Текст книги "Ламмермурская невеста"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава XI

Дай мяса им – полкурицы на стол;

Добавь сардинок тухлых, что остались

(Хотя приправа будет необычной);

Все сдобри луком, чтоб отбило запах,

«Паломничество любви»

Удар грома, оглушивший всех, кто находился в замке, пробудил дерзкий и изобретательный гений лучшего из мажордомов. Еще не смолкли последние раскаты, еще в башне никто с уверенностью не знал, устоит ли она или рухнет, а Калеб уже восклицал:

– Слава богу! Вот это кстати, прямо как ложка к обеду!

Тут он заметил, что слуга сэра Эштона, отдав какие-то распоряжения стоявшей у ворот толпе, направляется в замок, и тотчас запер кухонную дверь перед самым его носом.

– Как он сюда попал, черт возьми! – бормотал старик сквозь зубы» – Ну да черт с ним! Мизи! – обратился он к своей верной помощнице. – Будет тебе дрожать и отбивать поклоны перед печкой. Иди сюда… Или нет, оставайся, где стоишь, и кричи что есть мочи! Все равно больше ты ни на что не годишься! А, да говорят же тебе, старая чертовка!

Кричи! Громче, еще громче! Кричи так, чтобы господа в зале услыхали. Я-то знаю, как ты умеешь орать по любому поводу, – до самого Баса слышно.

Погоди! Грохнем-ка эти плошки!

С этими словами Калеб с размаху швырнул на пол всю оловянную и глиняную посуду и, заглушая звон, грохот и треск, завопил таким нечеловеческим голосом, что Мизи, и без того уже насмерть перепуганная грозой, в ужасе уставилась на него, испугавшись, не сошел ли он с ума.

– Что он делает? – закричала она. – Вывалил все, что осталось от поросенка, разлил молоко! Из чего я теперь сварю суп? Господи помилуй, старик от грома совсем рехнулся.

– Придержи-ка свой язык, потаскуха! – прикрикнул на нее Калеб, торжествуя по поводу своей удачной выдумки. – Теперь все в порядке! .. И обед и ужин… Все разом устроилось благодаря грозе.

– Бедняжка совсем спятил, – прошептала Мизи, глядя на Калеба с сожалением и страхом. – Дай-то бог, чтобы к нему когда-нибудь вернулся разум.

– Слушай, тупица ты старая, – продолжал Калеб вне себя от радости, что ему удалось выпутаться из такого, казалось бы, безвыходного положения, – смотри, чтобы сюда не пролез этот молодчик – слуга сэра Эштона, и кричи изо всех сил, что гром ударил в трубу и испортил распрекраснейший обед – все погибло: и говядина, и нежный бекон, и жаркое из козленка, и жаворонки на вертеле, и заяц, и паштет из утки, и оленина, и – ну, что еще? Не беда, если даже преувеличишь! Я пойду наверх, в зал. Расшвыряй здесь все, что можно. Да смотри не впускай сюда этого молодчика.

Распорядившись таким образом, Калеб поспешил наверх, но, прежде чем войти в зал, остановился и заглянул туда через маленькое отверстие в двери, проделанное временем для удобства многих поколений слуг. Увидав, в каком состоянии находится мисс Эштон, он с присущим ему благоразумием решил немного обождать, отчасти для того, чтобы не причинить еще больше беспокойства, отчасти же, чтобы обеспечить должное внимание рассказу об ужасных последствиях грозы.

Но как только Люси пришла в себя и разговор коснулся устройства гостей в замке на ночь, Калеб счел этот момент вполне подходящим для своего появления и ворвался в зал, как об этом уже сообщалось в предыдущей главе.

– О, горе нам! Горе нам! Какое несчастье с домом Рэвенсвудов! И зачем только я дожил до этого дня!

– Что случилось, Калеб? – с испугом спросил Рэвенсвуд. – Неужели обрушилась одна из башен замка?

– Башня? Нет, слава богу! Но обрушилась сажа, а молния ударила прямо в кухонную трубу. Все разбросано – один кусок здесь, другой там, точно земли лэрда Там-и-Сям. И надо же случиться такой напасти, когда в замке высокие гости, знатные и почтенные господа, – он отвесил низкий поклон лорду-хранителю и его дочери. – Вся снедь перепорчена, нечего подать на обед; да и на ужин, пожалуй, тоже ничего не осталось.

