Текст книги "Амалия под ударом"

Автор книги: Валерия Вербинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Что же касается Ивана Петровича Орлова, то его точка зрения была весьма типичной для российской интеллигенции. Он уважал графа Толстого, но при этом куда больше времени проводил за чтением тех самых легких романов, о которых впоследствии отзывался более чем пренебрежительно. Судя по его тону, каждый новый детектив нагонял на Орлова непотребную скуку, причинял ему невыносимые страдания своей вульгарностью и разил наповал банальным стилем, однако ж это было вовсе не так. В общем, придется признать, что милейший Иван Петрович лицемерил. Мотивы его поведения весьма просты: считалось, что серьезные люди не должны одобрять всякую развлекательную чепуху, а Иван Петрович – серьезный человек, следовательно…

И в наши дни легче легкого встретить потомков господина Орлова. Все это серьезные, солидные, положительные люди, бойко толкующие о культуре и бескультурье и по-прежнему втихаря запоем читающие тех авторов, которых они поругивают вслух. Автору сих строк остается лишь надеяться, что эта книжка никогда не попадется им на глаза.

Итак, шел сентябрь 1880 года. Дело об одержимости, оказавшееся на поверку не самой банальной уголовщиной, было раскрыто и тут же закрыто. Орлов и старший князь Рокотов, отец Ореста, предприняли энергичные шаги, чтобы не допустить нежелательной огласки. Прокурор признал, что действия Ореста были продиктованы необходимостью самообороны, и ссылкой на какую-то туманную статью закона отменил грозивший молодому человеку суд за убийство Митрофанова. Сам Орест меж тем поправлялся от ранения, которое ему нанес его противник в схватке, а Амалия каждый день навещала его и подолгу сидела у его изголовья. Что же до фон Борна и Саши Зимородкова, то их вскоре призвали для доклада в Санкт-Петербург, где их принял сам князь К. Следователи предъявили найденную диадему и рассказали о проделанном ими расследовании. После этой аудиенции фон Борн получил орден и был произведен в следователи по особо важным делам, а Саша Зимородков в московском департаменте полиции пошел на повышение. Драгоценная диадема, украденная у Адриенн Дарье, была в установленном порядке возвращена ее отцу, банкиру Дарье.

В Ясеневе Амалия собирала вещи, готовясь к возвращению в Москву. Мать, до которой дошли самые нелепые слухи о том, что случилось в усадьбе Орловых, слала Амалии сумбурные письма, на которые девушке не хотелось отвечать. Вдобавок она грустила. Надвигалась осень, волшебная осень на золотой колеснице сметала с деревьев листья, птицы сбивались в стаи, готовясь к отлету на юг, и с пронзительными криками кружили в небе. Фонтан в саду пришлось отключить, и купидоны на нем сразу же потускнели. Зато в оранжереях хозяина имения наконец-то созрели ананасы, которые Иван Петрович Орлов тотчас же велел подать к столу.

– Поразительный фрукт, – сказал с набитым ртом Гриша, подцепляя на вилку очередной кусочек.

Орлов расцвел. Ясеневские оранжереи были его слабостью.

– Интересно, какое слово рифмуется со словом ананас? – спросила Муся. Она с Амалией и другими почти целое утро играла в буриме.

– У нас, – тотчас же нашлась Амалия.

– Без прикрас, – подхватил Митя.

– Медный таз, – буркнул Гриша.

Поднялся всеобщий смех. Орест поглядел на Амалию, склонив голову к плечу, и произнес:

– Свет этих глаз.

Наступило неловкое молчание.

– Ну же, Евгений, – промолвил Орест как ни в чем не бывало, – твоя очередь.

– Не знаю, – признался Полонский, сжав губы.

– Сто гримас, – сказал Никита Карелин.

– Женя, штраф! – воскликнула Муся.

Орлов кашлянул и поднялся из-за стола.

– Ну, дети, – важно прогудел он, улыбаясь в усы, – честь имею кланяться. Ведите себя хорошо. Муся, гм… не балуй!

– Хорошо, папенька, – пропищала Муся с видом скромницы.

