городил всякую небылицу и не обращал на меня никакого внимания. Я платил ему тем же. Я не слушал его. Я думал о Люське.

Наконец мы расстались.

Витька, насвистывая какую-то песню, отправился домой, а я спрятался у забора и выжидал, когда за ним захлопнется дверь. Ждал долго и не дождался.

Осторожно выполз из своего укрытия, переполз ровную луговую площадку и мимо огородов по густой жгучей крапиве начал пробираться к Люськиной кладовой.

Сердце во мне то замирало, то начинало учащенно биться.

Иногда я останавливался и тревожно прислушивался. Нигде ни звука. Это хорошо. Меня никто не увидит. Только луна. Она смотрела на меня и, кажется, посмеивалась. Я смущенно прятался от нее в тень, голыми руками раздвигал крапиву, прошлогодний бурелом и упрямо шел к свой цели.

Люськина кладовая была рядом. Крапива кончилась. Передо мной широкая луговина.

Я стряхнул с рубашки мусор и хотел выйти, как вдруг по луговине к Люськиной кладовой промелькнула чья-то сгорбленная фигура. Я настороженно присел. Послышался легкий стук.

Шепот:

– Люся, Люсь, открой.

По голосу я сразу узнал Витьку. И меня охватило отчаяние. Я сжался в комок и тяжело засопел.

– Ну чего? – прошептала из-за двери Люська. – Говори.

Я зажал голову руками и по той же крапиве бросился бежать.

Не помню, как я очутился возле своего дома. Осторожно, чтобы не потревожить мать, вошел в комнату и тяжело опустился на скамейку возле окна. Так и заснул.

А на другой день ко мне пришла Люська. Я не разговаривал с ней. Я лежал, отвернувшись к стене, и молчал.

А Люська весело рассказывала о том, что нас с Витькой, как передовых колхозников, занесли на Доску почета.

– Витька на девятом небе. К нему теперь не подойдешь. Ходит гордый. Разговаривает басом, точь-в-точь как председатель.

Смеялась Люська. А у меня холодело сердце. Слушая ее, я все больше и больше с тоской убеждался, что она не любит меня. Недаром же она так много говорит о Витьке.

С этих пор потянулись для меня печальные дни.

ГЛАВА 5

Я не злился на Витьку. Я понимал, что он не виноват, и все-таки в душе моей кипела на него обида, поэтому я с ним не разговаривал. Я избегал его. Витька долго приставал ко мне, пытался выяснить, отчего я вдруг изменился, и наконец его заело самолюбие, он начал меня сторониться.

Дружба наша пошатнулась.

Хорошо, что летние каникулы вскоре подошли к концу. Я был рад этому. Я знал, что школа заменит мне любимого товарища и я не так больно буду переживать одиночество. Однако мне пришлось разочароваться.

Нас на два месяца освободили от учебы, и мы всей школой вместо занятий помогали колхозникам убирать урожай: рыли картофель.

Часто мы уходили работать в дальние деревни и по нескольку дней, а то и всю неделю не появлялись дома. В колхозе, в котором мы рыли картофель, нас кормили, и там же мы квартировали по целой ватаге в одном доме.

Это было веселое время, но только не для меня.

Люська словно мстила мне за что-то, и теперь до глубокой полуночи слышался ее звонкий голос и беззаботный, радостный смех.

Иногда она смеялась слишком громко, и я понимал, для чего она так смеялась. Она хотела, чтобы ее кто-то услышал. А кто? "Конечно, Витька", с горечью вздыхал я.

И назло всем старался показать себя радостным, но это мне не удавалось.

Чем веселей становилась Люська, тем мрачнее становилось на моей душе. Я не мог ее видеть веселой и перестал по вечерам выходить на улицу. Я думал, что мое отсутствие хоть немного, но опечалит Люську, но она оставалась по-прежнему веселой. Я, как отшельник, при свете мигающей лампадки целые ночи просиживал за толстой потрепанной книгой, за что получил прозвище "Бурика-профессор".

А какой же я был "бурика" и к тому же "профессор", когда меня страшно тянуло на улицу? Никто не знал, что творилось в моей душе, что за целую ночь я часто прочитывал только одну страницу и ничего-то в ней не понимал.

Читая, я напряженно вслушивался в доносившиеся до меня голоса. С трепетом улавливал знакомый смех, отбрасывал в сторону книгу и, облокотившись о подоконник, прислонялся горячим лбом к холодному стеклу.

