Текст книги "Сент-Ронанские воды"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Глава 35. СПОР

Sedct ot equitem atra cura…

Через поля, леса, овраги

Ездок, исполненный отваги,

Несется по прямой.

А спутник мрачный, неотвязный -

Забота, призрак безобразный,

Приткнулась за спиной.

Гораций

В этот вечер для Моубрея действительно оказалось счастьем то, чем он всегда хвастался, – что держит он только самых лучших лошадей, – а также то, что конь, на котором он мчался, обладал крепкими ногами и хорошим чутьем в той же мере, как резвостью и пылом. Те, кто на следующий день заметил следы его копыт на неровной и холмистой дороге, по которой он был пущен своим разъяренным хозяином, без труда могли убедиться, что и конь и всадник раз десять находились на волосок от гибели. Положить роковой предел дальнейшим упражнениям Моубрея в верховой езде особенно легко могла одна вытянувшаяся над самой дорогой ветвь корявого низкорослого дуба. Когда Моубрей ударился головой об это препятствие, сила удара была значительно ослаблена его шляпой с высокой тульей, однако оказалась достаточной, чтобы сломать ветку, разлетевшуюся на мелкие щепки. К счастью, она была насквозь прогнившей тем не менее все изумлялись, как при таком сильном ударе она не нанесла ему тяжелой раны. Сам Моубрей даже не заметил того, что произошло.

Вряд ли сознавая и то, что он мчался с совершенно невероятной быстротой, быстрее, может быть, чем даже вслед за собаками на охоте, Моубрей спрыгнул с седла у дверей конюшни и бросил поводья конюху, который воздел руки к небу от изумления при виде того, в каком состоянии была любимая хозяйская лошадь Однако, решив, что хозяин, наверно, хватил лишнего, он благоразумно воздержался от каких-либо замечаний.

Едва несчастный ездок перестал ощущать быстроту, посредством которой он пытался елико возможно свести на нет время и пространство, отделявшие его от места, куда он наконец прибыл, как ему стало казаться, что он отдал бы весь мир за то, чтобы моря и пустыни пролегли между ним и домом его отцов, и прежде всего – между ним и сестрой, с которой ему предстояло решительное объяснение.

«Сейчас для этого самое подходящее место и время, – подумал он, кусая губы, – надо объясниться начистоту пусть я узнаю самое худшее – с неуверенностью должно быть покончено раз и навсегда».

Он вошел в дом и принял свечу из рук старого слуги, который, заслышав стук копыт, поспешил открыть дверь.

– Сестра у себя в гостиной? – спросил он, но таким глухим голосом, что слуга ответил вопросом на вопрос:

– А как себя чувствует ваша милость?

– Прекрасно, Патрик, превосходно, как никогда, – ответил Моубрей и, повернувшись спиной к старику, словно для того, чтобы тот не мог проверить, соответствует ли выражение лица словам, он направился к сестре.

Звук его шагов в коридоре отвлек Клару от ее мыслей, быть может довольно невеселых но шел Моубрей так медленно, что она успела прибавить света в лампе и огня в камине, прежде чем он появился в комнате.

– Ты славный человек, брат, – сказала она, – что так рано вернулся. В награду у меня есть для тебя хорошая новость. Конюх привел домой Триммера: он лежал подле мертвого зайца, которого нагнал у самого Драмлифорда. Пастух запер его в кошаре и ждал, пока за ним не пришли.

– Клянусь душой, лучше бы он его повесил! – отозвался Моубрей.

– Как! Повесить Триммера? Твоего любимца, самого быстрого пса в округе? Да еще нынче утром ты чуть не плакал, что его нет, и готов был убить всех на свете!

– Чем больше я люблю какое-либо живое существо, – ответил Моубрей, – тем больше у меня оснований желать, чтобы оно обрело покой в смерти. Ни мне, ни тем, кого я люблю, не будет уже счастья на белом свете.

– Такими словами ты меня не напугаешь, Джон, – ответила Клара, вся дрожа, хотя и пытаясь скрыть тревогу, – ты меня к ним давно уже приучил.

– Тем лучше. Значит, известие о нашем разорении не будет для тебя ударом.

– Пусть уж оно наступит, – сказала Клара, – нам

Так часто нищета грозила, Что весть о ней нас не сразила,

Как можем мы повторить вслед за славным Робертом Бернсом.

– К чертям Бернса и всю его чепуху! – вскричал Моубрей с раздражением человека, твердо решившего сердиться на всех и вся, кроме себя самого – истинной причины зла.