И потек веселый, приятный, ни к чему не обязывающий разговор – об австрийской императрице Елизавете, о новом судебном следователе Заболотине, который прибыл на место фон Борна, о последнем романе Эмиля Золя и передовице в свежем номере «Нового времени»…

После обеда Орест вышел на террасу. Недавно прошел дождь, и перила были еще мокрыми. Вскоре к нему присоединился Евгений Полонский.

– На твоем месте я бы не стал так поступать, – негромко начал Евгений.

– Как – так? – спросил Орест, метнув на него быстрый взгляд.

– Ты ей внушаешь необоснованные надежды, – мягко сказал Евгений. – Это нехорошо.

Взгляд Рокотова сделался колючим.

– А кто тебе сказал, что надежды необоснованные? – выпалил он.

– Ты же не собираешься жениться на ней? – недоверчиво спросил Евгений. – Это… – он замялся и перешел на французский язык: – Ce serait ridicule^[57]. Особенно с твоим здоровьем.

– Надо же, какая забота, – процедил Орест, сразу же став неприятным и высокомерным. – В чем дело, Эжен?

– Ни в чем, – кротко ответил Евгений. – Уверяю тебя, ни в чем.

Однако он самым наглым образом лгал. Что и выяснилось в тот же вечер, когда Амалия в сопровождении Даши вышла в сад погулять.

Было слишком свежо, и Амалия послала горничную за шалью, а сама присела на качели. Девушка не сразу заметила тень, выскользнувшую откуда-то с боковой дорожки, и в первое мгновение не на шутку перепугалась. У Евгения Полонского была эта манера подходить бесшумными шагами, которую Амалия терпеть не могла, однако сейчас, узнав графа и преодолев себя, она все же улыбнулась.

– Ах, это вы! Я не ожидала вас здесь увидеть.

– Я тоже, – признался Евгений.

Он стоял перед Амалией, заложив руки за спину, и нерешительно поглядывал на нее. «Совершенно непонятно», – подумала она, услышав его ответ.

– Вечер очень хорош, – сказал Полонский.

– О да, – подтвердила Амалия, мысленно прикидывая, через сколько фраз она сможет встать и удалиться, не нарушая приличий.

– Амалия Константиновна, – внезапно промолвил граф, – мне надо с вами поговорить.

«Этого только не хватало!» – с досадой подумала девушка.

– Вы ведь скоро уезжаете, и я боюсь, что другого случая мне уже не представится.

«Какого еще случая?» – насторожилась Амалия.

– Амалия Константиновна, я… я люблю вас. – И, глубоко вздохнув: – Вы согласны стать моей женой?

Вообще-то наша героиня никогда не лезла за словом в карман, но факт остается фактом: услышав последнюю фразу, она позорнейшим образом растерялась. Перед ней стоял красивый блондин двадцати трех лет от роду, не обремененный детьми, долгами, бедностью и подмоченной репутацией. Только что он по всем правилам объяснился ей в любви и сделал предложение, на что Амалии полагалось что-нибудь ответить, и желательно как можно более членораздельно. Однако она не сумела выдавить из себя ни звука по той простой причине, что от изумления начисто лишилась дара речи. Она могла ожидать чего-то подобного от Мити, от Саши, даже от толстого Гриши, но уж никак не от этого надменного юноши, которого она в глубине души считала самовлюбленным чурбаном. Граф Полонский ей не нравился, и Амалия пребывала в уверенности, что и она ему не нравится тоже. Да, он не дал Митрофанову раздавить ее в Москве, он вытащил ее из реки, когда Изабелла чуть ее не утопила… Одним словом, он несколько раз приходил ей на помощь, но от этого Евгений не стал Амалии ближе. Его манеры возмущали ее, его снобизм выводил из себя. Даже дружить с ним было нелегко, что уж тогда говорить об отношениях более глубоких, чем дружба. Амалия сразу же увидела: то, что граф ей предлагал, заманчиво, но совершенно невозможно. Она не любила его и более того – знала, что не полюбит никогда. Ей оставалось только как можно тактичнее отказать ему, и она ломала себе голову, выискивая подходящие слова, которые бы не оскорбили самолюбия Полонского.