"И зачем я родился на свет, – горестно сетовал я на свою судьбу в такие минуты, – лучше бы меня не было совсем, или же не было бы Люськи".

Я нарочно думал о Люське самое плохое, а любовь, как колючий репей, впивалась в меня и перепутывала все мои мысли. Целые дни я ревниво следил за каждым Витькиным шагом, и он, будто угадав мои мысли, как назло, вызвал Люську на соревнование и работал рядом с ней. Они работали быстро. Я следил за ними и от всей души проклинал это злополучное соревнование. Обгоняя друг друга, они переглядывались, перебрасывались шутками, смеялись, и все это болью отдавалось в моей груди. Стиснув зубы, я угрюмо наклонялся над бороздой и отчаянно расшвыривал землю. Я работал изо всех своих сил. Я не соревновался с ними. Мне просто хотелось измучить себя, измучить для того, чтобы ни о чем не думать, и, пока Люська с Витькой обрабатывали по одной борозде, я обрабатывал полторы.

Люську это задело. Иногда она посмеивалась надо мной и кидала в меня мелкими комьями земли, но я не отвечал на ее вызов. Я только суровее сдвигал брови и от какой-то ноющей обиды упрямо, с еще большей энергией, продолжал работать.

Так проходили день за днем.

И вот как-то среди недели, в обеденный перерыв, директор школы объявил нам, что после работы в правлении колхоза будет общее собрание.

Больше он ничего не сказал. Однако, когда мы приступили к работе, Люська, проходя мимо меня, остановилась и тихо, так чтобы никто не услышал, шепнула:

– Тебя премировать будут, – и убежала.

Я принял ее слова за насмешку, запустил ей вдогонку ком земли, бросил работу и незаметно ушел в деревню.

Я не хотел, чтобы меня премировали. Я понимал, что я этого совсем не заслужил. Может быть, я работал и хорошо, однако работал не оттого, что мне самому хотелось так работать, а оттого...

Я твердо решил не ходить на собрание. Забрался на сеновал, зарылся в пахучее сено и скоро заснул.

Разбудил меня громкий стук.

Я приоткрыл глаза, огляделся. На сеновале было полутемно. Прислушался. Тишина. Только где-то глубоко в сене шуршала мышь. Успокоенный, я потянулся, зевнул и хотел было снова заснуть, как вдруг подо мной во дворе раздался пронзительный треск.

Я сразу понял, что ломают дверь, и мгновенно спустился по лестнице вниз.

В щель, которая образовалась от сломанной доски, протискивалась человеческая фигура. Воры?!

В два прыжка я очутился около незнакомца и, схватив его за шею, прижал к земле.

– Стой, гадина! Попался?

– Пусти, Профессор, – прохрипел незнакомец.

Я вздрогнул и отшатнулся. Это был Колька Чернов.

Он втиснулся во двор, открыл дверь и, ругаясь, подступил ко мне с кулаками.

– Чего не отпирал, говори?

Я молчал. Я только сейчас вспомнил, что, уходя на сеновал, запер дверь на крючок, и теперь хмуро глядел на Кольку и обступивших меня ребят. Я ждал подзатыльников, но тут подоспела хозяйка.

– Уж не случилось ли чего, – испуганно произнесла она, заметив выломанную в двери доску, – неужто воры?

– Нет, теть Шур, это вот он. Заперся и не откликается, – раздраженно ответил Колька, – и пришлось ломать. Дать вон по зубам-то.

– Ну, ну, – гневно вступилась хозяйка и, видя, что Колька отвернулся от меня, вздохнула: – Ну слава тебе господи, а я было переполошилась. А он, наверно, спал.

– Какое спал, – не унимался Колька, – мы целый час грохали. Тут мертвый проснется.

– Так и что, и этак бывает.

И хозяйка рассказала нам случай, как однажды ночью заблудилась в своей комнате.

Это развеселило ребят, а меня подбодрило, и я признался, что действительно спал.

– Ну и дрыхнешь, – Колька дружелюбно ткнул меня в бок кулаком, – а за шею-то ты меня здорово сцапал.

– Я думал, что воры.

Все засмеялись.

А через несколько минут мы уже сидели за столом и мирно ужинали. Ели горячие щи, картошку с солеными огурцами и молоко. После молока Колька поднялся и хлопнул себя по животу.

– Полный. Теперь на собрание.