– Охотно верю вам, Калеб, – сухо сказал Рэвенсвуд.

Болдерстон повернулся к хозяину и посмотрел на него с выражением мольбы и упрека.

– Не скажу, чтобы готовился какой-нибудь необыкновенный обед, – продолжал он, опасливо поглядывая на Рэвенсвуда, – так, прибавили кое-что к обычному меню вашей милости, малый столовый прибор, как говорят в Лувре, – три блюда и десерт.

– Оставьте при себе ваши глупости, старый болван! – воскликнул Рэвенсвуд. Назойливость Калеба приводила его в отчаяние, но он не знал, как угомонить старика, чтобы не вызвать какой-нибудь еще более нелепой сцены.

Калеб понял свое преимущество и не преминул им воспользоваться. Однако, заметив, что слуга сэра Эштона вошел в зал и что-то тихо говорит своему господину, он улучил минуту, чтобы шепнуть несколько слов Рэвенсвуду.

– Молчите, бога ради, молчите! Если уж мне хочется губить душу ложью ради спасения чести рода Рэвенсвудов, вас это не должно касаться. Если вы не станете мне мешать, я буду умерен в описаниях, но если вы начнете противоречить мне, я закачу обед, достойный герцога.

Рэвенсвуд счел за наилучшее предоставить назойливому дворецкому свободу действий, и тот, загибая пальцы, пустился перечислять:

– Не очень много блюд; всего на четверых: первая перемена – каплун под белым соусом, жаркое из молодого козленка, бекон. Вторая перемена

– жареный заяц, раки, пирог с начинкой из телятины. Третья перемена – чернослив, теперь-то он уж совсем черен от сажи; сладкий пирог, воздушное пирожное, еще разные сласти, ну, потом – засахаренные фрукты, ну.., и это все, – сказал он, перехватив нетерпеливый взгляд хозяина, – все, кроме груш и яблок.

Между тем мисс Эштон, мало-помалу оправившись от испуга, с интересом следила за всем происходящим. Рэвенсвуд, который еле сдерживал раздражение, и Калеб, с решительным видом объявлявший одно за другим кушанья придуманной им трапезы, показались ей настолько смешными, что, несмотря на все усилия, она не могла совладать с собой и неудержимо расхохоталась; отец, правда, более сдержанно, последовал ее примеру, наконец и сам Рэвенсвуд присоединился к ним обоим, хотя и сознавал, что веселится на собственный счет. Впервые за долгие годы под древними сводами зала вновь звучал громкий смех – ибо сцена, оставляющая нас холодными при чтении, очевидцам нередко кажется очень забавной. Они то умолкали, то снова принимались хохотать, вновь умолкали – и вновь заливались смехом. Между тем Калеб важно молчал, показывая всем своим разгневанно-презрительным видом, что не намерен отступать от своих слов, и этим только усиливал общее веселье. Наконец, когда Рэвенсвуд и его знатные гости, почти охрипнув от смеха, совсем выбились из сил, он обратился к ним без всяких церемоний.

– Бога не боятся эти благородные господа! Завтракают они по-королевски, и, конечно, утрата лучшего из всех обедов, какие когда-либо готовили повара, только смешит их, словно шутки Джорджа Бьюкэнана. А если бы желудок ваших милостей был так же пуст, как у Калеба Болдерстона, вы вряд ли стали бы смеяться по такому прискорбному поводу.

Отповедь Калеба вызвала новый взрыв веселья, и старый слуга не на шутку обиделся не только за оскорбление, нанесенное роду Рэвенсвудов, но и за презрение к красноречию, с которым он представил размеры мнимого ущерба, причиненного грозой.

«Я им так расписал обед, – говорил он впоследствии Мизи, – что даже у сытого по горло и то бы слюнки потекли, а они, подумай, только смеялись!»

– Но неужели, – сказала мисс Эштон, стараясь придать своему лицу серьезное выражение, – неужели все эти вкусные кушанья погибли безвозвратно и из них нельзя уже выбрать ни кусочка?