Видя, что девушка молчит, Евгений заговорил сам. Он напомнил ей их первую встречу, которая состоялась в Париже, сказал, что влюбился в нее с первого взгляда, но долго боролся с собой, потому что… Амалия вскинула голову. Она уже сообразила, что стоит за этим «потому». Она уже не искала тактичных слов для отказа, ей казалось, что «первый взгляд» слишком затянулся, а больше всего на свете она сейчас желала, чтобы поскорее вернулась Даша и прервала этот унизительный, с ее точки зрения, тет-а-тет. Но Даша все не шла, а Евгений между тем уже говорил, как он беспокоился за нее, когда начались эти странные покушения, как он старался ни на минуту не выпускать ее из виду, как он…

«Если я переадресую его сейчас к матери, – мучительно думала Амалия, – он, пожалуй, легко добьется ее согласия, и тогда я пропала. Нет… Жаль его, но все-таки я не стану его обманывать. Это было бы нечестно».

Кроме того, Амалию не покидало странное ощущение, что, говоря о своей любви и о том, как он, Полонский, жить без нее не может, граф чего-то недоговаривает, о чем-то не хочет упоминать. Возможно, он и в самом деле влюблен в нее (или вообразил, что влюблен, от скуки или из чувства соперничества с кем-то другим), но в любом случае Амалия не могла принять его предложения. Не могла и, главное, не хотела.

– Я очень польщена, Евгений Петрович, – сказала она, когда Полонский, устав перечислять ее достоинства, о которых она и сама была неплохо осведомлена, на мгновение запнулся и умолк. – Но стать вашей женой я не могу.

Она предвидела, какое действие эти простые и жестокие слова окажут на ее собеседника, но, очевидно, все же не до конца. Лицо Евгения застыло, и только в глазах, которые всегда казались столь спокойными, отразилась такая мука, что Амалия в смятении отвела взор. Она ненавидела причинять боль – ненавидела даже тогда, когда это было необходимо. Впрочем, граф быстро справился с собой: в следующее мгновение он вновь смотрел на нее с вежливым, холодным вниманием, словно между ними пролегли моря и земли.

– Не могу сказать, что я не предвидел такого ответа, – промолвил он со своей обычной учтивостью, – но, может быть, вы все-таки объясните мне, чем я провинился перед вами?

– Ничем, – поспешно ответила Амалия. – Просто… просто таково мое решение, и я его не переменю.

– Понятно. – Граф глубоко вздохнул. – Вы просто не хотите говорить, но я сам могу это сделать за вас. Много раз вы давали мне понять, что я… что я высокомерен, что я дурно обхожусь с вашими друзьями – вернее, с теми, кого вы считаете своими друзьями, – что я заносчив, груб и в людях ценю только их общественное положение. Однако…

Он явно не желал сдаваться и не терял надежды переубедить Амалию. Возможно, он ожидал с ее стороны возражений, но она лишь спокойно сказала:

– Если вам угодно знать, я всегда считала вас невыносимым снобом.

– Мне очень жаль, – искренне ответил Евгений. Он не смотрел на Амалию и то и дело нервно комкал в руках свои перчатки. – То впечатление, которое у вас сложилось обо мне… Я ничего не сделал, чтобы его опровергнуть. Каюсь, я виноват в этом. Но если бы вы знали меня… если бы вы узнали меня поближе… – Он с каким-то отчаянием поднял голову. – Вам не понять, Амалия, что значит быть сыном такой женщины, как моя мать. Ее бурная молодость, ее многочисленные связи… про которые все знали… все открыто обсуждали их… в гостиных, на светских раутах… всюду, где я был. Еще когда я учился, это клеймо не оставляло меня. Мне говорили: а знаешь, что было у твоей матери с таким-то? Были мальчики, которые подходили ко мне и открыто, не стесняясь, говорили, что моя мать когда-то была любовницей их отцов. Это было ужасно, было… нестерпимо. Если бы они лгали, и я знал, что они лгут, мне было бы куда легче. Но весь ужас моего положения заключался в том, что я знал: они говорят правду. И я никуда не мог от нее деться. Сначала я пытался как-то бороться… но это было бесполезно, потому что таких людей было много, а я оказался один. И тогда я решил просто игнорировать их, иначе не выдержал бы всего этого. Что бы мне ни говорили, я противопоставлял словам молчание и ледяное равнодушие. Сначала это распространялось только на моих недругов, потом перешло на все жизненные ситуации. И тогда я с удивлением заметил, что те, кто раньше презирал меня, теперь стали уважать. Более того, они начали меня побаиваться. А я… Мне нравилось играть хладнокровного, сдержанного молодого человека. Людей оказалось так легко обмануть! Они всерьез считали меня заносчивым снобом, который кичится своим положением, а я… я просто терпеть не могу всех этих мелких чиновников, лакеев, кучеров… потому что моя мать их обожала. – Его лицо передернулось гримасой гнева. – О да, она была великая демократка! Не было ни одного смазливого слуги, которого бы она не затащила в свою постель, не говоря уже о… – Он перебил себя и отвернулся. – Впрочем, вам это, верно, ничуть не интересно.