– Пошли, – подхватили ребята, – идем, Профессор. Посмотришь, как там Саньку разукрасили.

И они потащили меня на улицу.

Мне не хотелось идти, но после всего случившегося я чувствовал за собой вину и не стал противиться.

– Вот посмотри, – бросил мне Колька, когда мы поравнялись с правлением колхоза.

Я остановился.

На серой, обветшалой от времени стене был прикреплен хлебом широкий лист бумаги, а на нем красовалась карикатура на Саньку Офонина. Ребята уже видали ее и вошли в дом, а я шагнул ближе и прочитал крупную надпись:

"В то время, когда на фронте идут тяжелые бои, когда в тылу все

школьники работают не покладая рук, Офонин беззаботно бегает по

полям за трактором. Позор лентяю!

Р е д к о л л е г и я".

– Редколлегия, – с иронией повторил я вслух, разглядывая знакомый Люськин почерк. – Везде она сует свой нос.

И мне отчего-то стало немного жалко Саньку.

Его всегда, как магнитом, притягивает к машинам. Он и в своем колхозе летом почти совсем не работал, а целые дни и ночи вертелся возле трактора. Измажется весь в мазуте и ходит задрав нос, гордый, как будто совершил какое-то важное дело.

Мать не однажды колотила его за это, и все-таки Санька упрямо стоял на своем. Он лазил по чужим огородам, воровал огурцы, помидоры, подсолнухи и все это носил трактористам – подлизывался к ним. А трактористам что пускай мажется, чище трактор будет. А Санька и рад стараться... Вымажется так, что живого места не найдешь. На лице только зубы сверкают, на руки страшно взглянуть. А Санька гордится этим. Воображает, что в таком состоянии он больше всего смахивает на водителя.

Часто Санька хвалился нам, что может управлять трактором самостоятельно, но мы не верили и смеялись над ним. Санька злился, размахивал руками, грозил нам и в результате оставался поколоченным.

Но взбучку можно перенести, а вот это...

Я взглянул на карикатуру и от досады сплюнул. В это время на мое плечо кто-то положил руку. Голос Витьки:

– Здорово, правда?

Я не ответил. Молча передернул плечами, чтобы стряхнуть его руку, и вбежал в правление колхоза. В комнате было людно и шумно. Я пробрался в угол, уселся на давно не мытый пол, съежился и вдруг, среди этого множества людей, почувствовал тоску одиночества.

Я не слушал, как проходило собрание, и только когда заговорили о премировании лучших работников, я насторожился и опустил голову. Мне было отчего-то стыдно. Я не хотел, чтобы назвали мою фамилию, и в то же время ждал этого – боялся, что ее не назовут.

Слова директора школы, хоть он говорил и тихо, в моих ушах гремели.

– Первая премия, – произносил он торжественно, а я от каждого слова еще больше ежился и сжимался, – принадлежит ученику 6-го класса нашей школы...

Я затаил дыхание.

– Большакову.

Я вздрогнул, сильнее вжался в угол и, кажется, засопел. Все притихли.

– Большаков, – позвал директор.

Я притаился.

– Вот он, здесь, – крикнул кто-то рядом со мной, и не успел я что-нибудь сообразить, как меня схватили и протолкнули вперед.

Раздалось дружное рукоплескание и такой же дружный смех.

Краска залила мне лицо, я сразу вспотел, дрожащей рукой взял протянутую мне книгу, что-то пробормотал, повернулся и, прокладывая локтями путь, метнулся в свой угол.

Больше я ничего не видел и не слышал. Говорил директор, говорили учителя, но их слова, словно осторожные воробьи, пролетали мимо меня. Мне было и неприятно, и обидно. Я понимал, что получил премию из-за Люськи, и злился на нее.

После собрания я возвращался домой угрюмый. Мне хотелось как-то отомстить Люське. А как?

Я шел, склонив голову.

Вдруг кто-то дернул меня за рукав.

Я повернулся.

Люська.

– Поздравляю. – Она весело протянула мне руку.

Я вспыхнул.

Люська поймала мой суровый взгляд и опешила.

Ничего не соображая, я бросил книгу к ногам ошарашенной Люськи и процедил сквозь зубы:

– Возьми, это ты заработала, – и, как испуганный зверь, метнулся в проулок.

– Вова! – вскрикнула Люська.

Но я не обернулся. Я перемахнул через изгородь и направился прочь от деревни в луга, освещенные полной луной. Шел не спеша. Торопиться мне было некуда.

