Текст книги "Ламмермурская невеста"
Автор книги: Вальтер Скотт
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
Глава XXXI
В той чаще, где царили смрад и мгла,
Когда-то ведьма злобная жила.
Она здесь поселилась одиноко,
Вдали от всех, чтоб черные дела
И козни адские вершить жестоко,
Разя несчастных тайно, издалека.
«Королева фей»
Вскоре здоровье Люси настолько ухудшилось, что ее пришлось поручить заботам специальной сиделки, более опытной в уходе за больными, чем простые служанки. Выбор леди Эштон по известным ей одной причинам пал на Эйлси Гурли, прозванную Боденской Колдуньей.
Эта женщина пользовалась большой известностью среди невежественных крестьян как целительница различных недугов, особенно падучей и других таинственных болезней, от которых не могут помочь доктора. Она лечила травами, собранными в разные часы ночи, заговорами, заклинаниями и ворожбой, которые, случалось, иногда положительно действовали на воображение больного. Таково было ремесло Эйлси Гурли, и не трудно догадаться, что не только соседи, но и местное духовенство относилось к ней весьма подозрительно. Кроме знахарства, Эйлси еще тайно промышляла колдовством, ибо, невзирая на ужасные наказания, налагавшиеся за это воображаемое преступление, находилось немало людей, готовых из-за нужды или по злобе надеть на себя ненавистную и опасную личину, отчасти ради того, чтобы иметь власть над окружающими, отчасти же ради жалких прибылей, которые они извлекали из своего мнимого искусства.
Эйлси Гурли была не так глупа, чтобы открыто признаться в сообщничестве с нечистой силой: такое признание немедленно привело бы ее на костер.
Подобно Калибану, она уверяла, что ей помогает безвредная фея. Она предсказывала судьбу, толковала сны, составляла снадобья, обнаруживала покражи, устраивала и расстраивала свадьбы, причем порой так удачно, что, по мнению соседей, несомненно пользовалась помощью самого Вельзевула. Величайшее зло, творимое этими воображаемыми кудесниками, состояло, однако, в том, что, чувствуя всеобщее к себе отвращение, они, не задумываясь, шли на любое гнусное дело и под видом колдовства нередко совершали подлинные злодеяния. Читая судебные отчеты о процессах этих несчастных, невольно перестаешь негодовать, когда узнаешь, что многие из них, как отравители, соучастники и бессердечные исполнители тайных семейных преступлений, вполне заслуживали того жестокого наказания, к которому были присуждены за мнимое колдовство.
Такова была Эйлси Гурли, которой леди Эштон поручила попечение о здоровье дочери, надеясь с ее помощью окончательно сломить волю Люси. Женщина менее влиятельная никогда бы не осмелилась на такой шаг; но высокое положение леди Эштон и сила характера делали ее недосягаемой для мнения света: она могла приставить к дочери «эту лучшую во всей округе, опытнейшую сиделку и целительницу», не боясь обвинения в том, что прибегает к помощи сообщницы и союзницы дьявола, Старая ведьма без долгих слов поняла, чего от нее ждут. Она вполне подходила для взятой на себя. роли, где требовалось немалое знание человеческого сердца и страстей. Достойная Гурли не могла не заметить, что один ее вид, – с которым мы познакомили читателя выше, когда впервые встретились с ней у смертного одра слепой Элис – заставляет Люси содрогнуться от ужаса, и сразу же возненавидела бедную девушку. Однако, затаив смертельную обиду, она принялась за дело, стараясь ослабить и преодолеть предубеждение мисс Эштон. Это оказалось нетрудным, и Люси скоро забыла об отталкивающей наружности своей сиделки, покоренная ее мнимой добротой и участием, от которых бедняжка за последнее время совсем отвыкла. Заботливая услужливость и расторопность старухи не замедлили снискать ей расположение у ее подопечной, хотя и не приобрели ей полного доверия. Желая якобы развлечь больную, Эйлси принялась рассказывать легенды, которые передавала очень искусно, и вскоре без труда овладела вниманием девушки: привычка к чтению и склонность к мечтательности заставляли Люси с интересом прислушиваться к подобного рода историям.