– С чего это ты посылаешь к черту беднягу Бернса? – невозмутимым тоном спросила Клара. – Он же не виноват в том, что ты нынче проигрался, – в этом, полагаю, все дело.

– Как тут не потерять терпение! – воскликнул Моубрей. – Ей говоришь о разорении старинного дома, а она отвечает цитатами из виршей мужика в подбитых гвоздями сапогах! Думаю, что твой пахарь, став еще беднее, чем был, всего-навсего обойдется без обеда или без привычной порции эля. Его товарищи воскликнут: «Эх, бедняга!» – и, не задумываясь, станут кормить» из своего закрома и поить из своей бочки, пока его закром и его бочка снова не наполнятся. А вот обедневший джентльмен, разорившийся человек с положением, униженный отпрыск высокого рода, утративший могущество вельможа – вот кто действительно достоин жалости, вот кто утратил не просто обед или кружку пива, а честь, положение, доверие, репутацию, да, наконец, само свое доброе имя!

– Ты все это декламируешь, чтобы нагнать па меня страху, – сказала Клара, – но, друг мой Джон, я знаю тебя и твои штуки и заранее примирилась со всем, что может случиться. Скажу больше: я так долго балансировала на этой вышке – положении в свете, если это выражение можно к нам отнести, что голова V меня закружилась от неустойчивости моей славы и я ощущаю странное желание поскорее ринуться вниз. Говорят, сам дьявол внушает его людям, стоящий на краю башни. Во всяком случае, я хотела бы, чтобы прыжок был уже совершен.

– В таком случае радуйся, если это тебе угодно: прыжок уже совершен, и мы с тобой – благородные нищие, как говорится в Шотландии, существа, которым их двоюродные, троюродные, четвероюродные и пятиюродные родичи дадут, ежели заблагорассудится, местечко на краю своего стола или посадят в карету рядом с горничной, если нас не будет мутить от езды спиной к упряжке.

– Пусть себе и дают это тем, кто захочет принять, – сказала Клара, – но я твердо решила есть только тот хлеб, который заработаю сама. Я умею делать кучу разных вещей – не одна, так другая даст мне те небольшие деньги, в которых я буду нуждаться. Я уже несколько месяцев, Джон, проверяю, какая самая маленькая сумма нужна мне для жизни, и ты бы развеселился, узнав, как она ничтожна.

– Есть разница, Клара, между опытом, который делаешь для развлечения, и настоящей бедностью: первое – маскарад, и его можно в любой момент прекратить второе – бедствие на всю жизнь.

– По-моему, брат, – возразила Клара, – вместо того чтобы высмеивать мои добрые намерения, тебе следовало бы показать мне на собственном примере, как я должна осуществлять их.

– А что, по-твоему, я должен делать? – спросил он запальчиво. – Стать кучером, берейтором, доезжачим? Я получил такое воспитание и так применял его, что только на это и способен. За такую работу кое-кто из бывших знакомых, может быть, и швырнет мне крону на чай по старой дружбе.

– Не так, Джон, думают и говорят о настоящей беде рассудительные люди, – ответила ему сестра. – И потому я не верю, что дело обстоит так серьезно, как ты изображаешь.

– А ты верь в самое худшее, что только можешь придумать, – заявил он, – и то будет еще недостаточно плохо! У тебя уже нет ни единой гинеи, ни дома, ни друга. Пройдет еще день-другой – и, весьма возможно, у тебя даже брата не будет.

– Милый Джон, ты слишком много выпил и слишком быстро скакал.

– Да, ради таких новостей стоило спешить, особенно к молодой леди, которая их так спокойно выслушивает, – с горечью ответил Моубрей. – Полагаю, что на тебя произведет так же мало впечатления, если я скажу, что предотвратить нашу гибель в твоей власти.

– Ценой моей гибели, правда? Брат, я сказала, что тебе не нагнать на меня страху, но ты сумел это сделать.

– Как! Ты думаешь, что я снова буду торопить тебя принять предложение лорда Этерингтона? Конечно, это могло бы спасти все. Но благоприятный день прошел.

– И я радуюсь этому всей душой, – сказала Клара. – Пусть исчезнут вместе с ним все причины для раздоров между нами! Но пока ты говорил, я боялась, что все твои речи были долгим кружным путем к этой именно цели, и ты пытался убедить меня в том, что буря разразилась, лишь для того, чтобы я примирилась с необходимостью укрыться в гавани.