Добравшись до небольшого ручейка, я спустился в ложбину и лег на спину.

Лежал и бездумно глядел на далекую синеву неба, на ласково мигающие звезды, и неожиданно это широкое, бесконечное пространство повеяло на меня спокойствием.

Негодование и злое торжество сменилось легкой грустью.

В это время мое внимание привлекла мелькнувшая в воздухе искра. Я приподнялся.

Неподалеку от меня за кустами кто-то развел костер. Это меня заинтересовало.

Я осторожно подкрался к кустам и раздвинул ветки. Возле костра, по-татарски поджав под себя ноги, сидел Санька Офонин и еще два каких-то неизвестных мне парня. Волосы у Саньки были растрепаны, нос и лоб в мазуте, на щеке виднелась черная полоса. Все трое молча курили махорку.

Наконец один из них, самый маленький, вдохнул в себя слишком много дыму и отчаянно закашлялся.

Санька покосился на него, сердито сплюнул в огонь и повернулся к своему соседу.

– Надо ей морду набить.

– Угу, – отозвался тот и снова умолк.

Я догадался, что речь идет о Люське.

– Это она тебя, Санька, так-ту разукрасила, – каким-то девичьим голоском выкрикнул малышка между приступами кашля и захохотал.

Я вспомнил карикатуру и тоже улыбнулся.

– Чего смеешься! – оборвал Санька. – Говорю тебе – морду ей надо набить.

– А чего ты, Санька, дашь за это?

Санька почесал затылок.

– Арбузов.

– Ну это ты врешь, – буркнул молчаливый Санькин сосед.

– Дам. Их в колхозном огороде полно. Во какие, – и Санька сделал из рук колесо. – Только набить ей надо так, чтобы из носу кровь пошла.

– Это само собой... – заверил молчун.

И на этом торговая часть закончилась.

Дальше начался тихий уговор.

Заговорщики наметили встретить Люську на опушке леса. Санька знал, что Люська каждую субботу после работы заходит в школу к своей тетке-сторожихе и возвращается домой одна. Этим они и хотели воспользоваться.

Закурили, подбросили в огонь хворосту и начали хвастаться своей удалью, а я незаметно отполз обратно в свою ложбину и вернулся в деревню. Я решил не выдавать заговорщиков. Я знал, что этим отомщу Люське, и на другой день на работе, поглядывая на нее, ликовал.

"Ох и надают они тебе, ох и надают", – заранее радовался.

Однако злая радость во мне постепенно угасала. Угасала оттого, что Люська работала неподалеку от меня и почему-то была грустной. Расшвыривала землю вяло, с неохотой. Это смущало меня. Сегодня я желал видеть ее веселой. Тогда бы мое ехидное торжество было вполне удовлетворено, но Люськино лицо было мрачным.

Она все чаще и чаще кидала в мою сторону чем-то опечаленный взгляд и наконец тихо позвала:

– Вова.

Я вздрогнул и понурил голову.

– Отчего ты на меня злишься?

– Я не злюсь, – чуть слышно, с дрожью прошептали мои губы.

Люська подошла ко мне.

Чтобы скрыть от нее свое волнение, я поднял с земли корзину и направился к общей груде высыпать из нее картофель.

Люська взялась мне помочь.

Мы шли молча. Молча опорожнили корзину, и я повернул обратно.

– Погоди.

Люська достала из-под кофты аккуратно обернутую газетой книгу и протянула ее мне.

– Возьми.

– Мне ее не надо.

– Там записка.

Книга очутилась в моих руках. Люська стыдливо отвернулась и торопливо зашагала к своей борозде.

Я провожал ее смущенным взглядом и чувствовал, как большая радость и теплота разливаются по всему моему телу. Сердце замирало от какого-то приятного предчувствия.

Я воровато огляделся и спрятал книгу за пазуху. Жизнь моя сразу изменилась. Я вмиг позабыл обо всем на свете: о войне, о тяжелой работе, о Витьке и даже о самом себе. Я думал только о записке. Я не хотел ее читать до вечера, но книга мешала мне работать, мешала нагибаться и каждую минуту напоминала о том, что в ней заложен заветный листочек бумаги, который для меня ценнее всяких сокровищ. И я не вытерпел. Я лег в борозду, загородился от посторонних глаз корзиной и достал из-за пазухи книгу. Развернул. И тут случилось то, чего я никак не мог предвидеть.