Сначала рассказы Гурли были бесхитростны и занимательны. Она говорила
О феях, пляшущих в ночной тиши,
Любовниках, на муки обреченных,
И о страдальцах, в замках заключенных,
Во власти колдунов.
Однако мало-помалу рассказы эти стали приобретать все более мрачный и таинственный характер и, наконец, сделались совсем страшными. К тому же старуха нашептывала их при свете ночника, голос ее беспрестанно прерывался, мертвенно-бледные губы дрожали, костлявый палец то и дело предостерегающе поднимался кверху, голова тряслась, а водянистые голубые глаза злобно сверкали. Все это могло бы навеять ужас даже на человека менее восприимчивого, чем Люси, и в эпоху, менее пораженную суевериями, чем та, в которую она жила. Старая ведьма тотчас сообразила, что Люси попала в ее сети, и стала туже стягивать петлю на шее послушной жертвы. Теперь она перешла к сказаниям о Рэвенсвудах, их былом величии и грозном могуществе, которые народная молва окружила многими суевериями. Старая вещунья повторила от начала до конца, всю историю рокового источника, украсив ее ужасными подробностями; она снабдила таинственными комментариями то пророчество о мертвой невесте последнего из Рэвенсвудов, которое мы уже слышали от Калеба. Наконец, она поведала Люси о призраке, явившемся Рэвенсвуду в лесу, используя преувеличенные слухи, ходившие об этом происшествии благодаря неосторожным расспросам Эдгара в хижине покойной Элис.
Если бы Люси не пала духом или если бы эти рассказы касались другого семейства, она, вероятно, отнеслась бы к ним равнодушно. Но при ее болезненном состоянии они произвели на нее сильное впечатление; мысль о том, что злой рок тяготеет над ее несчастной любовью, овладела всем ее существом; под влиянием суеверных страхов ее рассудок, и так уже ослабевший от горя, страданий и неизвестности, подавленный сознанием того, что она покинута и одинока, окончательно помутился. В историях, сообщаемых ей слугами, было тоже много сходного с ее собственной судьбой, и мало-помалу Люси начала рассуждать с Эйлси о трагических и таинственных предметах, с каждым днем все больше доверяясь старой ведьме, хотя та по-прежнему вызывала в ней невольный трепет. Старуха не преминула ловко воспользоваться этими ростками доверия. Она стала внушать бедной девушке желание узнать будущее – вернейший способ окончательно расстроить рассудок и сломить силу духа. Эйлси принялась разъяснять предзнаменования, истолковывать сны, а возможно, прибегла и к другим плутовским средствам, которыми мнимые приспешники дьявола одурачивали и запугивали свои жертвы.
В обвинительном акте против Эйлси Гурли (отрадно знать, что эту старую каргу судили, приговорили к костру и сожгли на вершине Норт-Берика по приговору специальной комиссии Тайного совета) среди прочих преступлений я нашел упоминание о том, что она с помощью дьявола показывала некоей знатной девице обручение ее жениха, находившегося тогда в чужеземной стране, с другой женщиной. Но в этой, как и в некоторых других частях обвинения, имена и даты, по-видимому, намеренно изменены; возможно, из уважения к заинтересованным лицам. Во всяком случае, совершенно ясно, что Эйлси Гурли не могла разыграть такую комедию одна, полагаясь только на свою ловкость или плутовские проделки. Как бы то ни было, вся эта ворожба произвела свое пагубное действие на больной рассудок Люси: она сделалась еще раздражительнее, здоровье ее день ото дня ухудшалось, она стала ко всему безучастной, мрачной и подавленной. Сэр Уильям, догадываясь о причинах этой перемены, решился наконец проявить какое-то подобие власти, что дотоле было ему не свойственно, и потребовал прогнать Эйлси Гурли из замка. Однако тетива была спущена, и стрела по самую бородку вонзилась в бок раненой жертвы.
Вскоре после ухода Эйлси Гурли родители приступили к Люси с требованием дать ответ Бакло.
