Текст книги "Антипка дарит журавлиное яйцо"
Автор книги: Валерьян Баталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Глава четвёртая. ЯСТРЕБ
Серёжа только-только проснулся. Ему показалось, что где-то стреляют из мелкокалиберной винтовки.
Он открыл глаза. Бабушка Матрёна хлопотала возле печи. По стенам, оклеенным голубыми обоями, прыгали солнечные зайчики. Серёжа с минуту посмотрел на прибитый гвоздиками к дощатой перегородке большой плакат, на котором были нарисованы длинный приземистый дом с маленькими узкими окнами, краснощёкая женщина с ведром в руках и вокруг неё десятки, а может быть, и сотни белых одинаковых кур. Он прочёл крупную чёткую надпись на плакате: «Птицеводство – доходная отрасль колхозного хозяйства», потянулся, сжав кулаки, сбросил с себя одеяло и быстро соскочил с постели.
Звуки, похожие на треск винтовочных выстрелов, слышались откуда-то со стороны печки. Серёжа заглянул в горящую топку и лишь тогда понял, отчего получается этот треск. Жарким пламенем пылали дрова, и вдруг одно полено как щёлкнет – во все стороны густо брызнули искры, несколько красных угольков выскочили из печки на пол.
Бабушка Матрёна, плюнув на пальцы, быстро подхватила их и ловко забросила обратно в печь. Но Серёжа разглядел на полу возле печки чёрные пятнышки. Видно, не всегда бабушка успевает вовремя подхватить выпавший из печки горящий уголёк, вон как они половицы прожгли, будто клякс наставили.
– Проснулся, милок? А то поспал бы ещё, понежился. Тебе, чай, не на работу спешить, у тебя отпуск, – ласково улыбнулась бабушка, выдвигая сковородником из печки на шесток сковороду. – А я тебя, милок, надумала тут угостить оладками да шанежками.
– Я, бабушка, уже выспался, – не отводя глаз от огня, ответил Серёжа. – Сейчас сбегаю на ручей, умоюсь.
Он надел тапочки, набросил на плечо полотенце и вышел во двор.
Солнце поднялось над лесом ещё невысоко и не палило, как днём, а ласково пригревало. В овраге у ручья было прохладно. Сюда не попадали солнечные лучи. Длинные тени от домов и деревьев дотягивались до противоположного склона. В траве поблёскивали капельки росы. За мостом, в низине, над лужайкой, стоял лохматый туман, словно там паслось стадо серых барашков.
Поёживаясь от свежей прохлады, Серёжа быстро умылся и бегом взбежал вверх по склону оврага к дому.
Он поел оладьев с маслом и, взяв книжку, залез на крышу сарая.
Отсюда сквозь прозрачные ветви берёзы было видно Каравай-поле и на той стороне оврага, за молодым ельничком, длинное-длинное деревянное здание птицефермы, совсем такое, как на плакате.
Доски, которыми была покрыта крыша, уже просохли от ночной росы и нагрелись. Серёжа смахнул вниз прошлогодние сухие листья и лёг на спину, заложив руки за голову.
Над ним голубело небо, медленно покачивались тонкие и прозрачные веточки берёзы.
Вдруг он заметил высоко в небе чёрную точку.
«Жаворонок? – подумал Серёжа. – Да нет – слишком уж высоко. Может быть, кто змея запустил?»
Серёжа не сводил глаз с чёрной точки. Она приближалась, увеличивалась. Вот он уже стал различать крылья птицы.
Птица опускалась. Широко раскинув крылья, она парила, как планёр. Птица описала круг над деревней и вдруг камнем стремительно упала возле птицефермы. Серёжа увидел, как бросились врассыпную белые куры, и тут понял: ястреб!
Он вскочил на ноги, шагнул к краю крыши, на мгновение остановился, потом махнул рукой, присел и прыгнул вниз.
– Ты чего не смотришь, куда прыгаешь? – услышал он Антипкин голос. – Чуть не зашиб.
– Ястреб на птицеферму полетел!
– Ястреб? Точно?
– Сам видел. Он вниз, а куры от него в разные стороны.