– Выбрать, миледи?! Что тут выберешь из золы и сажи! Соблаговолите спуститься вниз и заглянуть на кухню – служанка трясется от страха, все припасы на полу: и говядина, и каплуны, и белый соус, и пирог, и воздушные пирожные, и бекон, и разные сласти, и чего только там нет. Вы вес это можете увидеть собственными глазами, миледи, то есть, – прибавил он, спохватившись, – вы бы могли увидеть… Но теперь кухарка уже прибрала кухню., Правда, остался еще соус, но я попробовал его, и, представьте, на вкус – это совсем кислое молоко. Не иначе, как свернулся от грома. Вот этот джентльмен – он, конечно, слышал, какой был грохот, когда полетела на пол посуда: все наши блюда, и серебро, и фарфор.

Дворецкий лорда-хранителя, хотя и состоял на службе у важного господина, а потому умел в любых обстоятельствах придавать должное выражение своему лицу, оторопел при этом вопросе; не найдясь, что ответить, он только молча поклонился.

– Я полагаю, милейший, – сказал Калебу лорд-хранитель – он начинал опасаться, как бы продолжение этой сцены не рассердило Рэвенсвуда, – я полагаю, что, если бы вы посоветовались с моим слугой Локхардом – он много путешествовал и привык ко всякого рода неожиданностям и различным превратностям судьбы, – вместе вы нашли бы способ выйти из этого затруднительного положения.

– Его милость мистер Рэвенсвуд знает, – возразил Калеб, который, хотя и не питал надежды добиться желанной цели собственными усилиями, однако, подобно благородному слону, согласился бы скорее умереть под возложенным на него бременем, чем прибегнуть к помощи собрата, – его милость знает, что в делах, касающихся чести нашего дома, мне не надобно советчиков.

– Было бы несправедливо отрицать это, Калеб, – ответил Рэвенсвуд, – но вы – мастер главным образом приносить извинения, а ими так же трудно насытиться, как и перечислением блюд вашего уничтоженного грозой обеда. А мистер Локхард, возможно, обладает талантом заменять то, чего нет, а скорее всего, никогда и не было.

– Ваша милость всегда изволит шутить, – сказал Калеб. – Но я не сомневаюсь, что стоит мне спуститься в Волчью Надежду, и даже в худшем случае мы накормим здесь самое малое сорок человек.

Правда, не знаю, пожелает ли ваша милость принять что-либо от этих строптивцев. Не стану отрицать – в деле о яйцах и масле, положенных нам по оброку, они вели себя крайне неблагоразумно.

– Посоветуйтесь с Локхардом, Калеб, – приказал Рэвенсвуд. – Ступайте вместе в деревню и устройте, что можете. Нельзя же морить голодом наших гостей ради спасения чести разоренного рода. Да, Калеб – вот вам мой кошелек. Сдается мне, он будет вам самым лучшим союзником,

– Ваш кошелек! – возмутился Калеб. – На что мне ваш кошелек? Разве мы не в наших собственных владениях? Разве мы должны платить за то, что принадлежит нам по праву?

И Калеб пулей выскочил из комнаты. Локхард последовал за ним.

Как только дверь зала затворилась за слугами, лорд-хранитель счел нужным извиниться за свой неуместный смех, а Люси выразила надежду, что она не обидела доброго, преданного старика.

– Калебу и мне, мисс Эштон, приходится учиться добродушно или по крайней мере терпеливо сносить насмешки, которые повсюду сопутствуют бедности.

– Клянусь честью, вы несправедливы к себе, мастер Рэвенсвуд, – возразил сэр Эштон – Мне кажется, я знаю о ваших делах больше, нежели вы сами, и, надеюсь, сумею доказать вам, что принимаю в них некоторое участие и что… Словом, ваше положение лучше, чем вы полагаете. А пока позвольте заверить вас: я глубоко уважаю всякого человека, который не унывает в несчастье и предпочитает переносить лишения, нежели делать долги или продавать свою независимость.

