Текст книги "Баллада судьбы"

Автор книги: Вардван Варжапетян

Глава 23

– Я здесь, господи. А жизнь моя осталась на земле – в кабаках, на площадях, мостах и улицах Парижа, на дорогах Франции, в пыточных и у позорных столбов… Все ты отнял у меня, милосердный: старуху мать, любовь мою, друзей, обуглил горем мою душу и вот теперь сорвал яблоко моей жизни.

– Но разве не я трижды вытаскивал тебя из петли? И каждый раз ты божился начать жизнь сначала. Нет, я не обуглил горем твою душу, – ты сам, как прокаженный, осквернял заразой все, к чему прикасался, ты не признавал над собой власти ни папы римского, ни короля французов, ни божий, ни людской суд. Каждый умирает своей смертью, Франсуа: мучительной, нелепой или слишком ранней, но все равно своей – той, которую он заслужил у бога.

– Нет, ты срезал мою счастливую и горестную жизнь, как вор срезает кошелек у зазевавшегося щеголя.

– В таком случае послушай, что я тебе напомню:

 
– Ведь жить ты хочешь? – Мне не надоело.
– И ты раскаешься? – Нет, время не приспело.
– Людей шальных оставь! – Во как запело!
Людей оставь… А с кем гулять?
– Опомнись! Ты себя погубишь, Тело!
– Но ведь иного нет у нас удела…
– Тогда молчу, – А мне… мне наплевать.[15]15
  Перевод Ф. Мендельсона.


[Закрыть]
 

Ты узнаешь эти слова?

– Еще бы! «Спор сердца и тела Вийона». Эту балладу я написал в Шатле, в «Камере трех нар».

– Что же винишь меня, ведь тебе было наплевать на все – на тело, сердце, душу.

– Я мало жил…

– Достаточно, чтобы стать первым поэтом Франции. Через двадцать лет твои «Заветы» и «Завещание» наберут в типографии свинцовыми литерами, переплетут в бархат, кожу и сукно, как ты и желал. О тебе будут писать и век спустя, и два, и три… И через полтысячи лет сыщутся такие, кто станет раскапывать обломки твоей жизни, прилаживать один к другому.

– Вот это здорово! И что же скажут обо мне?

– Одни напишут, что тебя повесили на Монфоконе.

– Благодарю покорно, с меня хватит и трех раз, когда ошейник из пеньки грозил сломать мне шею. Нашли потеху – вешать школяра Вийона!

– Другие скажут, что ты переплыл моря и погиб, сражаясь с неверными в святой земле.

– Вот брехуны! Да я бы и за сто ливров не сделал шага из Парижа, если бы меня не выдернули из него, как редьку с огородной грядки.

– А третьи станут доказывать, что тебя зарезали воровские дружки.

– Зарезали, да не дружки. Теперь-то я знаю, кто меня убил, когда после стольких лет изгнания я возвращался в свой Париж, когда я уже видел ворота Сен-Мартен. Я никого не убивал, а меня убивали все: епископ Тибо д'Оссиньи, граф де Сен-Марен, прокурор де ля Дэор, капитан Тюска, все судейские крючки, все кредиторы, все богачи, все сержанты конной и пешей стражи, вся свора псов твоих, господи. Нет, не за то меня пытали в пыточных, что я был вор и взломщик, не за убийство священника Шермуа и нотариуса Ферребу меня гноили в подземельях, а за мои баллады. Что ж, вы все раздели меня донага, обчистили не хуже живодеров на Мэнской дороге, но, все отняв, даже ты не сможешь отнять мои стихи – они как ветер в поле, как сердцевина вяза, которую не выжечь и не вырвать из ствола. Но что же все-таки напишут про меня? Клянусь пасхой, хотелось бы взглянуть!

– То и напишут, что ты заслужил: как ты крал, распутничал, услужал за миску похлебки богатым, обманывал, кривил душой, льстил, завидовал, бражничал, обжирался на дармовщину…

– Прости, господи, но я не верю! Хотя, возможно, и через полтыщи лет найдутся доброхоты-следователи вроде Жана Матэна, подсчитают, сколько винных бочек я опорожнил, с кем переспал, кого и впрямь обчистил с дружками, но разве я жил только, чтобы тешить плоть и набивать жратвой утробу? Я был ни плохим, ни хорошим, ни добрым, ни злым; как косточка в вишне, я врос в добро и зло, в свой век и в свой Париж, и кто разделит мою мякоть жизни?

– Я и разделю, Франсуа: черное к черному, белое к белому. Все дела твои известны мне, все помыслы, все слова, одного лишь не могу понять – зачем ты жил?

– Зачем я жил? А верно ведь, зачем я жил? Мальчишкой – чтоб хлеба досыта поесть, школяром – чтоб учиться, юнцом – чтоб меня кто-нибудь полюбил. Потом… потом я просто жил. Я испробовал ремесло переписчика, торговца образками, придворного стихоплета, бродячего жонглера, но ничего из этого не получилось. Я, словно птица, умел только одно – петь, и я пел, рассказывая людям об их и своих обидах, о нашем Париже, о том, как прекрасна любовь и как тяжело терять любимых, я рассказывал, как великолепна Франция и как жестоки ее палачи, как тяжело и холодно живется беднякам, а богачам тепло и сытно. Куда же, господи ты сложишь все мои слова – к черному или белому? Ведь мои слова и есть мое Слово, моя молитва, моя бессмертная душа!

Господь ничего не ответил, ибо кому он мог ответить? Некому было отвечать – славная и горестная жизнь Франсуа Вийона кончилась, прошла…

1978–1981