– Поймал?
– Не знаю, не видел. Может, и поймал.
– Бежим туда!
Поравнявшись с Фимкиным домом, Антипка громко крикнул:
– Фимка-а, айда скорей с нами!
Фимка выскочил из ворот, но, увидев Серёжу, остановился.
– Что случилось? – спросил он.
– Бежим! – бросил на ходу Антипка. – Ястреб на птицеферме! Его Серёжа сейчас засек. Может, поспеем.
Ребята со всех ног припустились вниз по оврагу, с разбегу перескочили ручей и тропинкой, через ельник, побежали к птицеферме.
– Здесь где-то, в лесочке, – сказал, задыхаясь от бега, Серёжа. – Он сюда спустился.
Мальчики с тропинки ринулись в лес, раздвигая колючие ветки.
– Здесь он, здесь где-то, – бормотал Серёжа. – Я видел…
Вдруг прямо перед ним из-под куста, лениво взмахивая большими тёмно-коричневыми крыльями, медленно вылетела большая птица. Серёжа вздрогнул от неожиданности: он не думал, что ястреб такой большой и такой страшный. Он был от него так близко, что Серёжа ясно разглядел его жилистые лохматые лапы с загнутыми большими когтями и хищный крючковатый клюв.
И только когда ястреб, выбравшись на полянку, стал подниматься вверх, мальчик опомнился и закричал во весь голос:
– Ребята, сюда! Он здесь!
– Где? Где?
Послышался треск веток, из-за ёлок выскочили Антипка и Фимка.
– Вон он… Всего метрах в двух от меня был, – с волнением говорил Серёжа. – Э-эх, хоть бы палку!
– Или рогатку, – подхватил Антипка.
– Нет, из рогатки не подобьёшь, – с сомнением сказал Серёжа. – Крылья у него во-от какие!
Фимка заглянул под куст, откуда вылетел ястреб, и поманил ребят:
– Смотрите, что он тут делал…
В кустах лежала окровавленная белая курица. Вокруг неё на земле и на ветках белели разбросанные перья и клочки пуха с яркими капельками крови на них.
– Эх, немного не поспели, – вздохнул Фимка, поднимая курицу. – Ну что ж, надо её тёте Глафире отнести…
Поднявшись ещё немного по склону, ребята вылезли из оврага и пошли к птицеферме напрямик через ёлочки и низкие пышные кусты можжевельника. Ёлочки и можжевельник подходили к ферме почти вплотную.
Впереди, за острыми вершинками ёлок, показалась длинная крыша фермы. Между кустами бродили, белые куры.
– Куть-куть-куть! Куть-куть-куть! – позвал Антипка, и несколько кур наперегонки подбежали к ребятам.
Серёжа поймал одну курицу и, прижав её к груди, запел:
– Ко-ко-ко да ко-ко-ко,
Ко-ко-ко да ко-ко-ко…
Фимка неодобрительно посмотрел на него:
– Сам, что ли, сочинил песню-то?
– Нет. У нас такая пластинка есть. Это сербская песенка. «Курица» называется.
Серёжа снова запел, покачивая в такт головой:
– Ко-ко-ко да ко-ко-ко…
Но Фимка перебил его:
– Брось тут самодеятельность устраивать. Ещё увидит кто, смеяться будет. Да отпусти курицу. Кур, что ли, не видел…
– Она хорошая, смирная, – погладил Серёжа курицу по спине.
– Я их тоже люблю, – сказал Антипка и ласково провёл пальцем по красному гребешку. Но курица повернула голову и клюнула Антипку в палец.
– Ай-яй-яй! – вскрикнул Антипка, и Серёжа поспешно бросил курицу.
Курица, громко кудахча, бросилась в кусты.
– Ха-ха-ха! – засмеялся Фимка. – Вот вам и смирная, и хорошая. Маленькая, а такого большого обидела.
На шум выбежала тётя Глафира – заведующая птицефермой.
– Это вы, ребята, – сказала она. – А я-то подумала, может, опять этот разбойник кур моих гоняет…
Но тут она увидела в руках у Фимки убитую ястребом курицу, всплеснула руками и хлопнула себя по бокам.