Сильный порыв ветра подхватил дорогую мне легкую бумажку и стремительно помчал ее по оголенному полю. Я как сумасшедший бросился за ней. Я ничего не видел и не чувствовал. Перед моими глазами мелькал перепрыгивающий через борозды белый лоскуток. Вот он застрял, и тут... У меня потемнело в глазах.

Перед самым моим носом записку схватила какая-то рыжая длинноволосая девчонка и со смехом кинулась бежать.

Разъяренный, я вцепился в ее спину и захрипел:

– Отдай!

Рыжуха упала, разбила нос и в гневе разорвала мою записку в мелкие клочья. Я что-то крикнул и ударил ее.

А дальше... Дальше действия проходили в каком-то тумане.

Рыжуха с плачем направилась к учительнице, та – к директору школы, и над моей головой разразилась гроза. Меня стыдили, упрекали, а я, опустив голову, сопел и с ноющей болью думал о пропавшей записке.

Директор школы и заставлял, и упрашивал меня извиниться, а я стоял перед ним и думал: "О чем писала мне Люська?" Этот вопрос не давал покоя весь следующий день.

Я несколько раз пытался подойти к Люське и спросить, и каждая попытка кончалась неудачей. Не хватало смелости. И наконец в субботу утром я написал ей записку.

"Люся, напиши мне еще одну такую же записку", – просил я на маленьком лоскутке бумаги. Бережно свернул его вчетверо и, зажав в кулаке, направился на работу.

Однако работа не шла мне на ум. Я целых полдня подстерегал Люську улавливал удобный момент. И вот мы встретились. Встретились один на один за высокой грудой картофеля. Мы не сказали друг другу ни слова.

Я молча сунул руку в карман Люськиной кофты и разжал кулак.

Люська не спросила, зачем я это делаю, она догадалась, и мы разошлись.

Работать оставалось недолго. Мы в субботу кончали раньше обычного, но я не стал дожидаться окончания работы. Мне было не до этого.

После того как Люська передала мне книгу с запиской, я с гордостью носил в себе тайную мысль: одному защитить Люську от заговорщиков.

И защитить не просто так – расстроить их план, нет. Это я мог сделать и раньше, но я этого не хотел. Я мечтал накинуться на Саньку и его товарищей и отколотить их именно тогда, когда они нападут на Люську.

Признаться, это был смелый план. Один против троих. Но это-то меня и разжигало.

Я понимал, что такая смелость поднимет в глазах Люськи мой авторитет, из-за этого я был готов на все. Я хорошо знал то место в лесу, где должны встретиться заговорщики, и, не медля ни минуты, отправился туда. Противники мои были уже в сборе. Они сидели возле костра на дне широкой котловины, поросшей густым орешником, и, обжигаясь, ели печенную в золе картошку.

Я наблюдал за ними сверху.

Погода стояла ветреная. Лес глухо шумел и торопливо, как будто стыдясь чего-то, сбрасывал нарядную осеннюю одежду. В котловину, медленно кружась в воздухе, спускались тысячи разноцветных листьев. На небе не было ни тучки. Косые лучи заходящего солнца с мягкой грустью просвечивали редеющий лес.

Вдруг неожиданный свист вывел меня из оцепенения. Заговорщики в котловине повскакивали с мест, и я с удивлением отметил, что их осталось только двое.

Значит, свистел разведчик. Значит, Люська недалеко. Перебегая от ствола к стволу, я выбрался на опушку и заметил, что Люська, весело напевая, шла по полю. Я облегченно вздохнул. Неподалеку от меня дорога огибала глубокий, заросший колючим шиповником овраг. На берегу оврага, в том месте, где дорога делала изгиб, стоял столетний кряжистый вяз. Вот за ним-то и прятался разведчик-коротышка. Через несколько минут к нему из оврага, крадучись, вылезли и тоже притаились Санька и его товарищ угрюмый молчун.

Люська, ничего не подозревая, торопливо приближалась к роковому месту.

Вот она прошла мимо меня и неожиданно остановилась. На дорогу, переваливаясь с боку на бок, вышел Санька Офонин.

Люська помедлила, поправила на голове платок и решительно направилась на своего врага.

– Стой! – угрожающе зарычал Санька.

– Ну стою.

– Ты рисовала карикатуру?

– Я.