– Я знаю, – сказала она с живостью, удивившей ее родителей, – небо, земля и ад ополчились на мой союз с Рэвенсвудом. Но я связала себя словом: я не могу нарушить его и не нарушу без согласия Рэвенсвуда. Я должна быть уверена, – добавила она, – что он возвратит мне свободу или, если угодно, откажется от меня. Мне безразлично, как это будет. Когда уже нет бриллиантов, не все ли равно, в каком футляре они хранились.
Это было сказано с такой твердостью, при этом глаза Люси так странно сверкали, пальцы же были так крепко стиснуты, что родители не осмелились ей перечить. Единственное, чего при всей своей хитрости добилась леди Эштон, – это согласия Люси написать под ее диктовку письмо Рэвенсвуду с требованием дать решительный ответ, намеревается ли он остаться верным их, как говорила Люси, «несчастной помолвке» или согласен расторгнуть ее.
Леди Эштон воспользовалась представившейся возможностью и так ловко составила письмо, что, попади оно в руки нашему благосклонному читателю, он, несомненно, решил бы, что Люси просит своего возлюбленного отказаться от обязательства, противоречащего интересам и склонностям их обоих. Не полагаясь, однако, на эту уловку, леди Эштон в конце концов решила уничтожить письмо, надеясь, что Люси, не получая ответа, придет в негодование и сама откажется от Рэвенсвуда. Однако она ошиблась в своих расчетах.
Время, необходимое для получения ответа с континента, уже давно миновало. Слабый луч надежды, озарявший сердце Люси, почти померк. И все же она не уступала. Ее не покидала мысль, что письмо ее, возможно, не было отправлено. Новая хитрость матери неожиданно доставила бедной девушке случай узнать то, что ее так заботило.
После того как слуга дьявола была изгнана из замка, леди Эштон решила все с той же целью прибегнуть к помощи слуги совсем иного рода
– пресвитерианского священника, уже упомянутого нами достопочтенного мистера Байдибента, известного своими строгими правилами и благочестием; к нему она и обратилась, рассчитывая, что
Послушный мне священник ей докажет,
Что нет греха отречься от обета,
Который мне противен, -
Как говорит тиран в одной трагедии.
Но надежды леди Эштон не оправдались. Сначала, используя предрассудки мистера Байдибента, она легко склонила его на свою сторону, изобразив ему ужасные последствия союза дочери богобоязненных, истовых пресвитериан с наследником кровожадного прелатиста и гонителя, чьи предки обагрили руки в крови мучеников за веру. Достопочтенный пастор тотчас вспомнил союз моавитянского пришельца с дочерью Сиона.
Однако, хотя мистер Байдибент был пропитан всеми предрассудками своей секты и исповедовал ее крайние принципы, он обладал здравым смыслом и состраданием, которому научился в той самой школе гонений, откуда люди нередко выходят с ожесточенными сердцами. Переговорив с мисс Эштон наедине, он был тронут ее горем и, поразмыслив, заявил, что она права, настаивая на том, чтобы ей позволено было самой снестись с Рэвенсвудом. Когда же Люси поделилась с ним своими сомнениями, рассказав, что не уверена, было ли вообще отправлено ее письмо, священник пришел в сильное волнение: покачивая седой головой, он то шагал по комнате, то останавливался, опираясь на посох с набалдашником из слоновой кости.
Наконец, после долгих колебаний, честный пастырь признался, что эти опасения кажутся ему основательными и что он сам берется помочь ей устранить их.
– Я полагаю, мисс Эштон, – начал он, – что ваша высокочтимая матушка несколько погорячилась, хотя она действовала исключительно из любви к вам и имея в виду ваши интересы, ибо лицо, вами избранное, сын гонителя и сам гонитель, он – кавалер, или, как их иначе называют, «злобный», богохульник, и нет ему места в колене Иессеевом. Тем не менее мы обязаны быть справедливыми ко всем и держать слово и обязательства, данные врагам нашим в равной мере, как и братьям. И потому я сам, да, да, я сам берусь переслать письмо этому человеку, по имени Эдгар Рэвенсвуд, в надежде, что помогу вам высвободиться из тенет, коими сей грешник опутал вас.