Слушая Евгения, Амалия испытывала смешанные чувства. С одной стороны, ей стало неловко, с другой – она была потрясена его рассказом. Ведь и она тоже принадлежала к числу тех людей, кто так легко судил Полонского – и судил, как оказалось, неверно. Он, оказывается, был вовсе не надменным снобом, который не видит дальше своего носа, а глубоко уязвленным человеком. Человеком страдающим, который добровольно надел на себя маску и не заметил, как со временем она стала его лицом. Но, хотя Амалии было искренне жаль своего незадачливого друга, она понимала, что решения своего не переменит. Слишком многое их разделяет. И будет разделять всегда, потому что Амалия, несмотря на все горести, выпавшие на ее долю, неизменно ощущала свою причастность к светлой стороне бытия, а Евгений пришел с темной стороны, и его характер выковали гадливость, страх и отчуждение. Им никогда не понять друг друга – хотя, быть может, он и увлекся ею именно потому, что она была создана совсем иначе, чем он. Кажется, Полонский тоже почувствовал, что никакие его слова не изменят положения, потому что спросил с затаенной горечью в голосе:

– Вы ведь не передумаете?

Амалия только отрицательно покачала головой.

– Ну и глупо, – с ожесточением промолвил Евгений. – Просто глупо. Подумайте только, чего вы себя лишаете. Вы ведь хотите блеска, титула, богатства, я знаю. Все их хотят, никто не желает быть убогим, неродовитым и нищим. Я мог бы дать вам все это, и тем не менее вы меня отвергаете.

Это было уже прямое оскорбление, которого Амалия не могла стерпеть.

– Да, в самом деле, какая потеря… – колюче промолвила она. – Сколько веков известны графы Полонские – пять или, может быть, десять? Как бы не так! – Она соскользнула с качелей и приблизилась вплотную к Евгению. Ее глаза горели, как две злых звезды. – Полонские произошли от певчего, который приглянулся сумасбродной Елизавете Петровне, и она произвела его в графы. А мои предки Браницкие шестьсот лет сражались за свою землю. Мои предки Мейссены происходят от Боэмунда, графа Антиохии, который брал Иерусалим в первом Крестовом походе, и его потомка, тоже Боэмунда, комтура Тевтонского ордена. Где тогда были ваши предки, уважаемый Евгений Петрович? Ловили вшей на печи? – Амалия перевела дыхание. – И кто ж из нас более родовит? Я рвусь к блеску и богатству, значит? Знаете, кто-то из моих предков сказал: «Никто на свете не может дать мне больше того, чем я захочу взять». И я повторю вслед за ними: никто и никогда!

Ее щеки полыхали, лоб горел, душу переполнял гнев – на себя, оттого что прежде ей не случалось испытывать такой ярости, и на Полонского, который эту ярость в ней вызвал. Амалии было стыдно, что она так забылась и позволила чувствам взять над собой верх, но не выговориться она не могла. Евгений выслушал ее со своим обычным ледяным непроницаемым лицом.

– Простите меня, – кротко сказал он, когда Амалия, которую душило негодование, умолкла. – Я не должен был…

Кто-то выступил из тени позади него, и Амалия, к своему немалому облегчению, узнала Дашу, которая несла в руках шаль.

– Отчего ты так долго? – набросилась она на горничную, хотя в глубине души была донельзя рада ее появлению.