– Батюшки, да что же это получается? Каждый день по курице губит. Что же мне с ним, проклятым, делать – ума не приложу!
Ребята молчали, опустив смущённо головы, как будто они были виноваты в том, что ястреб таскает с птицефермы кур. А тётя Глафира, взяв у Фимки курицу, горестно причитала:
– Что за напасть такая! Не успеешь зайти на ферму, чтобы зерна́ вынести, он уж тут как тут. Целыми днями караулю его, а он меня караулит. Вон на той ёлке каждое утро сидит.
Мальчики повернули головы в ту сторону, в которую показывала тётя Глафира.
– Да вон он, ворюга! – закричала тётя Глафира. – Опять прилетел!
На голой сухой ёлке, возвышающейся над кустарником, на самой макушке, нахохлившись, сидела похожая издали на охапку сена большая птица.
– Нет на него никакой управы. Подстрелил бы кто его. Ведь было где-то у Никанорыча ружьё. Бывало, когда в сторожах ходил, день и ночь с ним таскался. Хоть бы припугнул разбойника…
– Есть у дедушки ружьё, – кивнул головой Антипка. – Оно у него за печкой стоит.
– Или вы, ребята, разок бы пальнули, – вздохнула тётя Глафира. – Нагнали бы страху на ворюгу. А то уж совсем от него спасения нет.
– Что ж, мы можем, – медленно, словно обдумывая что-то, проговорил Фимка.
– Наверно, твой дедушка не даст нам ружья, – с сомнением сказал Серёжа, повернувшись к Антипке. – Скажет, малы или ещё что-нибудь…
– Для такого дела даст, – решительно перебил его Фимка. – Только подойти к нему надо умеючи. Уж мы-то с Антипкой его знаем. Конечно, если сразу сказать ему: «Дай ружьё», обязательно откажет. А если издалека да вежливо…
– Ладно, пошли к деду, – сказал Антипка.
Глава пятая. ДЕД НИКАНОРЫЧ
У деда Никанорыча очень интересная борода – большая, пышная, из-за неё даже уши еле видны. На подбородке и щеках – она белая, как сметана, посредине – чёрная, будто кто её сажей вымазал, а конец бороды опять белый. В Мичашоре деда Никанорыча прозвали «дед Такскать».
Хитрое прозвище, и не поймёшь сразу, к чему оно. А прозвали деда так потому, что он в разговоре через два слова на третье говорит «так сказать». Но эти слова он выговаривает очень быстро, и у него получается не «так сказать», а одно слово «такскать».
Сейчас Никанорычу уже под семьдесят, но он ещё выходит на работу. Несколько лет назад его поставили сторожить зерносклады. Тогда-то ему правление выдало старую берданку. Дед её держал, как он говорил, «в боевой готовности, а то вдруг, такскать, воры нападут».
Но воры не нападали. Правление колхоза сократило штатную должность сторожа, а берданка так и осталась, у деда Никанорыча.
Теперь дед Никанорыч смотрит за изгородями на полях и лугах, если понадобится, чинит их, следит, чтобы скот не травил посевы. Ружьё он теперь и в руки не берёт. Может быть, даже позабыл о нём.
Когда ребята пришли к деду Никанорычу, он был занят тем, что, наколов дров и сложив их в поленницу, подметал во дворе в кучу щепки.
– Здравствуй, дедушка.
– Здорово, ребятки. А это кто ж такой? – спросил дед Никанорыч, поглядывая на Серёжу. – Не из космоса, случаем, прилетел?
– Это внук бабки Матрёны, – ответил Антипка. – На каникулы сюда приехал.
– А-а, слышал, слышал. Сергеем, кажись, звать тебя?
– Серёжа.
Дед Никанорыч погладил Серёжу по голове и легонько потрепал за чубчик.
– Отца-то твоего, Григория, я хорошо помню. На моих глазах вырос. Да что-то давненько он не приезжал в Мичашор. А ты, значит, в первый раз, такскать, к нам приехал?
– В первый, – ответил Серёжа.