Но, поступая так, я желаю в точности соблюсти волю ваших достойных родителей, а потому прошу вас слово в слово, ничего не добавляя и не сокращая, переписать письмо, ранее продиктованное вашей поистине достойнейшей матушкой. Я приму все меры, дабы письмо сие было отправлено, и если, достойная леди, вы не получите на него ответа, вам придется заключить, что человек этот решил молчаливо уклониться от исполнения данного им слова, которое, без сомнения, не желает честно и прямо возвратить вам.
Люси с радостью приняла предложение почтенного пастора. Она написала новое письмо, в точности повторявшее предыдущее, и мистер Байдибент передал его Сондерсу Муншайну – превосходному церковному старосте на суше и отважному контрабандисту на море, смело направлявшему свой бриг наперерез ветрам, что дуют между Кампвером и восточным побережьем Шотландии. По просьбе пастора он взялся доставить письмо мастеру Рэвенсвуду, при каком бы иностранном дворе тот ни находился.
Это объяснение понадобилось нам, чтобы помочь читателю понять смысл разговора между мисс Эштон, ее матерью и Бакло, разговора, о котором мы подробно рассказали в предыдущей главе.
Люси напоминала теперь моряка, потерпевшего кораблекрушение в разбушевавшемся океане: несчастный ухватился за доску, силы его с каждым мгновением иссякают, вокруг него непроглядная тьма, изредка сверкают молнии, злобно озаряя седые валы, готовые его поглотить.
Дни шли за днями, недели за неделями. Наступил день св. Иуды – последний назначенный Люси срок, – а от Рэвенсвуда не было ни письма, ни известия.
Глава XXXII
Здесь в книге так несхожа подпись их
С каракулями грязными других.
Жених писал уверенно и прямо,
Как сосны буквы высятся упрямо,
А у невесты буквы, как цветки,
Сплели узор, изящны и легки.
Крабб
Итак, день св. Иуды – последний срок, назначенный самой Люси, – наступил, а от Рэвенсвуда, как мы уже сказали, не было ни письма, ни известия.
Зато Бакло и его верный приспешник Крайгенгельт не заставили себя ждать: ранним утром они уже прибыли в замок, чтобы получить окончательный ответ и подписать необходимые бумаги.
Брачный контракт был тщательно составлен под Надзором самого сэра Уильяма, и ввиду слабого здоровья невесты было решено не приглашать на помолвку никого из посторонних. Свадьбу же условились отпраздновать на четвертый день после подписания контракта, на чем особенно настаивала предусмотрительная леди Эштон, опасавшаяся, как бы Люси не передумала или не заупрямилась. Однако несчастная девушка, по-видимому, уже полностью покорилась. Она выслушала известие о предстоящей свадьбе с равнодушием отчаяния, с полным безучастием, свидетельствовавшим о глубокой подавленности. Бакло, не отличавшийся проницательностью, объяснил себе ее поведение естественным для застенчивой девицы страхом перед замужеством, тем более что Люси, как он превосходно знал, шла за него, подчиняясь воле родителей, а не велению собственного сердца.
После положенных приветствий Люси разрешили на некоторое время удалиться к себе для совершения туалета, ибо леди Эштон заявила, что брак только тогда бывает счастливым, когда контракт подписан до полудня.
Люси позволила служанкам одеть себя для предстоящей церемонии по собственному вкусу и разумению, и они облекли ее в роскошный наряд, надев на нее платье из белого атласа и брюссельских кружев, убрали ей волосы множеством бриллиантов, хотя праздничный блеск камней явно не соответствовал смертельной бледности невесты и тревожному выражению ее глаз.
Едва туалет был закончен, как явился Генри, чтобы отвести покорную сестру в гостиную, где все было готово для подписания брачного контракта.