– Да ты, сдается мне, и в самом деле рехнулась, – отозвался Моубрей. – Можно ли дойти до такой нелепости, чтобы радоваться отсутствию единственной возможности спасти и себя самое и меня от разорения, нужды и позора?

– От позора, брат? – переспросила Клара. – Думается мне, что честная бедность – не позор.

– Это уж зависит от того, как люди пользовались богатством, Клара. Но пора мне перейти к сути дела. Ходят какие-то странные слухи, и, ей-богу, от них мертвый может в гробу перевернуться. Не решаюсь даже говорить о них ясней, не то, пожалуй, в эту комнату войдет наша покойница мать. Клара Моубрей, догадываешься ли ты, что я имею в виду?

Клара делала отчаянные попытки заговорить, но после неоднократных бесплодных усилий смогла произнести лишь односложное «Нет!».

– Клянусь богом, мне стыдно, мне даже страшно объяснять тебе, в чем дело! Клара, скажи мне, что вынуждает тебя так упорно отвергать любое брачное предложение? Не то ли, что ты считаешь себя недостойной быть женой порядочного человека? Говори! Злые языки чернят твою репутацию, говори же! Дай мне право заставить клеветников проглотить ту ложь, которую извергли их глотки, и когда я завтра окажусь среди них, то буду знать, как мне обойтись с теми, кто набрасывал на тебя тень. Разорение постигло наш дом, но пусть ничей язык не осмелится пятнать его честь. Говори, говори же, несчастная! Почему ты молчишь?

– Оставайся дома, брат, – сказала Клара, – оставайся дома, если ты заботишься о чести нашей семьи убийством беды не поправишь. Оставайся дома, и пусть обо мне говорят все, что угодно: вряд ли обо мне можно сказать хуже, чем я заслуживаю!

Страсти всегда бушевали в душе Моубрея с неукротимой силой, но теперь он был распален вином, стремительной ездой и пережитым за игрой потрясением. Он втиснул зубы, сжал кулаки, уставился глазами в пол, как человек, принимающий ужасное решение, и еле слышно пробормотал:

– Ее убить мало!

– О нет, нет, нет! – вскричала перепуганная девушка, бросаясь к его ногам. – Не убивай меня, брат, Я желала смерти, думала о смерти, молила бога о смерти, но так ужасно сознавать, что она близка!

О, только бы не пролилась моя кровь, брат, только бы не ты ее пролил!

Говоря все это, она обнимала его колени, а взгляд ее и голос выражали беспредельный ужас. И не без основания: замок их стоял вдали от какого бы тони было жилья, брат ее был человек неистовый, безудержно вспыльчивый, да еще доведенный до отчаяния своим разорением все это, вместе взятое, делало вполне возможным, что их необычный разговор закончится каким-нибудь ужасным преступлением.

Моубрей сложил руки на груди, не разжимая кулаков, не поднимая головы, а сестра продолжала цепляться за его колени, жалобно моля пощадить ее жизнь.

– Безумная! – сказал он наконец. – Пусти меня! Кому нужна твоя никчемная жизнь? Кому важно – жива ты или мертва? Живи, если можешь, и пусть все тебя ненавидят и презирают так же сильно, как я.

Он схватил ее за плечо и одной рукой оттолкнул от себя. Когда же она поднялась с пола и снова попыталась обнять его, он вторично отбросил ее резким толчком или ударом в плечо – то, что он сделал, можно было счесть и тем и другим, – и притом с такой силой, что Клара, будучи очень слабой, снова очутилась бы на полу, если бы за ней не стоял стул, на который она упала. Он свирепо взглянул на нее, на миг сунул руку в карман, потом метнулся к окну, с силой распахнул его и высунулся наружу так далеко, что еще немного, и он бы упал.

Охваченная ужасом, но еще в большей мере удрученная его злобой, Клара продолжала взывать:

– О брат, скажи, что на самом деле ты так не думаешь! О, скажи, что ты не хотел меня ударить! Чего бы я ни заслужила, не будь моим палачом. Это не по-человечески, это противно природе – ведь нас на свете только двое!

Он не отвечал. Тут она заметила, что он все еще высовывается из окна – а оно было на втором этаже дома и выходило во двор, – и к ее страху за себя примешалось новое опасение. Робко с заплаканными глазами и поднятыми руками она подошла к разгневанному брату и опасливым, но все еще цепким движением ухватилась за полы его сюртука, словно стараясь оградить его от последствий отчаяния, которые он готов был обрушить сперва на нее, а теперь на себя.