– Деду, давай я домету, – протянул Антипка руку к метле. – А ты отдохни.
– Ладно, поработай. – Дед отдал метлу внуку. – Только мне отдыхать некогда: надо ко́злы к сараю переставить. Пилить, такскать, больше нечего, и тут, на дороге, им не место.
Дед Никанорыч обхватил тяжёлые берёзовые козлы, на лбу у него от сильного напряжения вздулись жилы.
– Давай помогай! – крикнул Фимка Серёже и подхватил козлы за один конец. – Втроём легче будет.
Козлы переставили к сараю. Тем временем Антипка кончил подметать.
Фимка оглядел высокую поленницу и сказал:
– Много вы нынче, дедушка, дров заготовили.
– Много не много, а на зиму хватит, – уклончиво ответил дед. – Занимать, такскать, у соседа не думаю.
Дед Никанорыч присел на бревно, не спеша достал из кармана кисет, положил его на колено. На кисете когда-то была вышивка, но сейчас, после нескольких десятков лет службы кисета, она поистёрлась, и поэтому нельзя было разобрать, что на нём вышито.
Так же неторопливо дед Никанорыч развязал кисет и достал из него трубку.
– Ой, какая трубка! – восхищённо воскликнул Серёжа. – Никогда такую не видел!
Никанорыч, заметив, с каким любопытством мальчик рассматривает его трубку, вытащил её изо рта и, держа двумя пальцами, медленно повернул перед Серёжей.
Трубка действительно замечательная! Она вырезана в виде лисицы. Отверстие, в которое набивают табак, выдолблено между ушами остренькой лисьей мордочки, а длинный хвост служит чубуком.
Повертев трубку перед Серёжиными глазами, дед Никанорыч сказал:
– Это, браток, подарок драгоценный. Память, такскать, о незабываемых годах гражданской войны. Одна оч-чень интересная история с ней связана.
– Какая же, дедушка, история? – спросил Серёжа.
– Расскажи ему, дедушка, как ты на гражданской воевал, – сказал Антипка. – И мы с Фимкой тоже ещё разок послушаем.
– Рассказать?
– Расскажи, дедушка.
– Ну ладно.
Фимка с Серёжей сели рядом с дедом на бревно. Антипка уселся перед ними прямо на землю.
Дед Никанорыч насыпал в трубку щепоть махорки, придавил указательным пальцем, чиркнул спичкой, затянулся и выпустил струйку дыма.
Антипка с Фимкой слышали рассказ деда Никанорыча уже не один раз. Но кому же не интересно послушать, пусть хоть в сотый раз, про бои Красной Армии с белыми?
Дед Никанорыч обвёл всех взглядом, потом прищурился, как будто вглядываясь куда-то в даль, и начал рассказ.
– Было это, как сейчас помню, в феврале девятнадцатого года. Зима тогда стояла холодная да вьюжная. Мороз – то тридцать, то сорок градусов. Упадёт раненый боец – чуть не поспеют сразу подобрать, через полчаса, глядишь, замёрз. Да ещё снегом занесёт.
Так вот, в такой морозный день подошёл наш отряд к селу Бадьдор. А в нём засели белогвардейцы – колчаковцы. Село стоит на горке, вроде как наше Каравай-поле, ни с какой стороны к нему скрытно не подойдёшь. Вокруг-то поле белым-бело, на снегу каждую чёрную точку за километр видать.
Два дня стояли мы у этого села. Больше десяти раз в атаку ходили. Да всё зря. Как подымутся наши цепи, так с колокольни колчаковский пулемёт: тра-та-та, тра-та-та. Мы перед ним как на ладони, и он бьёт, дьявол, без промаха.
Немало там полегло наших.
Красногвардейцы усталые, голодные, раздетые, а всё равно отступать не хотят. За Советскую власть ведь воевали.
Значит, два дня прошло, мы всё на одном месте стоим.
К вечеру второго дня по цепочке передают приказ: «Красноармейца Порошина к командиру». Меня, значит.
Подхватил я винтовку, побежал к командиру. Бегу и думаю: зачем я в такую жаркую пору понадобился?