– Знаешь, Люси, – сказал Генри, – я рад, что ты выходишь за Бакло, а не за Рэвенсвуда. Он похож на испанского гранда, и мне всегда казалось, что он собирается перерезать нам глотки, чтобы потом топтать наши трупы ногами. Я рад, что он сейчас за тридевять земель отсюда. Никогда не забуду, как я испугался, когда принял его за оживший портрет сэра Мэлиза. Скажи по совести, Люси, разве ты не рада, что от него отделалась?
– Оставь меня, Генри, – ответила несчастная девушка, – мне все на свете опостылело.
– Э, все невесты так говорят, – засмеялся Генри. – Но ничего, не огорчайся, через год ты запоешь совсем другое. Знаешь, я буду твоим шафером и поеду во главе процессии. Все родственники, знакомые и союзники, наши и Бакло, будут сопровождать тебя в церковь. Я надену пунцовый камзол с кружевами, шляпу с пером, золотую перевязь point d'Espagne note 45Note45
Испанского кружева (франц.).
[Закрыть] и кинжал вместо шпаги. Я, конечно, предпочел бы шпагу, но отец и слышать об этом не хочет. Все это и пропасть всякого добра старый Гилберт доставит сегодня вечером из Эдинбурга на мулах.
Я покажу тебе свои обновки, как только он приедет.
Появление леди Эштон, уже начинавшей беспокоиться из-за долгого отсутствия дочери, прервало болтовню мальчика. С нежнейшей улыбкой мать взяла Люси под руку и повела в зал, где их уже ждали сэр Уильям Эштон, полковник Дуглас Эштон в полной парадной форме, Бакло в нарядном костюме жениха, Крайгенгельт, облаченный щедротами своего патрона с головы до пят во все новое и разукрашенный кружевами, как, по его разумению, следовало одеваться капитану, а также преподобный мистер Байдибент, ибо в правоверных пресвитерианских семействах присутствие пастора во всех торжественных случаях считалось совершенно необходимым.
На столе, где был разложен брачный контракт, стояли вина и закуски.
Но, прежде чем собравшиеся подписали бумаги и принялись за угощение, мистер Байдибент, по знаку сэра Уильяма, пригласил их сотворить вместе с ним молитву о ниспослании благодати на брачный союз, заключаемый между достойными сторонами. С обычной для того времени простотой, дозволявшей пастырю говорить без околичностей, он просил всевышнего излечить скорбную душу Люси в награду за покорность достойнейшим родителям, ибо, почтив отца и мать своих, она исполнила заповедь господа нашего, а потому да пребудет в счастье и радости отныне и во веки веков. Потом он просил господа избавить жениха от дурных привычек, отвращающих юношей от стези добродетели, и наставить его, дабы порвал с недостойными друзьями: безбожниками, возмутителями и пьяницами (при этих словах Бакло подмигнул Крайгенгельту), и не знался с людьми, толкающими его на стезю греха. В заключение мистер Байдибент просил небо ниспослать божественную благодать на сэра Уильяма, леди Эштон и все их семейство и, таким образом, не обошел никого из присутствующих, за исключением Крайгенгельта, которого, надо полагать, считал закоснелым грешником, недостойным молитвы своей.
Вслед за этим хозяева и гости приступили к делу, ради которого собрались. Сэр Уильям подписал контракт с надлежащей торжественностью и аккуратностью, его сын подмахнул бумаги с небрежностью военного, Бакло ставил свое имя с молниеносной быстротой, едва только Крайгенгельт переворачивал страницы, и, кончив, вытер перо о кружевное жабо этого достойного джентльмена.
Теперь настала очередь Люси. Заботливая мать сама подвела ее к столу. Сначала невеста коснулась бумаги сухим пером; когда же ей указали на это, она никак не могла попасть в массивную серебряную чернильницу, стоящую прямо перед ней. Леди Эштон поспешила прийти ей на помощь.
Я сам видел этот роковой контракт. Имя Люси Эштон четко выведено под каждой страницей, и только чуть заметная кривизна букв указывает на то, что рука ее дрожала. Последняя же подпись не закончена, написана неразборчиво и размазана: дело в том, что как раз в тот момент послышался лошадиный топот, затем торопливые шаги по галерее и повелительный голос – приезжий требовал, чтобы его тотчас впустили в зал.