Опасался ли лорд-хранитель оскорбить чувства Рэвенсвуда или страшился пробудить его гордость, но эти слова были произнесены им крайне осторожно, сдержанно и как-то нерешительно, словно, даже слегка касаясь болезненного предмета, он боялся показаться навязчивым, хотя Рэвенсвуд сам дал повод к подобному разговору. Словом, сэр Уильям, казалось, боролся между желанием выразить свое дружеское расположение и опасением быть в тягость. Неудивительно, что Рэвенсвуд, почти не знавший света, поверил в искренность этого обходительного придворного, хотя ее едва ли наберется даже капля в целой дюжине таких, как он. Тем не менее ответ Эдгара прозвучал весьма сдержанно Он сказал, что признателен каждому, кто питает к нему добрые чувства, и, извинившись, вышел из зала, чтобы отдать необходимые распоряжения относительно ночлега.

С помощью старой Мизи все удалось устроить довольно быстро, да и выбор комнат был невелик. Рэвенсвуд уступил свою спальню мисс Эштон, и Мизи – некогда занимавшая почетное место среди замковой челяди, – облачившись в черное атласное платье, которое во время оно принадлежало бабушке Рэвенсвуда и украшало придворные балы королевы Генриетты Марии, – отправилась исполнять обязанности горничной. Тут Эдгар вспомнил о Бакло и, узнав, что он вместе с охотниками и другими случайными сотрапезниками угощается на постоялом дворе, поручил Калебу разыскать его там, объяснить, в каком они находятся затруднении, и попросить остаться ночевать в Волчьей Надежде, поскольку потайную комнату, за неимением другого подходящего помещения в замке, придется отдать лорду-хранителю. Рэвенсвуд не видел большой беды, если сам он, завернувшись в дорожный плащ, проведет ночь в зале у камина; что до слуг, то в те далекие времена в Шотландии все они, от младших и до старших, да и не только слуги, а даже молодые люди из богатых и знатных семей, не считали для себя зазорным переспать на охапке сухой соломы или на сеновале.

Что касается остального, то Локхард получил от своего господина приказание достать оленины в трактире, Калебу же была предоставлена полная возможность радеть о чести дома по собственному усмотрению. Рэвенсвуд снова предложил ему свой кошелек, но, так как разговор их происходил в присутствии чужого слуги, старый дворецкий, как ни чесались у него руки, отказался взять у хозяина деньги.

«Не мог он разве сунуть мне их тайком, – рассуждал он сам с собой.

– Ох, его милость никогда не научится вести себя в подобных обстоятельствах».

Между тем, по принятому во всех шотландских деревнях обычаю, Мизи подала гостям немного молока и сыра собственного изготовления – «перекусить до обеда». Гроза миновала, и Рэвенсвуд, вспомнив другой старинный обычай, тогда еще не преданный забвению, предложил лорду-хранителю подняться на самую высокую сторожевую башню, чтобы полюбоваться красивым видом, открывающимся оттуда на окрестности, да заодно и нагулять хороший аппетит.

Глава XII

«Мадам, – он отвечал, -

Лишь ломтик хлеба

(Неприхотлив я в пище, видит небо),

Да каплуна печенку и пупок,

Да жареной баранины кусок.

Но всякое убийство мне претит,

И вы испортите мне аппетит,

Коль для меня каплун заколот будет».

Чосер, «Рассказ пристава церковного суда»note 19Note19
  Перевод И. Кашкина


[Закрыть]

Тревожные мысли обуревали Калеба, когда он отправился в свою разведывательную экспедицию. Действительно, положение его было втройне трудным.

Он не посмел рассказать своему господину, как утром оскорбил Бакло (только ради чести дома! ), и не смел признаться даже самому себе, что слишком поспешно отказался от кошелька; наконец, он со страхом предвидел неприятные последствия от встречи с Бакло, который, конечно, не забыл обиды и, возможно, выпив уже порядочное количество бренди, находится под влиянием винных паров.

Надо отдать Калебу справедливость: он был храбр, как лев, когда дело шло о чести рода Рэвенсвудов, но, отличаясь благоразумием, не любил рисковать понапрасну. Впрочем, предстоящая встреча не слишком его занимала: мысли его были сосредоточены главным образом на том, как скрыть убогое хозяйство замка и доказать, что он не бахвалился, когда брался добыть угощение собственными силами, не прибегая к помощи Локхарда и не тратя хозяйских денег. Это было для него делом чести, как для того благородного слона, с которым мы уже сравнивали Калеба и который, увидев, что ему на помощь ведут собрата, сломал себе хребет в отчаянной попытке выполнить свой долг и самому справиться с непосильным уроком.