– Меня Мария Ивановна задержала, – оправдывалась Даша. – Потеряла свой веер и заставила меня искать.

Ага, значит, Муся догадалась, зачем Евгений вышел в сад. Тоже мне, лучшая подруга!

– Вы сердитесь, барышня? – робко спросила Даша, недоумевая, что же могло такое приключиться с обычно спокойной Амалией Константиновной.

– Нет, – стараясь говорить как можно мягче, ответила девушка. – Знаешь что, тут слишком ветрено. Идем-ка в дом.

И она быстро зашагала вперед по дорожке, даже не набросив на плечи шаль. Даша побежала за ней. Полонский, мгновение помедлив, двинулся следом, держа руки за спиной. Его новые перчатки были скручены и измяты, словно побывали под колесом кареты.

Глава 25

– Вот увидишь, кузен, он сделает ей предложение… – сказала Муся. – Черную даму на красного короля.

Сидя под большим абажуром цвета танго, Мари Орлова и Орест Рокотов раскладывали пасьянс.

– И что? – осведомился Орест, перекладывая даму.

– Семерку пик на червонную восьмерку, – подсказала Муся.

– Я не о том, – отозвался Орест, бессовестно перекладывая трефовую десятку на бубнового валета. – Предположим, Эжен сделает ей предложение. Дальше что?

– Как – что? – изумилась Муся. – Я думаю, для нее это будет очень хорошая партия.

Орест пожал плечами и сбросил червонного туза.

– Если даже он сделает ей предложение, она ему откажет, – заявил он.

– Откуда ты знаешь? – обидчиво возразила Муся. И тут же с увлечением предположила: – Думаешь, Митя ей больше по сердцу? Ну уж нет, иначе бы она мне сказала.

Хлопнула дверь, и в гостиную вошла Амалия.

– Ну, что? – набросилась на нее Муся.

– В саду слишком свежо, – отрывисто объяснила девушка, бросая шаль на диван. – Что это – пасьянс?

Орест вскинул на нее зеленоватые глаза.

– Похоже, что пасьянс застрял, – сказал он беззаботно. – Ни туда, ни сюда.

– Дайте-ка мне попробовать, – вмешалась Амалия. – Так когда мы с тобой едем в Москву? – спросила она у Муси, переворачивая одну из карт.

– Послезавтра. – Муся надула губы. – А как… как Эжен?

– При чем тут Эжен? – осведомилась Амалия делано безразличным тоном. Но, когда она увидела, с каким жадным нетерпением Муся ждет ее ответа, девушку разобрал смех. – Я отказала, Муся, – сказала она уже серьезно.

– Кузен так и говорил! – обиженно воскликнула Муся. И до позднего вечера, когда пришло время ложиться спать, больше не было произнесено ни слова о неудачном сватовстве.

«Мама, конечно, будет ужасно недовольна, – размышляла Амалия, ворочаясь с боку на бок в неудобной кровати. – Графиня Амалия Полонская, не угодно ли… И вдруг я сама, по собственной воле отказываюсь от такого счастья! У меня был бы свой особняк на Английской набережной^[58], свой выезд и дюжина имений, разбросанных по всей России. Дядя Казимир зарыдал бы и назвал меня благодетельницей семьи. Наверное, сам государь прислал бы на нашу свадьбу поздравление. – Она вспомнила, как видела однажды Александра Второго в коляске, окруженной казачьим конвоем. У него было такое усталое лицо. – Но взамен мне пришлось бы постоянно терпеть присутствие Евгения в моей жизни и этот его непроницаемый, какой-то нечеловеческий вид… – Амалия сделала недовольную гримаску, за которую строгая Аделаида Станиславовна наверняка бы ее выбранила, ибо от гримас на лицах хорошеньких барышень случаются преждевременные морщины, отчего эти барышни быстро перестают быть хорошенькими. – Нет, все-таки я правильно поступила, что сразу же отказала графу. Но если все было сделано правильно, – тотчас же спросила она себя, – что же тогда меня грызет?»

Действительно, какая-то смутная мысль, затесавшаяся в подсознание, не давала девушке покоя. Это была даже не мысль, а ощущение, какое-то неясное предчувствие. И от него веяло тревогой.