– Это он, это он! – вскрикнула Люси, и перо выпало из ее рук.
Глава XXXIII
Не успело еще перо выпасть из рук мисс Эштон, как дверь в зал распахнулась и Эдгар Рэвенсвуд появился на пороге.
Локхард и второй слуга, тщетно пытавшиеся преградить ему доступ в зал, теперь в оцепенении застыли за его спиной; их испуг немедленно сообщился всем присутствующим. На лице полковника Эштона можно было прочесть не только страх, но и гнев;
Бакло изобразил высокомерие и подчеркнутое безразличие; остальные, даже леди Эштон, не могли скрыть своего ужаса; Люси окаменела, словно перед ней был не человек, а призрак. Рэвенсвуд и в самом деле походил скорее на призрак, чем на живое существо.
Эдгар остановился посреди зала, против стола, у которого сидела Люси; не обращая ни на кого внимания, словно она была там одна, он устремил на нее взгляд, исполненный глубокой печали и нескрываемого негодования. Его темный дорожный плащ, соскользнув с одного плеча, ниспадал широкими складками наподобие мантии; богатая одежда была в беспорядке и забрызгана грязью от быстрой езды; сбоку висела шпага, а из-за пояса торчали пистолеты. Надвинутая на лоб шляпа, которую он не снял при входе, бросала тень на его смуглое от природы лицо; обычно суровое, ныне же осунувшееся от горя и мертвенно-бледное после продолжительной болезни, оно имело теперь жестокое, даже свирепое выражение. В беспорядке ниспадавшие из-под шляпы волосы и застывшая поза делали его похожим на мраморную статую. Он не произнес не единого слова: несколько минут прошло в глубоком молчании.
Наконец к леди Эштон вернулось ее обычное самообладание, и она пожелала узнать, чем вызвано это дерзкое вторжение.
– Миледи, – сказал полковник, – разрешите мне предложить мастеру Рэвенсвуду этот вопрос и просить его последовать за мной, чтобы поговорить наедине.
– Нет, – перебил его Бакло, – я никому не уступлю права требовать объяснений у мастера Рэвенсвуда. Крайгенгельт, – оказал он, меняя тон, – что вы таращите глаза, словно увидели призрак, черт вас возьми! Мою шпагу! Живо!
– Простите, – заявил полковник, – я настаиваю на моем праве первым требовать удовлетворения у этого человека, нанесшего такое неслыханное оскорбление моей семье!
– Успокойтесь, джентльмены, – сказал Рэвенсвуд, поворачиваясь к ним и подымая руку, словно предлагая прекратить споры, – успокойтесь. Если жизнь опостылела вам так же, как мне, поверьте, я найду время и место для поединка с каждым из вас. Но сейчас мне не до пустяков.
– Не до пустяков! – повторил полковник, обнажая шпагу.
– Не до пустяков! – закричал Бакло, хватаясь за эфес шпаги, принесенной ему Крайгенгельтом.
Сэр Уильям в страхе за сына бросился между ним и Рэвенсвудом.
– Сын мой, я тебе запрещаю! – воскликнул он. – Бакло, умоляю вас! Именем королевы и закона – ни с места!
– Именем господа нашего, – вскричал Байдибент и, воздев руки к небу, встал между противниками, – именем господа нашего, ниспославшего на землю мир и благоволение, я прошу вас, я приказываю, я требую – откажитесь от насилия. Алчущий крови не угоден господу. Поднявший меч от меча да погибнет!
– За кого вы меня принимаете, сэр! – воскликнул полковник, гневно глядя на пастора. – Чтобы я снес такую обиду в доме моего отца? Пустите меня, Бакло!
Он сейчас же даст мне удовлетворение, или, клянусь небом, я немедленно убью его как собаку.
– Ну нет, этого я не позволю, – ответил Бакло. – Он спас мне жизнь, и, будь он сам дьявол, вознамерившийся погубить ваш дом и род, вы убьете его не иначе, как в честном поединке.