Прибежал к нему в окопчик, доложил как положено: мол, красноармеец Порошин по вашему приказанию явился. Вижу, командир полка сидит такой задумчивый, меж бровями морщины, и на меня смотрит строго.
Потом командир встал, подошёл, положил руку мне на плечо и говорит:
«Я тебя знаю, красноармеец Порошин, как смелого бойца. Поэтому хочу тебе дать особое поручение. Очень важное это дело для всего нашего отряда и для Советской власти. Сам видишь, двое суток бьёмся здесь, а беляков из Бадьдора выбить не можем. Продовольствие у нас подходит к концу, да и боеприпасы тоже на исходе. А не даёт нам подойти к деревне пулемёт, установленный колчаковцами на колокольне. Поручаю тебе любой ценой снять эту огневую точку».
«Есть, – отвечаю, – товарищ командир, снять эту огневую точку любой ценой».
Дед Никанорыч распрямился и приложил морщинистую шершавую руку к старой выцветшей фуражке, без которой он никогда не показывался на улице вот уже много лет.
«Есть, – значит, говорю я. – Разрешите выполнять задание?»
«Желаю тебе успеха, Порошин, – говорит командир, а потом спрашивает: – Стрелять из пулемёта умеешь?»
«Так точно, – отвечаю, – умею».
«Ну хорошо».
Командир велел мне переобуться – сменить ботинки на валенки, и, как совсем стемнело, овражком, в обход, пошёл я к селу.
Церковь-то, на которой пулемёт был, я ещё днём приметил и поэтому держал путь прямо на неё.
Темнота – хоть глаз выколи. Тишина – слышно, как сердце бьётся.
Долго я подкрадывался. Проползу немного и замру: слушаю, как бы на вражескую заставу не наткнуться. Прошёл час, а может, два, а то и все три часа. «Надо успеть всё сделать до рассвета, – думаю. – Не выполню приказа, грош мне цена».
– Ой, интересно! – Серёжа придвинулся поближе к деду Никанорычу. – Наверно, страшно было вам, дедушка, одному ночью к врагам идти?
– Не перебивай! – тихо сказал Фимка. – Знай слушай. Дальше ещё интересней будет.
– Страшно не страшно, а приказ есть приказ: его надо выполнить во что бы то ни стало, – сказал дед Никанорыч, взглянув на Серёжу, и, немного помолчав, продолжал: – Наконец подполз я по-пластунски к церкви. Вижу, у входа на колокольню часовой прохаживается взад-вперёд. Меня-то ему не видать, а он передо мной маячит, как тень, на фоне неба. Голову его вижу, винтовку за спиной и штык на винтовке.
Стал я за часовым наблюдать, думаю, как мне его убрать. Стрелять-то нельзя – не то шум поднимется и всё дело пойдёт насмарку.
Возле церкви росли толстые кедры. Часовой нет-нет да и зайдёт за них, а через минуту опять возвращается. Вытянул я из валенка портянку и, когда колчаковец скрылся за кедрами, подбежал к церкви и спрятался с другой стороны дерева.
Слышу, снег поскрипывает под ногами. Значит, идёт. Уже совсем рядом. В мою сторону не смотрит, голову опустил, что-то под нос мурлычет, беды не чует. Прикинул: он пониже меня, послабее будет.
Как поравнялся часовой со мной, я навалился на него сзади, портянку в рот затолкал – он и пикнуть не успел. Его же собственным штыком и прикончил…
Но времени терять не приходится: я на колокольню. Лесенка узенькая, лезу вверх. Хорошо, я в валенках, от них никакого шума. Лезу на ощупь – темно ведь. Поднялся до половины и упёрся головой во что-то: ощупал руками – дверца, на замок заперта. Дверца крепкая. Нет дальше пути, хоть возвращайся.
Но возвращаться нельзя. Ведь если вернусь, не выполнив приказа командира, завтра опять сколько наших товарищей положит этот пулемёт.
Спустился я на один пролёт ниже. Там было маленькое окошечко, сквозь него карниз виднеется. Протиснулся я через это окошко, вылез наружу, огляделся. Метра на три повыше виднеется в колокольне ещё одно окно, но пошире и побольше. Добраться до него хоть и трудно, а можно: по всяким там украшениям, выступам и выемкам.