«А все из-за того, что мне наговорил противный Евгений Полонский, – в сердцах решила Амалия. – Сначала его мать заявила, что я бесприданница и у меня нет ни гроша за душой, а потом он… нет, он даже превзошел ее, надо отдать ему должное. Но что же мне делать? Конечно, я бы хотела быть богатой, но… чтобы ни от кого не зависеть. Унизительнее этой зависимости нет ничего на свете. Но ради денег переступать через себя… я так не могу. Вот если бы на месте Евгения оказался кто-нибудь другой… тогда, может быть… Но что толку думать об этом!»

И с такой мыслью она уснула.

* * *

На другой день Амалия пробудилась довольно поздно, что не удивительно, учитывая, что полночи она провела в нелегких размышлениях. К своему стыду, завтрак барышня Тамарина тоже проспала.

На зов колокольчика явилась верная Даша. Она помогла госпоже одеться и причесаться, попутно рассказывая, как идут дела в Ясеневе. Урожай груш нынче небывалый, никак не могут собрать. В главной оранжерее распустились какие-то диковинные цветы. Но ни груши, ни цветы Амалию не интересовали.

– Перед отъездом надо будет послать телеграмму дядюшке, чтобы встретил нас на вокзале, – напомнила она.

Даша нерешительно покосилась на нее, и Амалия заметила этот взгляд.

– Ты прости, Дашенька, что я вчера была с тобой резка, – сказала она, беря горничную за обе руки. – Просто господин граф вывел меня из себя.

– А господин граф… – запинаясь, проговорила Даша.

Но Амалия не была расположена говорить о вчерашнем.

– Ступай, Даша, ты свободна.

Напоследок побрызгав на себя фиалковой водой, Амалия спустилась вниз. Еще сходя по ступеням, она отметила про себя странную тишину, царившую в доме. Обычно в нем слышался звонкий смех Ореста, густой хохот Гриши, перебивающие друг друга голоса Мити, Никиты, графа Евгения и Муси, но на этот раз никого слышно не было. «Так… – сообразила про себя Амалия. – Орест с графом, наверное, играют на террасе в шахматы, Никита в Жарове, занимается своими лошадьми, а Гриша и Митя еще не приехали из Гордеевки. Ну а где же Мари?»

Амалия нашла Мусю в синей гостиной. Глаза у барышни Орловой были заплаканные, а может быть, Амалии просто так показалось.

– Доброе утро, – сказала Амалия.

– Что? – болезненно вскрикнула Муся, оборачиваясь к ней. – О боже, это ты! Наконец-то! Где ты была?

– У себя, – ответила несколько удивленная Амалия. – А где Орест, где все?

Муся всхлипнула и негнущейся рукой утерла слезы.

– Орест поехал драться с Женей.

Внутри Амалии все словно оборвалось.

– Муся, – проговорила она, еще не веря, – ты о чем?

– Дуэль у них, – заплакала Муся. – Ты понимаешь? Дуэль!

Ноги не держали Амалию, и она опустилась на кушетку.

– Но из-за чего? – тихо проговорила она.

– Я не знаю, – простонала Муся сквозь слезы. – Все произошло так неожиданно!

И, перемежая слова всхлипами, принялась рассказывать. Стояло великолепное утро, l’été indien^[59] в полном разгаре. К завтраку приехали Никита Карелин и Митя Озеров – Гриша Гордеев чего-то объелся накануне, маялся животом и оттого остался дома. Орест сидел у стола и читал письмо отца, которое он только что получил. Возле него ходил трехцветный кот Мурзик, мурлыкал, терся о его ноги и с умилением поглядывал на князя.

Полонский появился позже всех, и его лицо показалось Мусе мрачным. Он осведомился, где Амалия, и получил ответ, что она еще спит. Завтрак прошел довольно оживленно, потому что Орлов не умолкая вещал об уродившихся в его оранжерее цветах и никому не давал вставить слова. После завтрака Иван Петрович удалился – ему надо было посовещаться с мировым судьей по поводу какого-то дела. Орест, насвистывая, поднялся к себе и через несколько минут вернулся. Он переоделся в костюм для верховой езды, а в руках держал белые лайковые перчатки.

– Ты куда, кузен? – окликнула его Муся, разочарованная, что он не остается с ними.