Воспользовавшись несогласием, возникшим в стане противника, Рэвенсвуд заговорил снова.
– Успокойтесь, джентльмены! – сказал он решительно. – Если вы ищете опасности, вам придется немного подождать, пока я освобожусь. Мое дело не потребует много времени. Ваша ли это рука, мисс? – спросил он более мягким тоном, протягивая Люси ее письмо.
Чуть слышное «да» сорвалось с ее губ: казалось, она едва сознает, что говорит.
– И это тоже ваш почерк? – продолжал он, протягивая ей их тайный брачный контракт.
Люси молчала. Страх, а мажет быть, более сильное чувство, сковал ее разум, и едва ли она понимала, о чем ее спрашивают.
– Если вы намерены предъявлять какие-то требования на основании этих бумаг, – вмешался сэр Эштон, – то предупреждаю вас: они не имеют никакой юридической силы.
– Сэр Уильям Эштон, – сказал Рэвенсвуд, – я прошу вас и всех присутствующих здесь выслушать меня и постараться правильно понять, чего я хочу.
Если мисс Эштон, как мне показалось из ее последнего письма, по собственной воле и собственному желанию требует расторгнуть нашу помолвку, эта бумага будет иметь для меня не больше цены, чем сорванный осенним ветром лист, валяющийся на земле.
Но я хочу услышать отказ из ее собственных уст.
И, не получив его, я не уйду отсюда. Вас здесь много, а я один, и вы можете убить меня, но я вооружен, доведен до отчаяния и дорого продам свою жизнь. Вот вам мое последнее слово: я должен услышать решение вашей дочери от нее самой; от нее самой, наедине, без свидетелей. Теперь выбирайте, – прибавил он: правой рукой он вынул шпагу из, ножен, левой достал из-за пояса пистолет и, взведя курок, опустил дулом вниз. – Выбирайте, – повторил он, – либо кровь обагрит этот зал, либо вы дадите мне возможность объясниться с моей нареченной невестой, на что я имею полное право по законам божеским и законам этой страны.
Все невольно отпрянули, устрашенные звуком его голоса и решительным видом: человек, одержимый отчаянием, всегда берет верх над людьми, охваченными более мелкими чувствами. Пастор первым прервал молчание.
– Именем господа нашего, – сказал он, обращаясь к сэру Уильяму, – умоляю вас, не отвергайте посредничества смиренного слуги его. Требование мастера Рэвенсвуда, угрожающего нам насилием, кажется мне основательным. Пусть мисс Люси скажет ему, что она сама сочла нужным согласиться с желанием своих родителей и раскаивается в данном ему слове.
И тогда он удалится с миром и не станет больше тревожить нас. Увы! Роковые следствия грехопадения праотца нашего Адама сказываются даже в созданиях, искупленных спасителем; нам же следует выказывать христианское долготерпение к людям, которые, пребывая во гневе и не праведности, поддаются неудержимому потоку страстей своих. Удостойте мастера Рэвенсвуда объяснением, на котором он настаивает. Оно не сможет глубоко ранить сердце мисс Эштон, ибо эта благородная девица уже твердо решила следовать выбору своих достойных родителей. И да будет так, говорю я. Мой долг просить вас согласиться на это мое предложение.
– Никогда! – вскричала леди Эштон, в сердце которой злоба пересилила удивление и страх. – Никогда этот человек не останется наедине с моей дочерью, нареченной невестой другого джентльмена!
Уходите, если вам угодно, я остаюсь. Я не боюсь ни угроз, ни оружия, хотя кое-кто из моей родни, – прибавила она, бросая взгляд на полковника, – кажется, испугался.
– Ради бога, миледи, – воскликнул достойный пастырь, – не подливайте масла в огонь. Я уверен, что мастер Рэвенсвуд, принимая в соображение нездоровье мисс Эштон и ваш материнский долг, не станет противиться вашему желанию присутствовать при его разговоре с мисс Люси. Я тоже останусь: быть может, . мои седины предотвратят ненужные вспышки гнева.