Деревня, куда они сейчас направлялись, не раз выручала старого дворецкого в тяжких обстоятельствах, но за последнее время в отношениях Калеба с ее обитателями произошли значительные перемены.

Это было маленькое селение, раскинувшееся на берегу бухты, образовавшейся при впадении в море небольшой речки; отрог горы, подымавшийся сзади, закрывал его от замка, которому оно некогда принадлежало. Немногочисленные жители Волчьей Надежды, или Волчьей Гавани, как называлось это селение, добывали себе пропитание от случая к случаю: летом -. ловлей сельдей (они выходили в море на нескольких рыбачьих баркасах), зимою же – контрабандой джина и бренди. Они питали наследственное уважение к лордам Рэвенсвудам, что, однако, не помешало большинству из них воспользоваться невзгодами, обрушившимися на их господ, и приобрести за незначительную плату права аренды note 20Note20
  То есть неотъемлемое право пользования земельным участком с ежегодной выплатой определенной денежной суммы, незначительной по сравнению с теми оброками и поборами, о которых говорится ниже. Прим, автора.)


[Закрыть] на находящиеся в их пользовании маленькие владения: хижины, огороды и выгоны для скота, и, таким образом, сбросить с себя оковы феодальной зависимости и избавиться от многочисленных поборов, которыми под любым предлогом, а иногда и без всякого предлога, обнищавшие шотландские лэнд-лорды произвольно облагали своих еще более нищих крестьян. Словом, жители селения могли считать себя свободными – обстоятельство, особенно раздражавшее Калеба, имевшего обыкновение взимать с них дань, пользуясь неограниченной властью, какой в старину пользовались в Англии «королевские поставщики, когда, покинув защищенные готическими решетками замки, совершали вылазки за снедью, не приобретаемой за деньги, а отторгаемой силой и властью, и, ограбив сотни рынков и захватив все, что можно, у населения, обращавшегося в бегство и прятавшегося при их появлении, наполняли добычей множество глубоких подвалов» note 21Note21
  Берк. Речи об экономических реформах. – Собр. соч., т. 3, (Прим, автора.)


[Закрыть].

Калеб, некогда сбиравший с крестьян оброк, словно феодальный сюзерен с вассалов (правда, в несколько меньших размерах), с нежностью вспоминал о былой своей власти и не желал примириться с ее падением, а так как он не переставал надеяться, что жестоки» закон и исконная привилегия, отдававшая баронам Рэвенсвудам первую и лучшую долю всех плодов земли на пять миль в округе, не уничтожены навеки, а лишь временно бездействуют, то время от времени напоминал о них жителям Волчьей Надежды каким-нибудь мелким побором. Вначале они подчинялись Калебу с большей или меньшей готовностью, ибо, привыкнув издавна считать потребности барона и его семейства важнее собственных нужд, они, даже обретя фактическую независимость, не сразу почувствовали себя свободными. Они походили на человека, который долгие годы томился в оковах и, оказавшись на воле, не может избавиться от ощущения, будто наручники все еще сжимают ему запястья. Но подобно тому, как выпущенный из темницы узник, получив возможность беспрепятственно двигаться, вскоре избавляется от чувства связанности, рожденного долгим ношением кандалов, так и человек, обретший свободу, быстро осознает дарованные ему права.

Мало-помалу жители Волчьей Надежды начали роптать, сопротивляться и наконец наотрез отказались подчиняться поборам Калеба Болдерстона.

Тщетно он напоминал им, что, когда одиннадцатый барон Рэвенсвуд, прозванный шкипером за любовь к морскому делу, желая содействовать торговле в их маленькой гавани, построил пристань (груда кое-как сваленных в кучу камней), защищавшую рыбачьи суда от непогоды, то было решено, что на всем протяжении его владений он будет пользоваться первым куском масла от каждой новотельной коровы и первым яйцом, снесенным каждой курицей в понедельник, почему эти яйца и получили название понедельничьих.