Санька не ожидал такой смелости, растерялся и тревожно оглянулся. Из-за вяза к нему на подмогу выскочил малышка и здоровенный угрюмый молчун.

Заметив их, Люська шагнула вперед.

– Уйди.

– Я тебе уйду, – осмелел Санька, – я тебе всю физиономию разрисую.

– Попробуй! – Люська сжала кулаки.

– Ну и попробую.

– Попробуй!

– На.

В тот же миг Санька с Люськой вцепились друг другу в волосы и свалились на пыльную дорогу. К Саньке подоспела помощь.

Молчун ухватился за Люськины руки и старался оторвать их от Санькиных волос. Санька орал. Я, стиснув зубы, выпрыгнул из своего укрытия и с разбегу ударил ногой молчуна в зад. Он перевернулся и, как чурбан, кувыркаясь, покатился в овраг. Заметив это, коротышка бросился бежать. Я метнулся за ним. Он понял, что ему не уйти, и сделал хитрый маневр – упал мне под ноги. Я ткнулся. Коротышка прыгнул в сторону и скрылся в лесу.

– Держи, держи! – кричала Люська.

В это время мимо меня зайцем промелькнул Санька Офонин.

Разъяренный, я кинулся за ним.

Началась погоня.

Санька, чтобы скрыться, как лиса, петлял между деревьев, а я, не теряя его из виду, летел напрямую...

Вдруг кто-то дернул меня за плечо.

Я пошатнулся и хотел обернуться, но в лицо мне врезался кулак. Я на мгновение потерял равновесие. Из глаз брызнули искры.

– Попался? – послышался веселый смех молчуна.

Я озверел.

Не помню, как в руках у меня очутилась палка и я ударил ею своего противника. Он взвыл. Я хотел ударить его еще раз, но кто-то сзади повис на моих плечах. На меня посыпался град кулаков. Я догадался, что враги мои в сборе, и, кое-как вырвавшись, дал стрекача.

ГЛАВА 6

Скрылся я от заговорщиков удачно и вовремя. Однако разноцветные синяки под глазами упорно красовались на моем лице целую неделю. И, как нарочно, с этой недели начались занятия в школе.

В классе назойливо подтрунивали над моими "фонарями", а учителя, которые почему-то привыкли считать меня тихим, смотрели на мой неприглядный вид с удивлением.

– И кто это, Большаков, тебя так разрисовал? – допытывались они, и я, не стесняясь, врал, что упал с сеновала.

Витька не верил этому и во время перемены спросил:

– А все-таки, Вовк, скажи по-честному: с кем ты дрался?

Мне не хотелось открываться перед Витькой, и я резко ответил:

– Ни с кем. Ты думаешь, я хвастаю?

– Откуда я знаю, – обиженно проговорил Витька и, сочувственно посмотрев мне в лицо, предложил: – Давай отомстим вместе.

Я был тронут Витькиным вниманием, но во мне тут же зародилось смутное подозрение: не рассказала ли ему обо всем Люська.

После лесного побоища Люська не отвечала на мою записку, а при встречах со мной опускала глаза и торопливо проходила мимо.

Подозрение мое с каждым днем возрастало.

Первое время я думал, что Люська стыдится передать мне записку, и старался показаться ей на глаза где-нибудь в темном закоулке, но все мои усилия были напрасны.

Люська избегала меня, а Витька, наоборот, настойчиво приставал ко мне – хотел помириться. Он как-то сразу изменил ко мне свое отношение, был очень заботлив и часто смотрел на меня с затаенной печалью. Я ничего не понимал. Встречая его взгляд, я иногда думал, что Витька что-то скрывает от меня, что-то хочет сказать и не может.

Не на шутку встревожась, я начал наблюдать. Витька понял это. Он даже сам стеснялся своего взгляда и нередко во время уроков подолгу смотрел на меня украдкой. В такие минуты я замечал в его глазах глубокую скорбь, с которой глядят на безнадежно больных. Это пугало меня.

Я отодвигался подальше и нервно обрывал:

– Чего ты на меня уставился?

Вздрогнув, Витька торопливо успокаивал:

– Ничего. Это я так, просто задумался.

А через несколько минут глядел на меня такими же глазами.

Об уроках Витька не думал совсем. За небольшой промежуток времени он получил три двойки и, кажется, нисколько о них не беспокоился.

"Что его тревожит? Отчего он так заботлив ко мне?" – спрашивал я сам себя и не находил никакого ответа.