– Покатаюсь немного на Принце, – последовал ответ.

Принц был самой норовистой из лошадей орловской конюшни.

– Я бы на твоем месте был с ним поосторожней, – заметил Никита. – Его плохо объездили, и он не любит ходить под седлом.

Орест беспечно улыбнулся. Ямочки на его щеках вспыхнули и погасли.

– Люблю лошадей с характером, – сказал он. И, подняв глаза на Полонского, со значением прибавил: – И женщин.

Митя неодобрительно поморщился. Не то, чтобы он понял скрытый в словах князя намек, просто сравнение женщины с лошадью показалось литератору неуместным.

– Смотри не сверни себе шею, – едко заметил Полонский. – Не то твои женщины быстро найдут себе утешителя.

– Это кого же? – прищурился Орест. – Уж не тебя ли?

– Почему бы и нет? – отозвался граф с намеком на улыбку. – Так что ты бы лучше поберег себя. Когда у человека не легкие, а решето, ему следует заботиться о своем здоровье.

Тон этих слов не понравился Карелину. Никита насторожился – в воздухе запахло ссорой. Даже Митя почувствовал это.

– Эжен, не говорите таких ужасных вещей! – капризно потребовала Муся. – Орест мой кузен, и я никому не позволю его обижать.

Но ее уже никто не слушал. С каждым мгновением в комнате все сильнее сгущалось неотвратимое – так же, как сгущаются облака перед грозой.

– Надо же, – сказал Орест, нехорошо оскалившись. – С каких пор тебя вдруг стало волновать мое здоровье?

– Это просто дружеский совет, – ответил Полонский, глядя прямо ему в глаза. – Не более.

Мгновение князь буравил его взглядом, но внезапно его лицо расслабилось, и Муся, решившая, что все позади, с облегчением перевела дух.

– Я тронут твоим беспокойством, – промолвил Орест, лучезарно улыбаясь. – Что поделаешь, у каждого из нас свои недостатки. У кого-то больные легкие, у кого-то мать шлюха. Бывает, знаешь ли.

Митя остолбенел. Лицо Полонского сделалось белым, как полотно.

– Пожалуйста… – жалобно пролепетала Муся.

– Господа, – солидным баритоном вмешался Никита, – право же, это просто нелепо. Что вы в самом деле?

Полонский повернул к нему голову и чуть раздвинул губы в улыбке.

– Конечно, Никита, – по-змеиному вкрадчиво произнес он, – это нелепо. Но наш друг, – он обернулся к Оресту, – считает себя таким специалистом по шлюхам, а некоторые из них просто от него без ума.

Едва он успел произнести эти слова, как Орест ринулся вперед и перчатками наотмашь хлестнул Полонского по лицу. Евгений отшатнулся. Разъяренного князя оттащили Никита и Митя.

– Пощечина, – ровным тоном промолвил Полонский, коснувшись своей щеки. – Боюсь, дуэли не избежать.

Муся зарыдала. Митя и Никита в два голоса стали увещевать Ореста и Евгения, уговаривать, просить образумиться – тщетно.

– Никаких извинений, – отрезал князь Рокотов. – Драться так драться.

– Согласен, – подхватил граф Полонский. – И раз оскорбленной стороной являюсь я, то выбор оружия принадлежит мне.

– Сначала надо назначить секундантов, – вмешался Никита.

– Прекрасно, – согласился Полонский. – Будешь моим секундантом?

Никита угрюмо поглядел на него и махнул рукой.

– Тогда ты, Митенька, будешь секундантом у меня, – распорядился князь. – Ни к чему нам посторонние лица. Доктором возьмем Телегина. – Он с вызовом обернулся к своему противнику. – Ну что, господин граф? Когда стреляемся?

– А кто сказал, что мы будем стреляться? – спокойно возразил Евгений. – Раз я был оскорблен, то и оружие выбираю я. Будем драться на шпагах.

– На шпагах? – поразился Митя.

– На шпагах? – повторил ошеломленный Карелин.

– Разумеется, – хладнокровно ответил Полонский. – А что, будут какие-то возражения?