– Пожалуйста, сэр, – сказал Рэвенсвуд. – Пусть леди Эштон также останется, если ей угодно. Но остальных я попрошу удалиться.;
– Вы мне за все ответите, Рэвенсвуд, – сказал полковник, устремляясь мимо него к выходу.
– Когда вам угодно, – отозвался Рэвенсвуд.
– Не забудьте, – криво улыбнулся Бакло, – что вам прежде придется встретиться со мной: у нас с вами старые счеты.
– Разбирайтесь между собой как знаете, – ответил Рэвенсвуд, – но сегодня попрошу вас оставить меня в покое. Завтра же я сочту самым важным для себя делом дать вам обоим удовлетворение, любое, какое вы сочтете нужным.
Полковник Эштон и Бакло удалились, но сэр Уильям решил задержаться.
– Мастер Рэвенсвуд, – сказал сэр Уильям примирительным тоном, – я, кажется, ничем не заслужил этого позора, этого взрыва ненависти в собственном доме. Если вы вложите шпагу в ножны и проследуете за мной в кабинет, то при помощи самых неопровержимых доводов я докажу, вам всю бесполезность предлагаемого вами разбирательства.
– Завтра, сэр, завтра! – перебил его Рэвенсвуд. – Завтра я выслушаю все, что вам угодно, но сегодня мне надлежит заняться другим священным и необходимым для меня делом.
С этими словами он указал на дверь, и сэр Уильям послушно вышел из комнаты.
Рэвенсвуд вложил шпагу в ножны, разрядил пистолет и спрятал его за пояс, затем запер двери зала, возвратился к столу и, сняв шляпу, устремил на Люси взгляд, исполненный жгучего горя, в котором словно растворилась вся его недавняя ярость.
– Вы узнаете меня, мисс Эштон, – начал он, откидывая назад спадавшие на лоб волосы. – Я Эдгар Рэвенсвуд.
Люси молчала.
– Да, – продолжал он все с большим и большим воодушевлением, – я Эдгар Рэвенсвуд, который из любви к вам порвал священные узы, обязывающие его мстить за попранную честь рода. Я тот самый Рэвенсвуд, который ради вас простил давние обиды; более того – я дружески жал руку гонителю и разорителю моего семейства, человеку; оклеветавшему и убившему моего отца.
– Моя дочь, – прервала его леди Эштон, – не имеет оснований сомневаться в том, что вы Рэвенсвуд: злобная ненависть, которой пышет ваша речь, не замедлила напомнить ей, что перед нею смертельный враг ее отца.
– Прошу вас, не перебивайте меня, миледи, – возразил Рэвенсвуд. – Я жду ответа от вашей дочери.
Итак, я продолжаю. Мисс Эштон! Я Рэвенсвуд, которому вы дали клятву в верности. Правда ли, что вы хотите отречься, от нее и взять назад свое слово?
Бескровные губы Люси зашевелились.
– Этого хочет моя мать, – еле слышно произнесла она.
– Это правда! – воскликнула леди Эштон. – Именно я, по праву, данному мне богом и людьми, не только посоветовала моей дочери, но и поддержала ее намерение отказаться от злополучного, опрометчиво данного ею слова и считать, согласно священному писанию, эту помолвку недействительной.
– Священному писанию! – презрительно усмехнулся Рэвенсвуд.
– Мистер Байдибент, – обратилась леди Эштон к священнику, – прочтите текст, в силу которого вы сами после долгих раздумий объявили недействительной мнимую помолвку, на которой настаивает этот исступленный безумец.
Пастор достал из кармана библию, отстегнул застежки и прочел следующее:
– «Если женщина даст обет господу и положит на себя зарок в доме отца своего в юности своей, и услышит отец обет ее и зарок, который она положила на душу свою, и промолчит о том отец ее, то все обеты ее состоятся и всякий зарок ее, который она положила на душу свою, состоится».
– Именно о нас говорят приведенные вами слова, – воскликнул Рэвенсвуд.