Бывшие вассалы слушали, почесывали затылки, кашляли, чихали, а припертые к стенке, отвечали в один голос: «Не знаем» – излюбленный ответ шотландца, когда ему предъявляют требование, которое его совесть, а подчас и сердце, признает справедливым, соображения же выгоды заставляют отвергать.

– Тогда Калеб вручил арендаторам Волчьей Надежды бумагу с требованием доставить в замок означенное в ней количество яиц и масла, как недоимку по упомянутому выше оброку, причем снисходительно согласился принять взнос какими-либо другими продуктами или деньгами, если им затруднительно уплатить натурой. После чего он удалился, надеясь, что о дальнейшем они договорятся сами. Крестьяне не замедлили собраться, но не с тем чтобы, как полагал Калеб, распределить между собой оброк, а чтобы решительно воспротивиться этому побору; они только не знали, каким способом выказать свое несогласие.

Как вдруг бочар, личность весьма уважаемая в рыбачьем поселке, своего рода местный сенатор, сказал:

– Наши куры все кудахтали для лордов Рэвенсвудов, а теперь пускай-ка покудахчут для тех, кто их поит и кормит.

Собрание выразило свое одобрение единодушным смехом.

– А если хотите, – продолжал бочар, – я схожу к Дэви Дингуоллу, стряпчему, что приехал сюда, с севера. Ручаюсь, уж он-то найдет для нас законы.

Крестьяне тут же назначили день для большого разговора о требованиях Калеба и пригласили его явиться в Волчью Надежду. Калеб прибыл в селение с жадно простертыми руками и пустым желудком, рассчитывая поживиться за счет данников Волчьей Надежды и наполнить первые – с пользой для своего господина, а второй – с пользой для себя. Но, увы, надежды его развеялись как дым! Не успел он вступить в селение с восточной стороны, как увидел, что с западного конца, к нему приближается, роковая фигура Дэви Дингуолла, хитрого, сухопарого, язвительного стряпчего, обладавшего к тому же железными кулаками; он вел тяжбы против Рэвенсвуда и был главным клевретом сэра Уильяма Эштона. Размахивая кожаным мешком, доверху набитым грамотами и хартиями, выданными селению, Дэви выразил надежду, что не заставил мистера Болдерстона ждать, поскольку ему «поручено, а также даны все полномочия, погашать и взыскивать долги, примирять тяжущиеся стороны и возмещать убытки, словом, действовать согласно необходимости касательно всех взаимных и неудовлетворенных претензий достопочтенного Эдгара Рэвенсвуда, иначе именуемого мастер Рэвенсвуд…»

– Высокоблагородного Эдгара, лорда Рэвенсвуда, – сказал Калеб с особым ударением: сознавая, как мало у него шансов на успех в предстоящем споре, он тем более был полон решимости ни на йоту не уступать в вопросах чести дома.

– Пусть лорд Рэвенсвуд, – согласился деловой человек, – не будем спорить о титулах, даваемых из вежливости… Итак, именуемого лорд Рэвенсвуд или мастер Рэвенсвуд, наследственного владельца замка «Волчья скала» и принадлежащих ему земель, с одной стороны, и Джона Уайтфиша и других ленников из селения Волчья Надежда, расположенного на вышеупомянутых землях, с другой.

Калеб знал по горькому опыту, насколько труднее вести борьбу с этим наемным поборником чужих прав, чем с самими поселянами, – на их воспоминания, привязанности и образ мыслей он мог бы воздействовать сотнями косвенных аргументов, к которым их полномочный представитель оставался совершенно глух.

Исход этого свидания подтвердил всю справедливость опасений Калеба. Тщетно пускал он в ход все свое красноречие и изобретательность, тщетно приводил кучу доводов, ссылаясь на древние обычаи и наследственное чувство уважения, тщетно напоминал о помощи, оказанной лордами Рэвенсвудами жителям Волчьей Надежды в прошлом, и намекал на возможные услуги в будущем, – стряпчий твердо держался буквы грамот: этого он в них не видел, там это не было записано. А когда Калеб, желая попробовать, не подействует ли угроза, упомянул о печальных последствиях для селения, если лорд Рэвенсвуд лишит крестьян своего покровительства, и даже дал понять, что лорд Рэвенсвуд может прибегнуть к решительным мерам в отместку за обиду, Дингуолл громко расхохотался.