Муся, услышав эти слова, зарыдала еще горше. Она куда быстрее остальных мужчин сообразила, куда клонит коварный граф. Ее кузен первоклассный стрелок, но в фехтовании куда слабее. Что же до Евгения, то он в стрельбе уступает князю, но зато у знаменитого учителя Вальвиля-младшего граф слыл одним из лучших учеников. Орест тоже отлично понял, почему его противник выбрал столь странное оружие, и гордо вскинул голову.

– Возражений не будет, – ответил он на вопрос Полонского. – Когда дуэль?

– Господа, – вмешался Карелин, – по условиям кодекса все переговоры между противниками должны вести секунданты. Что вы делаете?

– А, к черту церемонии! – жестко отозвался Полонский. – Все равно ведь тут все свои, верно? Раз уж князь собрался завтра отбыть с барышнями на вокзал в Николаевск, может, сегодня мы и решим нашу проблему?

– Чем быстрее, тем лучше, – парировал Орест. – Через час на поляне у старого дуба. Идет? Никита, ты успеешь предупредить доктора?

– Он его убьет! – стонала Муся, обхватив своими маленькими ручками кудрявую голову. – Господи, Амалия, Эжен ведь убьет его! – Она хлюпнула носом. – Да, я чуть не забыла… Кузен оставил тебе письмо.

Сердце Амалии екнуло.

– Письмо?

– Да. – Муся повернулась к столу и, пошарив среди книг, извлекла маленький запечатанный конверт. – Он сидел вот тут… и все тот же кот ходил возле его ног… и он попросил меня передать это тебе… Амалия, мне страшно, – по-детски беспомощно закончила она.

Амалия разорвала конверт. Внутри был листок простой бумаги, сложенный вдвое. Амалия развернула его.

– Что он написал? – робко поинтересовалась Муся, вытирая слезы со щек вышитым платочком.

Письмо было совсем коротким. Посередине листа стояло: «Je vous aime. O.».^[60]

И больше ничего.

Амалия медленно опустила листок на колени.

– Когда они уехали? – внезапно спросила она.

Муся покачала головой.

– Не знаю… Наверное, с полчаса тому назад.

– Доктор уже был с ними?

Муся задумалась, наморщила лоб.

– Кажется, нет. Я не уверена…

– Значит, они должны будут еще заехать за ним, – закончила Амалия, поднимаясь с места. – Даша! Неси мою шаль.

– Ты что задумала? – спросила Муся, с изумлением глядя на нее.

– Я остановлю их, – решительно сказала Амалия. – Это никчемная ссора… Я не позволю им убить друг друга!

И она бросилась к двери.

– Амалия, стой! – закричала Муся. – Ты… ты не сможешь ничего сделать! Я пыталась, но… Если бы ты видела их лица, ты бы сама все поняла. Куда же ты?

«На поляне возле старого дуба… На поляне…»

Амалия сбежала с крыльца. Крикнула:

– Осип! – К ней подбежал конюший. – Дженни еще хромает?

– Никак нет-с, Амалия Константиновна. Прикажете седлать?

Амалия заметила, что она до сих пор держит в руке то самое письмо, скомкала его и сунула в карман. Пока будут седлать Дженни, пройдут драгоценные минуты, и вдобавок Амалии придется вернуться в дом и переодеться в амазонку. Нет, так она потеряет слишком много времени. Моментально приняв решение, девушка подобрала юбки и побежала по дороге, ведущей в лес.

– Так седлать Дженни или нет, барышня? – закричал Осип ей вслед и, не получив ответа, недоуменно развел руками.

«Вот негодяй! – кипела Амалия, окунаясь в золотую сень деревьев. – Из-за того, что я вчера отказала ему, привязался к бедному Оресту… Мерзавец! Животное! А, черт… черт… черт… – На ее пути попалось сразу несколько канав, и она перескочила через них в такт чертям. – Щучья холера! Правильно говорит моя маман, нет ничего хуже, чем если в тебя влюбится какой-нибудь, прости господи, недоумок. Ох, я даже не ела с утра! – вспомнила Амалия через полсотни шагов. – Только бы поспеть вовремя, только бы поспеть… Заяц! Ничего себе! – Амалия даже остановилась от неожиданности. – Ну, чего смотришь на меня? Не видишь, что ли, – барышня делает моцион!»