Он почувствовал, что сестра схватила его за край одежды, и, сердито обернувшись, сурово спросил, что ей нужно.

– Ничего, – ответила она, выпуская из рук полу сюртука, – но скажи мне, кого это ты высматривал там?

– Самого дьявола! – запальчиво воскликнул Моубрей. Затем он откинул голову назад и взял ее за руку. – Клянусь душой, Клара, если рассказы о таких вещах правдивы, то это истинная правда. Он только что стоял рядом со мною и нашептывал мне, чтобы я убил тебя. Иначе откуда бы возникла у меня мысль о моем охотничьем ноже? Да, ей-богу, о нем, и сейчас, в эту минуту, я еще сжимаю его рукоятку. Мне сдается, что я вижу, как дьявол улетает прочь, как он летит над лесом, над скалой, над озером, бросая на воду багрово-красный адский отблеск своих драконьих крыл! Клянусь душой, я не верю, что это игра воображения! Не могу отогнать от себя мысль, что мной владел злой дух, что я находился во власти адского наваждения! Но он исчез, туда ему и дорога отправляйся вслед за ним и ты, услужливое орудие зла!

Он вынул из кармана правую руку, в которой все это время зажат был его охотничий нож, и при последних словах швырнул его во двор. Затем, с каким-то печальным и торжественным спокойствием закрыв окно, он за руку подвел сестру, едва передвигавшую ноги, к креслу, где она обычно сидела.

– Клара, – сказал он после краткого мрачного молчания, – мы должны хладнокровно и тщательно обдумать, что нам предпринять. Если мы не откажемся от игры, нам еще может выпасть удача. Пятно, которого не видно, как бы не существует скрытый позор – не настоящий позор. Слышишь ты меня, несчастная? – внезапно и сурово повысил он голос.

– Да, брат, я слушаю тебя, брат, – торопливо ответила она, боясь, что даже малейшая задержка с ответом может снова пробудить в нем неукротимую ярость.

– Так вот что надлежит сделать, – сказал он. – Ты должна выйти замуж за этого Этерингтона – это неотвратимо, Клара. Не тебе жаловаться на то, что сделали неизбежным твоя порочность и безрассудство.

– Но, брат… – дрожа, произнесла девушка.

– Молчи. Я знаю все, что ты скажешь. Ты его не любишь? Я люблю его не больше, чем ты. Более того – он тоже тебя не любит. Если бы у него была любовь к тебе, я, может быть, постеснялся бы отдать ему тебя после твоего признания. Но ты должна выйти за него, Клара, хотя бы из ненависти, или ради своей семьи, или ради чего угодно. Ты должна выйти за него и выйдешь.

– Брат, милый брат, одно только слово!..

– Не для отказа, не для уговоров – время для этого прошло, – ответил Моубрей. – Когда я думал, что ты такова, какой считал тебя еще утром, я мог давать тебе советы, но не властен был принуждать тебя. Но раз тобою запятнана честь нашей семьи, было бы только справедливо скрыть по возможности этот позор. И он будет скрыт любой ценой, даже если бы потребовалось продать тебя в рабство.

– Ты делаешь еще хуже, ты поступаешь со мной еще жесточе. Рабыню на торгу мог бы купить добрый господин, ты же лишаешь меня и этой возможности – ты выдаешь меня за человека, который…

– Не бойся его, не ожидай от него зла, на какое бы зло он ни был способен, – сказал брат. – Я знаю, из каких побуждений он женится. И когда, подчинившись мне в этом, ты вновь обретешь брата, пусть Этерингтон лучше сам собственными зубами сорвет себе все мясо с костей, чем доставит тебе хоть малейшую неприятность. Ей-богу, я злобно ненавижу его – он во всем меня превзошел, и нахожу даже некоторое утешение в том, что он не обретет в тебе то совершенство, каким я тебя считал! Даже падшая, ты для него еще слишком хороша.

Несколько осмелев от его более мягкого и даже почти ласкового тона, Клара не удержалась и сказала, хотя едва слышно:

– Я надеюсь, что этого не будет, надеюсь, что он ценит свое положение, честь и благополучие слишком высоко, чтобы разделить их со мною.