Чтобы удобнее было, скинул с себя шинель, оставил её на карнизе. Пробрало меня ветерком до костей, но тут уж не до тепла.
Винтовку я взял с собой. «Она, – думаю, – ещё пригодится».
Добрался с трудом до окна, влез в него, попал опять на лестницу, но уже по другую сторону запертой двери.
Лезу по лестнице выше. Вижу, впереди светлеет. Наверно, там и есть та самая площадка, на которой установлен пулемёт.
Вдруг совсем рядом слышу громкий храп, да ещё с присвистом…
– Сейчас будет самое страшное, – шепнул Антипка Серёже на ухо.
– Ну, соображаю, тут медлить нельзя, – продолжал дед Никанорыч, – надо действовать быстро, смело и наверняка.
Осторожно просунул голову в отверстие, через которое залезают на площадку.
Так и есть: пулемёт там. За ним лежит солдат ко мне спиной и смотрит в окно, наблюдает.
Рядом с ним второй прикорнул и спит. Мне их хорошо видно, потому что уже начало рассветать.
Тут уж я, такскать, и не помню, что подумал в эту минуту, только как будто подняло меня: скакнул на площадку, размахнулся и трах пулемётчика прикладом по голове! Он застонал. Я его ещё раз. Тот, который спал, проснулся. Спросонья, видать, не поймёт ничего, а понял – сразу руки вверх: «Сдаюсь, говорит, пощади…»
«Нет, – отвечаю, – проклятый, не будет тебе пощады за то, что ты стольких наших дорогих товарищей погубил».
Расправился я с колчаковцами – и к пулемёту. Пулемёт в полном порядке, честь по чести заряжен, у стены ящики с патронами. «Пусть сам в живых не останусь, думаю, но и беляков положу немало из их пулемёта их же пулями».
Лёг я за пулемёт. Уже совсем рассвело, видно стало далеко. Внизу село Бадьдор, крыши, дворы. Сразу за околицей окопы, и в них колчаковцы копошатся, а дальше – за полем – наши окопы. Мне сверху всё хорошо видать.
«Ну теперь держись, вражья свора. Теперь за всё расплатитесь, никуда не уйдёте!»
Прицелился я и давай строчить по колчаковским окопам.
Колчаковцы не поймут, откуда стреляют. Думали, с нашей стороны, бросились в атаку на наши окопы. А я им вдогонку. Тут наши заметили, что пулемёт с колокольни бьёт по колчаковцам, и поднялись в контратаку.
Видят белые, дело неладно, – повернули назад.
Сзади наши их гонят, спереди я их пулемётным огнём встречаю.
Между двух огней белогвардейцы совсем ошалели: бегают, мечутся, не знают, где спасенья искать.
А наши уж, вижу, в Бадьдор ворвались…
– Вы, дедушка, настоящий герой! – восхищённо воскликнул Серёжа.
Дед Никанорыч достал из кармана гребешок, аккуратно расчесал бороду и усы и только после этого заговорил снова:
– Уж не знаю, герой или не герой. А только когда после боя спустился я с колокольни, окружили меня красноармейцы, обнимают, целуют.
«Как же ты, Порошин, ухитрился завладеть колокольней?» – спрашивают.
«На то, – отвечаю, – я и красноармеец, мне положено смекалку иметь».
Потом вызвал меня командир. Обнял, пожал руку и говорит: «Объявляю тебе благодарность за отвагу и мужество, проявленные при освобождении села Бадьдор. А ещё возьми, Порошин, вот эту трубку от меня на память…»
Вот с тех пор у меня эта трубка…
Ребята ещё раз с уважением посмотрели на затейливую трубку Никанорыча. Серёжа хотел попросить деда дать ему подержать трубку, чтобы рассмотреть получше, но не решился: не даст Никанорыч в чужие руки такую драгоценную вещь.
– А мы тут не можем с каким-то ястребом сладить! – с досадой сказал Фимка.
– С каким ястребом? – спросил дед Никанорыч.