– Мои доверители, – сказал он, – решили сами заботиться об интересах своего селения, а лорду Рэвенсвуду, коль скоро он лорд, довольно хлопот в своем собственном замке. Что же касается угроз о насильственном изъятии, с применением силы, или via facti note 22Note22
  Явочным порядком (лат.).


[Закрыть], как это называется в законах, то позволю себе напомнить вам, мистер Болдерстон, что мы живем не в прежние времена, к тому же к югу от Форта, и достаточно далеко от горной Шотландии. Мои доверители считают себя в состоянии защищаться собственными силами, но, если окажется, что они ошибаются, они обратятся за помощью к правительству, – прибавил он с ехидной улыбкой, – и капрал с четырьмя красными мундирами сумеет оградить их от притязаний лорда Рэвенсвуда и от любых насильственных поборов, какие он или его слуги вздумают здесь производить.

Если бы Калеб мог сосредоточить в своем взгляде всю ненависть аристократии, если бы он мог испепелить этого стряпчего, отрицавшего вассальную зависимость и родовые привилегии, он бы уничтожил его своим взором, не задумываясь о последствиях. При настоящих же обстоятельствах ему ничего не оставалось, как вернуться в замок. Целых полдня он не показывался никому на глаза и никого к себе не допускал, даже Мизи: запершись в своей каморке, он шесть часов подряд начищал оловянное блюдо да насвистывал песенку «Мэгги Лаудер».

Неудачный исход этой реквизиции лишил Калеба помощи Волчьей Надежды и ее окрестностей, его Перу и Эльдорадо, откуда прежде в случае необходимости он черпал полными пригоршнями. Он поклялся, что ноги его больше не будет в этом селении, и сдержал слово. Трудно поверить, но этот разрыв, как и предполагал Калеб, явился чем-то вроде наказания для непокорных вассалов. В их глазах мистер Болдерстон был важным лицом, общающимся с высшими существами; его присутствие украшало их маленькие празднества, его советы во многих случаях оказывались весьма полезными, и знакомство с ним делало честь Волчьей Надежде. По общему мнению, с тех пор как Калеб засел у себя в замке, селение «стало совсем не таким, как прежде… Но спору нет, насчет яиц и масла мистер Калеб был совсем не прав, и мистер Дингуолл доказал это по всей справедливости».

Таково было положение дел между враждующими сторонами, когда старый дворецкий оказался перед необходимостью либо в присутствии знатного незнакомца и (уж куда хуже! ) его слуги признать, что замок «Волчья скала» не способен накормить гостей – а для Калеба это было нож острый, – либо обратиться к милосердию жителей Волчьей Надежды. Предстояло пойти на жестокое унижение, но нужда была крайней, и тут ни с чем нельзя было считаться. Вот какие чувства теснились в груди бедного Калеба, когда он ступил на улицу селения.

Прежде всего он решил избавиться от соглядатая и тотчас указал Локхарду дорогу в харчевню матушки Смолтраш, где Бакло и Крайгенгельт пировали вместе с охотниками и откуда по всей деревне разносилось громкое пение; красноватый свет падал из окон и, рассеивая сгущающиеся сумерки, мерцал на бочках, кадках и бадьях, сваленных в кучу во дворе бочара по другую сторону улицы.

– Не угодно ли вам, мистер Локхард, – обратился к нему Калеб, – зайти в тот дом, где горит свет и как раз распевают «Холодной похлебкой угощали нас в Эберднне». Вы сможете выполнить поручение вашего господина и купить там оленины, а я, как только достану остальное, зайду туда передать лэрду Бакло, что мастер Рэвенсвуд просил его переночевать в деревне. Разумеется, можно было бы вполне обойтись и без оленины, – прибавил он, держа за пуговицу слугу сэра Эштона, – но, понимаете, это надо сделать из любезности к охотникам. И вот еще что мистер Локхард: если вам предложат вина, или там бренди, или эля, так вы не отказывайтесь, а захватите с собой бочоночек, потому что наши запасы в замке, возможно, пострадали от грозы… Признаться, я этого очень опасаюсь.