– Пусть он выразит такие сомнения вслух, если только посмеет, – сказал Моубрей. – Но он не осмелится колебаться он знает, что отказаться от женитьбы на тебе – означает для него подписать в тот же миг смертный приговор самому себе, или мне, или нам обоим. Да и расчеты его из тех, от которых не отказываются из-за одной чрезмерной щепетильности. Поэтому, Клара, не лелей в сердце мысль, что для тебя есть возможность избежать этого брака. Он уже записан в книге судеб. Поклянись, что ты не поколеблешься.

– Нет, не поколеблюсь, – вымолвила она прерывающимся голосом – так страшно ей стало, что его снова может охватить приступ прежней неукротимой ярости.

– Никаких возражений – даже шепотом, даже намеком! Подчинись своей участи, ибо она неизбежна.

– Я подчиняюсь, – все тем же дрожащим голосом ответила Клара.

– А я, – объявил он, – избавлю тебя, по крайней мере сейчас, а может быть, и навсегда, от расспросов о том, в чем ты призналась. Слухи о твоем неблаговидном поведении доходили до меня и тогда, когда я был в Англии. Но кто из тех, кто ежедневно наблюдал тебя и на чьих глазах протекала в последние годы твоя жизнь, мог бы им поверить? Обо всем этом я буду сейчас молчать и, может быть, вообще никогда не заговорю, если, конечно, ты не вздумаешь перечить моей воле или уклоняться от участи, которую обстоятельства сделали неизбежной. А теперь – время уже позднее. Иди, Клара, спать и обо всем, что я тебе сказал, думай как о чем-то вынужденном необходимостью, а не моим личным желанием.

Он протянул руку, и она не без некоторого колебания и страха вложила в нее свою дрожащую ладонь. Так, с сумрачной торжественностью, словно на похоронах, он провел сестру через всю галерею, увешанную семейными портретами, в конце которой находилась комната Клары. Луна, проглянувшая в этот миг сквозь плотную пелену туч, предвещающих непогоду, озарила двух последних отпрысков древнего рода, которые рука об руку неслышно скользили, скорее как тени усопших, чем как два живых человека, через холл, мимо портретов, на которых изображены были их предки. Одни и те же мысли владели ими обоими, но, бросая беглый взгляд на поблекшие от времени изображения, ни он, ни она не решились произнести вслух: «Эти люди и предвидеть не могли, какое несчастье постигнет их дом!» У дверей спальни Моубрей выпустил руку сестры и сказал:

– Клара, сегодня перед сном тебе следовало бы поблагодарить бога за то, что он спас тебя от страшной опасности, а меня – от смертного греха.

– Я сделаю это, – ответила она, – непременно сделаю.

Торопливо, словно упоминание о происшедшем вновь вызвало в ней прежний страх, Клара пожелала брату доброй ночи, и едва сестра очутилась за дверью, как он услышал, что она повернула ключ в замке и вдобавок задвинула оба засова.

– Понимаю тебя, Клара, – пробормотал Моубрей сквозь зубы, услышав скрежет первого, а затем и второго засова. – Но даже если бы тебе удалось укрыться под громадой самого Бен-Невиса, тебе не избежать предназначенной судьбы. Да! – говорил он про себя, медленно и угрюмо шагая по освещенной луной галерее и не зная, что ему делать – вернуться в гостиную сестры или удалиться в свою одинокую спальню, как вдруг внимание его привлек какой-то шум во дворе.

По правде сказать, было еще не так поздно, но в Шоуз-касле гости бывали настолько редко, что если бы Моубрей не услышал стука колес во дворе, он подумал бы скорее о грабителях, чем о посетителях. Но так как – он это ясно расслышал – во двор въехал экипаж, ему сразу пришло в голову, что это наверно, лорд Этерингтон решил, несмотря на довольно позднее время, переговорить с ним о всяких слухах насчет его сестры и, может быть, заявить, что с его притязаниями на ее руку теперь покончено. Торопясь узнать даже самое худшее и так или иначе решить вопрос, Моубрей возвратился в гостиную, откуда только что вышел и где еще горел свет, и, громко позвав Патрика, который, как он слышал, о чем-то говорил с возницей, велел ему пригласить посетителя в гостиную мисс Моубрей. Но из длинного коридора и тех двух-трех ступенек, которыми он заканчивался, до Моубрея донеслись не легкие шаги молодого дворянина, а чья-то тяжкая поступь, вернее даже топот. И когда дверь открылась, перед ним предстала не изящная фигура лорда Этерингтона, а плотная, четырехугольная масса, которую являл собою мистер Перегрин Тачвуд.