– Который на ферме кур таскает! Каждый день, тётя Глафира говорит, прилетает. Мы его сегодня сами видели! – наперебой заговорили Серёжа и Антипка.
– Так бы сразу и говорили, такскать, хищник колхозное добро ворует, – с озабоченным видом сказал дед Никанорыч. – А то пристали: был ли ты, дед, на гражданской войне, да расскажи, как воевал… Сразу бы надо сказать: ворует хищник колхозное добро. Надо, такскать, окоротить его. У меня на этот случай ружьё имеется.
– Дедушка, а вы дадите нам пальнуть из него по этому ворюге? – торопливо спросил Фимка.
Дед Никанорыч внимательно посмотрел на всех ребят по очереди – на Фимку, на Антипку, на Серёжу – и, почесав в затылке, медленно, не сразу, ответил:
– Можно и дать. Только поначалу я проведу с вами кое-какую, такскать, военную стрелковую подготовку.
Дед Никанорыч поднялся с бревна и пошёл в избу.
– За ружьём пошёл, – обрадованно зашептал Фимка и хлопнул Серёжу ладонью по плечу. – Вот видишь, как надо действовать! Уж мы-то с Антипкой знаем.
– Погоди радоваться, – остановил его Антипка, – вдруг дед ещё скажет: «Сам умею стрелять» – и всё.
– Конечно, может, и так выйдет, – согласился Фимка. Но ему совсем не хотелось думать, что дед Никанорыч может не дать им ружья. Он уже представлял себе, как они идут к тёте Глафире на ферму. Он, Фимка, несёт убитого ястреба. Ястреб такой огромный, что его крылья тащатся по земле. Тётя Глафира выбегает из фермы, бежит им навстречу, хвалит их, благодарит: «Молодцы, ребята! Вот спасибо, что ястреба подстрелили. Я уж не знала, что мне с ним делать, как от него спастись. Кто же его подстрелил?..» И тут Фимка спросил: – Ребята, а кто будет стрелять по ястребу?
– Потом договоримся, – сказал Антипка. – Сначала пусть дед ружьё даст и стрелять научит.
– По-моему, всё равно, кто будет стрелять, – проговорил Серёжа, – лишь бы ястреба убить.
Открылась дверь, скрипнули на крыльце половицы, из избы вышел дед Никанорыч. В одной руке он нёс ружьё, в другой держал бутылочку машинного масла и тряпку. Дед Никанорыч осмотрел ружьё и покачал головой:
– Вон как затвор заржавел. Да и в стволе небось ржавчина. Эх, сам бы я подстрелил этого бандита, жаль – глаза сдали, как следует прицелиться не могу!
Дед с размаху стукнул ладонью по рукоятке затвора. Затвор подался с трудом. Никанорыч вытащил его, осмотрел:
– Ох-хо-хо, так и есть – весь ржавый…
– Дедушка, давай мы почистим. Мы быстро, – протянул Фимка руку к ружью.
– Я в школе мелкокалиберную винтовку всегда после стрельбы сам чистил, – сказал Серёжа.
Дед Никанорыч отдал чистить затвор Антипке и Серёже.
– А тебе, браток, ствол чистить, – сказал он Фимке. – Сделаешь из палочки шомпол и осторожненько тряпочкой вычистишь внутри.
Фимка только этого и ждал. Он схватил ружьё и прижал к себе. Ничего, что оно без затвора, – всё равно ружьё настоящее, не палка и не железка какая-нибудь. «Когда буду чистить, – подумал Фимка, – можно будет потренироваться целиться».
Он поднял ружьё, направил ствол вверх и заглянул внутрь ствола. Отверстие было чуть видно.
«Немало будет работёнки тут! – решил Фимка. – Ну ладно, только бы дед Никанорыч разрешил пострелять…»
А дед Никанорыч, глядя на пыхтящих от усердия ребят, одобрительно кивнул головой и пообещал:
– Вечером я патроны заряжу. Завтра с утречка пойдём постреляем в цель. Такскать, проведём учебные стрельбы. Кто лучше всех будет стрелять, тому первому и по ястребу палить.