Отпустив Локхарда, Калеб тяжелой поступью и с еще более тяжелым сердцем двинулся по кривой улице, которая вилась между разбросанными домиками, обдумывая, с кого начать атаку. Нужно было найти человека, для которого прежнее величие рода Рэвенсвудов имело бы больший вес, чем недавно приобретенная независимость, а просьба Калеба была бы воспринята как высокая честь и, вызвав раскаяние, польстила бы самолюбию. Мысленно перебрав всех жителей селения, он так ни на ком и не мог остановиться. «Боюсь, как бы наша похлебка не оказалась ледяной», – подумал Калеб, до слуха которого вновь донесся нестройный хор: «Холодной похлебкой угощали нас в Эбердине». «Пастор… Он получил приход благодаря покойному лорду, но потом они поссорились из-за десятины. Вдова пивовара… Она много месяцев снабжала замок пивом в долг, и ей еще ничего не уплатили по счету – конечно, если бы не честь рода, было бы грешно обижать вдову». Никто не мог бы помочь Калебу в его беде лучше, чем бочарных дел мастер Джибби Гирдер, но, как говорилось выше, он-то и возглавил бунт, так что на его дружескую руку менее всего можно было рассчитывать.

«Впрочем, все зависит от умения взяться за дело, – рассуждал сам с собой Калеб. – Я имел неосторожность назвать бочара зеленым новичком, и с тех пор он плохо относится к дому Рэвенсвудов. Но он женился на славной девушке, Джин Лайтбоди, дочке старого Лайтбоди, того самого, что жил в Луп-де-Дайке, а старый Лайтбоди был женат на Мэрион, служившей у леди Рэвенсвуд сорок лет тому назад.

Помню, я не раз повесничал с нею, а она, говорят, теперь живет у зятя. У этого мошенника водятся якобитские и георгиевские денежки. Эх, кабы до них добраться! .. Конечно, если я попрошу взаймы у этого неблагодарного болвана, то окажу ему и его семейке столько чести, сколько они вовсе не заслуживают.

А если он и потеряет на нас немного, так не велика беда. Накопит еще».

Приняв, таким образом, решение, Калеб мигом повернул назад и поспешно зашагал к дому бочара, распахнул без долгих церемоний дверь и сразу очутился в сенях, откуда он мог, никем не замеченный, окинуть взглядом всю кухню.

В противоположность запустению, царящему в замке, дом бочара был полной чашей; в очаге весело пылало пламя. Молодая жена бочара в нарядном платье с широкими рукавами и кружевным воротничком заканчивала праздничный туалет, и ее красивое, добродушное лицо отражалось в осколке зеркала, специально для этой цели прикрепленном к посудной полочке. Ее мать, старая Мэрион, «самая развеселая женщина в околотке», по единодушному мнению окрестных кумушек, сидела перед пылающим огнем во всем великолепии парадного облачения: на ней была гроденаплевая блуза и нить янтарных бус, волосы были уложены в замысловатый узел и скреплены лентой. Уютно попыхивая трубочкой, она надзирала за стряпней, ибо на очаге, упомянутом нами выше, стоял большой горшок, или, точнее говоря, котел, в котором, громко булькая, варилась говядина с хлебными ломтиками, а на вертелах, усердно поворачиваемых двумя мальчишками-учениками, стоявшими по обе стороны печи, жарились бараний бок, жирный гусь и пара диких уток – зрелище, более приятное для страждущего сердца и голодного желудка отчаявшегося мажордома, чем красавица хозяйка и ее развеселая матушка. Вид этого изобилия и соблазнительный запах так подействовали на Калеба, что он едва не лишился чувств. На мгновение он отвернулся, желая посмотреть, что творится в парадной половине дома, и взору его представилась картина, глубоко поразившая его сердце; большой круглый стол был накрыт на десять, а то и на все двенадцать человек и «убран», как любил выражаться Калеб, белоснежной скатертью; большие оловянные фляги и несколько серебряных кубков, вероятно содержавших в себе напиток, достойный их великолепного вида, чистые тарелки, ложки, вилки и ножи, отточенные, начищенные и готовые к употреблению, казалось были разложены здесь по какому-то особо торжественному случаю.